Текст книги "Аплодисменты"

Экзамены

Мы подолгу простаивали у доски с объявлениями. По десять раз прошмыгивали туда-сюда мимо секретарши. Изучали обстановку. Выжидали – не появится ли вдруг еще какой-нибудь сногсшибательный конкурент? Когда находишься в своем родном городе, в родной семье, кажется, что ты один такой особенный и избранный. И вдруг в недоумении обнаруживаешь: э, да я не один – вон их сколько…

Новое здание. Новое общежитие. Новые правила. Новые предметы. Новые течения. Новое время. Все новое. Но неизменным остался один самый главный момент в судьбе – сбудется или нет, быть или не быть, попадешь или провалишься! И пусть мы в пятидесятых приходили другими. Пусть наши лица еще не знали косметики. А красить волосы и выщипывать брови было дурным, очень дурным тоном. Парни с длинными волосами – «тарзаны» – высмеивались в «Крокодиле». Пусть сейчас все наоборот – все естественное кажется противоестественным. Это мода. Она пройдет. Многое изменится, но суть решающего момента не изменится никогда.

Много сложных жизненных ситуаций можно разыграть в кино. Только не придумаешь, не отрепетируешь и не сыграешь с сотней таких разных юношей и девушек их поведение в ожидании часа, который решит дальнейшую судьбу. Тут не подскажешь, не предугадаешь. Если скрытой камерой пронаблюдать эти экстремальные минуты, она может запечатлеть такие «гримасы»… В одну секунду может пропасть голос, свести челюсть, задергаться глаз, начаться истерика или нервный смех. Или же на смену волнению придет депрессия, полное равнодушие. И выживет тот, у кого на роду написано: артист.

Этот приговор будет вынесен сейчас, вот здесь – за простыми белыми дверями, на которых внизу темнеют следы от студенческих ботинок. Здесь сидят известные люди. Их имена знают все. Авторитет их огромен.

Милые великие люди! Вы не должны обидеть нас. Вы должны в нас поверить. Вы будете улыбаться, кивать и одобрять. А на лице каждого абитуриента написано: знаете, я такой… такой необыкновенный. Все говорят, что я талант! Я умею все: знаете, даже ни с того ни с сего могу зарыдать или расхохотаться. Ведь вы меня примете, да? А то как же, как же мне жить?

Оценка судей иногда может быть роковой. Очаровательная девушка принята на актерский факультет института. Она способна. И все же главное в том, что она красива, очаровательна. Но ее жизнь в кино – до двадцати пяти – двадцати восьми лет. Вместе со свежестью молодости кончается и ее жизнь в кино. Точно как роза, что вянет от мороза. А потом драма.

Красивый молодой человек. Фигура, рост, лицо: анфас, профиль – все преотлично. На него бросаются режиссеры – три, четыре роли за один год. Проходит несколько таких блистательных лет, от поклонниц нет отбоя. И он уже привык, что он таков. Но вот пошли разговоры: дескать, внешность примелькалась, стали известны и привычки, и штампики. А ведь именно они еще совсем недавно очаровывали всех и делали этого молодого актера будущей надеждой. Смотришь, а он в новой картине уже и говорит не своим голосом. Режиссер пошел на хитрость, озвучил его другим актером, чтобы вложить что-то новое, более весомое в его все еще приятную, но уже примелькавшуюся внешность. И актер, не достигнув тридцати двух – тридцати пяти лет…

А вот этот человек… Что он будет играть в кино? Ни фигуры, ни роста, ни профиля… Но незаметно летит время. И исподволь, не броско для постороннего глаза, происходят изменения в молодом актере. Он сумел, сумел схватить и разгадать необъяснимую тайну – главную тайну – как стать актером своего времени!

Принять молодого человека на актерский факультет – какой же нужен тонкий стратегический расчет мастера-учителя! Вложить средства, когда никто пока не видит и не может предугадать в абитуриенте присутствие таланта, и только учитель все вычислил и взялся растить этот талант. И он, этот талант, окупит затраты и сторицей возместит их! Нет для актера высшего счастья, чем встреча с учителем, обладающим такой уникальной интуицией.

