Текст книги "Аплодисменты"

Сиреневые сумерки

И опять я «дую свое». И опять себя ругаю. И опять не сплю.

И опять себя ненавижу.

Годы-то летят. «Пять вечеров» и «Старые стены» можно осилить, скажем, лет еще и через пять – семь. А вот музыкальные роли, для которых я и пришла в кино, безвозвратно и навсегда уходят. Даже страшно, если вдуматься – «навсегда».

Хороший режиссер музыкального жанра – дефицит. В кино я так и не встретилась с настоящим музыкальным режиссером. Кто-то начинал в музыкальном, но, встретившись с трудностями жанра, потихоньку уходил в «обычное кино»… Наверное, из-за отсутствия музыкальной режиссуры я постоянно подавляла в себе музыкальные мечты, не позволяла себе фантазировать.

И вот, впервые в жизни, решила за себя похлопотать и обратилась с просьбой-письмом к нашему кинематографическому начальству.

«…Все музыкальные работы последних лет я сыграла на телевидении у талантливого режиссера Евгения Александровича Гинзбурга. Этот режиссер обладает мобильной работоспособностью, умеет заразить весь коллектив: актеров, балет, оркестр, композитора, балетмейстера и даже директора картины – своей идеей, а главное – верен музыкальному жанру. От всей души прошу Вашего содействия помочь снять на студии «Мосфильм» музыкальную картину, где бы я сыграла роль, а режиссер Е. Гинзбург был бы на время съемок фильма освобожден от работы в музыкальной редакции телевидения… С уважением, Ваша актриса такая-то…»

«Рецепт ее молодости» – мюзикл по пьесе Карела Чапека «Средство Макропулоса».

Литературный сценарий написан Александром Адабашьяном. Мы были в кадре актерами в «Пяти вечерах» и в «Полетах во сне и наяву». А быть в кадре – самая верная проверка-знакомство. И, наверное, потому в его литературном сценарии я просто увидела себя! Говорит героиня вроде словами Чапека, а я слышу себя.

Этот сценарий дал последнюю в жизни возможность быть на экране молодой, не стесняясь своего настоящего возраста. Ей тридцать – говорят о ней в фильме, а может, и меньше – сомневаются другие. И я бесстрашно пошла на одоление этой почти двадцатилетней разницы. Таково условие игры. Ведь к концу картины героиня скажет: «Мне триста тридцать восемь!»

…Сейчас происходит замечательная процедура. И я внутри уже заранее примолкла – ни смешков, ни выкриков, ни-ни. Сейчас я сижу в кресле художника-гримера Тамары Сергеевны Гайдуковой. Мои руки, привыкшие вспрыгивать к лицу и прическе, тихо лежат на коленях. Можно закрыть глаза и ничего не проверять. И так полтора часа. Характер этой женщины я изучила еще на картине «Сибириада». Потому до конца расслабляться не следует. Настроение может измениться в одно мгновение.

Сейчас главное – не помешать ее работе ни внешним поведением, ни, что самое непростое, внутренним волнением, которое моментально передается и ей. Она редкий человек, который говорит в глаза все, что ты заслуживаешь, как бы это и ни было порой неприятно. Зато все о себе знаешь.

«Искать образ» – это выражение бытовало на студии, когда я только делала первые шаги. Сейчас его произнесла Тамара Сергеевна. Оно мне даже показалось старомодным. Да, да, ведь раньше-то сколько было поисков грима, черточек, теней, бровей. «Первая фотопроба», «фотопроба № З» – написано на обратной стороне фотографии. Значит, была еще и вторая. Теперь зачастую грим не грим – просто тончик, реснички, причесочка.

