Текст книги "Аплодисменты"

Из жизни женщины деловой и актрисы

Баку – Терскол, Таллин – Новгород, Одесса – Рязань, Краснодар – Минводы и, конечно, Москва – Ленинград. «Красная стрела». Это маршруты и места съемок моих картин. Ого, сколько появилось сил и энергии! И сон был, и никаких снотворных. Организм как будто сидел в засаде, в долгой спячке, готовился к прыжку и вскочил! Роли в фильмах: «Белый взрыв», «Мой добрый папа», «Дорога на Рюбецаль», «Дверь без замка», «Цирк зажигает огни», «Табачный капитан», «Тень», «Летние сны». И пробы, пробы… Время началось боевое. А главное, было легко от принятого решения «начать с нуля». Ну и что же, что не утвердили? Чем я лучше? Эх, папа, папа, зачем ты мне с детства внушил, что я особенная? Видишь, как я долго шла к простой мысли – отдавай все и не жди никакого чуда и никакого «сверх».

Это труд. Порой серый, будничный. И лепи, лепи роль, не бойся, что повторишься. Вон сколько людей, и все разные. Поменьше проблем вокруг – «я и моя популярность», «я и мой авторитет». Убрать слова «индивидуальность», «личность» и всякие «в своем творчестве я стараюсь»… Все для меня открывалось более простым и будничным, заключенным в слове «труд». Я наконец-то тружусь. Так слава же труду!

Обидно, что самое простое приходит поздновато. И удивляешься тому, как серенько это простое выглядит рядом с предыдущими твоими прожектами, мудреными идеями и ракурсами. Вот оно, простое. Оно и есть самое верное, ибо в нем правда, в нем пережитое. Постоянная нужда полезна. Она заставляет работать и работать. Но с другой стороны, нужда опасна – становишься менее разборчивым. Но всегда ведь хорош задним умом… и на это время, естественно, пришлись ошибки, перегибы – результаты слишком горячечного броска в материал, где не всегда умела влиться в общую партитуру картины. Иногда в оркестре только начиналось крещендо, я же влетала со своим никому не нужным форте, да еще с до третьей октавы. Мне почему-то слышалось звучание оркестра совсем в другой, более высокой «температуре». Нет чтобы прислушаться, подстроиться, дождаться своего соло, не вылезать. Но что поделаешь, когда истрепаны нервы от ежеминутной готовности вступить в бой. Она, эта боевая готовность, невольно ищет себе выхода. Снято, и ничего не исправишь. Стыдно за какие-то эпизоды, интонации, за некоторые, в фильмах этого времени, сцены. Я пополняла свой опыт, еще во многом работая вслепую, инстинктивно. Несмотря на то что я в то время набирала внутрь очень интенсивно, внешне, по инерции, еще долго «ломала Ваньку», кривлялась и часто вела себя несолидно. Ах, думаю, умный ведь поймет, что это я так… от профессиональной радости. Некуда силы девать, вот я и несусь… Если говорить по высокому счету, мои радости и успехи были как буря в стакане воды. Это были мои «радостишки» и «победки» – радость «для дома с оркестром». Роль, роль, большая, крупная, масштабная, где ты? Не минуй меня стороной! Столкнись со мной где-нибудь!

Это были не масштабные, но значительные роли с непрямыми и негладкими судьбами – речки с затонами, топями и завитками. А новые партнеры? А встречи с режиссерами? «Открытая книга» Владимира Фетина. Красавица Глафира, прошедшая дозволенным и недозволенным манером огонь и воду в достижении главного – жить роскошно в ореоле всеобщего восхищения и поклонения. Позднее – прозрение, совершение подвига. От этой избалованной жизнью женщины не ждешь, что она одним махом выбьет у себя из-под ног почву и повиснет в воздухе… Но повиснет – разобьется о холодный мрамор мрачного подъезда. Роль? Да! Судьба? О! Есть что играть? Безусловно. Как кропотливо Владимир Фетин выстраивал ту тяжелую сцену перед самоубийством. Странное поведение Глафиры ни в коем разе не должно было предварить страшного финала.

