Текст книги "Невестка Петра Великого (сборник)"

Толстой очень хитрый человек, когда-то изучавший в Венеции искусство кораблестроения, знал Италию и говорил по-итальянски. Петр дал ему подробные письменные инструкции и собственноручное письмо к Карлу VI. Толстой должен был со всей ясностью показать императору, что его поступок по отношению к союзному государю и отцу семейства неблаговиден, и настаивать на письменном ответе. Если Толстому не удастся достигнуть выдачи царевича, то он должен выпросить позволения переговорить с узником от имени отца и постараться убедить Алексея подчиниться требованиям царя и возвратиться в Россию, обещая ему отцовское прощение.

Толстой добился в Вене дозволения ехать в Неаполь и увидеться с царевичем. В тот же день, как Толстой уехал в Италию, из Вены послан был курьер к неаполитанскому вице-королю, графу Дауну, с инструкциями от императора Карла: «Вы примете Толстого с почетом как уполномоченного Петра I. Вы немедленно назначите день и час свидания его с сыном царя, но вы должны предупредить об этом царевича за несколько часов до встречи. Если царевич откажется принять посланника царя, то объявите ему мою непременную волю, чтобы это свидание состоялось. Вы или кто из ваших подчиненных будете присутствовать при их разговорах. Податель сего знает русский язык и может вам служить в этом случае толмачом. Примите меры предосторожности, чтобы никто из москвичей не мог оскорбить царевича рукоприкладством: москвичи – люди, способные на все. Если царевич согласится последовать за Толстым и возвратиться к отцу, то вы его немедленно выпустите на свободу. Если откажется, то он должен вам изложить письменно причины своего невозвращения на Родину и также его желания, которые вы сообщите мне. Можете ему сказать, что гнев его отца возбужден преимущественно переодетой женщиной, которую он везет с собой, и что удаление ее облегчит примирение с царем. Но было бы хорошо узнать намерение царевича прежде, чем он успеет поговорить с этой женщиной, так чтобы она не могла побудить его к сопротивлению».

Граф Даун понял, что венский двор не требует от него слишком усердно заступаться за Алексея.

Толстой и Румянцев прибыли в Неаполь и тотчас же представились вице-королю. Последний принял их со всеми возможными почестями и обещал им устроить свидание с царевичем послезавтра в его собственном дворце.

Царевич с ужасом узнал о прибытии Толстого. Пришлось передать ему формальное приказание императора, чтобы он согласился на свидание с посланником Петра. Когда двадцать шестого сентября его привезли во дворец, он находился в состоянии, достойном сожаления: бледный как смерть, он дрожал всем телом. Толстой передал ему письмо от Петра, которое заканчивалось следующими словами:

«Если ты послушаешься, то клянусь божественною справедливостью, что тебя не постигнет никакое наказание; если повинуешься и вернешься назад, я тебе возвращу всю свою привязанность, если же сопротивишься, то как отец и как царь, назначенный небом, я тебя прокляну навсегда, а как государь я тебя объявлю изменником и буду тебя преследовать без пощады. Я тебя накажу с Божьею помощью».

Алексей не давал никакого ответа.

Через два дня состоялось второе свидание у вице-короля, также без всякого результата. Толстой начал сердиться и высказывать угрозы. Он уверял Алексея, что царь сумеет поймать его живым или мертвым. «Я сам получил приказание, – сказал он, – не терять вас из вида и схватить вас где будет возможно».

Дрожащий царевич взял графа Дауна за руку и увел его в другую комнату.

– Если мой отец, – спросил он, – применит вооруженную силу, чтобы захватить меня, могу я рассчитывать на защиту императора?

Вице-король отвечал в общих словах:

– Император в силах защищать, если нужно, тех, которые ему доверяются.

Ободренный этими словами, Алексей повторил, что в настоящее время не может принять никакого решения и что он напишет отцу.

Толстой потерял надежду достигнуть своей цели.

«Мы ничего не сделаем с этим зверем, – писал он Веселовскому, – пока он будет считать себя в безопасности под защитой императора. Постарайтесь в Вене, чтобы у него отняли эту уверенность. Без этого мы ничего не достигнем».

Однако «зверь» был нравственно убит, он совершенно упал духом. Тридцатого числа он сказался больным и не мог или не хотел присутствовать на третьем свидании с Толстым, которое было назначено на этот день.

