Текст книги "Аплодисменты"

«Звездная болезнь»

Однажды в павильоне, где снималась наша «Карнавальная ночь», появилась группа странных товарищей. Хотя нашим словом «товарищ» их не назовешь. Какие-то товарищи типа иностранцев. Прислушалась – точно, говорят по-французски. Лично я иностранцев знала по кинематографу. Да и не только я. Они жили себе в своих странах, а мы в своих. Живых контактов с ними не было, но вот открылся занавес, и к нам в столицу «все флаги в гости» пожаловали. Иностранцы с интересом наблюдали за тем, что происходило в павильоне. Снимался номер: «Песенка о хорошем настроении». Подчеркиваю, что именно в этом номере у меня самое красивое платье: черное муаровое с белой муфточкой – хрустальная мечта моего военного детства. Иностранцам представили нашего молодого режиссера Эльдара Рязанова. Он тут же рассказал какую-то уморительную историю из их же жизни. Они зашлись от смеха. Настроение у всех здорово поднялось, и не хватало только звуков пробок, вылетающих из шампанского. Эльдар так свободно держался с иностранцами, как будто ежемесячно выезжал в зарубежные развлекательно-деловые командировки. Поразительно завидная легкость, коммуникабельность и сознание собственного достоинства. Деловая часть его выступления-знакомства сводилась к тому, что: «Я, действительно, еще молодой советский режиссер. Это моя первая картина, но я уверен, что она будет удачной! Спасибо, мерси, мерси боку, все может быть… Вполне возможно, что вы вскоре увидите наш фильм на ваших парижских бульварах». Наша группа только переглядывалась: во наш молодой, во дает! Фильм уже во Францию продает. «А это наша героиня. Это тоже ее первая роль. Но успех ей, как вы сами сейчас убедились, я думаю, тоже обеспечен». В общем, получалось так, что все мы советские люди и все обеспечены успехом. Иностранцы довольно кивали: мол, конечно, конечно, так и будет.

– Мадам спрашивает: вы русская?

– Я? Конечно. У меня и папа и мама совершенно русские…

– Она хочет потрогать вашу талию.

– Давай, Людмила, пусть пощупает. Не тушуйся.

– О, шарман, манифик. – Седая элегантная старушка держала пальцы своих рук кольцом и всем показывала это кольцо, означающее размер моей талии.

– Они слыхали, что все женщины в России крупные, большие.

– Скажите, что большому кораблю большое плавание.

– А как это переведешь?

– Ну как… Большой стране большие женщины.

После перевода иностранные товарищи заулыбались, а старушка кокетливо погрозила нашему оператору сухоньким пальчиком, а потом направила свой пальчик на меня: мол, а это как вы объясните?

– В семье не без урода… да нет, я шучу, скажите, дитя войны… После голодовки не оправилась.

– Последнее переводить не стоит, – тихо шепнул директор картины. – Товарищи иностранцы могут понять неправильно.

И пошли иностранные делегации и на киностудию, и в наш Институт кинематографии. У нас на курсе побывали и театральный режиссер из Англии, и наипопулярнейший в то время Радж Капур с актрисой Наргис. А старший актерский курс играл перед ними. Наргис была потрясена игрой Майи Булгаковой. Расплакалась, целовала ее и подарила ей на память очень красивую брошь. Прямо так сняла с себя и с благодарным поклоном перед незаурядным талантом преподнесла! Это было прекрасно!

По Москве висели афиши, извещавшие о зарубежных гастролях джазового оркестра со знаменитым Бенни Гудманом, на других – имена певиц из Швеции и Германии, балетных трупп из Индии, Америки, Франции. Можно было понять, чего стоишь сам. Чтобы сделать рекордный прыжок в высоту, нужно знать, на какой отметке стояла планка до тебя. Варишься в собственном соку, прыгаешь, прыгаешь, ставишь рекорды, а его уже давно, оказывается, поставили и забыли. Вот и радуешься, как говорится, победе «для дома с оркестром». В искусстве отстанешь – не догонишь. Просто сходишь с круга. Как вовремя раздвинулся занавес. Только в сопоставлении, только в мирной конкуренции можно познать свои силы, почувствовать, каков твой потенциал. Тогда такие мысли мне в голову не приходили, да и не могли прийти. Было только естественное юношеское любопытство ко всему новому. Так я думаю сейчас, уже имея за спиной опыт зарубежных встреч, острых пресс-конференций, порой резко негативных выступлений, которые моим друзьям и мне приходилось парировать, – и без лозунгов, оставаясь самими собой (что важнее всего), открыто и свободно говорить о том, что так, а что не так, о том, что было и чего не было. Никто из нас не бил себя в грудь и не доказывал никаких наших преимуществ. Мы так живем и работаем. Но будем жить и работать еще плодотворнее, а как же иначе. Но брать на заметку важные замечания, проскальзывающие даже в самых недружелюбных выступлениях, нужно. Только в споре, пусть даже таком странном, «межконтинентально-контрастном» – рождается новое, движущее вперед. Вперед, «дальший» – это главное.

