Текст книги "Аплодисменты"

Часть вторая
Здравствуй, Москва!

Я обращаюсь к зрителям-читателям, которым пришлось по душе «Мое взрослое детство». Я искренне поверила в желание прочесть продолжение «… детства». И, может, порой это продолжение будет невеселым, но так складывалась жизнь, которая предшествовала ролям последнего десятилетия.

1983 г.

Начался рабочий день

Москвичи стонали от жары, а солнце так и шпарило. Своим знакомым я сочувствовала, но про себя думала: жара – ведь это же счастье, «ну прямо прелесь». Намерзлась в летней ленинградской экспедиции, снимаясь в легкой кофточке. Но что же это за летняя экспедиция, если температура воздуха в июне плюс девять! И так полтора месяца. Кончилась только экспедиция – один из этапов картины. Картины «Вокзал для двоих». И сегодня, в Москве, начинаются съемки в павильоне. Сегодня я буду играть сцену объяснения с героем. Он мне скажет: «…Вера, вы прекрасны!» А я ему отвечу: «Знаете, мне таких слов никто никогда не говорил». Сцена сложная, одна из самых важных в картине. Буду беречь силы, никаких лишних эмоций, никакой пустой болтовни.

Как подъеду к «Мосфильму», через проходную пойду сразу влево, в обход, как поется в песне у Ролана Быкова: «Нормальные герои всегда идут в обход». Там всегда народу поменьше.

…А когда-то, высунув язык от восторга, я бежала в самую гущу, в самый эпицентр «Мосфильма», чтобы меня все видели, чтобы произвести впечатление, чтобы «выделиться».

«Не появляйся от нечего делать на студии». «Болей, терпи, жди». «Уважают того, кто знает себе цену». «Главное – сохранить к себе уважение»… Наставления умных людей стали для меня неписаными законами существования в профессии.

В то далекое время, когда не снималась, я, низко наклонив голову, пробегала по студии. Как я боялась, чтобы не спросили из вежливости: «Как дела?» – или еще хуже: «Как настроение?» Мудрый человек останавливался, обнимал меня, заводил в свой кабинет директора картины, а по телефону отвечал: «Позвоните через двадцать минут, я сейчас занят». Чем? Мной? Наверное, у него самого в жизни было немало всяких передряг, и мое состояние неприкаянности было ему знакомо: «Знаешь, девочка, кино – вещь жестокая. Тут каждый проходит суровую проверку на то, что ты в конце концов такое. Нужен сильный характер, железная выдержка. Не выдержать важно, а важно продержаться. Продержаться и не потерять своего лица – вот задача. Потеряешь свое лицо – и нет тебя… Где теперь этот талантливый парень?» – он назвал фамилию актера, который стремительно сделал головокружительный, хотя и краткий, взлет в истории кино. И сгорел. Без остатка. Осталось изображение на пленке. И восторженные статьи о том кратком взлете…

«Мосфильм». Проходная. Непривычное скопление людей – не студийцев. У них на лицах то особое внимание и осмотрительность, которые бывают у всякого, кто впервые переступает порог студии – загадочной «фабрики грез». Венки, цветы… Опять черная рамка? Женщины в белых халатах пришли из самого «белого дома». «Белый дом» – это склад, большое двухэтажное здание, выкрашенное в белый цвет. Отсюда и такое прозвище. Он находится в самом отдаленном уголке студии. Эти женщины здесь появляются редко. Около «белого дома» есть своя проходная. Сейчас у каждой женщины в руках по нескольку цветков – сложились и разделили букет по-братски. Вот девушки из монтажных. «От рабочих», – написано на венке. В разное время с каждым из них бывала в экспедициях, всех знаю в лицо. А вон – тот, кто однажды сказал молодому режиссеру: «Пожалуйста, не кричите. Мне дважды повторять не надо. Я работал с Михаилом Ильичом Ром-мом». Про себя я его называла «роммовцем». Сейчас его уверенное, суровое лицо непривычно растерянно. Чья-то смерть всех потрясла. Но кто же? Кто?

– Екатерина Васильевна, здравствуйте, дорогая.