Я не помню, как вышла из «Красной стрелы», как добралась домой, в мираже, через пелену слышала испуганный шепот моих родителей:

– Лель, што ето з ею, а? Я етага режиссера поеду у Ленинград на куски порежу, от тебе крест… До чего дочурку довев!

– Марк, котик, ты почитай сценарий, там же смерть…

– Так што ж, теперь усем умирать? Ну тихо себе притворилася, брык об землю и тихо лежи, глаза заплющи и молчок. А режиссер хай себе знимаить…

А через несколько дней опять вижу солнце, чувствую запахи, хочу жить! Несколько прекрасных писем после «Открытой книги» храню. Они мне дороги. Зрители так чутко разобрали переливы души героини – почувствовали даже то, что я пыталась, но так и не смогла сыграть до конца. Это дорогие письма. Большинство же ругали Глафиру: «Натура не цельная, брать пример с нее нельзя».

«Дети Ванюшина»… Роль Клавдии – самой старшей и некрасивой дочери Ванюшина, женщины расчетливой, скупой и сварливой, не пришлась мне по душе. Хоть и невозможно было представить в то время, что я могу отказаться от роли, но я была близка к этому. А режиссер Евгений Ташков настоял на встрече. Она все и решила. И очень скоро. Евгений Ташков. «Адъютант его превосходительства», а еще раньше – «Приходите завтра…» с непревзойденной Екатериной Савиновой в главной роли. Вот он какой… Он артист, это видно сразу. Артист в каждом жесте, в каждой интонации, в живом, нервном блеске серых глаз, в неспокойных руках. Он сразу отменил в Клавдии некрасивость и физическое уродство – чего я, кстати, и не боялась, – просто уж очень какую-то тоску вызывала эта роль. А он мне так ее проиграл, что я эту Клавдию увидела чуть ли не самой интересной во всем сценарии. В роли он нашел и элементы драмы, и трагедии, и даже комедии. И я вошла в картину. Вошла осмысленно и работала с удовольствием. Потому что была под надзором талантливого человека. А это так важно.

В фильме произошла долгожданная встреча с актрисой, с образом которой еще с детства, с войны, связано самое светлое и что-то хрупкое и женственное. В фильме она играла небольшую роль, и наше общение было недолгим. Валентина Серова. Она для меня была идеалом женской красоты и нежности. Глядя на нее, мне всегда хотелось плакать, не знаю почему, может, от счастья видеть ее красоту. Она уже была немолодой. Но осталась тоненькой, как девочка, с прозрачной кожей, голубыми жилками на висках. В каждом слове было много важного для меня. В синих огромных глазах было так много грусти, терпения и боли. Я бежала на работу, чтобы увидеть, как она входит в гримерную, как мягко и естественно здоровается, как спокойно, даже равнодушно смотрит на себя в зеркало. Как от крошечного прикосновения гримера меняется ее лицо. Как светится вокруг ее головы нимб тонких золотистых волос. У нее был самый редкий талант актрисы – быть на экране женщиной. Недаром ее любили великие и отважные. Это так понятно. Я не могла, не могла оторвать глаз от этого неземного существа. И, будучи уже взрослой, я понимала то, что поразило меня тогда, в детстве, когда я смотрела «Сердца четырех», «Девушку с характером», «Жди меня». «Жди меня»? Да, я люблю эту картину. «Знаете, самое главное в жизни иметь голову на плечах, всегда… и стойкость. А я… Я… Нет. Не смогла. Сама. Только сама…» Через несколько лет этой необыкновенной женщины не стало.

