Текст книги "В гостях у Джейн Остин. Биография сквозь призму быта"

В «Доводах рассудка» Джейн Остин посылает свою героиню в пансион в Бате, подразумевая, возможно, хваленый Бельведер-хаус. Тамошняя ученица сохранила для нас распорядок дня: подъем в шесть, в половине восьмого – молитва, в восемь – завтрак. Затем приходил учитель письма, который преподавал и арифметику. В четыре девочки шили, в шесть пили чай. Затем готовили уроки на завтра или играли в куклы, пока в семь тридцать не приносили хлеб, сыр и пиво. После восьмичасовой молитвы ложились спать. По вторникам и пятницам занимались рисованием, среда была «танцевальным днем». Некрасивая полная мисс Флеминг «учила менуэтам и фигурным танцам», приговаривая: «Леди, леди, не роняйте честь Бата».

Но у миссис Латурнель распорядок был гораздо более мягким, и ученицы вспоминали «вольное, веселое житье» в аббатстве. Их директриса, похоже, вышла из театральной среды, так как любила потолковать «о комедиях и комедиантах, о закулисных историях и о частной жизни актеров». «Большая бальная зала» Школы аббатства была «обустроена как настоящий театр, с рампами и всем, что положено», включая «декорации для театрального действа». Зрительскую аудиторию спектаклей составляли мальчики из соседней школы доктора Вэлпи; девочки, по-видимому, ходили смотреть их представления. Доктор Вэлпи, неудавшийся актер, ставил со своими подопечными в том числе вторую часть шекспировского «Генриха Четвертого», тщательно очищенного от «грубых речей».

Традиционно считалось, что Джейн как писательница сформировалась под воздействием отца, его библиотеки и великих мастеров восемнадцатого века: Джозефа Аддисона, Сэмюэла Джонсона и Ричарда Стила. Однако в последнее время историки заговорили о влиянии других учителей, более легкомысленных и женственных. Критик Пола Бирн утверждает, что в творчестве Джейн угадывается любовь к пьесам и сцене, вероятно привитая театралкой миссис Латурнель, а Мэрилин Батлер указывает, что в нем прослеживаются темы, поднимавшиеся в журналах, которые ученицы читали в Школе аббатства. Например «Дамский журнал», издававшийся с 1770 года, хвастал тем, что любая читательница, от герцогини до горничной, может найти в нем что-нибудь по своему вкусу. Около трети журнала составляли присланные читательницами сочинения, в том числе с описанием романтических отношений между мужчинами и женщинами неравного социального и имущественного статуса. Так что Джейн воспитывалась не только на совершенных образцах георгианской прозы, но и на женском, судя по всему, весьма низкопробном чтиве. Возможно, свои первые рассказы она сочиняла в теплые монастырские вечера, чтобы развлечь подружек. Впоследствии, несмотря на уничижительные отзывы о школе и наставницах, Джейн признавала, что и у них случались забавные происшествия; описывая одно из них, она подчеркивала, что, как они между собой выражались, «чуть не умерла со смеху».

Но какие бы расчеты ни строил мистер Остин, в них вмешалась суровая действительность, выразившаяся в нехватке денег. Весной 1786 года Кассандра и Джейн лишились статуса «привилегированных» пансионерок и присоединились к основной массе. Счет их отца в банке Хора показывает, что он все чаще задерживал платежи в пансион миссис Латурнель; последний взнос он сделал уже после того, как девочки в декабре окончательно покинули школу и вернулись в Стивентон.

Приключение закончилось. Оно было сопряжено со страхами, но обернулось и весельем, и вольницей, и, может быть, даже первыми творческими озарениями. Возвращение в пасторат словно бы захлопнуло за Джейн дверь тюремной камеры. Больше ей никогда не придется так долго жить отдельно от матери.

6
Женская дружба

Да, мадам, та самая злосчастная Элиза.