Но по тому, как она сдержанно мне кивнула, я смялась и не решилась спросить «кто». Екатерина Васильевна – костюмер. Недавно мы работали в фильме «Любимая женщина механика Гаврилова». К ней я бросалась после отснятого дубля. Она укутывала меня в теплое пальто и была первым свидетелем моих огорчений и неудач. Костюмы у нее всегда были в отличном порядке. Перед выездом на съемку она доставала помаду и, не глядя на себя в зеркало, машинально проводила ею по губам, неизменно говоря: «Ну что ж, боевая раскраска готова, можем идти на работу». Екатерина Васильевна работала со знаменитым Иваном Пырьевым. «Роммовцы», «пырьевцы»… При них строилась и разрасталась студия. На их памяти здесь заселялись, пустели и вновь заселялись комнаты и кабинеты. Менялись на дверях таблички с именами. На их глазах одно поколение сменялось другим. Они видели, как шустрые молодые начинали с головокружительного успеха и как, столкнувшись с кинематографической суетой, истощенные постоянным нервным возбуждением, приходили в отчаяние и уступали место другим, более шустрым и молодым. Они видели многое.

Бегу в центральный вестибюль. Там всегда выставлена эта проклятая черная рамка. Олег Александрович Агафонов… А-а-а!!! Как же так?! Только вчера жил, звонил, нервничал, горел, добивался, а сегодня: «…от нас ушел работник студии…» Олег Александрович, милый, как же это? Болел, ну кто же не болеет? Но вы… такой большой, красивый, добрый. Знаете, глядя на вас, я почему-то всегда вспоминала Охлопкова из первых картин о Ленине. Ах, как вы выхаживали студию и знали ее людей! И теперь вас нет?! Жизнь, Бог, судьба!.. Черт, дьявол… Не знаю, к кому обращаться… За что вы забираете от нас самых лучших людей? За что в расцвете сил похитили у нас Гагарина, Шукшина, Вампилова, Шпаликова, Высоцкого? Агафонов… Это прекрасное, самое настоящее и дорогое в жизни, чего ничем не возместить, – человечность. Рабочих не обманешь, женщин из «белого дома» не выманишь, «роммовцев» и «пырьевцев» не проведешь, если это не от души, если не от сердца.

Я приблизилась к черной рамке. Какая-то наспех увеличенная фотография. Ну да… смерть без подготовки… Ну при чем тут фотография?! Какая чушь! Умер человек! Вот он, факт. Смерть – самый горький факт жизни. Ведь вокруг жизнь…

– Говорят, он был неизлечимо болен. Сгорел за полгода…

– Сын в армии…

– Нельзя было столько работать. Такой случай, надо было осторожнее…

– Здорово болел… Но какая тяга к жизни!..

– Да, мужик был… Такого у нас на студии давно не было…

Был, был, был. Невозможно! Я изо всех сил сжала кулаки, чтобы физическая боль заглушила беспомощную обиду, чтобы успеть быстро уйти, чтобы не сказать что-нибудь глупое… и бесполезное. Продираясь сквозь толпу балеринок в длинных пачках начала века, я бежала в свою группу, чтобы узнать, состоится ли съемка, – как жить дальше? Эти балерины – из «Анны Павловой». Они такие молодые, весело щебечут себе о том о сем своими сиплыми голосами. Что им…

…Всего лишь год назад, зимой, мы приехали в Ленинград с фильмами нашей студии. Агафонов возглавлял делегацию. Тогда еще и тени его болезни не было. Я приехала всего на один день, а мои картины «Особо важное задание» и «Идеальный муж» были показаны накануне. Пришлось мне к публике выходить перед фильмами, в которых снимались другие актеры. В тот день было четыре выступления, и перед каждым выходом на сцену Олег Александрович извинялся передо мной, да так, что я сама хотела перед ним извиниться: «Да что вы, ничего страшного! Ну, выйду перед другой картиной». – «Нет, это так важно – рассказать о роли именно перед своей картиной. Вы уж простите, что такая путаница с фильмами получилась». А я думала: «Э-э, милый Олег Александрович, если бы это была самая страшная на свете путаница!» Поразительно то, что он не был творческим работником, но всегда чрезвычайно тактично работал с талантливыми людьми. Любил их и прощал им многое. Ему как-то удавалось быть поистине демократичным с подчиненными, быть внимательным к директорам, администраторам, помрежам, ассистентам, актерам. Тогда, в Ленинграде, на встрече с коллективом Ленинградского фарфорового завода, его лицо и фигура выражали восторг, гордость за нас, за то, что нас так горячо принимают, так искренне любят люди. Сам он речей не держал. Когда его объявляли, неловко склонял голову и тут же, улыбаясь, переводил внимание на нас, вот, мол, главные, смотрите: «Клара Лучко, Константин Рыжов, очаровательная Ирина Алферова, наши режиссеры, операторы. А я, я… да мое имя вам ни о чем не скажет», – казалось, говорило его лицо.