Толстой не пренебрегал никакими средствами, которые могли бы подействовать на решение царевича. Он за большую сумму подкупил одного чиновника вице-короля, какого-то Вейнгарда, который должен был убедить Алексея, что он не может более рассчитывать на защиту венского двора. Толстой также понял, что на царевича можно будет влиять через Афросину. В одном из своих рапортов он пишет: «Нельзя выразить словами, как он любит эту девушку и какой заботливостью он ее окружает».

Нащупав самую чувствительную сторону, с которой следует напасть на Алексея, Толстой сказал вице-королю:

– Нужно пригрозить царевичу, что у него отнимут его спутницу.

– Но я не имею на то никакого распоряжения, – возразил Даун.

– Ничего, можно пригрозить. Угроза подействует.

Вице-король наконец согласился и обещал сказать царевичу, что удаление Афросины необходимо.

Кроме того, Толстой решил напугать Алексея приездом царя в Неаполь через некоторое время.

Таким образом, хитрый Толстой напал на несчастного царевича с трех сторон разом. Вейнгард нанес первый удар: он в дружеской беседе предупредил царевича, что император скоро перестанет ему покровительствовать, и сообщил ему меры, которые предполагают принять против Афросины. При этом известии Алексей побледнел и тотчас же послал записку к Толстому, прося его прийти к нему вечером того же дня, второго октября.

Между царевичем и Толстым завязался длинный разговор. Толстой уверял его, что получил письмо от царя, который собирает войско, и, прежде чем потребовать сына с оружием в руках, он исполнит свое давнее намерение побывать в Италии; он приедет прямо в Неаполь к своему непокорному сыну.

Затем оба пошли к Афросине. Никто не знает, о чем эти три лица там говорили, но когда Толстой и Алексей вернулись в комнату, где ждали австрийцы, царевич закричал:

– Я желаю возвратиться к своему отцу!

Толстой, не доверяя царевичу, тотчас по выходе из крепости Святого Эльма отправился к вице-королю и просил его пригрозить наконец Алексею удалением от него Афросины. Даун послал предупредить царевича, что он должен расстаться со своей подругой. Узник просил подождать до другого дня, и тогда он удовлетворит всех. Он просил только одну ночь отсрочки, чтобы обдумать свое положение. Третьего октября утром австрийцы и русские были впущены в крепость и нашли царевича спокойным. Он объявил, что готов возвратиться в Россию при двух условиях. Первое – чтобы его отец разрешил ему жениться на Афросине и второе – чтобы ему дозволено было жить с ней вдали от столицы в одном из его поместий. Толстой поручился, за исполнение этих двух условий, хотя не имел на то никаких полномочий.

После этого Алексей написал два письма – одно к императору, в котором благодарил за покровительство и объявил о своем решении возвратиться в Россию. Второе письмо было адресовано царю. Он выразил ему свою покорность и просил прощения.

Однако Алексей не спешил возвращаться в Россию, сначала он хотел получить разрешение царя жениться.

Петр ответил из Петербурга в конце ноября на письма Толстого и Алексея; он согласился на обе просьбы царевича, уверял его в своем прощении и благоволении, но, писал он, свадьба должна совершиться по прибытии в Россию. Царь, по-видимому, боялся дурного впечатления, которое мог бы произвести за границей такой неравный брак. Это обстоятельство дает повод предполагать, что в то время Петр еще старался поддерживать личное достоинство наследника престола. Если бы он тогда хотел погубить царевича, то согласился бы на предложение Толстого дать безотлагательное разрешение на женитьбу.

Может быть, также, что у Петра была задняя мысль: склонить царевича к возвращению в Россию обещанием разрешить женитьбу на Афросине, а по прибытии его на родину поступить с ним по обстоятельствам, как это и оказалось впоследствии.

Несколько успокоенный ответом царя, Алексей согласился отправиться в Россию, но он желал заехать в Вену и встретиться с императором Карлом, чтобы поблагодарить его за гостеприимство и попросить о дальнейшем покровительстве. Толстой же очень опасался встречи царевича с императором, поэтому встретился с Веселовским недалеко от Вены, и с ним вместе они решили провезти свою добычу через Вену ночью и отправиться в Брюн. Император узнав, что Толстой не дает Алексею повидаться с ним, несколько обиделся и предписал графу Коллореду, губернатору в Брюне, выяснить положение царевича. Губернатору велено было под приличным предлогом задержать русских, повидаться с царевичем и узнать от него самого его намерения; если его увозят против воли, то тотчас освободить его.