Как прекрасно, что я училась именно у такого мастера. Что может быть интересней, чем следовать за мыслями крупного художника! Точные отправные моменты, войдя в кровь и душу, руководят в работе и жизни. И я не задумываюсь, откуда они явились ко мне. Мне уже кажется, что они мои, врожденные. Наверное, это и есть школа. Ведь очень трудно ответить на вопрос: какова ваша школа? Школа – это когда тебе удобно существовать и работать в тех правилах, которыми ты был встречен на пороге своей профессии. И, несмотря на то, что в микроклимат своей школы я вошла не сразу и не просто, – она стала моей! И ни на какие самые модные течения я ее не променяю. В ней все: от эксцентрики до трагедии. А в середине все, что только может существовать в нашей профессии. Только несамостоятельный художник бежит за модой. Он бежит, а она ведь тоже не стоит на месте. Побеждает тот художник, который никому не подражает, избегает чужих цитат и заимствованных ассоциаций. Побеждает тот, о котором говорят, как о само собой разумеющемся: «Сегодня я смотрю Герасимова». И это может быть произведением только его. И ничьим больше. Я училась у такого художника. Я училась у Герасимова.

Перед главным экзаменом по актерскому мастерству в Институте кинематографии мы сдавали экзамены по истории, литературе, писали сочинение. Спрашивается: за что все десять лет я страдала от одного только приближения урока по арифметике-алгебре-геометрии-тригонометрии! Да таких перебоев в сердце у меня не было, наверное, даже во время бомбежек! Экзамены в институте по так называемым гуманитарным наукам оставили в душе отзвук праздника.

И вот, пока мы сдавали экзамены по общеобразовательным предметам, просочился слушок, что можно, не подавая всех документов, сдавать экзамены только по актерскому мастерству в другие театральные вузы. Куда я могла броситься помимо кино? Конечно же, в оперетту. Все, что шло в нашей харьковской оперетте, я знала наизусть. Последние школьные годы я оттуда месяцами не вылезала. Экзамены в ГИТИСе на курсы оперетты уже заканчивались, и я попала сразу же на последний, третий тур. Пела я «Третью песню Леля» из оперы «Снегурочка» и эффектно прочла басню Сергея Михалкова:

 
«Красиво ты живешь, любезная сестрица», —
Сказала с завистью в гостях у Крысы Мышь…
 

вложив весь свой гражданский пафос в мораль басни: «А сало… русское едят!» В атмосфере экзаменационной аудитории запахло успехом. Народу было полно. Вокруг комиссии примостились и студенты-старшекурсники и еще какие-то вполне солидные товарищи. В общем, настроение было непринужденным, как в зрительном зале. На вопрос одного из членов комиссии, знаю ли я арию Пепиты из оперетты Дунаевского «Вольный ветер», я на него так посмотрела – одна бровь вверх, другая вниз, – что в аудитории раздался замечательный, подбадривающий смех. Ну почти как в Харькове. Я в своей тарелке! Ну разве мне не было близким и знакомым все то, о чем поет Пепита?

 
С холоду, с голоду, бывало,
Все голосят в двенадцать голосов.
Я ж не унывала, песни распевала,
Подтянув потуже поясок.
 

В музыкальном проигрыше тоже не растерялась и «вжарила» каскадный залихватский танец. Я получила заслуженные аплодисменты, хотя на экзаменах аплодисменты были запрещены. Но что поделаешь, если зрители не могли не отреагировать. Эх, как я потом жалела, что не напросилась на любимый дуэт матросов из того же «Вольного ветра»:

 
Дили-дили-дили-дили-дили,
Ах, дили-дили-дили-дили-дон,
Мы ли Филиппинами не плыли
В Босто-он.
 

Так мне нравится этот ритм. Он прекрасно ложился на чечетку, а она на экзамене не помешала бы. Но все равно. Экзамен по мастерству прошел на «ура». ГИТИС был «у кармани».