В те пятидесятые на нашей эстраде ни о каких пластических передвижениях не могло быть и речи. Резче, «чем надо», выставишь ногу – «вульгарно, развязно, дурной тон». Я сама через все это прошла. Некоторые делали свои замечания вслух, а некоторые в письменном виде: «Смотрел вашу комедию. Смеялся до слез. Вы прекрасно справились со своей ответственной ролью. Но хочу сделать вам серьезное замечание: когда вы танцуете в черном платье, в танце, при повороте, у вас неприлично поднялась юбка, выше нормы. Это недостойно нашей советской девушки. Учтите на будущее». Это письмо написал молодой человек. А ведь герой фильма Огурцов что-то подобное произносит в сцене, где замечательно танцует балетная пара: «Теперь сам танец, о чем он говорит?» – «О молодости, о любви… Серафим Иванович». – «Это я понимаю, тоже женатый. Вот вы – кто по профессии?» – «Вообще-то я экономист». – «Так-так, и много вы встречали экономистов… в таком виде?» – «Но ведь танец так поставлен!» – «Переставьте! Короче, танец переставить, ноги изолировать…» Даже не верится, что было такое. Сейчас вспоминаешь и невольно смеешься. А ведь в начале съемок картины даже челку на моем лбу запретили – вульгарно. Зато к концу работы челочка на моем лбу победоносно загуляла. Простили и тот злополучный «кусок ноги». «Убедила», – сказали. И на студии всем делегациям показывали нашу комедию: вот, мол, как у нас поют, танцуют, шутят и острят. Правда, не всем иностранцам было понятно, кто же такой наш главный герой, что же он такое. А как объяснишь? Бюрократ? Не поймут.

Наш герой – это наш герой. Это наше, типично наше, внутреннее явление. Таких Огурцовых больше нигде в мире нет. Наверное, у них есть свои Огурцовы, которые непонятны нам, наверняка есть. Но как только доходило до музыкальных номеров или монолога «Есть ли жизнь на Марсе?» – тут уж было единодушное понимание. Как точно создатели фильма ухватили время, как точно почувствовали необходимость такой дерзкой, смелой, острой и жизнерадостной картины. А то, что она, вырастая, преодолевала барьеры непонимания и неприятия, так то же дело чисто житейское, студийное, местное. Все раны тут же зарубцевались. Все забылось, как только картина преодолела прежние запреты и вырвалась на экран. А победителей, как известно, не судят. Фильм состоялся. И это был большой праздник. Тогда я этого не понимала. Понимаю сейчас. Потому что такого глобального, устойчивого успеха добивались считаные картины. До сих пор, что бы я ни играла, люди моего поколения, молодость которых совпала с выходом на экраны этой веселой ленты, мечтают именно о таком фильме и желают мне и себе еще одной «Карнавальной ночи».

Весной вышла пластинка с песнями из фильма, и из открытых окон полились знакомые мелодии. В песнях сочиняли новые слова на злобу дня, оригинальные, «свои» слова, как и полагается популярным песням, полюбившимся массовому зрителю. И острили, и шутили. Все было. Популярность картины росла и росла. Девушки шили себе платья точь-в-точь как у меня в фильме, худели, затягивали талии, опускали челки на лбы, закручивали волосы колечками. Иногда я замирала, как сеттер в стойке: навстречу мне шла я сама! И только потом переводила дыхание – слава богу, меня не узнали.

