Текст книги "Невестка Петра Великого (сборник)"

Двенадцатого мая Алексею представили список из девятнадцати вопросов. Четырнадцатого числа и в следующие дни ему опять предложили новые вопросы. В своих ответах царевич распространялся о своих прежних связях с духовенством, о пророчествах, о книгах, присланных ему киевскими монахами и посвященных ему рязанским епископом. По требованию суда сообщить мятежные разговоры, которые ему известны, царевич показал, что Борис Голицын ему сказал: «Ты должен держать шпиона при дворе твоего отца, какого-нибудь неважного молодого человека, который уведомлял бы тебя обо всем». Однажды, во время прогулки в санях, Семен Нарышкин проклинал невозможное положение, которое создала для бояр кипучая деятельность царя: «Жизнь стала неудобна для нас. Царь не знает наших нужд. Если бы он приходил к нам, он узнал бы, что у одного нет дров, у других нет многих необходимых вещей». В заключение царевич назвал всех бояр, епископов и полки, на которые он возлагал свои надежды, что они по смерти отца возведут его на престол.

Петр на допросе спрашивал сына, был ли бы он способен при жизни отца стать во главе мятежных войск и идти с ними против него. Алексей признался, что он мог бы это сделать.

Наконец допросы Алексея окончились, обвинительный акт составлен. Петр издал манифест своему народу, где известил, что следствие доказало преступления, совершенные царевичем; он указал на ложь сына в его прежних показаниях и заключил, что прощение дано было им в Москве только под условием искреннего признания, а так как признание оказалось неискренним, то обещанное прощение недействительно.

Тринадцатого июня царь послал манифест епископам, в котором он умоляет помазанных Богом указать отцу, как поступить с преступным сыном, нарушившим все законы, и просит духовный суд произнести приговор над его сыном.

Епископы на синодальном собрании обсудили этот вопрос и ответили, что суд над Алексеем принадлежит светской власти, в подтверждение чего они привели девять примеров из Ветхого и семь из Нового Завета. К этому они прибавили: если царь желает наказать своего сына согласно его поступкам, то в Священном Писании много примеров, дающих ему на это полное право. Если царь пожелает помиловать сына, то он найдет тому пример в учении Христа, а именно в притче о расточительном сыне. В этом двойственном ответе ясно проглядывает призыв к милости. Это сочувствие духовенства только ухудшило положение несчастного царевича. Петр обнародовал второй манифест Сенату и другим сановникам, призывая их судить сына его со всей строгостью и без всякого снисхождения.

Семнадцатого июня собрался верховный суд, состоявший из сенаторов, министров, генералов гвардейского штаба, словом, из всех лично преданных царю лиц. Лоос, саксонский посланник, утверждает, что сам Петр выступил в суде прокурором против своего сына и будто царевич явился в суд с твердостью или гордостью, превосходившей ожидания. Этому трудно верить.

Суд рассмотрел итоги следствия и подверг обвиняемого новым допросам. Последние показания царевича обвиняли Лопухина и Иакова Игнатьева. Было доказано, что они желали смерти царя. Этих несчастных пытали, в августе их приговорили к смерти, а в декабре 1718-го их казнили вместе с другими, оставшимися еще в живых от московского побоища.

Девятнадцатого июня главный обвиняемый наследник престола, сын царя, был в первый раз подвергнут пытке частным образом в присутствии немногих лиц. Его принудили подтвердить его прежние показания. Состоялась очная ставка Алексея с Иаковом Игнатьевым. Духовный отец и духовный сын должны были открыть то, что они когда-то доверяли друг другу в тайне церкви. Было дано двадцать пять ударов кнутом, как сказано в протоколе.

Двадцать первого июня после обеда Петр послал Толстого в крепость задать Алексею несколько вопросов. На этот раз дело шло ни о пытке, ни о допросах, просто отец горестно порицал своего заблудшего сына. «Отчего не хотел он повиноваться? Отчего он своим упрямством принудил меня наказать его? Отчего он стремился к своему наследству незаконными путями, а не сыновним подчинением?»