Ну, что там было еще? А еще попали мы с одной девочкой… Нет, все по порядку. Такие детали не стоит опускать. После моего показа в ГИТИСе ко мне подошел выпускник отделения оперетты и, сложив руки на груди, а голову склонив к плечу, устало, с видом пожилого человека, представился: «Я, видите ли, уже завершаю сие заведение. И мог бы, милая девушка, дать вам пару дельных советов. Если б у вас как-нибудь, ненароком выдалась бы пара минут свободного времечка…» Короче – наука нехитрая, и слепому видно: предлагает свидание. Итак, это уже третье свидание в Москве. Одно в поезде – с мальчиком-попутчиком. Второе – с абитуриентом из Института кинематографии, который поступал на операторский факультет. Он меня все фотографировал, фотографировал… Ну, а я… Ну, а я продемонстрировала столько умопомрачительных выражений лица, что он прямо голову потерял. «Ну, ты талант!» – приговаривал он, щелкая кнопкой своего ФЭДа. Тоже мне, открыл Америку. И вот третье свидание. Но уж извините. Это не ученичок и не абитуриентик. Это, можно сказать, взрослый мужчина, выпускник. Успех? «Та што там гаварить!» Успех! И у кого? У москвичей! Эх, харьковчане, харьковчане, мальчики вы мои милые… Что-то вкуса у вас маловато, и все он у вас, простите за откровенность, какой-то периферийный.

Да… так попали мы, значит, с одной девочкой на второй тур Щукинского училища. О-о, обстановка совершенно не такая, как в ГИТИСе. Куда там, тишина… Поступающих немного. В комиссии ни одного популярного актера. Все хмурые, серьезные, в основном люди пожилые. Я как произнесла одну фразу – тут же две женщины из комиссии зашептались между собой, зашикали, и все посматривают на меня таким колким, неприязненным взглядом… Что-то им во мне явно не понравилось. Что, что я им сделала? Чем они недовольны? Я их вижу в первый раз в жизни. Я быстро сообразила, что мои штучки здесь не пройдут. Обстановочка не располагала. Слушали меня внимательно, не останавливали. По ходу чтения басни пару раз улыбнулись, что при такой строгой и чинной атмосфере было уже кое-что. Но я крепко сдерживалась, чтобы меня не занесло. И когда почувствовала, что экзамен подошел к концу, так же чинно и интеллигентно-мягко поклонилась, поблагодарила, извинилась, еще раз поклонилась, долго пятилась к двери и только потом уж повернулась к комиссии спиной. Вдруг меня окликнула одна из «шикающих» женщин: «Девушка, простите, вы из Харькова или из Одессы?» – «Я из Харькова», – ответила я с достоинством и гордостью за свой город, посланцем и патриотом которого я начинала чувствовать себя здесь, в Москве, все больше и больше. «Ну, значит, я была права, – торжественно заявила она своей соседке, а мне бросила: – Вы свободны». К третьему туру меня допустили, но мне было ясно, что там я уже не появлюсь. Что-то там… ну, в общем, я там не та, теряю свободу. Теряю свою индивидуальность. Одна мысль мучила меня: ну, откуда эта женщина из комиссии узнала, что я именно из Харькова?

«Харьковский» вопрос прояснился сам собой – в Институте кинематографии, на экзамене по актерскому мастерству.

Как задумала, так и осуществила: появилась в коридорах института с аккордеоном, в ярко-зеленом платье из китайского шелка. Красный бант – на груди. Красный бант – на поясе. Завитые мелкими колечками волосы. А на ногах – единственные в мире красные туфли в стиле мушкетеров времен кардинала Ришелье: мыс «бульдогом» и весь в дырочках; огромные банты, тоже в дырочках, свисали с обеих сторон до земли. А на толстых каблуках (специально под кожу вкладывались орнаменты из толстого жгута) сидели оригинальные елочки. Эти туфли заказывал мне сам папа. А если заказывал сам папа, то можно быть уверенным, что он для любимой дочурки не пожалел ни денег, ни фантазии. Три вечера подряд папа со своим дружком-сапожником, бывшим баянистом, били друг друга по рукам, спорили, рисовали, сооружали. Каждый вечер папа приносил своему другу выпивку и произносил «за честь, за дружбу». Три дня шло совещание «на высшем уровне». А через две недели туфли торжественно сняли с колодок. И я в них спустилась с Рымарской на Клочковскую. Все продумали, все учли, кроме размера. Опираясь на папу, с вымученной улыбкой, я предстала перед мамой.

– Какой кошмар, Марк! Люся же едет не на «концертик в деревню», а в Москву, понимаешь, в Москву! Это же обувь для цирка. Да и в цирке я такого не видела, хи-хи-хи.