Деревни я досконально не знаю, какой должна была быть Тая Соломина в «Сибириаде» – не представляла. «Сделайте химию, – категоричным тоном распорядилась Тамара Сергеевна, – здесь нужна ваша голова с химией». Что делать, думаю, неприятно ходить бараном и всем объяснять, что, мол, это для съемок. Ну уж ладно, подчинюсь. Вон как режиссер ее почтительно выслушивает и ценит! Скрепя сердце сделала химию. А эта прическа возьми да и войди в моду. И я тут же запела другую песню: «Дурацкая мода. Но что поделаешь – от жизни, друзья, отставать никак нельзя». Пришла я «бараном» на грим. Гример берет пористую губку, ту самую, что продают в аптеках, и без всякого тона, макнув ее в дорожную пыль, наносит на мое «благароднае лицо ету грязь», да еще и улыбается. Да так, что просто залюбуешься ее мгновенно озарившимся лицом. «Карандашиком – веснушки, а теперь глаза свои мазюкайте, как вы в жизни делаете. Для этой роли подойдет. На грим будете приходить за двадцать минут до съемки». В зеркале на меня смотрела женщина с нахальноватыми глазами, пожившая на этой земле несладко, с опаленным, обветренным лицом. «От Салехарда до Сочи… это совсем в другую сторону…» – пролетело в голове из роли Таи. По морям, по волнам, по ветрам, по степям… аж до Салехарда помотало. Это не городская кралечка. «Искать образ»… Моя фигура, мой голос, походка – все стало стремительно подстраиваться под мое новое лицо. Из гримировального автобуса я пошла на первую съемку Таей Соломиной. Теперь Тамара Сергеевна смеется, когда я делаю дружеский шарж на тему: «Поиски образа героини из народа в фильме «Сибириада». Я беру со стола что попадает под руку, тщательно собираю с пола гримерной грязь и в упоении делаю вид, что наношу все «это» на свое «благароднае» лицо. «Не так, ну все не так…» – слабо сопротивляется Тамара Сергеевна. Но такой она бывает нечасто. И всегда перед тем, как открыть дверь гримерной, я напускаю на себя самое сосредоточенное выражение. В «Рецепте ее молодости» она нашла совсем другой «образ». Мне в этой роли хотелось каким-то способом уйти от подвижности лица, усмирить мимику. Хотелось странного неподвижного взгляда, за сотни лет отвыкшего уже чему-нибудь удивляться.

– Мы уничтожим ваши брови.

– Как уничтожите?

– Как класс.

– Вообще ходить без бровей?

– Это во-первых. Во-вторых, на грим будете приходить только с утренним лицом.

Это значит, что до грима лицо нельзя тронуть ни кисточкой, ни щеточкой, ни пудрой, ни карандашиком. Боже мой, когда я предстала перед моим гримером без бровей, да с утренним личиком! Какое было удовольствие, какая радость! Какой она может быть красивой и нежной. А голос… от суровых, мрачных, резких и категоричных интонаций вдруг, после точного мазка в поиске «образа» – к нежным, переливистым, необыкновенно женственным ноткам… «Ах, какое личико чистое, на нем писать и писать…» Да скорей, думаю, напишите на нем что-нибудь, а то бежишь по коридору, глаза в пол, чтобы не узнали… Как вчера. Зашел в гримерную режиссер Самсон Самсонов – у него пробы в картине «Одиноким предоставляется общежитие». А это, спрашивает, кто? «Кто? Это? Да не может быть». Подошел ко мне близко, посмотрел, поздоровался и даже улыбнулся. Но, как ни старался, улыбка получилась вымученной. Зато после грима я прошла мимо него бодреньким шагом, улыбнулась и поздоровалась еще раз, а за спиной слышу: «Это кто? Кто? Это? Да не может быть». Может, может быть. Ведь мы же нашли «образ». И каждый день бегу как на праздник! К концу «Рецепта…» грим – мои самые счастливые минуты. Так сложилось…

И вот именно в этой картине меня впервые заинтересовала проблема возраста. Что такое – возраст? Что уходит от человека с годами навсегда и что приходит на смену? Меня интересовали странности, парадоксы этого явления.