Один раз пригласили меня на вечер. На предновогодний вечер одного большого предприятия. На сцене самодеятельным коллективом была разыграна вся «Карнавальная ночь». Героя спускали на веревочке откуда-то сверху, с лесов, и он, сидя на стуле, произносил знаменитый огурцовский монолог: «Товарищи, есть установка весело встретить Новый год…» Этот своеобразный спектакль шел под несмолкающий смех и аплодисменты зала. На сцене были все герои картины. Была, конечно, и Леночка Крылова. Я сидела в первом ряду и смотрела на героиню фильма, в котором сама играла. И если бы пришлось снимать картину заново, будучи на месте режиссера, я бы, конечно, выбрала ту, что была на сцене. Она так меня «делала»! Со всеми моими штучками, штампиками, ракурсами и тембром голоса, что, когда в конце представления нас вывели рядом на сцену: «Сегодня у нас в гостях…» – я решила просто поблагодарить за доставленное удовольствие. Но насчет того, чтобы спеть самой… Нет.

На встречу в ЦДРИ с французским певцом и его женой Симоной Синьоре пригласил меня один из авторов сценария нашей комедии Вл. Поляков. В этом доме работников искусства я была впервые и сразу почувствовала на себе внимательные взгляды театральной публики. Думаю, или смотрели картину, или что-то слышали про меня. Это долгое стояние и сдерживание себя было просто мучительным, так хотелось «похлопотать» лицом, или что-то прокомментировать вслух. Когда меня своим друзьям представлял автор сценария, я скромно опускала глаза вниз и подчеркнуто густоватым голосом представлялась: «Добрый вечер, очень приятно». Тогда у меня было очередное увлечение: говорить низким голосом, выработать тембр – контральто-баритон. Несовместимая контрастность фигуры и низкого грудного голоса обязательно удивляла окружающих. Мне это нравилось. Все-таки не как у людей. Постепенно находилось много способов «выделиться».

В комнату, где раздевались самые именитые гости, в сопровождении дирекции ЦДРИ вошла женщина. На ней было красивое пальто, богато отделанное мехом. Сразу видно, не нашего покроя. Два широко поставленных дьявольских глаза в секунду метнули по комнате, все и всех оценили. Небольшая головка, с туго затянутыми волосами в пучок на затылке, чуть наклонилась. Большие, красивые губы улыбнулись светской, но искренней улыбкой, и густой, низкий, чуть сипловатый голос произнес: «Бон суар». Ну! Или я схожу с ума? Ведь я же сейчас точно таким же голосом, и почти – ну ей-богу же – почти в такой же манере произносила «добрый вечер» на русском языке. Но как я попала! Так это и есть звезда с мировым именем. Надо ее рассмотреть очень-очень подробно. Да… Безусловно, в ней что-то было магическое. Глаз не оторвать! Какая-то чудовищная тайна, неразрешимая загадка. Прямо женщина-кроссворд! Так хочется о ней все знать. Прямо как голова Медузы горгоны: знаешь, что умрешь, погибнешь, и все равно посмотреть хочется. Ее спутника задержали с автографами. Он быстро вошел с извинительной улыбкой на лице, глядя только на женщину. «Бон суар», – произнес он. Помог ей раздеться, и она подняла на него свои сияющие глаза, ставшие вдруг влажными от благодарности за то, что он спешил, что он уже рядом. Неужели и меня кто-то будет так любить? И я тоже буду ждать! Ах, как хочется любить! В мужчине было все элегантно: и движения, и черный костюм. А вот лицо… простоватое какое-то. Если бы он был один, он был бы даже красив. Но с этой необыкновенной женщиной что-то в нем… не дотягивало до нее.