Этими двумя ролями начинался 1973 год. Съемки, концерты, спектакли, дом. Дома меня всегда ждали. И к каждому возвращению папа и мама с гордостью демонстрировали новое стихотворение в исполнении моей Машеньки. Одиннадцатилетняя дылда забиралась на стул, «руки назад», «глаза широко распростерты», точно как я в детстве. Дедушка сиял от своей режиссуры. Только теперь он обучал свою «унученьку» стихотворениям «исключительно на патриотическую тематику». И моя стесняющаяся дочка под восхищенными взглядами дедушки и бабушки читала:

 
Был трудный бой, все нынче как спросонку,
И только не могу себе простить:
Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,
Но как зовут – забыл его спросить…
 

И жизнь текла хорошо, и раны подживали. Дедушка чувствовал себя в ответе за всех. За меня, за маму. А для Маши был всем на свете: дедом, отцом, самим Господом Богом.

И вот… Как-то февральским, а может, мартовским вечерочком все того же 1973-го я играю в театре все ту же безрадостную «Дурочку». В антракте за кулисы ко мне влетает второй режиссер с «Ленфильма» – человек живой, артистичный, с острым умом, легкий в общении, мгновенно ориентирующийся в любой обстановке. В общем, образ стопроцентного, незаменимого кинематографиста. И фамилия красноречивая – Беглов, Геннадий Беглов.

– Мадам, привет! Лихо пляшете, народ ликует… м-да… Скоро пожалуйте на родную студию-с? О! Это хорошо, хорошо… м-да… Мадам, а вы не хотели бы сыграть в фильме о-у лу-ю-бви?

И в моей голове с ходу засела мелодия из фильма «Мужчина и женщина». И вот я уже танцую с каким-то загадочным мужчиной в усах и бакенбардах. Вокруг тесно прижавшиеся пары. Плывет сладкая музыка. Все млеет и слабеет под напором любви, моря, шампанского и одурманивающего зноя… Ну кто же не мечтает сыграть в фильме о любви? Наивный вопрос. «Ген, оставь сценарий». Он как-то странно засуетился, еще раз недвусмысленно бросил взгляд на мою коротенькую юбочку девочки-дурочки: «О, мадам!» Что-то потрогал на моем столике с гримерными штучками, попрыгал на месте, попел мелодию дурочки, только что слышанную в зале… «М-да… Вот когда придешь в „Открытую книжку“… будет тебе и сценарий. Роль – на унос! Публика будет рыдать и плакать! Целую, мадам!» И он исчез. Не давать волю фантазии до наступления ясности, что шлагбаум открыт! Мелодия любви смолкла. И я пошла во второй акт перевоплощаться из дурочки в хитромудрую девицу.

«Для этой сцены я тебе еще больше разведу глаза, пусть они падают по бокам, а? И брови домиком, здесь же у нее горечь, которую ты скрываешь, ты веселая, а эта деталь в контрасте, это хорошо, так… – говорила гример Людмила Елисеева. – Да, да, наперекор привычной выдержке и веселью пусть в лице сквозит намек на гримасу душевного страдания. Это то, что надо». В такие минуты для нее на свете ничего не существовало – ни дома, ни любимейшего сыночка Павлушеньки, ни самых интересных событий в жизни студии. Вот гример! Работала она тоже не по традиции. Иногда начинала с прически, иногда с глаз. А иногда «сделает пол-лица», посмотрит на разные половинки и начинает вторую часть подстраивать под первую. Такие самобытные, талантливые люди – как возбуждают они желание жить, работать! В фильме «Открытая книга» у меня один из самых интересных гримов, который во многом продиктовал именно это решение характера и поведения Глафиры.

У меня было «готово пол-лица», и я в который раз с удивлением отмечала, какие они разные, эти половинки. В гримерную вскочил Геннадий Беглов, сунул как-то смущенно сценарий, сказал, что проба завтра. О времени созвонимся. И все скороговоркой, как-то не глядя в глаза. И выскочил. Потом опять открыл дверь и сказал: «Мадам, советую вам нашему режиссеру про дурочку… ну, лучше совсем не надо. Лады?» Как, наверное, глупо я выглядела в коротеньком платьице в роли девочки. Видно, он не остался на второй акт, не увидел моего «повзросления». Ну да ладно, режиссеру я и не собиралась докладывать про дурочку. Да и зачем он меня предупредил? Теперь в голову это будет лезть. И я погрузилась в чтение сценария.