– …Девочки, где мне сесть? Спасибо. У меня большая просьба: сделайте меня лет на шестьдесят, но не больше, умоляю вас, а то моей подружке семьдесят.

– А вам сколько?

– Восемьдесят четыре.

Гримерная замерла в гробовом молчании. Старушка? Нет. Пожилая женщина? Поздновато… Пожилая леди – вот самое правильное. Эта восьмидесятичетырехлетняя женщина целый съемочный день проходила в корсете, поглядывая на себя в увеличительное зеркальце. Ни разу не пожаловалась на жару и дым в павильоне. На то, что нельзя присесть до самого перерыва. На то, что в буфете есть чай, но нет крепкого черного кофе. Все мое свободное время я с нее не спускала глаз. О, пожилая леди мне очень нужна. Обязательно надо будет использовать это зеркальце. В фильме «Рецепт…» героиня встречает своего бывшего возлюбленного – когда-то молодого красавца. Но с тех пор прошло пятьдесят лет, и он уже стар. А она, из-за своего чудодейственного средства – эликсира молодости, все та же. «Не ты ли огнем опалила мои молодые годы?» Но он ее не узнал. Похожа, но не она! И вот в музыкальном номере «Память» я в окружении старушек, которые прошли со мной по пути многовековой пестрой жизни актрисы (тут я могу ошибаться в определении этого особого мира, его в литературном сценарии не было. Это фантазия режиссера), внимательно рассматриваем себя в маленькие зеркальца, как та необычная пожилая леди. И героиня фильма Эмилия Марти поет:

 
…Вы поняли, меня не узнают!
Я та же и не та, где ж волшебство?
Что странного – но я его узнала,
А он со мной был там и встретил тут —
И не узнал… есть в этом грусть финала.
 

Так роль Эмилии Марти «пошла по ниточкам» плестись с той самой восьмидесятичетырехлетней женщиной, пожелавшей стать шестидесятилетней!

Сейчас картина в съемочном периоде. Я смотрю вокруг и вижу только пожилых и старых людей. И опять фигура моего папы, чем дальше летит время, тем вырастает все крупнее и весомее. Как же он трагически расставался со своей бурной силой. Сначала ее безжалостно разбрасывал. А потом дрожал над остатками, терпел и не расходовал себя. И… опять буйствовал – не мог представить, что это происходит с ним, именно с ним. В шестьдесят пять лет полез в дружескую схватку с сыном своего друга – двадцатилетним парнем. Ни я, ни мама не могли его остановить.

Он задыхался и пыхтел, ругался и призывал всех богов. И уложил все-таки растерявшегося парнишку «на лупаты», но сказал маме: «Ето, Лель, усе. Мне вже блин. Старысть, дочурка, ето когда человек аккынчательно выдохсь… и вже никакими средствами. Старысть – ето усталысть». И опять сидел перед зеркалом, изучал себя, водрузив на нос очки, и свои и мамины.

– А Лели – ей хоп хрен по диревни, рази ж я у пятьдесят лет во так во себя довев?! У ней же самой, щитай, почти што чистых сто кило, мамыньки радныи.

Действительно, мама – ни в одно зеркало, никаких возрастных переживаний, причитаний. Ее «это» словно и не коснулось. Папа же так искал свой эликсир, желанный рецепт молодости, что моя роль трехсотлетней героини опять с невероятной силой вернула меня к папе. Когда мама читала сценарий, она говорила: «Вот бы нашему папе такой рецептик… Да он бы за такое дело уж точно с церкви спрыгнул».

