Текст книги "В гостях у Джейн Остин. Биография сквозь призму быта"

Многие жаждут узнать, имела ли когда-нибудь девица Джейн Остин половые сношения мужчиной. Ответ: почти стопроцентно нет. Это опять же объяснялось ее положением в обществе. Девушки более низкого происхождения запросто отдавались парням до свадьбы, чаще всего в качестве последней проверки перед заключением законного союза. Подсчитано, что в восемнадцатом веке около трети невест шли под венец беременными. В аристократических верхах к связям и адюльтерам относились довольно снисходительно. Но для женщины, принадлежавшей к джентри или к псевдоджентри, беременность вне замужества была катастрофой.

Вступала ли когда-либо Джейн в лесбийские отношения? Здесь процент уверенности не столь высок. Да, обществом это осуждалось. Но в тот век женщины часто спали вместе, и Джейн сама нередко отмечает, что делила постель с подругой. Людей вообще гораздо меньше волновало лесбиянство. Его не преследовали по суду; его не ошикивали матроны из приличного общества – в немалой степени потому, что большинство ни о чем подобном даже не подозревало. Таким образом, дверь вероятности остается открытой. Но лишь на узкую щелочку, и лишь из-за отсутствия доказательств обратного.

Разумеется, Джейн прекрасно знала, что происходит в спальне между мужчиной и женщиной. Более того, она удивила бы многих своей осведомленностью о том, что считалось в ее времена половыми извращениями. Поскольку ее романы настолько вылощены (а по мнению некоторых, выхолощены) и поскольку в них такое значение придается тонким нюансам галантности и изысканности, читателям они зачастую видятся в пуританском викторианском антураже.

На самом деле Джейн была писательницей конца гораздо более вольной Георгианской эпохи. Героиня ее раннего рассказа «Леди Сьюзен» – «самая утонченная английская кокетка». Когда Остины разыгрывали в стивентонском амбаре скабрезную Филдингову «Жизнь и смерть Тома Гнома Великого», двенадцатилетняя Джейн, видимо, исполняла заглавную роль коротышки. Сегодня эту пьесу, наверно, не дали бы читать двенадцатилетним подросткам хотя бы из-за строк:

 
О! Хункамунка, Хункамунка, о!
Твои две полных груди, что тимпаны,
Восторги будят неумолчным боем;
Они, как медь, сияющи и тверды;
О! Хункамунка, Хункамунка, о!
 

Еще в подростковом возрасте Джейн без стеснения иронизировала над содомией. В своей «Истории Англии», говоря о Якове I и его фаворите Роберте Карре, она хвалит короля за то, что тот «находил достоинства в глубинах, мало кому доступных». Еще есть знаменитая шутка, которую Мэри Крофорд в «Мэнсфилд-парке» отпускает в адрес беспутного окружения своего дядюшки-моряка. «Жизнь в доме дяди, конечно же, познакомила меня с адмиральской средой, – говорит Мэри. – Тыловых адмиралов я повидала довольно. Только не подумайте, будто я каламбурю». Лишь представление о Джейн как о чинной даме не позволяет некоторым читателям поверить, что она могла так грубо шутить. «Тылы» были нешуточной проблемой для брата Джейн Фрэнка, который наказывал своих матросов плетьми за «противоестественный грех содомии». В том же «Мэнсфилд-парке» содержится самый яркий в творчестве Джейн пример фаллического символизма. Запертая внутри парковой ограды, Мария Бертрам пытается перелезть через нее с помощью Генри Крофорда, человека, с которым она в конце концов убежит: «Ты непременно поранишься об эти зубцы!» – кричит Фанни. И Мария поранилась, во всех смыслах.

Пока вокруг Джейн зачинались и рождались дети, жизнь в пасторате шла своим чередом. Необходимость выставлять себя в качестве брачного материала требовала переделок, подновлений и перекроек платьев, что отнимало у Джейн много времени. Чтобы при ограниченных средствах достойно одеваться, приходилось много работать как головой, так и руками. Начать с того, что надо было с умом выбрать ткань, принимая в расчет ее стоимость и практичность. Как говорит София Сентимент в пьесе, которая, видимо, дала Джейн ее первый псевдоним, цвет одежды оповещает о расположенности к кавалеру:

 
В том коричневом платье была я мила,
Воздыхателя холодом льда обдала;
А вот в этом лазурном, смягчившись чуть-чуть,
Я надеждой, пусть робкой, зажгла его грудь;
В этом, цвета сирени, склонилась я пасть;
Алый шелк был румянцем ответа на страсть.
 