Коллоредо, не зная подробностей интриг, разыгравшихся в Австрии по поводу русского беглеца, немедленно явился в гостиницу, где остановился Толстой, чтобы приветствовать сына русского царя. Толстой велел сказать ему, что царевич, спит. Губернатор приехал на другой день утром. Его опять не приняли под предлогом, что царевич молится. Когда Коллоредо приехал в третий раз, то один из служителей Толстого заявил ему, что тут вовсе нет царевича. Тогда граф Коллоредо покраснел от гнева и потребовал, чтобы к нему вышел капитан Толстой. Последний принял его высокомерно, наотрез отказался дать объяснение и протестовал против несправедливого задержания. Губернатор еще больше рассердился, и между ними произошел неприятный разговор.

Губернатор написал в Вену и просил новых инструкций. Император собрал свой Совет. Венскому кабинету уже надоело возиться так долго с делом царевича; оно стало обременительным для министров. Они единогласно выразили желание удалить такого неудобного гостя и предоставить царевича его несчастной судьбе. Алексей не снискал себе уважения ни одного из австрийских министров. Главные из них, Шенборн и Цинцендорф, сказали, что нет основания хлопотать о таком безумном и бесхарактерном принце, как Алексей.

Совет решил: «Для поддержания достоинства императора Коллоредо должен добиться свидания с царевичем и приветствовать его несколькими любезными словами, затем выпустить Толстого из Брюна и больше не беспокоиться о судьбе узника».

Получив такие инструкции, граф Коллоредо вновь явился к Толстому и потребовал свидания с царевичем. Толстой опять отказал. Тогда двенадцатого декабря Коллоредо явился с отрядом солдат и пригрозил проникнуть к царевичу силой; его приняли. Алексей вышел к графу в сопровождении Толстого и Румянцева. Губернатор высказал ему сожаление императора, что не имел удовольствия видеть его при дворе. Царевич извинялся в коротких словах, сославшись на усталость от дороги и отсутствие приличного экипажа. Затем его повели назад в его комнаты и захлопнули дверь. Через несколько часов русские путешественники выехали из Брюна без всяких препятствий.

Толстой торопился как можно скорей оставить Германию из-за опасения, чтобы по какому-нибудь непредвиденному обстоятельству царевич не переменил своего намерения вернуться в Россию.

Афросина следовала за своим поклонником, но из-за плохого самочувствия часто останавливалась, а в Берлине вынуждена была пробыть более долгое время в ожидании родов. Поэтому между влюбленными велась оживленная переписка. Письма Алексея дышат нежной заботливостью. Из Болоньи, Инсбрука, Вены, Данцига при каждом удобном случае он пишет ей что-то вроде следующего: «Дорогая душа моя, не беспокойся. Ради бога, побереги себя, не обращай внимания на расходы, твое здоровье мне дороже всего на свете».

На границе России царевич с радостью пишет Афросине, что ему разрешено на ней жениться. В Новгороде и в Твери он настаивает, чтобы послали в Берлин сиделок, врачей и попа для Афросины. Из Твери он ей сообщает подробно, каких лиц он посылает своей «жене» (так он уже ее называет). В этом письме царевич выражает полную веру в будущность, заботясь только об устройстве своего домашнего счастья и о счастливом исходе ее беременности.

Ответы Афросины были коротки и спокойны. Она пишет только несколько строк «вследствие своей болезни», как говорит она. Из этих писем можно заключить, что женщина, содействовавшая погибели сына Петра, была пустая, простонародная девушка, необразованная крестьянка, желавшая только повеселиться в новых странах, через которые она проезжала, чувствительная только к удобствам жизни и мечтавшая лишь о хорошем содержании своего стола.

Из Венеции она посылает своему поклоннику большой счет истраченных денег на материи и дорогие камни. Из Берлина она пишет ему, что она довольна своим жилищем и спрашивает, сколько крови могут ей выпустить врачи[1]1
  Тогда у врачей было часто в употреблении кровопускание, но на это требовали позволения ближайшего родственника (отца или мужа).


[Закрыть].