Сейчас меня интересует время от послеполудня до вечера. Сумерки. Замечательно красивое слово су-мерки. Си-рень. Мамина любимая сирень. Сиреневый бульвар, сиреневые сумерки. И быть в сумеречном возрасте совсем не обидно. Это время, к которому я приближаюсь… Да нет, я уже в нем. Рассвет и закат. Дети и старики. Старики! Как я люблю вас! Раньше я об этом не задумывалась, это было так естественно – старый человек. Это несправедливо! Это больно и обидно! Как прийти к согласию с внутренним протестом? Ведь так я не сыграю роли. Надо смириться с неизбежностью. А как с этим смириться, когда такой разгул природы, как мой отец, пришел к закату. Я прослеживаю в памяти, как он перестраивался к «вечеру», я вспоминаю его пестрые сумерки и вижу, что в конце жизни он стал мудрым, выдержанным, терпеливым. Все эти качества абсолютно отсутствовали в его «утре» и «слепом жарком дне». Значит, в «вечере» есть прелесть. И он неизбежен. А значит, в конце картины это надо донести до зрителя:

 
               Да, старость неизбежна, ну и что ж?
               Осталась грусть, но страха больше нет.
               Хоть спета наша песня, но зато
               Чем тише, тем бесстрашнее куплет!
               Смотри, смотри на этот мир, до опьяненья, до восторга!
               Смотри, смотри на этот мир! Смотри, он твой, и он ничей!
               Когда пора уйти, уходим, как ни горько, но лишь запомнив все до мелочей!
               Смотри, смотри на этот мир! До опьяненья, до восторга!
 

Одна редкая, очень мудрая и прекрасная женщина накануне своего восьмидесятилетия сказала: «Знаете, я себя все время проверяю, что я еще могу, а чего уже, увы, нет». Как суметь почувствовать точное мгновение, когда мучительные «правды» необходимо облекать в простые трезвые слова. К этому время подводит каждую женщину. Моей героине триста тридцать восемь лет! За эти годы она переезжала из страны в страну, меняла имена и национальности. Она родилась гречанкой Элиной Макропулос на острове Крит. Шестнадцатилетней девушкой приняла эликсир своего отца, лейб-медика Макропулоса, – средство, чтобы прожить триста лет, не старея! За эти времена она была и Эльзой Мюллер, и Екатериной Мышкиной, и Эллен Мак-Грегор, и цыганкой Эугенией Монтес, и «еще черт знает кем… Ну согласитесь, нельзя же под одним именем прожить триста лет!!!» – признается она.

Большая костюмерная телевидения. Я слышу, как между собой переговариваются старушки. Я не дышу, так мне интересно.

– Взяла с собой бриллианты и жемчуг на съемку, так меня сделали дворником. С моим-то лицом… Этот режиссер никогда ничего путного не поставит… А на Свердловской студии я была фрейлиной. Режиссер сходил с ума от моего профиля… А этот… да разве он видел настоящую интеллигенцию? Да ему элементарно недостает культуры отношений… Меня сделать дворником! Ах, если бы это мог слышать мой покойный Прокоп Алдакимыч…

– Какие у вас хорошие ноги, совсем без мозолей!

– Да, ноги лучше, чем лицо…

– А у меня наоборот, вы не находите? Разве теперь врачи? Вот раньше были врачи. У меня дочь и последний муж тоже были врачами, так что я кое-что повидала…

– А я из-за зуба болела пятнадцать лет. Говорят, что после гриппа… тройничный нерв, представьте себе…

– Нет, я к врачам не ходок!

– А вам сколько?

– А как вы думаете?

– Ну-у-у… лет… шестьдесят пять…

– Х-ха-ха-ха-ха-ха, – рассмеялась моя пожилая леди и громко крикнула: – Мне восемьдесят четыре!!!

Точно так же я отвечу на этот вопрос в картине.

Эти женщины особой закалки. Они даже друг перед другом не смеют показать своей усталости и возраста. Эти кокетливые старушки – профессиональные артистки массовых сцен. Многих встречаешь из картины в картину, в телевизионных фильмах.

Они терпеливы и собранны. Поражаешься, откуда это у семидесяти – восьмидесятилетних людей? Любовь к жизни, к искусству, к кино?!

Я вижу, как с возрастом жизнь теряет свои первоначальные краски и пестроту. Любишь только пастельные тона. А потом вдруг наваливается очень бурная, пестрая осень. «Еще листва, но это осень, осень», – поет Эмилия Марти. А потом вдруг все вокруг постепенно приобретает все более серые и мрачные тона.