По утрам Джейн носила «простой коричневый батист», а днем «цветное платье», в идеале – «из хорошенького желто-белого муслина», о котором она мечтала. Муслин был таким тонким и летящим, что его укладывали волнами, чтобы он не просвечивал. Муслин британского производства обходился дешевле, чем оригинальный индийский.

Джейн и Кассандра одевались одинаково, и их юной племяннице в особенности запомнились «их шляпки: притом что они совершенно не различались по цвету, форме и материалу, я обожала угадывать, чья из них чья». В своих письмах Джейн постоянно говорит о переделках и усовершенствованиях нарядов. Вероятно, подобно девочкам Беннет, сравнивавшим себя с сестрами Бингли, она ощущала, что недотягивает до эталона, но не имела достаточных средств, чтобы его достичь без усилий. Порой она впадала в отчаяние. Когда Кассандра бывала в отлучке, Джейн просто кромсала некоторые ее одежки. «Третьего дня я взяла на себя вольность обратиться к твоей черной бархатной шляпке с просьбой одолжить мне свою вуалетку, – писала она, – на что та охотно согласилась, каковой щедростью помогла мне преумножить достоинство моего капора».

Складывается впечатление, будто единственное, к чему стремилась Джейн в одежде, – это выглядеть «прилично». Идеалом было «очень практичное платье на любой случай». Щеголеватая накидка не подходила, поскольку «такую красоту не то что носить, а и созерцать страшно».

Практиковалось и перекрашивание. «Как твое синее платье? – спрашивает Джейн. – Мое все расползлось. Думаю, дело в краске… четыре шиллинга псу под хвост». И нигде ни намека на тщеславие; напротив, тщеславие постоянно высмеивается. «По крайней мере, – пишет она, – волосы у меня были прибраны, а дальше мои амбиции не распространялись». Однако Джейн знала, что ее будут судить по одежке. Знали это и персонажи ее романов, в которых она давала волю фантазии, чего не могла позволить себе в реальной жизни. Одна ее ранняя героиня лежит в постели, притворно занемогшая и одетая чересчур продуманно для настоящей больной: в «ночную рубашку из муслина, неглиже из шамбре и кисейный чепец». Между тем стильная мисс Изабелла Торп из «Нортенгерского аббатства» «всегда» облачена в чудесное маркое белое платье.

Подобные причуды были неуместны в пасторате, так же как изысканная пища. Миссис Беннет в «Гордости и предубеждении» хвастается тем, что «она вполне может держать хорошего повара и что ее дочерям нечего делать на кухне». Даже если Джейн и Кассандра тоже формально были «выше» рутинной стряпни, порой им приходилось засучивать рукава. Джейн часто видела сны о еде. В одном из ее ранних произведений, «Леди Касл», есть сцена, где из-за тяжелого ранения жениха отменяется свадьба, но фантастически бессердечная героиня горюет лишь о том, что пропадут приготовленные яства. «Меня подкосила новость, – жалуется она, – что я зазря жарила, парила и томила мясо и себя… лучшее, что можно было сделать, – это немедленно приступить к трапезе». Тем временем невеста, чей суженый раскроил себе череп, «с белым, как взбитые сливки», лицом бьется на постели в конвульсиях и отказывается съесть хотя бы «цыплячье крылышко».

Живя близко к земле, Остины бережно относились к пище и ценили каждую часть забитого животного. Георгианские поваренные книги напоминают нам, что даже «глаз считается большим деликатесом и вынимается кончиком ножа». «Мы собираемся зарезать свинью», – сообщает Джейн с удовлетворением и рисует себя блаженно «смакующей холодную солонину». Здесь имелись в виду отварные свиные щеки, размятые в грубый паштет и выдержанные в рассоле.