Потом, после выступления, нас кормили вкусным рабочим обедом. Все расслаблялись, хотелось излить душу, посетовать, поговорить. Агафонов слушал всех с вниманием, доброжелательно. «Да нет, – сказал он, – все мы не можем быть великими и главными. Все не могут играть главные роли. Но все могут быть великими и главными в своих небольших, но ответственных ролях».

Впервые я увидела его близко на читке сценария в доме Никиты Михалкова. Я еще подумала: «А этот чего здесь? Теперь и не скажешь, что думаешь. Слова надо будет подбирать». Но к концу чтения я успокоилась. Было что-то удивительно естественное в этом человеке. Он органично и легко вписывался в компанию людей, многих из которых видел впервые. Я заметила, как тонко он задал Никите вопрос по ходу обсуждения сценария. Вопрос – вместо: «Ты знаешь, мой тебе совет», или: «Ты знаешь, я бы на твоем месте», «Не совсем понял, но все же советую»… Никаких советов! Все тоньше, деликатнее. Он как будто ощущал ранимость и «бескожесть» талантливых людей. В тот вечер я открыла для себя интересного человека, и с тех пор стала по-другому смотреть на все, что связано с его именем.

Тот вечер с читкой сценария затянулся. Я незаметно выскользнула и спустилась на лифте вниз, где меня дожидался муж. Снег валил огромными хлопьями. Наша машина забуксовала и – ни с места. И на улице ни души. Пришлось подождать. Вот раздались веселые голоса: «Ребята, ну, раз, два – взяли!» К машине подошел большой человек, обнял ее огромными руками, слегка толкнул, и машина плавно покатилась к площади Восстания. Муж с интересом посмотрел на большого человека: «Ого, дяденька! Здоров товарищ. Что-то я его никогда не видел. Кто это?» – «Это Агафонов, заместитель генерального директора „Мосфильма“».

…Съемка «Вокзала» все же состоялась. И всем было неловко. После панихиды – «мотор», репетиции, споры… А что делать? Есть план работы. У Олега Басилашвили в Ленинграде завтра спектакль. Обстоятельства, обстоятельства… Планы, планы…

Совпали смены. И в большой гримерной одновременно «работало несколько картин». Собрались актеры разных театров из разных городов. Там, в театрах, их главная жизнь, их заботы и радости. А здесь, на студии, они временные люди. Вот отснимутся и разлетятся по родным местам. Гримеры работают молча, только четче и суровее, чем всегда. Они и я – студийцы.

Мы молчим. Да и кому расскажешь о душевной боли, о потере дорогого человека. Ведь не родственник, не брат, а просто добрый человек, с которым и говорили-то раза два, да и то все больше про дела других.

…А жизнь идет, жизнь продолжается:

– Милый мой, я стреляный воробей. Вот увидишь, тут у него будут аплодисменты.

– Подожди, спектакль пройдет раз десять… пока сырой… тогда увидим…

– Друзья, а вы слышали постановление о новых ставках?

– А у меня восемь рублей.

– Не густо. А вы вообще этим занимаетесь?

– Эстрадой? Я? Нет.

– Тогда чего вам. Как надоел мне весь этот бейсбол!

Ставки, ставки…

– Вчера мне корреспондент говорит: «Расскажите о вашей актерской лаборатории». – «То есть?» – «Ну, как готовится ваш актерский организм к работе?»

– И что ты ответил?

– Что я ответил? Я сказал: «Милая женщина, разве можно рассказывать, как готовится актерский организм к работе? Это, знаете ли, все равно что спросить у сороконожки: „Скажите, вы с какой ноги начинаете ходить?“ Она задумается и не сдвинется с места».

– Ну неужели ни у кого нет «пятерчатки»? Раскалывается голова.

– А моя голова, друзья, проходит, как только я вижу лицо кассира крупным планом. Мое же при этом можно скромно оставить на общем.

– А вы знаете, все-таки Светка ушла от мужа. И все оставила, ни нитки с собой!