Как же героиня переносит свое внутреннее увядание? Ведь от своего долголетия Эмилия Марти получает удары-открытия. Молодая героиня Кристина поражена феерической виртуозностью и мастерством Эмилии Марти. Но она первая замечает, что актрисе на сцене «как-то… скучно… холодно». И циник Прус, на близость с которым Эмилия Марти решилась ради того, чтобы заполучить рецепт молодости, выносит ей приговор: «Я будто мертвую обнимал… я вообще не уверен, женщина ли вы…»

Придя в поисках рецепта в дом, где она, будучи Элен Мак-Грегор, лет восемьдесят назад испытала самую большую любовь в жизни к некоему Пепе, от которого у нее был сын – Грегор, она встречает в молодом человеке, Альберте Мак-Грегоре (с которым тут же по привычке готова завести любовную интрижку), своего правнука!

Она прабабушка! На сцене ей холодно и скучно! В любви она мертва! Вот расплата за долголетие. Значит, кокетство, женственность, влюбленность, чувственность – проявления актерские, чисто внешние, отработанные.

И здесь для меня как исполнительницы роли был тупик. Мюзикл без музыки, без пластики, без зажигательного темперамента, без соединения всех компонентов этого жанра – не мюзикл.

Как при этом соблюдать внутренний холод и мертвость? Поначалу просто сломала голову. А потом… ведь Карел Чапек такой умный, загадочный и парадоксальный автор. Ведь не зря же в пьесе он оставил за кадром выступления Эмилии Марти на сцене. Наверное, он понимал, что сыграть гениальность, виртуозное мастерство, при этом внутри быть холодной и мертвой – невозможно. Так же точно, за кадром, он оставил и сцену любви с Прусом, начиная ее уже с результата – с открытия «мертвости» героини. Пусть это и в роли будет за кадром. А в кадре буду живым человеком, но с долей какого-то такого неуловимого отклонения, чтобы в конце фильма зрители вообще-то были готовы к тому, что с этой женщиной что-то «не так». Ах вот оно что! Ей триста тридцать восемь лет. Интересно. Такого не бывает, конечно, да и нужно ли? Вот главный вывод роли. Мне хотелось с экрана сказать: «Не тлеть, а жить. Пусть коротко, но ярко, с полной отдачей жизни людям, миру!»

Ах, как все хорошо и гладко в теории. Но ведь никогда так, как «мрияв», не будет. Украинское «мрияв» сильнее русского «мечтал». Нельзя фантазировать в отрыве от реальности.

Меня отрезвляет мой голос:

 
Готовит смерть разбой, но если был собой,
То стоит ли жалеть, что все прошло…
 

А за голосом и мыслью всплывал Гаранян, Георгий Арутюнович Гаранян, талантливый современный музыкант, композитор и аранжировщик. Он великолепно умен, на лету «сечет» все, а главное – мысль. Это ведь его саксофон сопровождает жизнь Эмилии Марти, и я, играя эту «необыкновенную звезду всех времен и народов», – ну где еще проживешь триста тридцать восемь лет? Только в кино! – вижу себя шестнадцатилетней девушкой, с тоненькими косичками и большим лбом, и так реально ощущаю боль от туфель, которые всегда жали, потому что не было в магазинах моего размера – он шел нарасхват. И мы с подружкой, счастливые, обнявшись, в упоении танцевали:

 
Расскажи, о чем тоскует саксофон,
Голосом своим терзает душу он.
Я верю, милый друг, тепло сплетенных рук
Мы пронесем сквозь тысячи разлук.
 