Племянник и одновременно биограф Джейн всячески подчеркивал, что стивентонская семья редко заходила на кухню: мальчики завтракали там только рано утром перед охотой; он высказал «уверенность, что тамошние дамы не имели никакого отношения к колдовству над сотейниками или тазами для варенья». Это чисто викторианская лакировка, имеющая целью представить свою тетушку более утонченной, чем она на самом деле была. Кулинарные книги Остинов и их друзей свидетельствуют о доскональном, практическом знании поварского дела, и неудивительно. Как ни крути, в любом доме, велся он слугами, или семьей, или теми и другими вместе, должны были выпекать собственный хлеб, пудинги и пироги, производить свое молоко, масло и сливки и сохранять на зиму летний урожай фруктов и овощей. Последнее означало засолку и варку варенья. «Пусть твои варенья удадутся на славу!» – написала подруга в тетрадке с рецептами, принадлежавшей подруге Джейн Марте Ллойд. Поскольку Марта поселилась в конце концов с Джейн и Кассандрой, ее рецепты, вероятно, пользовались успехом и в семье Остин. Кто-то из этих любителей словесных игр даже зарифмовал рецепт пудинга:

 
Хлеба взять фунта три,
Рассыпного, смотри,
В добром пудинге коркам не место;
Мера, как ты поймешь,
Может быть какой хошь,
По запросам семейства – и тесто.
Чтоб его подсластить,
Надо сахар вмесить
И изюм, по полфунта примерно,
Масло не позабыть,
А должно оно быть
С тем изюмом точь-в-точь соразмерно…
 

И далее еще четыре строфы, в которых добавляются гвоздика, мускатный орех, розовая вода, яйца и молоко. Замужняя кузина Джейн, Джейн Уильямс, урожденная Купер, с раздражающим пылом демонстрировала свое мастерство, делясь собственными рецептами маффинов, яичниц и крыжовенного варенья. Хэмпширские дамы также обменивались рецептами необходимых в хозяйстве чистящих средств, и в тетрадке Марты содержатся советы по изготовлению «чернил», «полировки для столов», состава «для чистки золотых изделий» и другого – «для стирки белых чулок».

Жизнь в георгианском доме была не только хлопотливой, но и небезопасной. У мадам Лефрой, например, заживо сгорела сестра. Женщина зацепила раскаленной кочергой «хлопчатое платье, поверх которого был надет широкий муслиновый передник, и оно мгновенно вспыхнуло». Джейн дважды в жизни наблюдала, как горит город. Ее грызли тревожные мысли за свои пожитки: «что я буду делать, если дойдет до худшего». Во время одного из этих пожаров, в Саутгемптоне, ее сосед с перепугу раздал «все свое добро» первым встречным.

Но сущим кошмаром для Джейн была не сама работа по дому, а надзор за теми, кто ее делал. Кассандра это обожала и разделяла интерес матери к изготовлению продуктов питания и управлению хозяйством. «Для меня такое удовольствие бывать на деревенской ферме», – говорила она. Но не для Джейн. Вынужденная в отсутствие Кассандры исполнять ее домашние обязанности, она разражалась шутливыми жалобами. «Мое величие безгранично, – писала она, когда болезнь матери временно возвела ее в статус главной домоправительницы. – Вчера вечером я имела честь накапать маме лауданума, я ношу на поясе ключи от кладовой и гардеробной; и уже дважды откладывала это письмо из-за необходимости отдать распоряжения на кухне». Конечно же, за иронией она прячет свое напряжение: «Вчера обед удался на славу, и курица отлично разварилась, так что мне не придется увольнять Нэнни за нерадивость». Смысл в том, что это мелко, что это не ее роль; что ей не пристало этим заниматься. Она предпочла бы писать.

Хотя Джейн подтрунивает над своими обязанностями домоправительницы, мы понимаем, как высока была ответственность. Так, в поваренной книге Марии Элизы Ранделл, например, мы читаем: «Хозяйка всегда обязана помнить, что благоденствие и уют дома целиком зависят от глаза смотрительницы, и поэтому нет мелочей, недостойных ее внимания». В 1798 году Джейн писала Кассандре: «Маме не терпится сообщить тебе, что я замечательная домоправительница». На самом деле Джейн «замечательна» не совсем в общепринятом смысле: «Я неусыпно пекусь о том, чтобы угодить собственному аппетиту… Я уже заказывала рагу из телятины, а на завтра собираюсь заказать баранье рагу с овощами».