Генри и Элиза

В декабре 1786 года, одновременно с приездом домой Джейн, стивентонский пасторат пополнился тремя новыми экзотическими обитателями – двадцатипятилетней кузиной Элизой, ее крошечным сыном и ее матерью, тетушкой Филадельфией. Как ни настаивало семейство Остин на том, что вкусы и устремления Джейн сложились под руководством ее ближайших родичей мужского пола, недавно удалось доказать, что не менее – а может быть, и более – важными для ее будущей карьеры оказались любовь и дружба нескольких взрослых женщин. Нет никаких сомнений, что свое писательство Джейн воспринимала как миссию и вопреки утверждениям родственников-мужчин вовсе не считала его «делом случая».

Кузина Элиза поражала обитателей Стивентона своей абсолютной, откровенной, вопиющей чужеродностью. Пасторат располагался в глуши, но хэмпширских Остинов связывали с внешней жизнью и с грандиозными проектами георгианской Британии прочные нити. Эти нити вели в Индию, Антигуа, Францию… мир сжимался. Он пережил Семилетнюю войну, часто именуемую настоящей «Первой мировой», поскольку она захватила пол земного шара. В то время на море безраздельно царствовал британский флот. С Востока купцы везли чай, опиум, обои, зонты, фарфор, муслин, специи и мебель из бамбука. В моду вошли высоко ценимые публикой бирюзовые, нежно-розовые и светло-желтые тона. Из Вест-Индии доставляли сахар; оттуда же доходили сведения о рабском труде на плантациях. Элиза принесла в сельский Хэмпшир дыхание этой новизны.

Когда персонаж «Чувства и чувствительности» Уиллоби рассуждает о «набобах, золотых мухрах и паланкинах», он, наверное, использует слова, которые ввела в обиход Элиза, так как ее собственная богатая на события история началась в Индии. Ее мать, сестра мистера Джорджа Остина, при крещении получила имя Филадельфия, но для краткости ее часто звали Филой. Мы оставили Филу вместе с ее гораздо менее яркой сестрой Леонорой у их дяди Стивена, лондонского книгопродавца; их брата Джорджа отправили в школу. Умирая, дядя Стивен в своем завещании попросил у племянниц прощения за то, что ничего не смог им оставить. Многообещающий юный Джордж получил хорошее образование, но к его сестрам широкий круг Остинов проявил куда меньше заботы. В 1745 году пятнадцатилетнюю Филу отдали ученицей к модистке в Ковент-Гардене, то есть толкнули в профессию, которая часто ассоциировалась с древнейшей. «Модистки… швеи… галантерейщицы… Их лавки – самые настоящие рассадники проституции», – утверждал Чарльз Хорн в своих «Серьезных раздумьях о пагубах развращения и проституции» (1783). Нет никаких прямых указаний на то, что нанимательница Филы, Эстер Коул, занималась недостойным промыслом, но в Ковент-Гардене, лондонском районе красных фонарей, заведение модистки зачастую служило ширмой для ремесла иного рода. В порнографической повести под названием «Фанни Хилл, или Мемуары жрицы удовольствий», опубликованной в 1748 году, героиня попадает в руки другой миссис Коул – «чинной дамы средних лет». В вымышленной мастерской миссис Коул «сидели три молодые женщины, скромно склонившиеся над шитьем». Но как только спускался вечер, «видимость мастерской как ветром сдувало» и «маска напускной скромности была сброшена».

Реальная модистка по имени Коул была зарегистрирована в 1745 году, а вымышленная модистка/мадам Коул промышляла в том же районе в 1748-м: поразительное совпадение. Возможно, правда заключается в том, что нанимательница Филы представляла собой нечто половинчатое. Проститутки восемнадцатого века – по некоторым данным, одна пятая женского населения Англии – могли быть «амфибиями»: то погружаться с головой в респектабельную деятельность, то выныривать на поверхность – смотря по обстоятельствам. Даже если с натяжкой предположить, что хозяйка Филы заслуживала стопроцентного уважения, само по себе шляпное дело, требовавшее изнурительного труда и приносившее очень скромную прибыль, – не говоря уже о том, что мастерицы были обязаны хорошо одеваться и выглядеть привлекательно, – вряд ли сулило спокойную и обеспеченную жизнь.