Все так! Юг. Берег моря. Сладкая музыка. Зной. «Белое танго! Дамы приглашают кавалеров!» Но героиня никого не приглашает. Молодец, я бы тоже этого не сделала. Если она чего-нибудь стоит, к ней сами подойдут. О! А вот и он. Хорошо, очень хорошо. Он ей издали вопросики, она ответики. Рекогносцировочка… Знакомо, проходили. Но вот они удаляются подальше от танцующих, ближе к Черному морю – так быстро? Вот он берет ее за талию, на руках переносит через препятствие. У-у… Как их зовут и кто они – еще не знаем. Ну и не надо. Главное, что подул сухой горячий воздух и вспыхнула обоюдная страсть. А значит, есть что играть. Страсть получает свое развитие за кадром. Вполне достаточно, она ведь в кадре зажглась. А дальше, чего уж, это же фильм не для детей. На рассвете она уже поднимается по лестнице высоко-высоко. А вот и ее шикарный номер – э, наверное, она тетенька непростая… Или чья-нибудь неудовлетворенная жена. Или сама важная птица. А тогда как же быть со страстью? Но не будем гадать. Какая страница? Седьмая. Только седьмая страница, а событий-то, событий… Ну сценарист, ну закрутил, аж дух замирает. Ну дальше, дальше. Так. Утро, солярий, все загорают. Герой ее разыскивает. Она вроде как увиливает. Вот и в столовой она смотрит на него спокойно и даже равнодушно. Занятная тетка. Вот она ему говорит: «Не ищите меня». А он: «Все равно найду, Аня, тебя…» Она, значит, Аня. «Переверну, – говорит, – чуть ли не весь свет». Во какой! Всем женщинам понравится. Но она уехала. Это на десятой странице. А на одиннадцатой по коридору какой-то фабрики идет какая-то женщина. Все с ней почтительно здороваются. Но, видно, эта положительная героиня не моя. Мне давай «Глафиру», ту, что была на юге. А эта пусть себе шагает деловой походкой по длинному фабричному коридору. «Директор Анна Георгиевна Смирнова». Директор? Во мешанина! Море, любовь, «Глафира», белое танго, фабрика, директор. Ну, Гребнев, ну, Анатолий Борисович, – что же это? Вы же блестящий сценарист! «А ты думаешь, это мне пришло в голову считать выполнение плана по фактически реализованной продукции? А у нас ведь никогда не поймешь, реализована она или нет…» У-у-у… Это на двенадцатой странице говорит та же, что шла деловой походкой по коридору, Анна Георгиевна Смирнова. Анна Георгиевна? А мою южную «Глафиру» герой тоже назвал Аней… Судорожно перелистываю сценарий. «Глафиры» и след простыл. Вот Анна Георгиевна проводит пятиминутку с начальниками цехов. Вот она в гремящем ткацком цеху. Вот разговор со взрослой дочерью в доме. Опять цех, прием работниц фабрики, конфликты с главным инженером… Кругом она, она и она. Она и есть «Глафира»? Интересно. То-то Беглов так меня оглядывал и топтался. Теперь все понятно. Поначалу я даже не обратила внимания на название сценария. Ну стены себе и стены. Да еще старые. Кому нужны старые стены, когда все хотят иметь квартиру новую? Был когда-то, правда, прекрасный фильм «У стен Малапаги», но ведь он из другой жизни… Да-а, вот тебе и фильм «о-у лу-ю-бви». Не знаю, чего у меня тогда было больше на душе – огорчения или недоумения. Но в единственном я была уверена на сто процентов: что это ошибка, что эта роль не моя, что это блажь режиссера.

Первая же встреча с режиссером была абсолютно несовместима с капризным понятием «блажь». Передо мной стоял красивый русский голубоглазый богатырь. В глазах бегали смешинки. Эти глаза словно бы удерживали вокруг атмосферу всеобщего интереса, возбуждения – самую творческую атмосферу. Виктор Иванович Трегубович – один из самых неоднозначных, самых непредсказуемых режиссеров, с какими мне приходилось встречаться. Казалось, вот уже все знаешь, ко всему приладилась, привыкла – ничего подобного! Он преподносит, преподносит, удивляет, загоняет в тупик, кричит, хохочет, обожает, не разговаривает, приглашает на роль и не утверждает.