– Вот то-то и оно! Во ето и главное, што такого ще никто не видев. Етага я и добивавсь. Хай только ув одной моей дочурки такие тухли будуть. Зато як увойдеть у зал – усе и ахнуть. Черт, з номером я крупный ляпсус допустив. Да ну, Лель, ты ж знаешь, он як выпьить – усе чисто з головы долов! Ничего, моя птичка, моя клюкувка, я их сам растяну.

…Дефилировали парами зеленоглазые красавицы с длинными косами из Грузии, скромные девушки из Средней Азии с множеством косичек, черноволосые газели с бархатными глазами и пушистыми ресницами из Армении. Ну, и много наших, приятных и милых русских девушек. Но, если честно, то одета я была ярче и оригинальнее всех. И аккордеон в руках. А все – или с книжечками стихов, или с пустыми руками. И опыт поступления у меня уже кое-какой был. Но столько красивых лиц в одном помещении, «да в одно и то же самое время», – это выбьет из седла кого угодно. Я ходила со своим аккордеоном и все вглядывалась в эти прекрасные лица. Знакомилась и подстраивалась. А сама с тревогой вычисляла: «Ну кто лучше – я или она?»

Переступила порог экзаменационной аудитории. Первый раз в жизни я увидела близко, совсем рядом, знаменитых людей, которых раньше знала только по фильмам. Испытывала истинное потрясение. Голова шла кругом. Перед глазами плыл туман. Я прислонилась к дверному косяку и не могла сдвинуться с места. «Проходите сюда, к столу», – раздался знакомый, до боли родной голос актрисы, которую я знала с детства. Я приблизилась к экзаменаторскому столу…

Тамара Макарова… Самая красивая и самая загадочная киноактриса. Как я любила ее нежные интонации в «Маскараде»! А ведь она даже не догадывается, что я знаю все ее фильмы. А фильм по сказу Бажова «Каменный цветок» выучила наизусть. Как я мечтала сыграть такую роль! Какой у нее там красивый, низкий, завораживающий голос. А сколько у нее в этом фильме необыкновенно красивых нарядов!

Сергей Герасимов… «Молодая гвардия». Кто из нас, из молодежи, не смотрел по нескольку раз этот фильм. Кто не плакал и не клялся в душе отомстить врагам за мучения и зверства над молодогвардейцами! Кто не полюбил после этого свою Родину крепче во сто крат. Вот он какой, Сергей Герасимов. Необыкновенно красивый человек. Какой острый, пронзительный взгляд. Он смотрел в самую глубь и, казалось, не замечал моего вызывающего, петушиного, провинциального вида.

Изумительная женщина с доброй, очаровательной улыбкой задает мне вопросы. Я отвечаю скромно: да и нет. Зеленые глаза красивого человека смеются. В них так и вспыхивают, так и переливаются искорки и огоньки. Мне уже хорошо. Мне легко. Шок миновал. Голова ясная. Нужно выйти на середину аудитории и начинать с басни. Но что это? Кто это такие? Какой ужас! В правом конце стола сидели те две «шикающие» женщины из Щукинского училища. Они смотрели на меня с иронией, как на давно знакомую, которая когда-то в чем-то провинилась, но теперь ее простили и снисходительно «принимают». Они шепнули что-то моему будущему мастеру. У него опять в глазах сверкнули веселые искорки. И он стал задавать вопросы мне сам, явно желая послушать, как я говорю.

– Откуда вы приехали, откуда родом?

– Шо гарыте?

Легкий смех. А у тех двоих довольный, утрированный хохоток.

– О! А-а! Поняла. Откуда прыехала? Я прыехала с Харькова. Тоже столица… бывшая, – непонятно зачем добавила я с эдаким примитивным, бодреньким провинциальным юморком.

Опять же засмеялись одни зеленые глаза – смеялись отдельно от губ. Это я еще тогда отметила. А потом, на уроках, так ждала этой никому больше не свойственной «отдельности».

– Хотите работать в кино?

– О! Работать… Та шо ш там работать! Та рази ж это работа?