Но перед хорошенькой девушкой открылась более надежная перспектива устроить свое будущее. Вмешался Старина Фрэнсис, богатый дядюшка-адвокат. Он решил, что Филу надо отправить в Индию, где тогда служило много британских чиновников и офицеров и у девушки было больше шансов удачно выйти замуж. Затея была сопряжена с определенным риском, поскольку, по общему суждению, подобное путешествие грозило юным леди потерей репутации. «Я бы не советовал вам знаться с дамами, побывавшими в Индии, – писал лорд Клайв Индийский. – В Англии о них крайне нелестного мнения». Однако у Старины Фрэнсиса Остина был в Индии клиент, хирург Тайсо Сол Хэнкок, который подыскивал себе жену. Фила, моложе его шестью годами, могла ему приглянуться. Ее забрали из шляпной мастерской и в компании одиннадцати других девушек отправили морем на Восток. Брак состоялся, и Фила вроде бы обрела солидное положение. По всем прикидкам, Хэнкок должен был вернуться в Лондон с женой и скопленным в Индии богатством, чтобы наслаждаться праздностью и покоем. Мало кто встречал в британском обществе англоиндийца, который не сорил бы деньгами: «хвастовство, обычно свойственное набобам», бросалось в глаза.

Джейн, до которой наверняка доходили слухи об истории тетушки Филы, уже была достаточно взрослой, чтобы принимать ее близко к сердцу. Она вплела ее в свое раннее сочинение. «И вы называете удачей, – спрашивает серьезная барышня Кэтрин в одноименном романе, – когда девушку, наделенную душой и чувствами, посылают на поиски мужа в Бенгалию и выдают там за человека, о чьем нраве она получает возможность судить, только когда от ее суждения ей уже нет никакого прока?» Мужчина, ставший ее мужем, «может оказаться тираном или дураком, или тем и другим вместе».

Тетушка Фила имела все основания не считать брак с Тайсо Солом Хэнкоком, не входившим в успешный класс коммерсантов-«набобов», большой удачей. Но мистер Хэнкок открыл жене доступ к финансовой самостоятельности. В Индии он водил знакомство с великим Уорреном Гастингсом, который впоследствии стал генерал-губернатором Бенгалии. Гастингс знал семью миссис Остин со своего котсуолдского детства; дом его отца находился в Дейлсфорде, по соседству с домом семьи Остин в Эйдлстропе. Этим объясняется тот факт, что Уоррен отдал своего маленького сына (вскоре умершего) на попечение недавно поженившихся мистера и миссис Остин.

Мы почти не сомневаемся, что в Индии Фила вступила в любовную связь с Уорреном Гастингсом, и почти наверняка именно Гастингс, а не услужливый Хэнкок был отцом ее дочери Элизы. Элизу объявили «крестницей» Гастингса, что не помешало распространению сплетен. Даже пост генерал-губернатора не спас Гастингса от людской молвы. «Упаси вас бог знаться с миссис Хэнкок, – предупреждал одного из друзей лорд Клайв, – поскольку она, вне всяких сомнений, отдавалась мистеру Гастингсу». По свидетельству самого мистера Хэнкока, в Бенгалии времен Гастингса «блуд, вежливо именуемый флиртом, был повальным».

Джейн говорит нам, что Уоррен Гастингс «никогда не позволял себе даже намека на Элизу». Тем не менее он пристально наблюдал за жизнью и образованием «крестницы». «Ни французский, ни танцы не помешают женщине выполнять ее обязанности в любой сфере жизни», – наставлял Гастингс, и Элиза действительно была обучена блистать и очаровывать мужчин. В должное время Гастингс отписал ей солидную сумму в 10 тысяч фунтов. Он успокаивал себя, что с таким приданым его «крестная дочь» не будет «принуждена идти замуж за лавочника или за первого встречного ради куска хлеба».