«Вы простите меня великодушно, товарищ режиссер, но я это играть не могу. Для всех это будет прекрасным поводом посмеяться. Представьте себе: моя фамилия тире директор. Представили? И можно получить приз „армянского радио“ за самый короткий анекдот».

Так хохотать может только Трегубович. «Слава богу, что вы сомневаетесь. Мне это нравится. Люблю, когда сомневаются. Я только что видел вас на пробах у Авербаха в „Монологе“, мне понравилось. Давайте, давайте сосредоточьтесь, будем репетировать».

Теперь-то что, когда сломлены барьеры амплуа! А тогда на репетиции? Сижу как притихший бобик. Ни одной знакомой интонации, ни одного жеста, ухватиться не за что. Губки ни к селу ни к городу кокетливо вздрагивают. Ну хоть ты умри, такая пустота. Где же вы, мои «нераскрытые» возможности? Я – красивый стопроцентный нуль. И, как назло, репетируем именно текст: «А ты думаешь, это мне пришло в голову считать выполнение плана по фактически реализованной продукции…» Да эта «реализованная продукция» тогда ах еще как далеко от меня… Начну и остановлюсь. Начну и засмеюсь над собой. Ничего более неестественного нельзя придумать. Потом уже злилась. Потом ругала себя вслух папиными словами, не видя режиссера от беспомощности и бешенства. Уже смеялся режиссер: «Будем, будем пробоваться, идите в костюмерную. – И вышел, напевая: – Сама тощая, как гнида, но зато пальто из твида». Это же про меня! Это у меня пальто из твида. Тихо. Не будем реагировать. Спокойно. Найдите актрису по своему вкусу, товарищ режиссер… И, точно как у чеховской Душечки, навалились все обиды и несправедливости моей непутевой жизни. И я как расплачусь… с удовольствием, всласть, когда не нужно утешений. Когда это как необходимое облегчение. Поплакала-поплакала, да и побежала в костюмерную.

Одели меня в простой костюм, какие продаются в наших магазинах. Сделали гладкую прическу. На ноги надели туфли на небольшом каблучке. И… куда девалась артисточка в мини-юбочке, в модных туфлях на платформе, с игривой челочкой по самые глаза. Я смотрела на себя в зеркало и об этой женщине не знала ничего. Ничего.

Ставили свет, готовились к съемке… осветители, рабочие, гримеры, пиротехники, костюмеры, администраторы – все проверяли свою готовность, прочищали свои перышки перед командой «Мотор!»…

Когда нечего терять, кроме своих цепей, наступает недолгое расслабление, безразличие к тому, что ты и как ты со стороны. Наступает вроде как покой. Кажущийся покой. В этом состоянии все мозговые клетки задерживаются на одной мысли – той, что победит. Именно она покажет выход. А если уж не выскочит такая сильная спасительная мыслишка – тогда, «дочурка, пиши пропало».

Важный диалог директора с главным инженером. Молодой инженер берет под сомнение святое понятие «энтузиазм», обрушиваясь на старого мастера цеха Колесова, который готов для выполнения плана работать без выходных. «Недавно, знаете, старые стены фабрики ломали, так взрывников пришлось вызывать, вот какие стены». Вот откуда стены. Это ведь старые и новые традиции. Понятно.

Я выросла в трудовой семье. Многое в роли должно быть мне знакомо. Разве не на моих глазах родители для общего дела могли не спать, не есть на благо коллективу, стране? Так что же? Может, занесли меня роли другого амплуа в иной мир и «я забыл свой кров родной»? А может, это тот случай, когда не пользуешься какой-то вещью и она пылится в забвении?.. Или это – как ноги, которые затекли от сидячей профессии и их надо усиленно тренировать? Как оживить или вынуть на поверхность важный пласт моего истинного существа, который поможет мне стать самой собой? А потом все в роли ляжет на меня? Или мое сольется с ролью? Как? С чего начать?