Женщина села в первом ряду, прямо перед авансценой. Под аплодисменты певец появился на сцене, поклонился публике, а потом, в особенно почтительном поклоне, опустил голову перед своей женой. Когда аплодисменты смолкли, он обратился к залу и сказал, что можно было бы много рассказывать, но все равно, он уже знает – все закончится исполнением песен. И поэтому лучше сразу приступить к делу. В зале шутка была принята без перевода. Музыканты заняли свои места, и песня повела зал по парижским бульварам. Без фокусов и сногсшибательных выкрутасов, он пел и существовал на сцене просто как дыхание. Приятный тембр голоса, такой естественный, как то, что в природе существуют мужчина и женщина. В нем была сила и мужское обаяние. А в зале сидела женщина. Я смотрела на нее. Во время исполнения песен она сидела, не глядя на него. Я близко видела ее профиль. От малейших тонких нюансов певца по скулам у нее пробегали тени, в которых чувствовалось взаимопонимание и еще что-то особенное. После первой же песни она встала, послала на сцену легкий поцелуй и, чтобы не брать на себя внимания, быстро прошла за кулисы. Со сцены зазвучали «Опавшие листья». Певец как бы почувствовал себя свободней. Закончил он свое выступление «Се си бон». Это был праздник музыки и любви! Именно это исходило от талантливой пары. В конце концерта они стояли на сцене, такие одухотворенные, влюбленные в жизнь, в свою профессию, в нашу публику, которая принимала их и сердечно приветствовала. Они были влюбленные. Женщина с длинными, тонкими ногами, широкими плечами и узкими бедрами и сильный и талантливый мужчина. Их поведение было лишено жеманства, кокетничанья и фальшивой актерской лжескромности. Оно было в то время новым, именно из-за своей простоты и чувственности, подавалось не искусственно, а существовало естественно и распространялось в атмосфере зала. Даже крупному актеру, попробуй он в то время привести любимую женщину, посадить ее перед собой в зале в первом ряду, да еще демонстративно поклониться ей – шепот в зале обеспечен, а может, еще и фельетончик. Тогда они уже входили в моду. Марку Бернесу так и не удалось в песне спеть: «Самая лучшая женщина, где ты?» Само слово «женщина» – «вело». А «нужно», чтобы, как говорил герой нашей музыкальной комедии: «Нужно, чтобы вело, но не уводило». И Бернес спел: «Самая лучшая девушка, где ты?» Вечер в ЦДРИ не мог пройти для меня просто, как встреча с популярными мировыми звездами. Так мне хотелось вечно жить, вечно петь, вечно любить, вечно быть красивой, обнять весь мир, любить людей, всем все простить, плакать от восторга и неосознанного счастья, делать ошибки и спотыкаться. Когда я выхожу после спектакля или фильма и чувствую, что на улице плохая погода, что уже поздно, а вставать рано, а я так и не сделала то, что планировала, – значит, я потратила время зря. Значит, это было не искусство. Раз ничто не возбудило к жизни, не заразило – значит, была очередная мертвечина. Но если и сейчас я хочу поскорей остаться на улице одна и, петляя из стороны в сторону, пройтись по тротуару размашистым шагом, напевая очередной любимый мотив, если тут же, придя домой, я бросаюсь к зеркалу, смотрю на себя и взвешиваю: ну как? «еще» или «уже»? Если хочется запеть «сердце в груди бьется как птица, ты хочешь знать, что ждет впереди» – значит, это было событие, которое меня подтолкнуло жить на более высоком градусе, чем вчера. Это было искусство!

Среди имен известных артистов в афише Колонного зала была объявлена и моя фамилия. Сколько раз по радио в Харькове я слушала: «Говорит Москва. Передаем трансляцию концерта из Колонного зала Дома союзов». И вот теперь я сама выступаю в этом сказочном зале. Именно таким – огромным, светлым, легким, улетающим куда-то ввысь, в нереальность – показался мне тогда самый прекрасный зал столицы. За кулисами было известно, что в зале одна молодежь и что все зрители ждут эту «молодую артисточку». Я сразу поняла, что «молодая артисточка» – это я. За кулисами коллеги улыбались мне кисло и вежливо. Никто не хочет на сцену идти после меня. Так вслух и говорят: «Пусть она идет после меня, я спешу. Молодая – пусть посидит, подождет. А у меня нет времени». – «Вы подождете?» – спрашивали меня. «Конечно, конечно, пожалуйста». И сидела до самого конца. Сидишь, мучаешься за кулисами от неловкости, всем извинительно улыбаешься и чувствуешь себя без вины виноватой.