Справедливости ради надо сказать, что мистер Хэнкок все-таки сколотил состояние, но слишком маленькое, чтобы хватило на беззаботную жизнь. Когда в 1765 году супруги вернулись в Лондон, они, видимо, думали, что это навсегда, но жизнь на широкую ногу вскоре истощила их кошелек. Хэнкок снова отбыл на Восток, чтобы и дальше доить субконтинент, откуда слал щедрые подарки своей благоверной и всей ее семье. Но из-за голода в Индии сколотить второе, более значительное состояние оказалось труднее, чем предполагалось, и письма мистера Хэнкока повествуют о бесконечных проблемах и экстремальных ситуациях. Мистер Хэнкок имел от Ост-Индской компании поручение ездить по Индии и осматривать «места, где работают соотечественники». Это было чрезвычайно опасно. В одной из областей приходилось преодолевать реку на лодке, но в воде плавали тигры. Они «выхватывали людей из лодок. К несчастью, от этих ужасных тварей у нас погибло восемь человек». Несмотря на все усилия, вторая поездка в Индию кончилась для него неудачей. «Все мои надежды, – писал он, – рассеялись как сон и оставили меня в растерянности». 5 ноября 1775 года мистер Хэнкок умер в Калькутте.

Между тем тетушка Фила регулярно наведывалась в Стивентон. Она помогала миссис Остин при рождении Генри и Кассандры, удивляя обитателей Хэмпшира своей бестолковостью. Когда в 1770 году она возвращалась после очередного, по обыкновению стихийного, визита, с задка ее экипажа посреди пустоши соскользнул кофр. Она велела слуге идти его искать. Слуги долго не было, Фила «всполошилась» и сбежала на ближайшую ферму, бросив в повозке все свои пожитки и оставив дверцу распахнутой настежь. Ей повезло, что ее не ограбили. «О Фила», – вздыхал в Индии ее многострадальный супруг. Если бы она меньше времени тратила на «потехи» и больше на «приобретение необходимых и ценнейших знаний о ведении счетов», им обоим это пошло бы на пользу.

Фила и ее дочь Элиза вели легкомысленный образ жизни, не задумывались о деньгах и до неприличия много развлекались, причиняя вечную головную боль своим более рассудительным родственникам. Благодаря своему приданому Элиза превратилась в завидную невесту и слыла «бойкой особой», что не слишком одобряли в Хэмпшире. От нее исходил континентальный шик – результат «французского, а не английского воспитания», и это раздражало родственников.

Французский лоск Элиза начала приобретать зимой 1777 года. Джейн было почти два года, когда уже овдовевшая Фила Хэнкок и ее пятнадцатилетняя дочка пустились в странствие по континенту. Элиза чудесно проводила время в Париже: она сообщала своим провинциальным кузенам, что вместе с огромной толпой смотрела, как месье Бланшар храбро взмывает на воздушном шаре ввысь, «в небесные сферы», на высоту 1500 морских саженей. «Несколько дней назад мы посетили Версаль, – писала она в 1780 году, – и имели честь видеть их величества и всю королевскую семью за обедом и ужином». О Марии-Антуанетте Элиза докладывала, что «королева очень утонченная женщина, у нее чудесный цвет лица». Она тщательно разобрала наряд королевы: «Юбка из бледно-зеленого люстрина [шелка], покрытая прозрачным серебряным газом, рукава сборчатые и местами обвитые гирляндами крупных роз». Лишь одна деталь отличалась элегантной простотой: «шея у нее полностью обнажена и украшена изумительной бриллиантовой цепочкой». Эта информация представляла большую ценность. Несмотря на соперничество между двумя нациями, британцы признавали, что французы одеваются лучше. Каждый год через Ла-Манш отправляли «куколок», одетых в миниатюрные копии новомодных нарядов, чтобы лондонские щеголихи могли посмотреть, что носят в Париже. К «куколкам» так привыкли, что продолжали их пересылать даже в период войны между обеими странами.

Элиза была смуглой – она не раз упоминает, что «природой наделена темным оттенком кожи». На миниатюрном портрете, написанном во Франции, мы видим ее со взбитыми напудренными волосами, огромными черными глазами и маленьким вздернутым носом, как у обожаемых ею и модных мопсов. «Очаровательные зверушки! – восклицает она. – Я с радостью возьму столько мопсов, сколько вы сумеете мне достать. Вы бы расхохотались, послушав, как я беседую со своим доктором по поводу своей собачки, а потом делаю ей рекомендованные им паровые ванны».