Ручки взмахивают, изгибаются, ножки все норовят устроиться привычной восьмерочкой. Все, проклятое, не оттуда. Да и спасительная мыслишка выпрыгнет и ускользнет – мол, я тебе путь подсказала, а там уж давай сама. И пальто проклятое из твида ненавижу, надо его убрать с глаз. «А вы ведь тоже небось не барские детки?» Откуда это? Во занесло! Откуда-то залетела мысль и закопалась в памяти… Нет, не вспоминаю, только четко слышу знакомый голос. Нет, ну при чем тут барские детки, если я сейчас должна быть мудрым сорокапятилетним директором? Господи, сформулировала это и покраснела от невозможности такого сочетания: я – и директор.

И вспомнила! Это голос Бориса Чиркова. Про барских детей он говорил на репетиции артистам в фильме «Глинка», где исполнял роль гениального русского композитора. Ведь это была первая русская опера – «Иван Сусанин». До того в России ставились только иностранные оперы. И у русских артистов был тот, иностранный навык, жесты, акцент, мизансцены, которые они и перенесли на русскую оперу. Так же заламывая руки, как и в итальянской арии, Антонида пела: «Были враги у нас, взяли отца сейчас». А Иван Сусанин в самой роскошной позе пел знаменитую арию: «Чуют правду». Обидное зрелище, когда русские актеры, выходцы из крепостных, забыли свое родное. Смешно, но именно об этих крепостных русских артистах я думала тогда на пробе перед командой «Мотор!». Менее всего мне хотелось произвести впечатление. И это точно было со мной осознанно в первый раз. И, может, я совершенно стушевалась и ушла внутрь, чтобы не соврать, тоже по-настоящему впервые. И уж точно впервые сознательно задумалась о своих корнях. Тогда, наверное, и началась пора зрелости. Может, у других она начинается раньше и при других обстоятельствах. Меня же к этому привела роль.

На худсовете мнения разделились. «Она актриса эпизода, короткой дистанции, спринтер, такую роль не протянет. Тут нужен стайер», – говорили одни. Другие вспоминали опять же «Карнавальную ночь». Это не по правилам – вспоминать. А какие в актерской профессии есть правила? Главное правило одно: хорошо играть. Безусловно, в выборе меня на эту роль был все же риск. Потому даже самые доброжелательные члены худсовета приняли волевое решение Трегубовича осторожно, думаю – в силу опять-таки этой новизны. Никому ничего не ясно, только одному ему слышится запах «завтра».

Для меня же на пороге этой неведомой жизни был спрятан глубокий долгожданный щемящий смысл уже моей личной жизни, переплетающейся с этой недоступной и долгожданной ролью. И кто знает, если б не чутье режиссера…

Часто снимают фильмы о том, как снимается фильм. Но ни разу профессиональный работник кино, глядя на экран, не сказал: «Да, уж это точно про нас». Наоборот: «Да что они придумывают, ерунда все это, да ничего подобного». А какой восторг, если похоже! Почему так? Откуда такие загадочные сложности? Одним примером, правилом всего не объяснишь. Это целый свод неписаных законов, в которых кинематографист плавает как рыба в воде. Несведущий же петляет, как в сказочном лабиринте, возмущается, теряется, страдает. Жизнь в кино идет по правилам и одновременно против правил. Это искусство, где бок о бок работают две несовместимые силы: лед и пламя – искусство и административный аппарат. Искусство со своими нюансами, настроениями, резкой сменой температур отношений, непрограммированными капризами и спорами, пиршеством импровизаций и побед. Все эти «штучки» патрулируются четкой сметой, планом выработанного в смену метража, количеством израсходованной пленки, лимитом, нормированным днем для рабочих и ненормированным – для творческих работников и т. д. Какое дело администрации, если у актера «не пошло»? Должно пойти. Группа должна выполнить план, получить сто процентов зарплаты, желательно плюс премиальные. В общем, математика и балет.