Нужно ли видеть в этих вопросах голос природы, голос наболевшегося сердца, склонного к прощению? Были ли эти ласки только притворством, чтобы выманить новые признания? Мы склонны считать последнее предположение наиболее верным, потому что через три дня царевича опять подвергли пытке, очевидно, с целью добыть неизвестные еще сведения.

Алексей отвечал в том же тоне, в каком его спрашивали, – с меланхолическим сожалением, и довольно верно отозвался о самом себе. Он вспомнил свое прошлое, свое воспитание: «Я воспитан женщинами, в неге. Меня приучили только к увеселениям, к которым я уже был склонен по природе. Я вырос среди монахов и праздных людей, я только пьянствовал с ними и не мог принудить себя к труду. Я избегал своего отца, я его боялся, его присутствие было для меня несносно. Он посылал меня за границу, но я там не исправился… Мое упрямство было сильнее моего страха, внушенного отцом. Когда я отказался получить мое наследство сыновним послушанием, то задумал достать его с помощью иностранцев. Я решился просить у австрийского императора войска, платить им и не отступать ни перед чем, лишь бы достигнуть русской короны».

Двадцать четвертого июня царевича снова подвергли пытке. Дано было двадцать пять ударов, как сказано в протоколе.

Но страдалец истощен. От него не получают почти никаких показаний. Вечером того же дня верховный суд собрался в составе ста двадцати семи человек. Суд объявил царевича виновным в ложных показаниях, а также в том, что он надеялся на восстание народа, замышлял заговор с целью погубить отечество, своего царя и отца при помощи иностранного оружия. Все эти преступления признаны им самим и подтверждены допросами других. Суд единогласно приговорил царевича к смертной казни.

Все сто двадцать семь членов суда подписали приговор, за исключением одного гвардейского унтер-офицера, не умевшего писать.

Лоос сообщил своему двору, что, выслушав смертный приговор, Алексей просил Толстого устроить ему свидание с Афросиной и позволить ему перед смертью проститься с ней. Если это правда, то измена его любовницы, должно быть, не уменьшила его страсти к ней. Лоос полагает, что царевич помешался перед смертью.

Двадцать четвертого июня царевича, приговоренного к смерти, возвратили в Петропавловскую крепость, а приговор представили царю на утверждение. На третий день, двадцать шестого июня 1718 года, около семи часов вечера, раздался колокольный звон в крепости. В городе распространился слух, что царевич Алексей умер от апоплексического удара. Сначала в этом сомневались, а потом поползли сотни зловещих слухов. О трагическом конце Алексея говорили разное.

Сам царь в циркуляре к своим заграничным представителям от двадцать седьмого июня рисовал это событие следующими словами:

«В то время, как мы колебались между отцовским милосердием и обязанностью охранять будущность нашего государства, Всемогущий Бог в своей справедливости помог нам в этом грустном испытании. Он вчера положил конец жизни нашего сына Алексея. После чтения приговора, во время исчисления его преступлений, этот виновный сын был поражен апоплексическим ударом. Когда он пришел в себя, то приобщился Святых Тайн и велел позвать нас к себе; мы пришли к нему со всеми министрами и сенаторами, и он перед нами со слезами раскаяния откровенно признался во всех своих преступлениях и просил прощения. Мы его простили отечески, и после того он скончался по-христиански того же двадцать шестого июня около шести часов вечера».

Тело царевича перенесли из крепости в дом губернатора, а двадцать восьмого июня его выставили в церкви Святой Троицы, где народу дозволено было проститься с ним.

Несмотря на это событие, деятельность Петра не остановилась ни на одну минуту. Двадцать девятого был праздник у царя: он спускал у Адмиралтейства новый корабль «Лесной», построенный по плану его величества; на этом празднике присутствовал царь со всеми министрами, и они много веселились.

Вечером тело царевича отнесли с подобающими почестями в крепость и похоронили.

На другой день праздновали годовщину полтавской победы. Петр дал большой обед, и царь с гостями беспечно предались шумному веселью.

Плейер, австрийский посланник в Петербурге, донес об этом событии графу Шенборну седьмого июля следующими словами:

«Господин граф!