В Париже Элиза познакомилась с бравым парнем по имени Жан Франсуа Капо де Фейид, графом и капитаном личного полка королевы Марии-Антуанетты. Чуть ли не рабское поклонение французского воздыхателя не оставило ее равнодушной. «Сказать, что он любит, значит не сказать ничего, он буквально меня боготворит, – писала Элиза. – Вся забота его жизни, кажется, состоит в том, чтобы наполнять счастьем мою». Она серьезно задумалась о замужестве. Назваться графиней было бы недурно, хотя при ближайшем рассмотрении право Фейида на графский титул выглядело сомнительным.

Однако Элиза встретила сильное сопротивление со стороны попечителей, назначенных ей Уорреном Гастингсом, в том числе со стороны Джорджа Остина. «Ее дядя мистер Остин, – говорится в одном семейном письме, – не одобряет этот брак». Рассудительный мистер Остин был «весьма обеспокоен союзом, который, по его мнению, отдаляет от истинных друзей, от отечества и, он боится, от отеческой религии». Но Элиза все-таки приняла предложение, приведя в свое оправдание обезоруживающий женский аргумент: такой совет дала ей мать. «Я совершила этот шаг, руководствуясь гораздо менее моим собственным суждением, нежели суждением той, чьим указаниям мне вменено в обязанность следовать».

Поначалу у своевольной девятнадцатилетней Элизы, обвенчавшейся со своим якобы графом, все складывалось хорошо. Он увез ее на юг Франции, в Нерак, где ему монаршей милостью был пожалован болотистый участок земли с условием заняться его осушением и с освобождением от уплаты налогов на двадцать лет. Он построил себе маленькую виллу – «Ле Марэ» («Болото»). Пока возводилась вилла, чета жила в съемном доме, и Элиза с гордостью докладывала семье, что дренажные работы спасли всю округу «от злостных испарений стоячей воды», так что ее мужа «почитают благодетелем целой провинции».

Но когда Элиза забеременела, ее муж пожелал, чтобы рожать она уехала домой, в Англию. «Если м. де Фейиду приготавливается сын, – писала она, – он мечтает, чтобы тот появился на свет англичанином». Разумный ход – попечителей Эльзы следовало сразу познакомить с наследником ее состояния. Граф не мог оставить свою мелиорационную деятельность, поэтому Элиза и ее мать в мае 1786 года вдвоем отправились в Лондон. Ее чувства к графу уже остывали. Одна из ее кузин свидетельствовала, что, отзываясь о муже с неизменной теплотой, Элиза все же «признавалась, что с ее стороны любовь по-угасла, хотя с его стороны еще полна страсти».

Миссис Фила Хэнкок, как всегда непредусмотрительная, не успела вовремя довезти дочь до Англии. Младенец родился в Кале 25 июня. За свои 10 тысяч фунтов Уоррен Гастингс удостоился того, что его незаконного внука назвали в его честь Гастингсом. В июле Фила, Элиза и новорожденный («пухленький… светленький и хорошенький») прибыли в Лондон. По примеру Уоррена Гастингса, который отдал своего сына Остинам, Элиза тоже сочла Стивентон благоприятным для здоровья ребенка. Возможно, она немножко тревожилась за маленького Гастингса; он казался болезненным. Перед самыми рождественскими торжествами маленькое семейство водворилось в Хэмпшире.

В ту пору мистер и миссис Остин были уже немолоды, и годы тяжких трудов брали свое. Мистер Остин «сплошь поседел», а миссис Остин «потеряла несколько передних зубов, из-за чего выглядела старой». Однако в семье обычно царили «веселье и расположенность друг к другу». Остинская сплоченность должна была слегка обескураживать чужаков, но Элизу встретили очень тепло.