Ах как много в роли мне дает этот саксофон. Моя Эмилия Марти примет опять эликсир молодости, и перед ней вновь «замелькают людские лица, хороводы праздников, весен и бурь…». А у меня… Ведь тоже по-своему были бури: и война, и бури личные, и жизнь без работы, и хороводы праздников: премьер, влюбленностей, восхищенностей, преклонений. Многое для меня в роли Эмилии родное, очень многое. Актерская жизнь – ведь это жизнь сотен людей, через которые проходит актер и которые проходят через актера:

 
Что плакать о себе, когда в одной судьбе
Сто жизней умещается подчас.
И ты хоть малый срок так вольно жил, что смог
Постичь и глупость слов, и мудрость глаз…
 

И об этом мне хотелось сказать в фильме. И это родное. А разве с каждым днем не сужается круг, разве не приходят на смену новые молодые, дерзкие и умные?

 
Ах, девочка, лишь ты сказала мне,
Что нет великой Марти на земле.
Что ж, мой завет:
Как я когда-то, мучайся, твори,
Да укрепятся верой дни твои.
Живи же триста лет.
 

Ну а пока, моя дорогая, я отлично чувствую свое преимущество, ибо на сегодняшний день:

 
Ты выглядишь всего лишь мило,
Котенок с бантиком в хвосте,
Не плакала, не хоронила,
Откуда ж взяться красоте?..
Когда людская красота
Скорее знание, чем сила.
Беда, конечно, поправима…
 

Мы замечательно работали с Юрием Ряшенцевым. Сначала встречались, потом – прямо по телефону. Один из моих крупных недостатков – категоричность и максимализм. Сколько раз я ни пробовала идти усредненным путем, никакие попытки не увенчались успехом. Я теряла свою индивидуальность и превращалась в среднее арифметическое. У меня две скоропалительные характеристики: или гений, или не гений. В тот момент, когда до меня доходит очередь давать оценку тому или другому событию, я, несмотря ни на что, выкрикиваю одно из двух: или – или… Когда Юрий Ряшенцев мне читал по телефону в стихах именно то, что я просила его уложить, ну, именно ту мысль, какую я хотела провести, я кричала ему в трубку: «Юра – вы гений!» – «Я не гений. Я профессионал».

Профессионал. В этой картине меня окружали профессионалы высокого уровня.

Звучит мой голос… Звучит, как мне кажется, необычно. В маленькой мосфильмовской кабине, в наушниках, отгороженная от всего мира, я прекрасно жила. Я и музыка. Какая огромная дорога от «Карнавальной ночи», когда Виктор Зорин впервые мудрил, чтобы записать мена отдельно от оркестра. Тогда это было чудо. Теперь – повседневность.

За пультом сидит огромный человек с типично русским открытым лицом. Это звукорежиссер Владимир Виноградов. Когда я впервые увидела его в телестудии на записи, я даже как-то расстроилась. Звукорежиссеры, как правило, на вид хрупкие, болезненные. А этот… Голос у него громкий, резкий – «аграмадина» голос, и сам такой же. Ну прямо махина – добрый молодец, эдакий Микула Селянинович. Да еще и говорит мне: «Мы с вашим творчеством знакомы-с. Мы вас в институте проходили-с». Как вам это нравится? Они «меня-с проходили-с в институте-с». Сколько ж ему лет? А, ну да, лет на пять моложе. А на первой же записи, еще в 1974 году, – «Старые слова», музыка Оскара Фельцмана, стихи Роберта Рождественского, – все стало ясно про этого богатыря. Ухо, вкус, чувство меры, ум и безмерная музыкальность – все при нем. А потом открылось и еще многое – остроумный рассказчик и самый жизнерадостный человек в группе. Да, в этой группе работали высокие профессионалы.

Сейчас, в разгар съемок, я льну и льну к старичкам. Моя роль незримыми вкраплениями обогащается от общения с ними.

Объявили перерыв. Все бросились в буфет. Раньше я тоже любила пробежаться по коридорам студии – в гриме, в красивом костюме, покрутиться в буфете, познакомиться и произвести впечатление. Теперь уже никуда не бегаю. У меня всегда с собой завтрак и термос с чаем.