Выступали мы вдвоем с композитором Анатолием Лепиным, написавшим музыку к веселой комедии. Эти несколько концертов в Колонном зале остались одним из ярких моментов моей короткой «молодой, бурной популярности». Не успел конферансье Эмиль Радов произнести: «А сейчас на сцену выйдет наша самая молодая артистка кино…» – зал вздрогнул от аплодисментов. Концертных платьев у меня тогда и в помине не было. На сцену я вышла в своем повседневном черном бархатном платьице с беленьким воротничком в горошек. Подошла к микрофону – зал поплыл. Я абсолютно точно помню, что в тот момент мне – до крика! – больше всего на свете захотелось домой к папе и маме. Вот исполнилось то, о чем я мечтала. Но эта ноша мне не по силам, не по плечу. Для того чтобы ее нести, соответствовать тому, что произошло со мной и чего от меня ждут, – для этого у меня нет никаких возможностей: ни моральных, ни материальных, ни физических. В самую радостную, казалось бы, минуту – апогей популярности – я почувствовала одиночество и испуг, желание спрятаться у родителей от всего, что на меня навалилось, измотало, унесло сон, покой и радость. Думаю, что это был первый звонок, интуитивно точно услышанные тревожные звуки. У меня ослабела сопротивляемость, стали путаться дни, события, числа, лица, имена, знакомства нужные, знакомства ненужные. Мне были приятны просто хорошие люди, а они оказывались «ненужными». А те люди, знакомство с которыми было для меня мучительным, как раз были «нужными». Но душевно они мне были неблизки, неприятны. И я отходила от многих знакомств, сулящих опору…

Когда живешь без компромиссов – такая радость встать утром, вздохнуть полной грудью и не почувствовать ни в одной клеточке отголоска нечистой совести! А за то, что случалось, сама тяжко расплачивалась. Значит, судьба моя такая – жить по линии наибольшего сопротивления. Нечего завидовать другим.

То были самые высокие пики популярности, всеобщего признания и восторга. Именно так приветствовал Колонный зал. Молодежь увидела в роли девушки из комедии желанный образ. Ждали, ждали чего-то нестандартного, неординарного, ждали, не отдавая себе отчета. Образ явился на экране, и люди восторженно влюбились. Порой мне было неловко. Ну что я в картине такого сделала? Да если бы вы знали, люди, дорогие, что я еще ничего, ничегошеньки не свершила, ни на чуть-чуть! Во мне столько неизведанных сил, что я иногда сама себя боюсь. Я же не отбила для вас чечетку, я еще для вас не сыграла на аккордеоне и гитаре… А в институте, вы же знаете, – в институте я уже пробую играть драматические роли. Люди! В то время такой нестандартный облик, появившийся на экране в таком подвижно-музыкальном, вдруг возрожденном жанре, был нужен. Он возбуждал к жизни, к любви. Так писали в письмах умные люди. Я этого не понимала. Понимаю это только сейчас. Как будто то была не я.

Сейчас, через время, я себя воспринимаю шахматной фигуркой, которую переставляют на доске, она или теряет достоинство, или вдруг резко приобретает его, в зависимости от точно сделанного хода. Тогда я занимала самое высокое место на своей жизненной шахматной доске. Больше так единодушно публика меня не принимала никогда. Сцена Колонного зала была в весенних цветах. Песни исполнялись несколько раз, из зала меня выводили тайком – через ту дверь, где актеров публика не ожидает. У центрального входа собралась огромная толпа людей. Когда же я благополучно вышла на Пушкинскую улицу, кто-то крикнул: «Да вон же она!» От моего бархатного платьица с беленьким воротничком в горошек, как говорится, остались клочья. И так, с неослабевающим накалом, – целых полтора года. Достаточный срок, чтобы привыкнуть, измениться, перестроиться. 1958 год – диплом и выпускные экзамены. На «Мосфильме» запускалась в производство новая музыкальная кинокомедия «Девушка с гитарой». И роль этой девушки была написана специально для меня, с учетом моих возможностей.