Буду актрисой, вот! Работать… Такое скажете…

Свои ответы я намеренно воспроизвожу утрированно. Так заметнее дистанция, явственнее пропасть, через которую мне предстояло перелететь. Но сначала поумнеть, возмужать, отрастить и укрепить крылья для этого восхитительного, страшного и неизведанного перелета.

А эти «шикающие» женщины оказались преподавательницами по речи. Кому, как не им, известны все акценты и диалекты?

И кому, как не им, предстояло лечить меня от этого «недуга». Я тогда не представляла, что ростовский, харьковский и – простите меня, граждане одесситы, – одесский диалект, в особенности для будущего актера, это, считай, как инвалидность третьей группы.

Это был веселенький экзамен. Папа остался бы доволен своей дочуркой. Все было боевито, как он меня учил: «Ты ж актриса. Хай усе будут як люди, а ты вертись, як черт на блюди. Такая ето профессия». Подробности этого экзамена не опишешь. Он – для устного исполнения с показом.

Когда же секретарша вышла с несколькими экзаменационными листочками и я услышала свою фамилию… О! Такого счастья не может быть – была первая моя мысль. Наверное, это моя счастливая однофамилица. Но вот второй раз я услышала свою фамилию. Нет, вроде ошибки нет.

«Э-э-э-т-о-о я-а-а…» – и сама не узнала своего голоса, робкого, слабого, незнакомого.

Мне теперь кажется, что это было самое счастливое мгновение в моей жизни! Когда все самое прекрасное, доброе, светлое, чистое, романтическое, оптимистическое слилось воедино и вместилось в одной короткой фразе: я стала студенткой Института кинематографии! Сбылась, сбылась. Сбылась мечта!

Арбатская галантерея

«Харьков. Клочковская, 38, кв. 3. Все экзамены сдала отлично.

Я студентка актерского факультета Института кинематографии.

Встречайте харьковским. Всем привет. Ваша дочурка Людмилка».

«Ну, Леличка, а што я тебе, крошка моя, гаварив? Ах ты ж дочурочка моя, богинька моя ненаглядная! Якую же ты радысть папусику сделала! Якой же я теперь гордый своею дочуркою. Держись, Лель, ще тока начало!» А мама…

Мама выразила свою радость по-своему. Через много лет. Я как-то спросила у нее, когда у них с папой было самое счастливое время, «только не говори, что до войны».

«Да нет, до войны, конечно, было прекрасно, но папа был такой буйный… Счастливое время? Пожалуй, когда ты поступила в институт». Молча, без аффектации, она сделала все, чтобы я получила желанную профессию. Мама всегда и во всем выдвигала нашего папу вперед, сознательно оставаясь на втором плане. Так бывает в многодетной семье, когда любят и балуют слабого ребенка. А папа был до боли беззащитен. Иногда, в случае необходимости, он мог применить только свою недюжинную физическую силу. Но это ведь от слабости. Они никогда не воевали между собой за первенство. Ну и подавила бы в нем мама то, чем он был прекрасен и неповторим. Ну и стал бы он гладким и ровным, без его чудачеств и «идиотств». Нет, моя мама слишком умна. А папа… нет уж, как он и ни бывал грешен, но уж верная истина – чистому все чисто.

Телеграмму отбила. Место в общежитии забронировала. Документы в институте оформила. Билет в Харьков взяла. До начала учебного года еще целых десять дней. Послезавтра буду в Харькове. Обойду и Сумскую, и Клочковскую, и Рымарскую: и в школу, и ко всем подружкам, и во Дворец пионеров – к сотрудникам папы с мамой. Перед глазами так и поплыли родные лица, радостные встречи… Счастливая, блаженная улыбка не сходила с моего лица. В нашем дворе будет пир, цветы… Папины друзья, мои подружки, соседи будут поздравлять. Дядя Шолом заплачет от радости, а тетя Соня спросит у мамы: «Леля, вы, наверное, там, в Москве, дали кому-то двадцать пять тысяч? Признайтесь, я никому не скажу. Перестаньте, Леля, ну что вы в самом деле. Если уже такую, как Люся, взяли, так что уже теперь в кино можно увидеть?» Нет пророка в своем отечестве. Ведь звезды только на небе. А тут в обыкновенном харьковском дворце – и на тебе, своя «киноактрыса». Ну, знаете…