– Это мне недоступно. Я помню, моя жена уходила… Тогда я еще нищий был артист. Говорю: «Тань, оставь мне хоть кровать». Прихожу – лампочек нет! Один шкаф с меня ростом. Я его положил на пол плашмя и спал. Прямо как в гробу. Ну чего вы? Ничего смешного…

Жизнь, жизнь идет, жизнь продолжается… А ровно час назад я стояла у гроба Агафонова и смотрела на его лицо. Странное, изменившееся, озабоченное. В жизни же сутью его доброго облика была улыбка. Тихо играла музыка. Мне казалось, что на его лице застыл немой вопрос, который мучил нас всех: почему так внезапно оборвалась жизнь?

Я стояла между Рязановым и Михалковым.

Рязанов – это первая нашумевшая картина, и вот сейчас – «Вокзал для двоих». Михалков, «Пять вечеров» – одна из моих последних работ – и партнерство в том же «Вокзале». Все трое мы были связаны с этим человеком. И, не сговариваясь, собрались вместе в одно время, выстроились молча друг за другом в длинной очереди тех, кто не мог не отдать последнюю дань любви, уважения Доброму Человеку. Разве мы сняли бы «Пять вечеров» за 26 дней? Когда нормальный съемочный период полнометражного художественного фильма – три с половиной месяца. Тогда, в ноябре 1978 года, Агафонов заходил к нам в павильон к концу смены каждый вечер. Встает в стороне, чтобы не смущать своим появлением, – все же начальник – и с доброй улыбкой смотрит… Это был удивительный синтез творческого и производственного, талантливой режиссуры и талантливого администрирования. Этот заместитель генерального был на редкость смелым и прогрессивным человеком.

…Какой длинный, длинный, бесконечный день. Устала, измучена, но знаю, что не засну. Еще утром, по дороге на «Мосфильм», проезжая мимо кинотеатра «Художественный», отметила, что так и не посмотрела фильм «Дамы приглашают кавалеров». Я люблю Марину Неелову. Пойду на последний сеанс.

Заняла свое место в пятом ряду, третье с краю, закрыла глаза и вытянула ноги… Быстрее бы погасили свет. Быстрее бы начинали.

…И все-таки надо на такой случай в тайнике иметь фотографию, близкую к себе на сегодня, чтобы она хоть отчасти отражала твою суть. Опять чушь лезет в голову… Перед глазами вдруг явственно увидела Агафонова на футбольном поле, с мячом в руке. Откуда такое? А-а! Игорь Гневашев, наш кинематографический фотограф, показал мне этот забавный снимок. Снял в одной из экспедиций, куда, очевидно, приезжал Олег Александрович в командировку по делам студии. И вот Агафонова уже нет. А я сижу в кинотеатре. Опять ударило, пронзило… Ах, черт!

Я оглянулась. Зал уже был почти полон. Какие разные люди! Вот так же они заполняют зал. А потом я выхожу к ним на сцену… «В фильме „Старые стены“ вы играли директора. Как вам кажется, каким должен быть руководитель?» – обязательно получаю такую записку. Каким должен быть современный руководитель?.. Ах, если бы мне сыграть заново эту роль директора! Многое я сыграла бы по-другому. Как много я бы позаимствовала у вас, дорогой Добрый Человек.

«Девушка, какой фильм рекламировали, чтобы знать, на что не ходить?» – спросила соседка. Вот бы режиссер это услышал. Девушка! Меня так часто называют. Со спины – девушка. А на улице за темными очками глаз не видно, только – слишком тяжелый для девушки взгляд. Однажды вечером на улице ко мне долго пристраивался молодой человек. Он и так, и сяк, и оттуда и отсюда, а потом: «Простите, девушка…» – «Какая я вам девушка!» – рявкнула я. Бедный парень с перекошенным лицом отлетел на другую сторону. Мне было неловко. С тех пор на «девушку» решила реагировать спокойно.

Закончился рекламный ролик. В зале стоял приятный гул одобрения. Чувствовалось приподнятое настроение. Интересно… Надо почаще «девушке» окунаться в жизнь.

На экране появилась скульптура Мухиной «Рабочий и колхозница» – эмблема киностудии «Мосфильм». Итак – «Дамы приглашают кавалеров».