Самое длинное письмо ее было из Берлина. Оно заключало громадный список съестных припасов, которых она просила выслать ей из России. Крестьянка настоятельно просила выслать ей кавьяра, крупы, разных сортов рыбы, копченой или соленой, и других северных лакомств. Алексей торопился удовлетворить ее желание. В последнем письме, посланном ей из Твери двадцать второго января 1718 года, он говорит: «Слава богу! Впереди все будет к лучшему, душа моя, я отказываюсь от всего, чтобы жить с тобой, где Богу угодно будет, где-нибудь в деревне, и нам не нужно будет ни о чем заботиться».

Тридцать первого января Алексей прибыл в Москву. В России его ждало много приверженцев: старые москвичи и весь простой народ смотрели на Петербург с отвращением, с ужасом видели перемены в морских делах и введение в России иностранных обычаев и языков. Московское духовенство принимало деятельное участие в возбуждении народа. Когда царь спросил рязанского митрополита, что он думает о бегстве царевича, тот осмелился отвечать:

– Ему здесь нечего делать, вероятно, он поехал за границу учиться.

– Если ты мне так говоришь для утешения, то это хорошо, – гневно отвечал царь, – если же с другой целью, то это слова какого-нибудь Мазепы.

Испуганный митрополит после этого заболел от страха.

Петр, раздраженный подобными признаками измены, более не колебался и принял строжайшие меры для предупреждения восстания и спасения своего великого дела преобразования России. Он решил искоренить зло быстро, со всей силой своего мощного характера.

Первого февраля тайный Совет получил приказ собраться с самого утра и приготовить большую присутственную залу в Кремле. Третьего февраля в ней собрались царь, высшее духовенство, министры и дворянство. Три батальона преображенцев с заряженными ружьями окружали дворец. В залу ввели царевича как государственного пленника, без шпаги, между стражами. Это было первое свидание отца с сыном после долгой разлуки.

Петр заговорил первый; он сурово упрекнул сына за его безобразия, распутство, бесполезную юность, бегство, измену государю и отечеству.

Виновный упал на колени, стал просить прощения и пощады. Царь поднял его и обещал помиловать с условием, если он откроет имена всех его единомышленников. Алексей тотчас написал и вручил отцу бумагу, в которой он сознавался в своих преступлениях и умолял сохранить ему жизнь. Затем они оба, без свидетелей, вышли в соседнюю комнату; здесь царевич назвал своих главных соучастников. В тот же час посланы были курьеры в Петербург с приказанием доставить некоторых из тех, на кого царевич указал в своем доносе. Были привезены в оковах знаменитые бояре: Долгорукие, Нарышкины, также Вяземский и Кикин.

Когда отец и сын вернулись в присутственную залу, канцлер Шарифов прочел акт торжественного отречения от престола; в нем царевич признавал справедливым лишение его наследства, давал присягу никогда не изъявлять притязания на русский престол и признать законным государем своего брата, Петра Петровича, рожденного от Екатерины.

Вечером того же дня Петр велел напечатать длинный манифест своему народу. Он в нем упомянул о своих стараниях, которые без пользы употреблял для воспитания сына, о постоянном отказе царевича помогать отцу в его трудах, о дурном поведении Алексея со своей женой, умершей от горя, о его неприличной связи с крестьянкой, об интригах, направленных против отца, о побеге и обращении его к иностранным государям за помощью. В наказание за все это, сказано в манифесте, царь лишает преступного сына наследства и назначает своего второго сына Петра своим единственным наследником. Всякий, сказано в заключение, кто осмелится сопротивляться этой царской воле, будет наказан как изменник.

Несмотря на несчастье, постигшее царевича, он казался веселым, он только горевал по случаю разлуки со своей красавицей, находившейся еще в Берлине.

В течение трех дней народ был призван присягнуть в кафедральном соборе новому наследнику. Многие не пошли, иные открыто противились верховной воле; какой-то недовольный Докукин, отставной чиновник и ярый приверженец старины, дерзнул подать царю при всех в церкви протест против лишения Алексея наследства.

IX

Однажды вечером в кабинете Плейера, австрийского посланника, сидели за чаем саксонский и голландский посланники. Они беседовали о событиях дня. Между прочим, Плейер сообщил своим собеседникам свой разговор с царем.