…Было бы просто грешно не устроить себе разрядки. Это я к тому, что назрел момент, когда… ну, когда внутри разливается что-то типа «амор, монамур, май лав а-а-а!» – ну понимаете, да? Никакого сопротивления внутри своей совестливой души я не встречала. Это меня еще больше подхлестнуло к свиданию. Только не ясно – с кем? Вот в чем главный вопрос. Даже не вопрос, а неясный момент, которому я так и не нашла определения…

Короче, как только я села на поезд, идущий в Москву, с той самой минуты все – лица, здания – все потеряло свои четкие контуры, смешалось в один гладкий мутноватый круг. Думаю, внутри сама собой началась перестройка, передислокация сил, которые было необходимо собрать и направить на одно-единственное – победить! Так бывает в длительных зарубежных поездках, когда в Москве ночь, а здесь яркий день, когда в Москве минус двадцать, а здесь плюс тридцать. И именно в такой солнечный день, после бессонной ночи в самолете, по четыре-пять встреч, интервью и приемов. И нужно держаться легко, весело, отвечать метко и остроумно. Ну уж если не остроумно, то хотя бы не глупо. И так десять дней подряд. На первый взгляд удовольствие – ведь никакой работы нет. Стой себе с рюмкой и тарелкой в руках, улыбайся и восхищайся – ох! ах! Не может быть! Да что вы? Это феноменально! Это экстраординарно!.. Между тем я наблюдала, как сникали люди, как мгновенно опускались углы рта, мутнели глаза, как присаживались, не выдерживая этого «приятного» стояния, калейдоскопа лиц и улыбок, заученных фраз, имен, фамилий и должностей. Для такой работы, как и для актерской, нужно родиться. Меня спасла только моя профессия. И то – придешь ночью в номер, голова гудит, как пивной котел, а у глаз – спазмы от бесконечных улыбок. Смотришь на себя в зеркало, а вежливый оскал не исчезает. Так и засыпаешь с удивительно вежливым лицом…

А потом, через время: «О-о, мадам, хау ду ю ду? Вы помните, как мы с вами интересно поговорили?»

«А-а, энд хау а ю? Ну как же, разве такое забывается?» Что я говорю? Господи боже ты мой! По-моему, я его первый раз в жизни вижу. Спустя какое-то время я была уверена, что это происходило с кем-то другим, а я просто находилась рядом, потому и знаю подробности.

Точно так же спроси меня тогда: как выглядели те люди в поезде? Не помню. Все мое существо – и душа, и сердце, и мысли – шло к достижению цели… Узел развязался, как только я заговорила со своим мастером-учителем. Когда я почувствовала: вот она, истинная важность момента – то, к чему я шла. Тогда и в голове, и на душе стало чисто и ясно. Это состояние я поняла не так давно. Если я не вижу ничего вокруг, если отвечаю невпопад – значит, иду к какой-то цели. Теперь я учусь внимательно смотреть на все, окружающее меня: на людей, предметы, мизансцены. Тогда, в юности, да и потом долгое время все существовало как бы в дымке, а перед глазами стелился розовый романтический туман.

…Итак, свидание. С кем? С опереточным выпускником? Выслушивать советы старшего товарища? Нет, дружок, ты идешь своей тропинкой, а я пойду – своей. С абитуриентом операторского факультета? Теперь он тоже студент. За пять лет еще наговоримся. Остается мальчик-попутчик из поезда. Человек, далекий от искусства. Вот он мне подходит. Ему будет интересно все, что я буду «артистически» изображать. А если честно, милые вы мои, для меня вы все трое – на одно лицо. Я просто хочу быть взрослой. Я хочу сознавать, что у меня свидание. Свидание-дуэт. Дуэт, а не трио, как в школе: один мальчик и две девочки. А чтобы нравиться и любить? О, нет! Об этом сейчас и речи быть не может. Но поразить, ошеломить, обескуражить – очень, очень хотелось!

Ах, больше всего в тот момент мне хотелось видеть папу и маму. Вот так бы, втроем, сейчас пройтись по Москве, по Красной площади! Я – в середине, а по бокам – мои счастливые родители.