Кронпринц умер двадцать шестого июня, в восемь часов вечера, но не естественной смертью, как распространяют слух. При дворе, в народе и между иностранцами тайно рассказывают, что ему отрубили голову мечом или секирой. Этот слух подтверждается многими обстоятельствами. До этого дня ничего не слышали о болезни царевича и еще накануне подвергли его пытке. В день смерти у царевича были высшее духовенство и Меншиков, а в крепость никого не впускали и ворота заперли до вечера. Голландский столяр, работавший в одной из новых башен крепости, провел там ночь незамеченным; с высоты башни он к вечеру видел в комнате пыток движение нескольких особ; он рассказал это своей теще, повивальной бабке жены голландского министра. Останки царевича, рассказал столяр, были положены в простой гроб из плохих досок, голова была полуоткрыта, шея обмотана полотенцем, как у человека, которому бреют бороду. Царь на другой и следующий день был очень весел. Семейство Меншикова не скрывало своей радости в тот же вечер; императрица обнаруживала вид большого горя».

Голландский министр сообщил своему двору, что умертвили царевича, вскрыв ему вены.

По запискам англичанина Генриха Брюса, которые были напечатаны в Лондоне в 1782 году, можно заключить, что царевича принудили принять яд, от которого он умер.

В народе рассказывали также, будто на допросе Петр, раздраженный каким-то ответом царевича, убил его сильным ударом палки.

Но достоверных сведений, подтверждающих ту или иную версию смерти Алексея Петровича, историческая наука до сих пор не смогла обнаружить.

XV

После смерти Добрынского Шарлотта и Эмилия все еще должны были оставаться некоторое время на Сан-Доминго до полного выздоровления Конрада. Когда старик совсем поправился, петербургские беглецы опять сели на корабль и уехали в Америку. Они снова встретились с графом Альбрехтом Моргеншейном. Вот как это произошло.

В двух днях пути от Шарлоттенгайна находилась большая испанская колония Роландо, с которой Альбрехт желал войти в дружеские отношения. Однажды он решил нанести туда визит и отправился с двумя поселенцами и несколькими неграми по воде.

На третий день они достигли цели. Их приняли радушно. Всякий хотел, чтобы гости остановились у него. Наконец решили разделить гостей между собой.

Альбрехт попал в дом почтенного старика, стоявший в тени высоких пальм. Под одной пальмой гостю предложили плоды и вино. Семейство старика сидело вокруг гостя. Беседа шла о плантациях, о стадах домашнего скота.

Старик, между прочим, заметил, что в этой местности вследствие сильной населенности цена на землю и рабов повысилась.

– Таким образом, – сказал Альбрехт, – новым поселенцам уже трудно будет поселиться здесь.

Тут выступила молоденькая внучка старика и с восхитительной улыбкой обратилась к Альбрехту:

– Оставайся у нас, любезный чужеземец! Для тебя еще найдется дешевое место.

При этом ее прелестный взор покоился на Альбрехте, которого очаровали ее нежный голос, блестящие глаза, безыскусственное обращение и красивые черты лица.

– Ты могла бы приковать меня к этой земле, милая девица, – отвечал Альбрехт, – если бы мной уже не была выбрана местность для жилища. – И он рассказал о плодородии земель Шарлоттенгайна, устройстве колонии и тамошних дешевых ценах.

– В таком случае, – сказала прелестная внучка, – ты мог бы взять с собой в Шарлоттенгайн немца с его двумя дочерьми. Мне их жаль, так как они не могут найти здесь места по их вкусу и средствам.

– У тебя прекрасная мысль, Лучия, – сказал старик. – Мы пригласим сюда немца или пойдем к нему. Это известие порадует его.

На другой день старик с Альбрехтом пошли с визитом к немцу, жившему на другом конце колонии у поселенца.

Его не застали дома, но поселенец уверял, что он скоро вернется, и просил их отобедать у него.

– Между тем, – сказал он, – вы можете побеседовать с его дочерьми. Господин Лангенбах превосходный человек, и его дочери очень любезны, особенно старшая, Аделаида – это настоящий ангел. Пойдемте, я познакомлю вас.

Поселенец повел гостей к кокосовым деревьям в саду.