Фильм сразу набрал хороший темп. Неелова точна: узнаваемы и поведение, и костюм провинциальной продавщицы. Отлично. До середины. А потом пошло провисание в ритме, в сюжете, и актриса, как бурлак, тянула картину на своих хрупких плечах. Вот-вот, казалось, волны фильма ее накроют. Но нет. Она выныривала. Середину продержала, а к финалу появился «он» – Леонид Куравлев, и в талантливом дуэте они завершили фильм. Неелова – актриса замечательная. Я, как средневековый рыцарь, давший обет, чувствовала себя целиком посвященной и до конца преданной своему актерскому ордену. Меня обуревала гордость за наш заметно выросший актерский легион.

Сеанс кончился. В двенадцатом часу ночи возбужденная толпа, вывалившая из кинотеатра, выглядела одиноко на пустой площади старого Арбата. Мимо мчались редкие машины. Арбат… Когда-то, очень давно, он был моим самым любимым местом в Москве. Вон там, на углу, напротив ресторана «Прага», находилась любимая «Галантерея». Изменился Арбат. Нет уже ни той «Галантереи», ни любимого антикварного магазина. Как многое было уже давно. Очень давно.

Все еще стояла жара. Прекрасная, «ну прямо до слез».

Наш поезд прибывает

Как только поезд набрал скорость, во мне прорвалась неукротимая жажда деятельности. Я стала активно обращать на себя внимание своих спутников. Москвичи – отец, мать и сын – возвращались с юга. После отдыха здоровые, загорелые, но какие-то вялые. Все больше молчком. А меня ну прямо разрывало на части поскорее открыть им свою тайну: я еду в Москву! Я буду киноактрисой! Для начала я разложила перед ними на столе свой обильный харьковский провиант. Но женщина заметила, что ужинать «еще вроде бы рано, а обедать, детка, вроде бы уже поздно». Тогда я беру в руки свой большой аккордеон и переставляю его в другое, более устойчивое место. Все-таки инструмент, «дорогая вещь». Мальчик тут же оживился – ого, какой тяжелый. Да, говорю, но я привыкла. Это, можно сказать, моя профессия. Хотя, вообще-то, я больше пою и танцую… Да… А чего стесняться? Тут же, без приглашения, раскрываю футляр. Все проделываю демонстративно, важно, не спеша. И вдруг огорошиваю их отработанным пассажем на басах. Это действует безотказно. «Главное, дочурка, – выходка, а потом они вже усе в тибя у руках!» Так и есть. И пошла из репертуара Рашида Бейбутова «темповая вещь»:

 
Там, в садах Азербайджана,
Где айва желтей шафрана,
Ждет меня Зюлейка-ханум.
Станом тоньше кипариса,
И лицом нежней нарцисса,
Гиллю-джан, Зюлейка-ханум…
 

Ну конечно же, я их расшевелила. А мальчик, мой ровесник, так тот просто остолбенел и смотрел на меня влюбленными глазами. Он-то точно у меня «был у кармани». Насторожил вопрос его мамы: «Что же вы собираетесь на экзамене читать?» – даже не столько вопрос, сколько реакция на мой ответ, когда я сообщила, что приготовила монолог Анны Карениной перед смертью. У женщины было такое вытянутое лицо, она так красноречиво переглянулась с мужем, что если бы это случилось со мной сегодня, то я бы наверняка не спала ночь, мучилась и обдумывала, почему, отчего, зачем и нужно ли вообще мне это читать? А тогда… Боже мой, куда делась та одержимая уверенность? Даже жалко.

Все так же медленно, демонстративно и важно я свернула свой аккордеон. Без всякой помощи уложила его на место. Покрутилась с дорогой сумкой из крокодиловой кожи перед носом тети – мол, да-с, мы хоть и из провинции, но кое-что тоже понимаем-с – и вышла в коридор. Эту сумку, которую папа привез маме из Германии, мне сегодня торжественно вручили в знак моей взрослости и самостоятельности. В ней находилось все: и паспорт, и деньги, и аттестат зрелости с драгоценными тремя пятерками: по физкультуре, поведению и хоровому пению. «Ни у коим рази не отпускай от себя ету торбу. Вышла ув уборную – она при тибе. Ложисся спать – клади ее под голову. Усе твое здесь: и документ, и деньги, и подарык папусика. Береги добро, моя детка».