Арбат. Я его уже изучила, когда крутилась около Щукинского училища. Мне очень нравилось такое необычное название – АРБАТ. Ну просто замечательное название. И еще он напоминал мне улицы Харькова… На Арбате я испытывала душевный покой. Не было излишней толчеи, к которой я не привыкла, хотя мне и нравилось многолюдие Москвы. Ведь это и есть столица, а как же! Там я и забрела в арбатскую угловую галантерею. Перво-наперво я купила сумку-кисет с длинным ремешком через плечо. Крик моды. Сумки были коричневые, белые, красные. Какую брать – двух мнений быть не могло. И красная – дермантиновая, блестящая сумка висела через плечо! Харьковчане рухнут! Старческая крокодиловая сумка, с горбами, была заброшена, а потом и вовсе куда-то исчезла. Жаль. Теперь такие сумки – роскошь, даже для миллионеров. Вот тебе и мой деревенский папочка! Привез маме именно такую.

Купила и прикрепила себе на уши клипсы-ромашки. Прошлась по галантерее туда-сюда. Чувствую, что-то еще мучает, созревает… Покупаю еще одни клипсы-ромашки. Подхожу к зеркалу. С двух сторон на волосах прикрепляю по клипсе. Вот теперь другое дело! Опять – туда-сюда, от зеркала к зеркалу. Что-то не то. Чего-то еще не хватает. На мне ярко-зеленое платье с красными бантами. Красные туфли с бантами. Красная сумка через плечо. Уши и голова усеяны ромашками. А вот личико-то бледноватенькое – яркое обрамление его «забило». Когда папа переехал в Москву, он мне каждое утро говорил: «Дочурка, надо бы личико как-то подбодрить». Он меня любил «в боевой готовности». И с утра мне ласково, нежно говорил: «Сделай с собой что-нибудь, дочурка, не ходи бледненькая. А то ты в меня з утра прямо полуурод… Ну, правда, вечером – богиня». Я всегда ему покорно отвечала: «Хорошо, папочка, сейчас подбодрюсь». Первый раз в жизни я купила тогда жидкие румяна. Вышла из арбатской галантереи и быстро заскочила в первую же темную подворотню. Сначала полила румяна себе на губы. На вкус ничего – приятненькая водичка. Потом обильно смочила платок и щедро нарумянила щеки. Новой, неизвестно откуда взявшейся женственной походкой поплыла по Арбату, слегка покачивая бедрами. Никогда больше – ни в «Небесных ласточках», ни в «Сибириаде» – мне не удалось повторить той походки. То была особая, победоносная походка человека, уверенного в том, что в жизни его ждет только счастье, только радость, только успех. Среди прохожих не было ни одного равнодушного. Улыбались все. И даже те, кто очень спешил, все равно оглядывались. И тоже улыбались. У меня же от счастья все внутри ну просто ныло, болело и млело. Я не шла – я несла себя, как дорогую вещь. Смотрите, люди! Вот я! Я иду к вам навстречу! О, сколько же я принесу вам радости! О, как я вас всех люблю! Во всех витринах я краем глаза ловила свое отражение. Ну ей-богу, во мне что-то есть – не такое, как у всех. Что, слишком смело? Так почему же все смотрят на меня явно неравнодушно? Оглядываются, улыбаются. Прав папа, прав: «Уметь выделиться – главное у етый профессии. Ну, что она, шавлюжка, вмеить? Да ничегинька. А ты, моя дочурка, усе чисто вмеишь, что хош добьесся!»

На душе и привольно, и весело. Никакой тревоги. Никаких забот. Внутри разливается мелодия. Потихоньку перехожу на деловой шаг. Очевидно, засела обида за харьковский акцент. Это, видишь ли, «чуть ли не катастрофа!». Ах ты боже ж мой! Да одолею, одолею я ваше «акынье» и «ыканье», дорогие товарищи москвичи! А ну, нашу родную, харьковскую! Ну-ка! Три-чичирнадцать:

 
Видийшлы в нэпамьять дни полону,
Видгулы за обрием бои.
Слався, Харькив, слався, риднэ мисто,
Из руйины вставший назавжды…
Рьям-та-та-та, ха!!!
 