Когда они вошли в сад, там стояли две просто одетые женщины рядом со старушкой, сажавшей цветы. Все обратили свои лица к пришедшим, а одна из молодых женщин отвернулась от Альбрехта, как будто испугалась его появления, схватила руку другой и воскликнула: «Камилла!» Затем они обе подошли к нему ближе. Это была опять умершая царевна. Это была та самая, которую он видел на Гарце в лесу, в царском дворце в Петергофе, в храме небольшого города и которая явилась ему на океане. Это была она!

Альбрехт чуть не лишился чувств и не мог выговорить ни слова. Он молча поклонился, а она, также поклонившись, оперлась о кокосовое дерево. Поселенец завязал разговор, но она молчала. Альбрехт не решался сказать ей, что он уже видел ее в разное время в разных странах, как сверхъестественное явление.

Через некоторое время пришел их отец, иностранец Лангенбах. Его дочери бросились к нему навстречу. После первых приветствий приступили к главному предмету посещения гостей.

Альбрехт дал себе слово не подавать вида, что он знает Шарлотту, но он был уверен, что это она, и старался уговорить старого Лангенбаха, называвшегося ее отцом, поселиться в Шарлоттенгайне. Он не мог объяснить себе тайну ее смерти, но он теперь был убежден, что она жива, что она стоит перед ним. Альбрехт очень хвалил Лангенбаху местность Шарлоттенгайна. Ему улыбалась мысль, что обожаемая им женщина будет жить на его земле поблизости от его жилища, что он будет ее видеть часто, будет в случае надобности всегда к ее услугам, и он употребил все свое красноречие, чтобы привлечь мнимого отца Шарлотты в свою колонию.

Лангенбах обещался поехать с ним и лично все осмотреть.

Когда к ним подошел камердинер Лангенбаха, который называл его просто Францем, Альбрехт тотчас узнал в нем человека с цыганским лицом в красном жилете, объявившего ему в Берлине о смерти царевны и говорившего с ним на Тенерифе. Увидев Альбрехта, он даже не удивился и назвал его по имени.

Альбрехт оставался еще несколько дней в колонии Ро-ландо и с каждым днем все более сближался с дочерьми Лангенбаха. Граф распространялся в своих беседах об удивительных прелестях Шарлоттенгайна и Аделаида слушала его с большим вниманием. Раз, гуляя вечером по горам, Аделаида, опираясь на руку Альбрехта, спросила его:

– Кто дал вашей колонии название Шарлоттенгайн?

– Я дал, – пробормотал Альбрехт.

Через несколько минут молчания Альбрехт сказал:

– Я сделаюсь очень несчастным, если ваш отец откажется поселиться в Шарлоттенгайне. Я охотно лишился бы всех моих земель, отказался бы от всего моего имущества и следовал бы за вами, как нищий, лишь бы быть около вас.

Аделаида очаровательно улыбнулась, слегка сжала его руку и нежно пролепетала:

– Подождем!

Через три дня Альбрехт, Лангенбах и Франц отправились в путь и на третий день приехали в Шарлоттенгайн. Лангенбах при виде хваленой местности был в восторге от нее. Любовь и надежда сделали Альбрехта необыкновенно красноречивым, и ему удалось уговорить старика купить землю.

Лангенбах купил участок недалеко от дома Альбрехта и просил его помочь ему в составлении плана его будущего хозяйства. Они определили место для цветника и огорода.

Лангенбах возвратился к своим дочерям, и Альбрехт взял на себя труд выстроить для него и его семейства жилой дом.

С особенным рвением Моргеншейн занимался устройством жилища той, которая постоянно поглощала все его мысли. К весне дом со всеми возможными удобствами был готов и ждал своих будущих жильцов.

В начале весны Конрад со своими дочерьми и Францем переехали из колонии Роландо в Шарлоттенгайн в собственный дом, где они устроились и жили очень скромно. Бывшая царевна, дочь вольфенбютельского герцога и сестра австрийской императрицы, занялась сама своим маленьким хозяйством при помощи трех негритянок, часто посещала поля, которые обрабатывали для нее рабы, осматривала свои маленькие стада и сажала вокруг своего уютного дома деревья и цветы. Она была вполне довольна и счастлива и считала свою мирную жизнь похожей на райскую.