– Я был сегодня утром на аудиенции у царя, – сказал Плейер, – он мне показался очень расстроенным. «Ваше величество, – сказал я, – вы кажется сильно озабочены чем-то важным?» – «Отец беспрестанно должен заботливо думать о своем детище», – отвечал царь. Полагая, что царь говорит о своем сыне, я заметил, что не далее как час тому назад я видел принца совершенно здоровым, и спросил: «Разве случилось с царевичем внезапно что-нибудь дурное?» Царь горько улыбнулся и отвечал: «Не о таких детях, как мой Алексей, заботятся добрые родители. Дети, рожденные от женщины, не вечны, они рано или поздно умирают, и память о них кратковременна. Есть дети более дорогие, более близкие благородному сердцу, дети вечные, никогда не погибающие. Есть отцы, дух которых не может ограничиться жалкими ласками, расточаемыми ими телесной кукле, тятенькиному сынку, дух которых жаждет вечного счастья для целых народов, для человечества. Детище такого отца – это благоденствие народа, а достижение и увековечение такого благоденствия составляют его беспрестанную заботу, единственную цель его жизни, для него он не должен ничего жалеть, ничего не щадить и вырывать малейший корень, могущий приносить ему какой-либо вред». Я понял, что царь говорит о своих государственных делах и сказал: «Ваше величество не должно горевать по поводу ваших благодетельных реформ, они уже пустили глубокие корни и их уже никто не в состоянии вырвать». – «Нет, любезный Плейер, жалкие черви, пресмыкающиеся глубоко в земле, не видны, но они объедают кончики корней, и тем разрушают самые крепкие деревья. Для сохранения же целости дерева нужно затоптать червей без всякой жалости и не оставлять от них ни малейшего следа, иначе вновь разовьется целый легион вредных червей. Гибель червя не важна, если она содействует упрочению растительности…»

– Да, – сказал Лоос, саксонский посланник, прерывая Плейера, – Петр в том же духе, в духе своих убеждений обращается со своими подданными: он не щадит ничего и никого для достижения своей цели. Нужно отдать ему справедливость, он беспристрастен. Он одинаково относится ко всем, невзирая на общественное положение и степень вины обвиняемых, наравне взыскивает за проступки мужчин и женщин без различия сословия. Он карает Глебова, уличенного в заговоре, и князя Гагарина, вся вина которого состоит в том, что когда Алексей ехал обратно в Россию, сказал: «Этот дурак возвращается из-за границы не жениться, а хоронить себя». Одну знаменитую даму из семейства Трубецкого наказали кнутом, княгиню Голицыну, родственницу лучших домов России, доставили в Преображенскую тюрьму, где среди сотни солдат ее раздели, положили на землю и жестоко высекли розгами. После этого ее возвратили мужу, а он, не желая принять опозоренную жену, которую били розгами по голому телу, отослал к отцу ее. От такого великого, гениального человека, жаждущего создать вечное счастье для своего народа и давать ему примеры цивилизации, мы вправе ожидать большего милосердия.

– Дух века, мой мягкосердный Лоос, – возразил Плейер, – во всех странах Европы: в Англии, Испании и Германии – везде в последние века сердца людей стали недоступны для сострадательных чувств. Взгляните на историю последних веков Испании, где хитрые правители страны под предлогом распространения католицизма ввели самые жесточайшие пытки (не исключая костров), придумали с утонченным остроумием и находчивостью суды из католических монахов, чтобы конфисковать в казну имущество казненных. Жизнь человека как там, так и в Англии, и у нас, в Германии, стала не дороже жизни червей, без жалости затаптываемых ногами, страдания не возбуждают у судей никакого сочувствия, человеческие права попраны ими с равнодушием бессмысленной машины. Суд наказывает даже идеи и осуждает даже желания. Волосы становятся дыбом, сердце содрогается, вспоминается дантовский ад при чтении рассказов о невыразимых муках, которым подвергались преследуемые судами прошедших двух веков. Читайте историю инквизиции, придуманной в эпоху, не очень отдаленную от наших времен, читайте протоколы о сожженных так называемых еретиках; их в цепях доставляли целыми массами на огромные костры и живыми сжигали. При чтении этих протоколов сердце читателя сжимается, ему кажется, что он слышит стоны страдающих и бумага как будто пропитана и запачкана кровью страдальцев. Для действий Петра мы можем найти веское оправдание, между тем как у иностранцев главной побудительной причиной жестоких казней служили у одних корысть, а у других – веронетерпимость. Петр же руководится высокой идеей, стремлением поставить свой невежественный народ на высоту других цивилизованных государств. Будущность его страны для него дороже горсти мятежников; для блага народа он даже подавляет в себе чувства родства из опасения, чтобы его близкие родные не погубили его преобразований: жену и сестер своих он заключает в монастырь, сына преследует безжалостно по подозрению, что они принимают участие в заговоре, составленном с целью разрушить его нововведения. Он энергично уничтожает зло в начале, прежде чем оно достигнет таких размеров, когда уже не будет возможности искоренить его. Петр поступает сурово, но нельзя отказать ему в справедливости.