Странные люди мои соседи! Если я спела веселую «Зюлейку», значит, что ж, я не осилю грустную сцену со слезой? Да я отлично понимаю, что я не Анна Каренина. Но меня интересовал именно драматический накал этой сцены, мучило состояние Анны. Недоверчивое лицо тети меня здорово задело. Скажи мне тогда, что это «недоверчивое лицо» будет первым сигналом моей будущей беды!..

Что мне придется столько лет завоевывать право играть драматические роли. Тогда, в вагоне, я ни за что не поверила бы…

Зажав под мышкой мамину сумку, я стояла в тамбуре и смотрела на мелькающие за окном станции, поселки, поезда, леса… Все, как и у нас под Харьковом. Ничего такого уж нового и примечательного. Интересно, почему мне тогда хотелось покорить моих соседей? Но то, что всегда, еще с детства, мне надо было «усех ув обязательном пырядке положить на лупаты», – это ясно, это «як закон». И все же это был особенный случай.

Для этого нужно вспомнить нашу харьковскую жизнь и обстановку начала пятидесятых годов. Телевизоров не было. Во всяком случае, в Харькове я ни разу ни у кого телевизор не видела. Москву можно было увидеть только в кинохронике (которую мы, дети, смотрели по нескольку раз), в некоторых художественных фильмах и на страницах учебников. Эти картинки Красной площади впечатаны в нашу память на всю жизнь. Открыток с видами Москвы еще не продавали, а то бы мы их обязательно приобрели. В поисках портретов артистов мы с подружками изучили все книжные магазины и знали наизусть все, что лежало на прилавках. Теперь в «Клубе путешественников» Ямайку можно увидеть и рассмотреть подробнее, чем тогда столицу нашей Родины, Москва была далека, загадочна, желанна, вызывала трепет и восторг. Только сейчас до меня дошел смысл тех наших поговорок, которые мы употребляли, не задумываясь над их истинным смыслом. В них частенько звучало слово «Москва». Откусишь кислое яблоко – и сразу: «Ой-ой-ой, Москву вижу!» Это означало, что Москва так далека, и только при помощи волшебного зелья можно увидеть сказочное царство в тридевятом государстве. Вдруг заплачешь без причины или прикинешься перед учителем обиженным – тебе в ответ: «Э, нет, дружок, Москва слезам не верит». Такой авторитет, как Москва, верит только во что-то важное, серьезное. «Москва слезам не верит, а верит в СССР!» – так у нас звучала эта поговорка. Во как – верит в СССР! А не вашим хлипким слезам. Москва, Москва!..

Какая она? Как примет? Что за люди живут в ней? Я ехала будто на другую планету. И там должна была решиться моя судьба. Так вот, эти пассажиры были первыми москвичами в моей жизни. Как же мне важно было их рассмотреть, не стушеваться, а произвести неизгладимое впечатление.

Незаметно рядом со мной в тамбуре оказался мальчик, мой попутчик, все с теми же сверкающими глазами. Болтали мы о том о сем, а под конец он нервно выпалил: «Давай в Москве увидимся!» – «Что-что-что-о? – протянула я лениво и медленно и покраснела от удовольствия. Вот она! Первая победа над москвичом! – Вообще-то у меня дел будет теперь по горло, я ведь уже не школьница, ну да ладно, можно и встретиться…» И он тут же сунул в мою руку влажную бумажку с телефоном. Тоже боится своих родителей. Все точно так же, как и у меня дома. И я представила себе, как иду по Москве в своем зеленом с красными бантами платье на свидание с первым москвичом.

Как только мы вошли в купе, его мама спросила: «Наверное, вы сильно волнуетесь?» По лицам соседей я сразу почувствовала, что они что-то говорили обо мне. «Ну, естественно… есть немного, но я уверена, что поступлю!» – «Вот видишь, как надо, а ты…» – сказала она сыну. Не знаю, что за смысл она вкладывала в это «а ты», но по тому, как он шустренько сунул свой телефончик, мне показалось, что она его явно недооценивает.