Часто Шарлотта гуляла вместе с Эмилией и двумя негритянками, лазала по горам и ходила по дремучим лесам, любуясь прелестями окрестности. Она сделалась другом бедных жителей хижин, врачом больным и мирила соседей, если они случайно поссорились. Иногда она сидела на берегу Миссисипи в набожном созерцании природы, и однажды в увлечении религиозных чувств она воскликнула:

– О людская суета! О великие мира сего! Чем вы гордитесь? Нет ничего вечного, кроме Всевышнего! Нет ничего красивого, кроме природы! Нет ничего выше добродетели! О люди! Разорвите узы предрассудков, и вы будете лучше, вы будете совершенны, вы будете стоять между миром и вечностью, между Богом и человечеством. Корона потеряла для меня блеск, бедность я более не считаю позором. Люди только оттого несчастны, что не имеют храбрости создать себе счастье!

Таким образом, эта незаурядная женщина, обладавшая громадной силой воли, чтобы отказаться от всех светских привилегий, от надежды когда-нибудь возвратить себе любовь мужа и сделаться царицей величайшего в мире государства, имевшая смелость предпринять длинное трудное и опасное путешествие в неизвестную, еще необитаемую страну, чтобы жить забытой среди простых бедных жителей хижин, – эта женщина считала себя счастливейшей в мире. Такого рода величие характера свет представляет очень редко.

Вскоре после прибытия Шарлотты в Шарлоттенгайн умер мнимый отец ее, старик Лангенбах. Перед смертью Альбрехт дал доброму Конраду клятву никогда не оставлять его дочерей, всегда быть их другом, покровителем и советником. Его похоронили в саду под тенью высоких кипарисов. Над его могилой Шарлотта велела поставить крест с изображением Николая Чудотворца, которое она достала у одного русского переселенца.

– Русский святой, – сказала она, – пророчил мне счастье, и оно сбылось. Он же сказал мне, что молится за всех. Он и будет вымаливать у Бога царство небесное моему благодетелю Конраду.

Несколько недель после смерти Лангенбаха Шарлотта в сопровождении Эмилии и двух негритянок сделала первый визит Альбрехту. В честь этого события Альбрехт устроил маленький праздник: он пригласил к обеду некоторых плантаторов, которые пришли со своими сыновьями и дочерьми. Была также музыка для танцев. Эмилия танцевала, а Альбрехт повел Шарлотту показать ей свой дом. Когда они вошли в кабинет хозяина, где находились его книги, газеты и ландкарты, она, бросив на все беглый взгляд, подала руку Альбрехту, а он осмелился поцеловать ее с жаром. Она молчала и не взяла руки назад; ее глаза покрылись слезами, и лицо зарумянилось.

– Я сирота, – сказала она, – смерть моего дорогого отца сделала меня одинокой без покровительства в чужом краю. Но Бог меня не совсем оставил. Он меня привел к вам, любезный Альбрехт! Вы благородный человек. Мы, я и моя сестра, не можем вознаградить вас за то, что вы для нас сделали. Но Бог вас вознаградит! Оставайтесь для нас нашим отцом, нашим ангелом хранителем!

Долго Альбрехт не мог выговорить ни слова. Он вспомнил, что стоящая перед ним женщина родилась принцессой, что ее прежде окружал блеск царского двора, что она сестра императрицы и родственница многих государей – и эта высокая особа стоит перед ним в степях Нового Света и смиренно, со слезами на глазах, умоляет о покровительстве человека, который едва осмеливался вступить в переднюю ее дворца!

– Нет! – воскликнул Альбрехт в сильном волнении. – Прошу вас, не говорите в таком смиренном тоне. Вы моя повелительница. Все, что я имею, передаю в вашу собственность. Моя жизнь принадлежит вам. Располагайте ею, как вам угодно будет. Я ваш подданный!