С картиной про директора у меня вышел типичный кинематографический казус. Который опять же понятен человеку из кино и может возмутить несведущего в жизни и неписаных правилах на «фабрике иллюзий и грез».

Для этого надо перенестись в то время, когда еще неизвестны были результаты худсовета по фильму Виктора Трегубовича. А я, «попробовавшись», поплакав, посомневавшись, с тайным облегчением закрыла «директорскую» страничку и заканчивала объект «квартира Глафиры» в фильме «Открытая книга».

Допустим, сегодня вечером заканчиваю съемки этого объекта. И сегодня же уезжаю в Москву вечерней «Стрелой». Сегодня к вечеру закончится худсовет по картине Трегубовича. Сегодня вечером в ленинградском Доме кино будут показывать нашумевший иностранный фильм. И все сегодня, в один и тот же вечер. Брожу по фойе Дома кино в поисках хоть одного лица из группы Тре-губовича. Киваю знакомым, что-то отвечаю. А внутри… Ну неужели же до сих пор решают? На пробе «он» был доволен… Или «он» сыграл? Или я схожу с ума?.. Ну наконец-то! Идет редактор.

Уж она-то точно была на худсовете. Вот она остановилась. Специально маячу у нее перед глазами. «Здравствуй, ты моя талантливая девочка, какая же ты молодец… Хорошо сыграла сцену с Колесовым… Тоже хочешь посмотреть картину?» Проанализируем. Что означают ее слова? Если утвердили, то почему не поздравила?

Скорее всего, жалеет меня. Отсюда и «талантливая девочка», которую в очередной раз прокатили. Но что-то внутри приказало:

«Жди!» В такие минуты я даже Бога вспомнила: «Милый Бог, если ты есть, сделай так, чтобы справедливость восторжествовала».

Или рьяно верю приметам – поплюю три раза: пронеситесь все несчастья. Или стою и жду: если первой войдет женщина, значит, сбудется, если мужчина – с приветом, Дуся! О! Вошел мужчина.

И кто! Сам Трегубович! Увидел меня, как-то сурово кивнул и сосредоточенной походкой – одно плечо выше, другое ниже – прошел в зал. Ну, теперь все. Можно тоже идти, поискать свободное место. А народу-то, а жужжит-то как все вокруг, как все смеются и острят… Уже не выдерживая этой игры, не могу притворяться, хочу крикнуть: «Люди добрые, братья мои и сестры! Скажите же кто-нибудь резкое «нет», и станет легче. Я перестану быть в подвешенном состоянии и стойко приземлюсь на холодный мрамор.

Ну же! Молчите…» Ладно, «пошли дальший». Противный у меня характер, но одно качество спасает всегда. Мне всегда важно было знать все о себе с самой невыгодной стороны. Подбирая точные крепкие слова, хихикнув над собой, могла встряхнуться и резко пойти против течения. Я с вызовом посмотрела в зал, как можно ослепительнее улыбнулась, подражая кинозвездам моего детства, и приземлилась среди любимых гримеров: «Приди ко мне, я вся в г…, и сс-страсть кэ-пит во мнэ-э!» – «Ой, какая же ты веселая, вот молодец, вот держишься». Как только меня похвалили, нестерпимо захотелось говорить. У-у, как я набросилась на моих дорогих слушателей! Я извергала на них такой поток информации, шаржей, анекдотов, да на такой предельной скорости, как будто за мной гнались стаи гончих. А нервишки-то не выдерживают.

– Ну… дорогая Людмила Марковна…

– С каких это пор по отчеству?

– Теперь ты у нас Людмила Марковна, теперь все…

– О-у, старость, как известно, не радость, дорогие мои «девчонки»… – болтанула отпетую банальщину, но и это уже было в «струю». Ведь иногда важна интонация – все видавшей прокуренной гражданки, например.

– Да нет, послушайте, теперь вы, Людмила Марковна, у нас товарищ директор.

– Хо-хо, Москва – «Динамо» наш худсовет. Ничего, ребята, прорвемся, как говорил мой папа: «Твое щасте упереди, ну а согнесся… хе-хе». – Ну, тут пословица проверена, реакция обеспечена.