«Товарищи! Наш поезд прибывает в столицу нашей Родины – город Москву!» – такие слова у каждого человека вызывают волнение. А у меня, ну, так забилось сердце, так перехватило дыхание, а уж когда из репродуктора грянула музыка – я никак не могла сдержать слезы. На перроне я увидела тетю Лиду, мамину сестру. Она как раз была в это время в Москве, в командировке. Мы вышли с ней на площадь Курского вокзала. Я двигалась в каком-то нереальном, заторможенном состоянии, оглядываясь по сторонам, ревниво отмечая столично-провинциальные контрасты. Метро! О, сколько я о нем слышала! И в хронике видела. И папа рассказывал, как он спускался в шахту под землю… «Так метро, дочурка, щитай, ета и есть культурная шахта». Э, нет, папочка, нет, миленький, метро – это тебе не культурная шахта. Метро – это метро! Я плавно спускалась по эскалатору вниз. Как необычно, как интересно! Как только расположусь, со всеми познакомлюсь, сориентируюсь, первое, что сделаю, – целый день буду кататься в метро!

Доехали мы до станции «Комсомольская». На Ярославском вокзале сели в электричку, сошли в Мамонтовке, где в деревянном домике находилось общежитие ВГИКа. И только здесь с ужасом обнаружили, что в поезде, «под головой», я оставила свою крокодиловую сумку. Вот и вся моя деловитость. Помню интонацию проводника: «Товарищи, наш поезд…» Помню, как душа подпевала торжественной музыке, которая грянула при въезде в Москву и вызвала счастливые слезы… А то, что паспорт, аттестат, деньги остались под подушкой – разве это главное? Жалко было только одного папиного подарка – бронзового зеркальца с ангелом.

На вокзале мы долго искали дежурного. Потом составили подробную опись всех вещей, находящихся в сумке. А потом нам ее вручили – все на месте. Зная мнительность папы и осторожность мамы, я умоляла тетю Лиду не рассказывать об этом дома.

– Лель, ну ето уж точно, дочурку обчистили усю, як липку ободрали. Ета там Лидка, твоя родичка, чего-то недоговариваить. Ты ее, Лель, потруси, як следуить быть, ты ж ето вмеишь. Она тебя аж трусится як боится…

– Марк, котик, не учи меня, пожалуйста, и не преувеличивай. Ведь все в конце концов нашлось. А с Лидой, конечно, я поговорю. Она взрослый человек, должна была первая все проверить. А в общем-то… гм, Марк, чему ты удивляешься? Ведь это же твоя родная дочичка… Ты вспомни, как после войны мы ехали с тобой из пионерского лагеря. Из Рыжова, не помнишь? Хи-хи-хи, пока ты дамочку в тамбуре развлекал, хи-хи-хи, пальто твое и уплыло. А помнишь, в тридцать четвертом году, ты…

– Во, во, навалилася… Ну давай, давай, вырабатуй, давай успомни теперь, што було у тридцать пятом, у тридцать шестом, успомни, як я пив, бив, курив… успомни усех дамочек, давай вырабатуй, вали усе ув одну кучу…

Диалоги родителей я могу продолжать бесконечно. Это живет во мне постоянно. Я их слушаю, сама смеюсь, сама плачу. Что делать! Нет, нет полноценной жизни без папы. Вот и сейчас он смотрит на меня с портрета того же тридцать пятого года – молодой, красивый и сильный. «Ну, что, дочурка? Як ты? Жисть есть жисть, никуда не денисся. Пиши, пиши людям правду, за меня, за Лелю, за усю нашу семью. Мы честно прожили свою жисть и можем честно смотреть людям у глаза». Бедный, грешный, неповторимый человек. Как мне пусто без тебя! Но жить надо, надо жить. Надо жить и работать, как и при тебе. Как будто ты есть. А ведь ты есть!

…В общежитии жили уже три абитуриентки. И все три – очень красивые девушки. Прыти моей как-то поубавилось. Но когда они с удивлением и интересом стали рассматривать и щупать мой аккордеон, мое настроение, как барометр, немедленно подскочило. Все же козырь у меня есть!

Деньги здесь. Документы здесь. Инструмент здесь. Настроение отличное. Завтра в институт. Узнаю: что? где? когда? А потом… Потом пойду по магазинам, накуплю себе всяких московских украшений и еще много-много других разных разностей. И пойдет жизнь. Самостоятельная. Без надзора. Нет, этим меня не удивишь и не устрашишь. У меня всегда была самостоятельная жизнь. Но эта жизнь совершенно новая. Новые друзья. Новый дом. Новый город. И не просто город, а Москва. Ну что ж, здравствуй, столица! Москва, здравствуй!