Элиза развлекала Остинов французскими историями и своими музыкальными талантами. «Мы взяли внаем пианино, – писала миссис Остин, – и она каждый день играет для нас. Во вторник устроим в гостиной домашнюю танцевальную вечеринку… Дома сейчас пятеро моих детей: Генри, Фрэнк, Чарльз и две мои девочки, которые только что окончательно покинули школу». Свой рождественский информационный бюллетень она завершила цветистой концовкой: «Весь наш домашний кружок единодушно изъявляет любовь и должное почтение и желает счастливого 87-го года нашим дорогим друзьям». Мир благоденствовал, «девочки» вернулись домой, где появился новорожденный, с которым можно было играть.

Могла ли одиннадцатилетняя Джейн не подпасть под чары двадцатипятилетней Элизы, видевшей французский двор в Версале и жившей независимой жизнью? Элизы, так легко относившейся к супружеству и называвшей собственную свадьбу «глупейшим мероприятием»? Элиза с убеждением повторяла, что «ни одна мужская особь не способна лишить ее покоя». И все же главной слабостью ее натуры оставалась потребность во флирте и обожании. Она считала, что не в ее силах этому противиться, ведь «если женщины слабы, вина не их в том, а судьбы»[13]13
  Строки из стихотворения английского поэта и дипломата Мэтью Прайора (1664–1721) «Ганс Карвель».


[Закрыть]. Тем не менее в ней и в ее французском шарме было что-то неотразимое. Чтобы склонить к женитьбе убежденного холостяка, говорит литературная копия Элизы – Мэри Крофорд в «Мэнсфилд-парке», – «вы должны обладать хитроумием француженки».

Во время пребывания в стивентонском пасторате Элиза напропалую флиртовала с красивыми старшими братьями Джейн, особенно когда они увлеклись театром. В семье Остин несколько лет существовал обычай представлять дома пьесы. Под руководством Элизы, взявшей на себя «лидерство», театр расцвел. Сценой служила столовая. Джеймс Остин, семейный литератор, писал специальные «прологи и эпилоги», которые прибавлялись к уже существующим произведениям. Его близкие находили их «весьма выразительными и занятными».

Со временем «Стивентонская антреприза» приобрела еще больший размах и переехала из дома в одну из хозяйственных построек. Семья приобрела или, может быть, самостоятельно смастерила «комплект сценических декораций». «Амбар моего дяди обустроен как театр, – писала одна из племянниц Остинов, – и каждому из молодых отведена своя роль». Перед следующим Рождеством Элиза уговаривала эту отсутствующую кузину, еще одну Филадельфию, приехать и поучаствовать в празднестве, с апломбом уверяя ее, «что у нас будет самая блестящая компания, и множество развлечений, и дом полный народа, и частые балы». Единственное требование, которое предъявлялось гостям: никто не должен уклоняться от лицедейства. Переполненный пасторат не мог принимать простых зрителей. «Моя тетя Остин объявила, что „у нее нет места для праздных молодых людей“».

В семьях джентри домашние спектакли были делом обычным. «Мы все играем и играем как безумные», – писала некая Евгения Уинн, которая вместе с друзьями «репетировала из рук вон плохо и злила постановщика», хотя спектакль в конце концов «прошел с огромным успехом и сорвал аплодисменты». Однако не все одобряли появление юных леди на сцене. Сама Джейн впоследствии не без удовольствия прочтет «Обозрение обязанностей женской половины человечества» Томаса Гисборна, где категорически утверждается, что театральные постановки непристойны, так как допускают «свободную близость с лицами противоположного пола». Один строгий шотландский священник-методист заявлял, что, если его дочь только посетит театр, не говоря уже о том, чтобы в нем актерствовать, ему ничего не останется, как «оплакивать день, который сделал его отцом, – ее душа развращена, а в том и состоит суть проституции».

Но Джейн, воспитанная на стивентонских спектаклях, выросла заядлой театралкой. Одна из причин, почему ее романы так хорошо поддаются экранизации, заключается в том, что она продумывала их как пьесы, сцену за сценой, и придавала большое значение диалогам. Домашние представления в «Мэнсфилд-парке» передают смешанное чувство возбуждения, удовольствия и разочарований, какое, вероятно, вызывали представления в Стивентоне.