Ну-ка, ну-ка, где этот сопливый мальчик из поезда? К нему на свидание идет будущая кинозвезда! Пусть зафиксирует в памяти этот момент! Я спускаюсь по эскалатору. Я снисхожу до него. Захочу – могу его узнать. Захочу – могу пройти мимо. Да и какой он? Что-то серенькое, в общих чертах… А люди, люди-то как на меня все, а? Ой, боже, да вот же он стоит с тремя цветочками. Тоже мне, на четыре мама денег не дала! Маменькин сыночек. С торжествующей улыбкой взрослой женщины я ехала прямо на него. Вот уже и проскочила мимо. А он все стоял и смотрел вверх. Вот это да! Не узнал!

«Эй, что ж это вы старых друзей не признаете?»

Он резко и испуганно развернулся на мой вызывающе громкий пассаж. На лице его была такая сияющая, лучезарная улыбка! Но она продержалась лишь одно мгновение и вдруг исчезла. Нет. Не так. Она зажглась и потухла. Это точнее. Улыбка расцвела на его лице и мгновенно умерла. Вот это то, что надо. Это – точно. Никакого промежуточного состояния. Как в песне: «Вот она была – и нету».

«Вы ч-то, меня не признали? Гм… Можеце меня поздр…»

«Па-ааа-че-му-у… у-у-у-зна-а-л…»

Тю, он еще и заикается.

«Позвольце, что это с вами? Ты что, белены объелся, па-аче-му-каешь?»

Он ткнул мне три своих жалких цветочка и мгновенно, не оглядываясь, бросился бегом вверх по эскалатору. Ну? Что вы скажете? Во слабак! Не выдержал. Все ясно – я просто задавила его своей исключительностью.

Когда я добралась до общежития, было уже темно. Я тихо вошла в кухоньку деревянного домика, зажгла тусклую лампочку и взглянула на себя в зеркало. А-а, мамыньки родные. А это кто? Мои щеки пылали, как два огненных мака с малиновым отливом. Один мак – около носа, другой – на скуле. Проклятые румяна имели свойство со временем «проявляться». Мои губы и зубы были одинаково свекольного цвета, а лицо обрамляли четыре ромашки. Слов нет. Нет слов! Бедный мой семнадцатилетний попутчик, как же он бежал от меня! Это сейчас – приди на свидание девушка с бритым черепом, – думаю, юноша и бровью не поведет.

…Как же я возмущалась своей дочерью в период ее так называемого трудного возраста. Забыв что-то дома, я неожиданно вернулась и застала Машу за моим туалетным столиком. На нем она разложила коробки с засохшим театральным гримом, чудом сохранившимся со времен моего недолгого пребывания в театре «Современник». О-о-о, какое ко мне повернулось лицо! В ожидании сурового наказания на меня смотрела застывшая в ужасе физиономия предводителя индейского племени в самой что ни на есть праздничной боевой раскраске! А я все со своим жалким лепетом: ты должна быть девочкой скромной, у тебя все свое от природы такое прекрасное, Машенька. Никогда ничего не надо разукрашивать. Ну как же ты надеваешь к шелковой юбке с розовыми цветочками красный свитер. Ты еще надень зеленое пальто с красными сапогами! И откуда у тебя это?

…Нет, мне не пятнадцать. Мне уже почти восемнадцать! Я иду по Арбату в зеленом платье, в красных туфлях, с красной сумкой через плечо, с пылающими щеками-маками… Иду и «света божжага не вижу». Рассказывать неудобно, но вспомнить, ах, как приятно.

Я поступила в высшее учебное заведение, на желанный факультет. Это был этап в жизни – событие. В нашей семье никто не имел высшего образования. Я буду жить и учиться в столице – событие. Все испытания я прошла легко, успешно, как только можно было об этом мечтать. Событие? Безусловно! Так почему же я так ясно вижу свое галантерейно-арбатское гуляние, наивное и смешное, несостоявшееся свидание? Те главные вещи свершились и стали фактами. Я приняла их как факты и пошла «дальший». А «дальший» началась работа, шлифовка вкуса, поиски своего стиля, умение найти «среднее арифметическое» между внешним обликом и внутренними бурями. А это длинный, длинный путь. И на этом пути меня ждали провалы, насмешки, удачи. А потом и подражания. Это такой же путь, такая же работа, как и борьба с моим родным харьковским акцентом.