– Люсь, да ты что? Тебя же утвердили! – сказала девушка – помреж по имени Валечка.

Помреж Валечка Каргазерова сообщила мне эту важную весть. Она была смущена тем, что я этого не знала. Сама засмущалась: а может, передумали? «Света Пономаренко! Ведь Люсю утвердили?» – переспросила она у редактора, что назвала меня «талантливой девочкой». Света ей утвердительно кивнула, а мне послала воздушный поцелуй… Медленно стал меркнуть свет… На экране появились первые кадры черно-белой заезженной копии иностранного фильма. Названия его я не вспомню никогда.

Я осторожно выбралась из зала. Тихо ступая, прошла по фойе, боясь услышать одинокий стук своих каблуков. Этими перепадами от надежды до отчаяния, от моторного веселья до полуосознанной радости я была абсолютно выпотрошена и не чувствовала ничего. Состояние большого счастья приходилось наживать сначала.

Вот вам одна из нетипичных, но естественных ситуаций в кипучей жизни кинематографических событий. Нет-нет, никто не забыл про меня. Все рады тому, что меня утвердили на роль. Но жизнь в группе «Старые стены» шла до того вечера своим чередом. Для них я в Москве, как и все, кто пробовался в этой картине. Кто знает, что я здесь, в Ленинграде, заканчиваю «Открытую книгу» – это как на другом острове, – что я жду, надеюсь. Люди закончили свой беспокойный день, не пообедав и не заскочив домой, после худсовета побежали в Дом кино. А вот завтра… Так вот, я уже прихожусь на завтра. На следующий день мне придет поздравительная телеграмма. На студию придет сообщение, что такая-то артистка худсоветом «Ленфильма» утверждена на главную роль. Количество съемочных дней такое-то, сроки съемки такие-то. С уважением – подпись директора картины. Иногда подпись и режиссера. Конечно, в этой истории можно найти момент невнимания. Но это не так. Этот факт объясняется одним словом, и человек, который давно работает в кино, догадается, что это за слово, и, может, даже улыбнется ему: «киностудия». И все.

На улице была мартовская слякоть. Я пошла к гостинице «Октябрьская» по улице, что налево от Дома кино идет параллельно Невскому. Более всего в тот момент хотелось быть одной на всем белом свете. Наступило расслабление. И заиграла фантазия, зашевелились мыслишки. А в них обозначились всякие соображения по поводу моего «директора». И тут же попробовала деловую походочку. И вроде ничего – не стала себе смешной. И, опершись на металлические перила моста, что около цирка, глядя в мутную воду с плавающими черными льдинами, говорила кому-то по телефону доверительным тоном: «Э-эх, милый мой, а ты думаешь, это мне пришло в голову считать выполнение плана по фактически реализованной продукции…» И… тоже звучит. Звучит! Как прекрасно жить! Какой солнечный и зеленый этот вечер! Как будет счастлив папа!

Вот и кончилось время разрозненных опытов. Сейчас все, что столько лет копилось, сольется воедино и начнет работать на большую и ответственную стройку. Сколько лет я ремонтировала квартиры и клеила обои! Сколько лет мечтала и готовилась к такому капитальному строительству!

Моя энергия несла меня вперед, азарт захлестывал. А внутри что-то шептало: мало, не то. Придумай что-нибудь эдакое, экстраординарное, не «як у людей. Хай усе будуть як люди, а ты як черт на блюди». Не могу, не могу, не могу ничего придумать! Хочу сказать, закричать, поделиться наконец-то радостью – ведь это уж точно, уже не передумают… Эта роль – моя… Вот идет маленький милиционер, он сейчас самый близкий: «Добрый вечер! Простите, вы не беспокойтесь, ничего нигде не произошло. „Карнавальную ночь“ смотрели? Это я там была… Не узнали?.. Ну, не в этом дело, у меня сегодня… Сегодня у меня, понимаете, ах… очень счастливый день!»