Пьесы, которые разыгрывали в стивентонском амбаре братья и кузина Джейн – а может быть, и сама Джейн, – часто изображали битвы между полами. В 1790 году представлялась пьеса «Султан» с героиней-женщиной. В новом эпилоге, написанном Джеймсом, были такие строки:

 
Бог мой! Как мужчина умом не богат!
У женщины больше ума во сто крат!
 

В 1787 году, через год после возвращения сестер из школы, Остины и их друзья выбрали замечательную пьесу Сузанны Центливр[14]14
  Центливр, Сузанна (ок. 1667–1723) – английская писательница, поэтесса, драматург и актриса.


[Закрыть] под названием «Чудо». «Чудом» было уже то, что женщина может хранить секрет, когда хочет, а темой пьесы – положение женщины в обществе. «Для тиранов мужчин мы почти рабыни!» – восклицает одна героиня. Элиза, исполнявшая роль Виоланты, произносила более обнадеживающую реплику, сочиненную Джеймсом:

 
На наше счастье, то преданья старины,
Уже мы не вторые, мы равны.
 

Между тем кокетливая Элиза уже успела взять в оборот и Джеймса, и его брата Генри. Генри Остину были вложены в уста полные игривого смысла строки о королеве Елизавете и празднованиях Рождества в старину:

 
Элизы дорогой в эпоху царства золотую
Дни Рождества ни разу не прошли впустую.
 

В куплете, якобы говорящем о королеве Елизавете I, Генри устами своего персонажа признавался, что влюблен в бойкую кузину. Или таков был скрытый посыл Джеймса, автора этих строк? Или они оба воспылали страстью к элегантной и весьма раскрепощенной графине?

Очевидно, что оба подвергались сильному искушению. Двадцатитрехлетний Джеймс имел преимущество в возрасте – Генри еще не достиг двадцати, – но за две недели до Рождества он принял посвящение в сан. Ему следовало быть начеку. Однако тихая и наблюдательная Джейн тоже явно была начеку, потому что она догадалась, какого брата предпочитает Элиза.

Среди ее юношеских сочинений есть «роман» (на самом деле рассказ) под названием «Генри и Элиза», в котором влюбленные вместе сбегают из дома. Они оставляют лаконичную записку: «МАДАМ. Мы обвенчались и уехали. Генри и Элиза». Хотя в ту пору Элиза еще была замужем за своим французским графом и флиртовала с братом Генри, рассказ юной Джейн оказался на удивление пророческим.

16 декабря 1786 года по случаю дня рождения и первого после школы домашнего Рождества Джейн получила от Элизы в подарок книгу французских детских пьес. Франглийское посвящение гласило: «Pour дорогая Джейн Остин». Элиза, «бегло читавшая по-французски», возможно, учила Джейн. Настоящая французская книга, привезенная настоящей французской графиней, была не в пример лучше, чем мифический французский миссис Хэкит, переименованной в Латурнель. Семья впоследствии вспоминала, что чаще всего Джейн пела французскую песню о любви:

 
Que j’aime à voir les Hirondelles
Volent ma fenêtre tous les ans…
 
 
Я первых ласточек прилет
Встречаю у окна,
Их щебет весть мне подает:
«Идет, идет весна!»
Я слышу: «В гнездышке своем
Объединимся вновь;
И будут счастливы вдвоем
Сберегшие любовь»[15]15
  Стихотворение французского писателя Жан-Пьера Клари де Флориана (1755–1794).


[Закрыть].
 

Один из ранних литературных опытов Джейн – ее бесчисленных подростковых рассказов – посвящен «Мадам графине де Фейид».

Сохранилось изображение двенадцатилетней Джейн, датированное летом 1788 года. Когда она достигла возраста, обозначаемого двузначными цифрами, на нее надели первый корсет – ритуал, знаменовавший переход девочки в отрочество. Другая девочка вспоминала, как стояла на подоконнике и с нее снимали мерки для корсета, который «с учетом моего нежного возраста, должен был быть полужестким… Однако первый день в нем походил на пытку». Со временем юные барышни привыкали к давлению, и сам корсет менял форму их нежных, еще растущих ребер, сужая грудную клетку.