– Кстати, – сказал голландский посланник, – говорят, что первую отвергнутую жену Петра привезли из Суздальского монастыря под конвоем вместе со многими заговорщиками, расскажите, почтенный Плейер, как это случилось, вы чаще нас встречаетесь с близкими к царю и, без сомнения, знаете подробности этого приключения. Любопытно знать ее участь и судьбу других, привезенных из Суздальского монастыря.

Плейер не заставил его еще раз просить себя и рассказал следующее:

«Допрос Марии Алексеевны, сестры Петра, которую призвали в суд для разъяснения своего разговора с племянником в Либаве, вызвал подозрение на бывшую царицу Евдокию, заключенную под именем сестры Елены в 1698 году в Суздальский монастырь, во Владимирской губернии. Посланный из Москвы комиссар прибыл в Суздаль в феврале 1718 года Не желая пугать мирный дом появлением судебного следователя, он никому не сказал кто он и вошел прямо в келью сестры Елены.

Вместо того чтобы найти в ней, как ожидал, монахиню, он увидел женщину, роскошно одетую, с повойником на голове. Около нее стояли открытые сундуки, наполненные украшениями и богатыми нарядами. Комиссар бросился к этим сундукам и вытащил из них несколько шифрованных писем, написанных, как оказалось после, рукой брата Евдокии, Абрама Лопухина. В церкви на алтаре комиссар нашел требник молитвы за царствующее семейство, в котором Евдокия была помещена под своим настоящим именем и прежним званием. Священник сознался, что он всегда молился за царицу Евдокию и что она всегда присутствовала при этом в светском платье. Монахини разболтали разные подозрительные вещи: например, то, что ходили к Евдокии посыльные от разных лиц, по-видимому, заговорщиков, с какими-то записками и что какой-то офицер, по фамилии Глебов, долго находился в связи с сестрой Еленой: они видели, как он приходил ночью в келью сестры Елены и оставался там очень долго.

Комиссар забрал часть монастырского населения и также Евдокию с ее поклонником Глебовым и братом Абрамом и доставил их в Преображенскую тюрьму. Признания, полученные на допросах, бросили странный свет на монастырскую жизнь монашеских лиц, на их пророчества, интриги, заговоры и любовные похождения.

Евдокия и Глебов признались в своих близких отношениях. Евдокия подала прошение своему прежнему мужу:

“Бросаюсь к вашим ногам, государь, прошу простить мне мое преступление, не дайте мне умереть раньше времени. Позвольте мне возвратиться в монастырь, где я буду молиться за вас Богу до последнего дня моей жизни.

Та, которая была ваша жена Евдокия”.

Глебов, хотя и подвергся пытке, отрицал свое участие в заговоре. Абрам Лопухин также ни в чем не сознавался. Но показания других доказали существование в монастыре тайного заговора в пользу царевича, от которого ожидали, что он освободит всех заключенных в Суздальском монастыре.

Ростовский епископ Досифей пророчил смерть царя в том же году и освобождение Евдокии благодаря вступлению ее сына на престол. Когда монахиня Елена его спросила, отчего его пророчество не сбывается, он отвечал, что видел сон, будто ее отец находится еще в аду, что молитвы духовенства извлекают его постепенно из пламени пекла; вследствие его великих грехов дьявол еще держит его за ноги, нужно еще молиться. Как только дьявол выпустит его из рук, Петр умрет, царевич вступит на престол и освободит свою мать. Следователь мог выудить у епископа только признание в нескольких общих фразах, которые выражали сочувствие к царевичу», – так закончил свой рассказ Плейер.

Что касается других обвиняемых, то большая часть их признаний, добытых под пытками, относится к неосторожным словам, сказанным или слышанным давно, лет двенадцать – пятнадцать назад. Многие обвинялись в знании шифров. Алексей являлся средоточием, вокруг которого группировались все недовольные политикой Петра и с которым эти люди связывали свои надежды на будущее.