Около павильона, в уголке, расположилась небольшая группа – актеры-старички в белых смокингах и манишках. У каждого шея обернута куском марли, чтобы гримом не запачкать белоснежный воротничок. На пыльном подоконнике постелена чистая газета, и черные цилиндры выстроены в ряд. Это – старые профессионалы. Они знают, что такое беречь костюм. Они – радость для костюмеров. Снимать их сегодня уже точно не будут. Изменились планы. И эпизод снимается в другом порядке. Но отпустить их никто не решается. А вдруг? Что «вдруг»? Вдруг понадобятся. Кинематографическое «а вдруг», оно уже давно прописалось на студии и никого не возмущало. Старички отыграли уже в морской бой. Сейчас решали кроссворд: «Ядовитая змея из пяти букв?»

Во время съемок массовых сцен, после долгого вынужденного кинематографического ожидания между людьми образуются коллективчики и компании со своим микроклиматом и со своим лидером – душой общества.

Душой общества старичков был актер, которого я часто видела на экране в детстве. Когда-то рыжий, а теперь лысенький, когда-то глаза голубые, теперь водянистые, густые рыжие брови и крупный, с горбинкой, нос в веснушках. Постарел, но остался узнаваем. Он играл небольшие отрицательные роли. Играл ярко, но с ходу назвать фильм с его участием было трудно… У него накопился запас анекдотов на все случаи жизни. Рядом с ним – еще один старый актер, сохранивший следы былого обаяния. Сколько раз я видела, как он заходил к гримерам-друзьям «подкрепиться». А сейчас совсем худ и жилист, и голос сипит от «подкреплений». Все стареет и меняется. До неузнаваемости. Рыжий-лысенький развлекал свой коллектив «киношными» историями и воспоминаниями о женщинах…

– Эх, Лидка! В сорок третьем мы снимали в Ташкенте… Сошел с ума!!! Ноги – во! Шея – во! Глаза – незабудки… Ц!!! Умерла. Но какая фигура! Куда всем этим… – Он кивал, кривя рот, в сторону девушек из массовки, суетящихся перед молодыми людьми. Когда он говорил про ноги, ладонь его касалась подбородка. А расстояние в тридцать сантиметров между двумя пальцами обеих рук означало длину шеи.

– Как ты думаешь, чем они занимаются там, на своих вечеринках? Как тебе кажется, они уже…

– М-м-м, судя по некоторым фразам, думаю, да.

– Ну и время! Как вспомнишь… Приходишь домой под утро, лезешь через окно… Тихо, крадучись, не дай бог разбудить родителей.

– Ну что ты сравниваешь, они и мы? Какой разговор? Разве они знают, что такое ухаживать за дамой?! Стихи, духи, цветы, сюрпризы. Ах, сюрприз для любимой девушки…

– Да-а, красивая женщина – это все равно что бомба замедленного действия – рано или поздно взорвется.

– Ты про кого?

– Да так, вспомнил…

– Интересно, а Зойка жива?

– Зойка? Да мы с ней вместе на пенсию уходили. Она – прелесть, в прекрасной форме. А ведь ей уже семьдесят с гаком. С большим гаком. Ну, я же ее помню в тридцатые, ноги – во! Шея – во! Глаза – незабудки!

Мимо пробегали милые красивые девушки с длинными ногами и красивыми шеями, но чего-то им действительно недоставало.

Полушепотом прозвучал очередной анекдот, раздался взрыв смеха, закурили, покашляли:

 
Без женщины мужчина
Как без паров машина,
Как без прицела пистолет
И как без клапана кларнет.
 