Судя по воспоминаниям другой кузины Джейн, довольно заносчивой двадцатисемилетней Филадельфии Уолтер, в двенадцать с половиной Джейн была болезненно застенчивой. Филадельфия хвалила Кассандру, находила ее очень хорошенькой (и, что показательно, очень схожей с собой). Но Джейн она считала «чрезмерно скованной для двенадцатилетней девочки». «Чем больше я наблюдаю Кассандру, – писала их кузина, – тем больше ею восхищаюсь». А «Джейн своенравная и неестественная».

Однако в спаянном кружке детей Остинов своенравием Джейн не смущались и даже восторгались. Видимо, Джейн не случайно всегда держалась близко к семье: ее братья и сестра были с ней «одной крови». Их разговор, рассказывают нам, поражал «изобилием ума и живости и никогда не омрачался несогласием даже в мелких вопросах».

Остины любили интеллектуальные забавы. В журнале Джеймса Остина «Разгильдяй» за 1789 год помещено пародийное письмо от якобы «Софии Сентимент» – сатира на истеричную, слезливую девицу, питающую свои эмоции чтением литературного мусора. В последние десятилетия авторство письма приписывают юной Джейн, мотивируя это тем, что выпуск «Разгильдяя» с письмом «Софии» стал единственным, проанонсированным в газете «Рединг Меркьюри», которую читали в Стивентоне. Похоже на сюрприз для маленькой сочинительницы.

На что же жалуется София/Джейн? В восьми номерах «Разгильдяя», сетует она, не было «ни одной душещипательной истории про любовь, честь и все такое. Ни одной восточной сказки о пашах и пустынниках, пирамидах и мечетях». «Ни слова про любовь, ни одной леди, во всяком случае ни одной юной леди; я недоумеваю, как вы допустили столь непростительный промах». Обязательно нужно было включить историю с героем, который «бежал во Францию… Вы могли бы позволить ему поджечь монастырь и похитить монахиню, которую он потом обратил бы в свою веру, или еще что-нибудь в том же роде, чтобы создать конфликт и добавить увлекательности». Это явно говорит автор «Нортенгерского аббатства» голосом Изабеллы Торп.

Но текст письма кажется слишком гладким для тринадцатилетней девочки. Само имя «София Сентимент» позаимствовано у героини отнюдь не детской пьесы «Мавзолей», опубликованной в 1783 году, – преданной памяти покойного мужа вдовы, которая в конце концов излечивается от высокой скорби и выходит замуж за другого. Итак, если за «Софией Сентимент» и правда скрывается Джейн, помогал ли ей Джеймс? Приложила ли к письму руку миссис Остин? Все предприятие смахивает на семейное.

Остины были едины в своем желании оставить в истории образ семьи, которая никогда не знала разногласий ни в труде, ни в играх, ни в коллективном творчестве. Впрочем, даже члены этого союза порой считали его тираническим. Остины тщательно заметали следы ссор, которые наверняка происходили в пасторате, и все же иногда нам удается их на этом поймать. Миссис Остин бывала ворчливой, мистер Остин отличался нетерпеливостью. «Мистер Остин все делал в спешке, – писала одна из его внучек, – но, разумеется, это не то, о чем следует говорить в печати».

Джейн имела друзей и вне семьи. Необычайная одаренность девочки способствовала тому, что ее близкими друзьями, помимо Кассандры, становились женщины старше ее. Образцами для подражания ей служили и современные писательницы.

Одной из них была «мадам» Лефрой, чей муж служил священником в Эше, всего в миле ходьбы через поля. Чтобы попасть из Эша в Стивентон, следовало идти «напрямик через луга и дальше по проселку… и вы сразу окажетесь в заулке перед воротами пастората». Миссис Энн Лефрой разъезжала по Хэмпширу в своем маленьком двухместном экипаже. Эта дама «выдающихся добродетелей» в молодости публиковалась как поэтесса. По официальной версии, ее называли «мадам» Лефрой из-за французского (по мужу, происходившему из семьи гугенотов) имени, но на самом деле это была дань ее утонченности и просвещенности.