Судя по письмам Джейн, она прекрасно знала, что окружающие будут оценивать и, возможно, критиковать ее хозяйственные способности. «Вчера заезжал мистер Лайфорд [доктор], – писала она. – Он застал нас за обедом и разделил наше элегантное пиршество. Мне не стыдно было пригласить его за стол, потому что мы ели гороховый суп, свиные ребрышки и пудинг». Мэри Рассел Митфорд, выросшая в соседнем Альресфорде, сетовала на испытания, которым подвергаются женщины, если в дом неожиданно нагрянут гости. Ее мать «пыталась спасти положение с помощью укупоренного мяса, омлетов и всяких закусок, приготовленных на скорую руку». Однако очень часто все старания оказывались напрасными: «к ромштексу нет шалота; к отварной курице нет грибов; нет рыбы; нет устриц; нет льда; нет ананасов». Еще трудней приходилось «несчастной хозяйке, живущей в пяти милях от городка с рынком». Когда миссис Беннет в «Гордости и предубеждении» слышит, что приедет обедать мистер Бингли, она приходит в волнение и немедленно вызывает свою экономку. «Боже мой, какой ужас – у нас не будет рыбного блюда! Лидия, душенька моя, дерни, пожалуйста, колокольчик. Надо сию же минуту отдать распоряжение миссис Хилл».

Можно подумать, что суп, мясо и пудинг, которыми Джейн ублажала мистера Лайфорда, – это трапеза из трех перемен, однако на самом деле все это выставлялось сразу, и едоки накладывали себе на тарелку кушанья с общих блюд, почти как на современном фуршете. Наша манера поочередно подавать порционные тарелки с разными блюдами появилась позже, но при жизни Джейн стол сервировали иначе. Это кажется расточительством, но только на первый взгляд, так как остатки еды с общего блюда отдавали слугам или нищим. Иногда в больших георгианских домах подавали две перемены, то есть два набора блюд, поэтому, когда героиня «Уотсонов» Элизабет говорит гостям, что они будут обедать «чем бог послал», это означает, что за первой переменой ничего не последует. В действительности на стол подали жареную индейку, поскольку в благородных семействах было принято не хвалиться количеством блюд, а кормить гостей досыта.

Ведение хозяйства в стивентонском пасторате включало в себя то, что сегодня мы назвали бы «управлением персоналом». О домашней прислуге Остинов писалось много, однако ошибочно полагать, что жизнь в георгианской сельской усадьбе была копией жизни в городских особняках. В городе, равно как и в больших загородных имениях, слуги часто делили кров с господами, но в усадьбах фермерского типа помощников наверняка нанимали из числа деревенских жителей – за поденную или почасовую оплату. Всего за один месяц 1798 года Джейн упоминает в письмах не меньше девяти разных служанок. Прачкой вместо миссис Бушелл стала миссис Стивенс; появилась новая горничная: «Мы до того намучились без горничной, что решительно настроены ее полюбить».

В таких обстоятельствах прислуге приходилось выполнять самую разную работу по дому. «Вы с Эдвардом, думаю, позабавитесь, – сообщала Джейн Кассандре, – узнав, что Нэнни Литлворт укладывает мне волосы». Речь идет о той самой Нэнни Литлворт, чьи родители нянчились с маленькими Остинами. Она назвала свою дочку Элизой Джейн и просила Джейн стать ей крестной матерью. Соседи могли быть и слугами, и объектами благотворительности, а порой тем и другим одновременно. Вот что сообщает сама Джейн: «Я отдала по паре шерстяных носков Мэри Хатчинс, тетушке Кью, Мэри Стивенс и тетушке Стейплз; рубаху Ханне Стейплз и шаль Бетти Докинз».

Умению добиваться от всех них хорошей работы надо было, разумеется, учиться. «Старый камердинер подметил, – читаем мы в «Безупречном слуге», – что самые плохие хозяйки – это молодые жены. Они отдают бестолковые распоряжения, они требуют слишком многого; они плохо понимают, за что нужно похвалить, а за что отчитать». Отсутствие поощрения вредно, ведь «если бедного слугу постоянно шпынять, у него пропадет всякое желание трудиться».

Вот почему Джейн, серьезно относившаяся к своим обязанностям, так беспокоится из-за еще одной из домашних служанок, тоже Нэнни, которая «скучает» в Стивентоне, если никого из Остинов нет дома. Джейн переживает: Нэнни уже «три или четыре дня лежит пластом с колотьем в боку и жаром, и семья вынуждена нанять двух поденщиц, что не слишком удобно». Неудивительно, что, вопреки стойкому мифу о праздности благородных дам, Джейн считала «роскошеством сидеть без дела у огня в уютной комнате».