Так скажите мне, уважаемые зрители, как тут не закружиться голове? Как не расслабиться сдерживающим центрам двадцатилетнего человека пятидесятых годов? О, сегодняшние двадцать – это совсем не тот наш наивный двадцатник. Ну-ка, без разминки, без проб и ошибок, взять и вскочить в другое измерение, не задев планки! Конечно, она, головушка, закружилась. И как выражались у нас во дворе, «очень даже не медленно, а скорее наоборот». В этом измерении неуютно, но зато это место для избранных. Именно от сознания того, что ты избранный – не такой, как все, и начинается история тяжелой и мучительной болезни, от которой нет лекарств. Назвали ее прекрасно – «звездная болезнь». Только на приеме у врача ты с готовностью назовешь другие свои болезни с глупыми названиями: свинка, ишиас, ячмень, радикулит. И умолчишь, и ни за что не признаешься, что ты болен или болел «звездной болезнью». Ей подвержены не только артисты и люди искусства. Ею частенько болеют все те, чья жизнь проходит «на виду». Сейчас я уже знаю все приметы этой болезни. Изучила ее симптомы, все ее этапы. У каждого она протекает по-своему, индивидуально – в зависимости от эмоционального склада и умственных способностей больного. Я очень жалею тех, кого она не пощадила. Восхищаюсь теми, у кого иммунитет победил эту болезнь. Сама я не прошла всех ее этапов и не знаю, как бы распорядилась своей популярностью. Но… Все по порядку.

Значит, тебя занесло в другое измерение. В нем тесно. И другие избранные нехотя выделили тебе уголок и стали ждать, что с тобой будет дальше. Идет довольно скорое привыкание к тому, что ты избранный, необыкновенный. За кулисами нашептывают: «Ай-ай-ай, какая же у вас бешеная популярность! Я ведь в своей жизни всякое повидал… продержаться бы вам вот так лет десять!» – «Что? Лет десять? Да это будет длиться вечно!» Все в порядке. Сознание своей неотразимости в тебе непоколебимо. Никаких советов и замечаний. На все есть ответ и мощный отпор: «Сами знаем. Следите за собой. За просто так люди не будут сходить с ума. А если кому-то не нравится, то на всех не угодишь». И уже не получается как раньше. Ты выходишь на сцену по-хозяйски, чуть расслабленно, как и подобает лидеру, который уверенно руководит настроением масс. От твоей фигуры исходит дорогой аромат недосягаемого величия. Ты искренне улыбаешься профессиональной, отработанной улыбкой: «Я с вами, мои родные, мои ненаглядные». И вновь успех, и вновь победа. А главное – работаешь на рискованных, запрещенных приемах – на пике, не зная, что завтра это уже не пик и не риск. Завтра это уже вчерашнее. Первыми в тебе засекают изменения тонкие люди со сверхчувствительной душой и кожей. Совсем не обязательно – люди искусства. Это люди самых разных профессий. Они впервые увидели начало твоей болезни и поспешно отошли от тебя. При встрече они здороваются с тобой, как раньше. Как ни в чем не бывало. Но ведь ты тоже не лыком шит. Кожа ведь у тебя не медвежья. Иначе какой же ты избранный?! Ты все читаешь в глазах, в фигурах. Эти люди становятся твоими первыми врагами. «Зал! Защити меня от этих врагов своими бурными, долго не смолкающими аплодисментами! Все слышали? То-то!» А на сцене все чаще и чаще сбивки во вкусе, потеря чувства меры. «Я гений, я все могу! А тут какие-то товарищи отвернулись, им, видите ли, не нравится». И с еще более излишней раскованностью выходишь к публике, думая об одном – как бы отомстить этой кучке врагов. Этот «вражеский комплекс» начинает тебя разъедать. Врагов все больше и больше. Ты ими обрастаешь. Только о них и думаешь. Теперь болезнь в разгаре. Поднимается высокая температура. Ее нельзя скрыть. И это понимает зал. Вместе с охлаждением публики угасает и имя. Другие избранные, дождавшись такого финала, очищают свои ряды. Они выталкивают тебя, ты спускаешься на землю. После «звездной болезни» редко кто вставал на ноги. Почти все актерские судьбы с громкой славой проходят через испытание горькое и неизбежное – охлаждение зрителя. Причин много. А главное – редкая возможность и счастливая судьба добиваться из роли в роль успеха. Но такие примеры исключительно редки. Благополучно переболевшие «звездной болезнью» так умны, что расчетливо обходили все опасные тропинки, петляя лабиринтами. Они запутывали ходы. И высокая температура их так и не настигла. В основном это те, к кому популярность заслуженно приходила в более зрелом возрасте. Мое же «выздоровление» произошло… но об этом впереди.