Некоторые показания объясняют характер царевича. Так, например, готовясь к бегству, он, по-видимому, более всего заботился, по рассказам его слуг, о своей любовнице: «Что я сделаю с Афросиной? Уважайте Афросину, она будет моя жена». Какой-то сон побуждает его пуститься в бегство. «Я видел сон, – рассказывал он, – что я строю церковь, это значит, что я должен отправиться в путь». Царевич судил о себе верно, как видно из показаний Кикина. «Я не глуп, – сказал он ему, – но я не способен принудить себя ни к какому труду». Он себе составил высокую идею о власти, которую ему предстояло получить в наследство. «На земле, – говорил он, – два человека похожи на Бога: папа в Риме и царь в Москве – то что хотят, то и делают». Из показаний допрошенных выяснилось также, что попы играли важную роль в окружении наследника. Они старались представлять его в народе святым.

Среди подследственных лишь Вяземский был оправдан. Хорошо защищаясь, он не сознался ни в чем! Он утверждал, что на него царевич наклеветал вследствие старой неприязни, и доказал, что царевич часто его бил и грозил убить его. Действительно, из многих обстоятельств можно было заключить, что Алексей как прежний его ученик хотел ему отомстить из школьнического злопамятства за то, что тот его заставлял учиться.

Кикин, Глебов и епископ Досифей (после лишения его духовного сана) были приговорены к жестокой смерти, другие – к легкой[2]2
  Жестокой смертью считалось сажание на кол, колесование, удары кнутом до смерти; легкою – отсечение головы топором или мечом.


[Закрыть]. Большая часть приятелей Алексея были отправлены на каторжные работы, часть выслана в Сибирь после публичного наказания розгами. Трубецкой был без пощады высечен розгами за то, что советовал царевичу отказаться от престола. Женщины были заключены в монастыри Белого моря, иных секли публично розгами. Абрам Лопухин был отправлен в Петербург и заключен в тюрьму для дополнительного допроса, царевну Марью Алексеевну таскали из одной крепости в другую под надзором солдат. Бывшая царица Евдокия заключена была в монастырь на Ладоге под надзор более строгой игуменьи.

X

Выше мы рассказали, что Шарлотта Вольфенбютельская умерла и была погребена со всеми почестями согласно ее высокому сану. Так все думали, так сообщалось официально, и это известие распространили газеты по всей Европе. Даже ее родители и близкие родные считали ее обитательницей лучшего мира. Никто не сомневался в ее смерти; знакомые жалели, что она погибла в такой ранней молодости и при таких несчастных обстоятельствах. Тем, которым были известны ее сильные страдания, набожно прибавляли: «Ей теперь лучше, царство ей небесное!»

Но через некоторое время в иностранных государствах начали поговаривать, что официальные известия были неверны. Люди стали утверждать, что царевна, измученная нравственными страданиями, не могла больше переносить своих мук, которые она долго геройски терпела с ангельской покорностью своей судьбе. Она начала думать, как бы изменить свою участь и искать средства спасти себя от оскорблений и унижения. Молодая жизнь жаждала более счастливой судьбы, сердце требовало сочувствия и покоя.

Сначала, не найдя никакого выхода, она в отчаянии помышляла о самоубийстве, однажды даже достала из шкафа склянку опия с намерением отравить себя; но набожная душа требовала вознестись с молитвой к Всевышнему, она упала на колени, усердно молилась, заливаясь горючими слезами.

В это время она услышала в детской крик своей маленькой дочери Наталии, этого невинного, обожаемого ею ребенка, и сердце у нее заныло. Детский крик как будто ей говорил: «Мама, не оставляй меня, кто обо мне будет заботиться, кто меня вырастит, кто меня будет воспитывать? На кого ты меня оставляешь?» Этот тайный голос звучал горьким упреком, и Шарлотта мало-помалу сознавала, что она грешит перед Богом, грешит перед своими детьми, что она готова совершить преступление, лишая себя жизни, принадлежащей ее детям. Она громко зарыдала и упала на пол без чувств. В этом бесчувственном состоянии она увидела сон: ей показалось, что она плывет на большом корабле с высокими мачтами и растянутыми широкими парусами; на нем работает усердно толпа матросов и движется много народа разных наций. Везде вокруг нее необъятное море тихо перекатывает свои зыби, медленное равномерное качание корабля располагает к размышлению. Она оперлась головой на руку и забылась.