Джейн Остин часто критиковали за то, что в ее романах почти нет персонажей из «нижних слоев». Дело в том, что ранние читатели Джейн, в отличие от нас, знали о присутствии во многих сценах слуг, даже если те не упомянуты ни словом. Хороший слуга был почти незаметен. Служить – значило носить плащ-невидимку, как в «Доводах рассудка»:

«– Заметили вы женщину, которая вам вчера отворяла дверь?

– Нет. Но разве это не миссис Спид была и не горничная? Нет, я ее не заметила».

В этой сцене миссис Смит открывает Энн глаза на скрытую шпионскую сеть из слуг, нянек и горничных, которые доносят ей, о чем судачат в Бате. Подобно миссис Смит, Джейн больше многих знала о невидимых людях, поддерживавших порядок в доме.

Даже если современники и читатели Джейн в реальной жизни не имели привычки вглядываться в лица слуг, они постоянно ощущали их незримое присутствие. В романах Джейн персонажи за трапезой воздерживаются от разговоров, не предназначенных для чужих ушей. В «Уотсонах» Элизабет говорит служанке (еще одной Нэнни), что они с сестрой обслужат себя сами. Ей надо удалить Нэнни из комнаты, чтобы, «не теряя времени», посплетничать о вчерашнем бале. Георгианские дамы не стеснялись показываться служанкам в самом непрезентабельном виде: раздетыми, страдающими. В «Чувстве и чувствительности» Марианна пишет отчаянное письмо рано утром, «стоя на коленях на диванчике у окна, где было светлее», потому что, против обыкновения, поднялась с постели, когда «горничная не успела еще затопить камин».

Георгианские читатели Джейн могли судить о доброте или бездушии ее персонажей по намекам на их отношение к прислуге. Мы понимаем, что полковник Брэндон в «Чувстве и чувствительности» – сердечный человек, поскольку он навещает своего бывшего слугу в «доме тюремного смотрителя», куда перед заключением в долговую тюрьму помещались несостоятельные должники. Этот акт сострадания прекрасно его характеризует. А вот надменная миссис Элтон в «Эмме» бахвалится тем, что у нее слишком много слуг, чтобы держать в голове их имена: это просто «один из наших лакеев, уж не упомню, как его звать», который ходит за письмами.

Порой Джейн даже позволяет себе революционные новшества, когда мы слышим голос прислуги, например неожиданную похвалу мистеру Дарси от домоправительницы миссис Рейнольдс. В «Мэнсфилд-парке» дворецкий Бэдли ставит на место – в высшей степени успешно – ядовитую миссис Норрис. Бэдли докладывает, что сэр Томас Бертрам просит к себе Фанни. Миссис Норрис не верится, что тот желает видеть столь низкое существо; она полагает, что сэру Томасу нужна не Фанни, а она. «Нет, сударыня, не вы, – говорит Бэдли, – а мисс Прайс, верно вам говорю, что мисс Прайс». И на губах его мелькнула улыбка, которая означала: «Нет уж, для такого дела, я думаю, вы никак не подойдете». Улыбка Бэдли – отголосок мыслей слуг, как вымышленных, так и реальных, о своих хозяевах. И она не сулила добра. Челядь наверняка имела свое мнение о Французской революции и наверняка задавалась вопросом, не следует ли и ей восстать против своих господ.

«Лакеи нахальны, – писал фермер в 1793 году. – Наверное, на них влияет Французская война». Несмотря на внимание Джейн к нуждам прислуги, по существу Остины не были на стороне тех, кто на них работал. «Обращайтесь со своим слугами с величайшей гуманностью, – говорилось в одном руководстве, – но если вы начнете с ними откровенничать, то распустите их и уроните себя». В целом Джейн с этим соглашалась. С ее точки зрения, Лидия Беннет ведет себя недостойно, когда бежит «похвастаться замужеством и показать обручальное кольцо двум служанкам и миссис Хилл». Просто Остины отличались от большинства нанимателей уровнем культуры. Они, например, не боялись разыгрывать в своем амбаре фарс «Высший свет под лестницей» – пьесу об усадьбе, где слуги передразнивают своих господ-аристократов. Смысл ее в том, что все мы, независимо от статуса – слуги – и ни один человек не лучше других:

 
Создала нас природа для общей юдоли.
Как глупцов-шаркунов не осмеивать, коли
В услужении мы, а они все – в неволе?
 