Сейчас крутится машина – идет съемочный период, – так будь добра, вертись, успевай, будь здоровой, бодрой и красивой. Вот что от тебя требуется. Как ты достигаешь этого – твое дело. Работай! Когда в детстве смотришь на экран, то менее всего к лучезарному видению применимо такое прозаическое слово «ра-бо-та». А этот труд – самая настоящая черная работа. Идешь по улице (во время съемки) в атласном желтом пальто, в черной шляпе с перьями, обернутая трехметровой лисой, а в гостинице чистишься и отмываешься от пыли, грима и грязи, как заправский кочегар. Так это же еще самая «чистая» роль. А бывает… Сейчас зрители стали понимать, что такое актерский труд. Реже слышишь: «…Ну-ка, что-нибудь веселенькое из вашей жизни» или «Пару свеженьких анекдотиков». Зрителей интересует многое из того, что составляет предмет сложной внутренней жизни актера. Это очень дорого. Но встречается и обидное отсутствие такта, непонимание актерского труда, какое-то праздное любопытство. Около съемочной площадки народу видимо-невидимо. Никто никуда не спешит, стоят часами, как будто в городе вечный праздник. У меня даже в простых, казалось бы, проходах своя особая сложность: пройтись по улице в прошлом времени. Как бы это точнее?.. Это ведь самое начало картины, и я должна быть вся в том мире, где живет моя загадочная трехсотлетняя героиня. Это никак не играется внешне, это все внутри. Потому сегодняшние «Жигули», девочки в джинсах с мальчишескими стрижками, мальчики с длинными волосами и с бусами на шее, а главное, болельщики-энтузиасты – это все выбивает из внутреннего мира.

– Подойдите к нам поближе, мы на вас посмотрим!..

– Скажите нам, что вы едите?

– Ой, а сколько вам уже лет?

– Боже ж мой, какая вы худая!

– Люда-ачка, прывет от наших!

А у меня внутри борьба: не выбиться «оттуда», не отойти «от той», не дать себя увлечь в сегодня. А в гостинице свалишься на кровать и думаешь: ну что сегодня было такого уж сложного, отчего же ты такая дохлая? От внутренней работы, борьбы. Чтобы потом, в монтаже роли, ни один кадрик не выдал и не выкрикнул на экран: «Э! А это уже не Эмилия Марти!» Но… нашего труда на экране не должно быть видно. Труд должен быть за кадром, а зритель должен смотреть на экран как в детстве.

Вот кончится жестокий съемочный период, будет озвучание, и по теории должно прийти облегчение. Но легче будет только оттого, что теперь забудешь о своем лице. В озвучании принимают участие память, сообразительность, гибкость интонации, музыкальная синхронность. И я буду искать новые, странные обертона в голосе героини, ведь ей триста лет. И она – это не я и ничуть не один из тех персонажей, что стоят за моей спиной. А потом первые просмотры и «шу, шу, шу»… Сначала по студии, потом по Москве, а потом появятся первые статьи, и о картине сложится определенное представление. Я уже заранее чувствую, как фильм беззащитного музыкального жанра попадет под обстрел журналистов, а мне летит первое письмо: «Уважаемая товарищ артистка! Вы меня просто разочаровали. Зачем вам надо было после столь уважаемых ролей опять петь, крутиться, плясать и кривляться? Как-то все до этого было у вас прилично… Если хотите, послушайте моего совета…» Будут советы, будут свои мнения… В общем, начнется новая жизнь, и все то, чем ты жила в роли, останется лишь с тобой.

Кончаются мои прыжки в высоту с приземленнями в других широтах. Туманы и миражи «утра» рассеялись. Я вижу ясное небо, солнце и траву. По-прежнему ошибаюсь в людях, ибо не могу жить без любви. Я их люблю. Это условие жизни моей и жизни моей профессии. В работе мне на помощь приходят мои ошибки «утра». Они врастают в ткань роли, делают ее узнаваемой для зрителя. А мои личные сегодняшние «сумерки» подытоживают как бы со стороны жизнь персонажа и делают его объемным. Не все, не все уходит с молодостью, но сколько бы прекрасного ни пряталось в «утре», оно там и должно остаться. Если душу «гнетет боль воспоминаний», нельзя двигаться. Нельзя «иттить уперед, дальший». Сейчас мои сумерки. Самое сиреневое время. Самое интересное!