Течение жизни в пасторате сильно зависело от погоды. Она позволяла или не позволяла Джейн гулять по окрестностям. Заморозки приветствовались, так как они схватывали льдом непролазную грязь и давали Джейн свободу даже зимой: «На прошлой неделе я вовсю наслаждалась крепким бесснежным морозцем и в один из холодных деньков сама дошла до Дина. Не помню, чтобы мне когда-либо прежде случалось это делать». Поразительно, ведь Джейн любила ходить пешком, а до Дина было чуть больше мили. Судя по всему, молодые барышни редко совершали прогулки без сопровождения.

Зато дождь был сущим наказанием. Он «расквашивал» тропки и с утра до ночи держал девиц взаперти «в обществе друг друга с очень скудным набором книг и нарядов». Джейн, застенчивая в двенадцать, и в двадцать четыре не сделалась общительнее. Когда она гостила у своей подруги Марты в Ибторпе, девушки поняли, что не смогут нанести ответный визит шумному семейству навестившего их священника, так как «в этом приходе дорога от Ибторпа до пастората раскисает и становится еще более непроходимой, чем дорога от пастората до Ибторпа». Прелестные юные леди носили легкую обувь. Даже отправляясь в путешествие, Лиззи Беннет надевает туфли, которые не могут «уберечь… ноги от еще не вполне растаявшего снега». Но Джейн всегда обувалась практично и говорила о своих туфлях, что «в любом случае они всегда на низком каблуке». Ее и Кассандру иногда видели на стивентонских проселках в патенах – сабо на деревянной подошве, крепившихся поверх туфель с помощью железного обруча. Их племяннице Анне запомнились силуэты сестер, бредущих в своих патенах «по зимней слякоти». Патены были тяжелыми и громко цокали по твердому полу, так что в церквях вешали объявления примерно того же содержания, что взывало к прихожанам в Бате: «Смотрители убедительно просят не заходить в храм в грубых патенах». Племянница Джейн и Кассандры утверждает, что патенами «в те времена не брезговали даже аристократки», но мы сомневаемся, что в них щеголяла, скажем, Элиза.

Джейн любила ходить пешком. «Миссис Чемберлен очень вынослива, – писала она о приятельнице, – я с трудом за ней поспевала, но чтобы сдаться – ни за что на свете». Ее героини – тоже отчаянные поклонницы пеших прогулок: Лиззи Беннет перепрыгивает через ограду, чтобы попасть к своей больной сестре, Эмма Уотсон дает отповедь глупому аристократу, заявляющему, что леди должны ездить верхом, а не ходить пешком. «Не у всех женщин есть такое желание или средства, – парирует она. – Женская бережливость творит чудеса, милорд, но она не способна превратить маленькое состояние в большое».

Бледная тоненькая Фанни Прайс, которую быстро утомляет и ходьба, и необходимость в жару срезать в саду розы, – самая хрупкая из героинь Джейн. Ее анемия служит нам напоминанием о том, что до изобретения вакцинации, аспирина и современной стоматологической техники полностью здоровые люди были счастливым исключением из общего правила. Существует интересное исследование, доказывающее, что портрет Фанни списан с девушки, страдавшей от распространенного тогда малокровия. Сегодня мы даже не считаем его заболеванием, настолько легко оно лечится: упадок сил и бледность вызывает недостаток в рационе железа. Во времена Джейн его называли «бледной, или девичьей, немочью», причина которой, возможно, не сводилась к чистой физиологии. Не исключено, что свою роль играло и самовнушение: современники Джейн истово верили, что взросление девушки неизменно сопровождается ослаблением организма. Историки медицины подчеркивают, что наши представления о тех или иных болезнях не всегда соответствуют тому, что под ними понимали наши предки, существовавшие в другом временном контексте. Тем не менее исследовательница Хелен Кинг находит некоторые параллели между «бледной немочью» и знакомой нам анорексией. «Если женщина хвастается своей недюжинной силой, – говорится в одном георгианском руководстве для женщин (написанном, разумеется, мужчиной), – своим выдающимся аппетитом и своей чрезвычайной выносливостью, нас от нее воротит». Возможно, Фанни хорошо об этом знала и своей физической хрупкостью отвечала на ожидания окружающих.

Когда братья Джейн и мальчики-ученики покинули пасторат, мистер Остин занялся благоустройством своих владений. Георгианский аристократ пригласил бы «Умелого» Ланселота Брауна[26]26
  Браун, Ланселот (1715–1783), прозванный «Умелым Брауном», – английский ландшафтный архитектор, крупнейший представитель системы английского (пейзажного) парка, которая господствовала в Европе до середины XIX в.


[Закрыть], чтобы тот разбил ему ландшафтный парк, ликвидировав регулярные барочные цветники поколения его родителей. Но георгианский священник ставил перед собой более скромную цель. Мистер Остин, следуя за модой, решил насадить на примыкающем к дому участке пахотной земли кустарниковую аллею.

Отец Джейн черпал вдохновение в просвещенческом идеале «усовершенствования» (что становилось приятным хобби), но для масштабных преобразований не имел средств. «Усовершенствование» ценилось не только с практической точки зрения; так, в «Мэнсфилд-парке» симпатичный Эдмунд Бертрам намерен придать своему будущему пасторату «вид жилища джентльмена».

Однако Эдмунд понимает, что должен достичь желаемого «без особых затрат», иначе «усовершенствования» заведут его слишком далеко и выльются в неумеренное потакание своим прихотям. Как сказал в стихах любимец Джейн Уильям Купер: «Усовершенстованье, идол века, // Прожорливо и кровожадно»[27]27
  Строки из поэмы Уильяма Купера «Задача» (1785).


[Закрыть]. Ради красоты вида из окон особняка помещик безжалостно сносил хижины бедняков. По его приказу плодородные поля покрывались зеленой гладью прекрасного, но бесполезного газона. Купер призывает добропорядочного викария не «потворствовать своей тяге к усовершенствованиям, окружая крыжовенные кусты китайской изгородью»[28]28
  Из эссе, напечатанного в № 134 газеты «Знаток» («The Connoisseur»).


[Закрыть], а тратить деньги на церковь.

Джейн наблюдала все это в миниатюре в собственном саду. «Наши усовершенствования идут очень борзо, – писала она Кассандре в 1800 году. – Косогор вдоль вязовой аллеи выровнен для посадки шиповников и сирени». Извилистая, петляющая меж зарослями кустов тропинка с притулившимися в уютных уголках скамеечками позволяла гуляющему «заплутаться» и ощутить почти романтическое слияние с природой. К сожалению, в ноябре того же года разразилась страшная гроза, повалившая несколько великолепных вязов.

Мистер Остин никогда не пускался на траты в отсутствие денег. В 1784 году он счел себя достаточно зажиточным, чтобы завести выезд. Это был период пика семейного процветания Остинов. Когда на ферме случались незанятые лошади, дамы ездили с визитами в собственном экипаже, подпрыгивая на ухабах. Экипаж прослужил до 1798 года, пока не пал жертвой выросших во время войны налогов. В ноябре Джейн написала: «Мы отказались от выезда». К концу десятилетия пасторат сдал свои позиции.

Была ли Джейн счастлива дома посреди всей этой круговерти? Мать видела, что в ее младшей дочери есть что-то странное. Она не сомневалась, что Кассандра обретет прочную семью, но от Джейн ожидала какого-нибудь кульбита, соответствующего ее необузданному нраву.

Даже имея уютный дом, невыносимо навещать одних и тех же соседей, помогать одним и тем же беднякам и без конца возделывать один и тот же сад. Ответом на скуку часто становились болезни. Мать Джейн по совету врача принимала на ночь «12 капель лауданума». Она наверняка сразу проваливалась в сон, потому что лауданум – это спиртовая десятипроцентная настойка опия, содержащая изрядную дозу морфина, кодеина и других алкалоидов опия. «Состояние ее сносное, – писала Джейн о матери. – Она сама тебе расскажет, что у нее сейчас чудовищный насморк; но я не слишком сочувствую насморкам». Миссис Остин недомогала по-своему, подобно миссис Беннет в «Гордости и предубеждении», которая, будучи чем-нибудь недовольна, «считала, что у нее не в порядке нервы». Миссис Беннет жила только ради того, «чтобы выдать замуж дочерей». Утешением в разочарованиях ей служили «визиты и новости». Устроила бы такая судьба Джейн?

Именно царившая в пасторате скука заставила Джейн превратить свою повседневную жизнь в искусство. Одна из ее ранних поклонниц, Джулия Кавана, разглядела за шутками Джейн тихое отчаяние. Джейн, писала Кавана в 1862 году, «была, кажется, особенно удручена мелким тщеславием и мелким лицемерием» жизни. «За живостью и мягкой ироничностью ее романов, – продолжала она, – гораздо явственнее просматривается горечь разочарования, нежели радость обретенного счастья». Неудивительно, что дамы подсаживались на лауданум.