В это время Шарлотта заметила маленький портрет под зеркалом. Она подошла, внимательно посмотрела на него, узнала себя в этом портрете, в том платье, в котором она была в лесу около Бланкенбурга, где Альбрехт ее видел в первый раз. Она долго с удивлением рассматривала свой портрет. Она осушила свои глаза, сняла портрет и опять рассматривала его, затем, утомленной, бросилась в кресло и громко зарыдала.

Альбрехт все еще хотел скрыть, что он ее узнал. Но когда она застенчиво подняла к нему свои заплаканные глаза и спросила: «Альбрехт, откуда у вас этот портрет и с каких пор?» – то он не мог больше сдерживаться; он упал перед ней на колени и пробормотал: «Милостивая принцесса! Я вас однажды видел в бланкенбургском лесу и нарисовал этот портрет сам. С тех пор он составлял мое величайшее сокровище. Я носил его на моей груди в некоторых сражениях; пронес его через океан сюда. После моей смерти он будет покоиться со мной в могиле».

Она молча подала портрет Альбрехту, закрыла свое лицо руками и сильно заплакала. Когда она несколько успокоилась, то пожала Альбрехту руку и сказала:

– Альбрехт, если вам дорого мое спокойствие, то забудьте, что вы меня знали в другом положении. Не вызывайте во мне неприятных воспоминаний прежних времен. Возьмите мою тайну в гроб вместе с этим портретом. Я больше не принцесса, я бедная, но довольная судьбой поселянка. Я вам буду вполне доверяться. Не забудьте, что вы теперь единственный человек, с которым я могу разделить мои мысли, мои радости и мое горе.

Альбрехт слушал Шарлотту с восторгом и поклялся, что он будет свято хранить ее тайну.

С этого времени отношения между Шарлоттой и Альбрехтом были определены. Никто из них не делал ни малейшего намека на прошедшее. Они начали часто встречаться и подолгу беседовать. Шарлотта расцвела, подобно розовому цветку после ночного дождя.

Колония Шарлоттенгайн постепенно развивалась и расцветала. Колонисты жили там в завидном отдалении от шумного света. Они были вполне довольны своей мирной жизнью. Главное лицо колонии, Альбрехт, ее глава и начальник чувствовал себя как в раю, потому что ежедневно мог видеть обожаемую им женщину, а она открывала в нем с каждым днем все новые достоинства, новые добродетели и, сама того не замечая, искренно полюбила его. Видеться каждый день наедине сделалось необходимостью для обоих.

Так жили долго мирные поселенцы, не зная никаких тревог, пока размеренная жизнь в Шарлоттенгайне не оживилась в одно лето в связи с приездом новоорлеанского губернатора со своей женой и миленькой, веселой дочерью Женни в сопровождении большой свиты из чиновников и офицеров. В честь дорогих гостей поселенцы устраивали много празднеств и были очень счастливы по случаю повеселиться и разнообразить свое существование. Губернатор оставался в Шарлоттенгайне целый месяц, и это пребывание в мирной колонии имело большое влияние на судьбу некоторых лиц.

Альбрехт и Эмилия начали замечать, что Шарлотта погрустнела. Ее часто находили на могиле Конрада, где она сидела, погруженная в грустные размышления. Никто не мог угадать причины ее тайной скорби. Альбрехт имел мало времени ее наблюдать. Он был занят с губернатором делами колонии. Дочь губернатора, резвая Женни, порхала беспрестанно около него и своими шалостями отнимала у него много времени. Губернатор и его жена с удовольствием замечали, что дочь их все теснее привязывается к Альбрехту, потому что ветреная Женни уже в Новом Орлеане влюбилась в молодого инженера, а родители были этим очень недовольны, так как молодой человек, хотя очень приличный и хорошо воспитанный, был мещанского происхождения. Все в колонии также предполагали, что Альбрехт и Женни станут мужем и женой, хотя первый настойчиво утверждал, что вовсе не думает о женитьбе.

Однажды после обеда все новоорлеанское общество, разумеется вместе с Альбрехтом, было приглашено к Шарлотте. Хозяйка казалась грустнее обыкновенного, несмотря на то, что она старалась скрыть свое унылое настроение. Губернатор и его жена также были не в духе, даже у ветреной Женни были красные, заплаканные глаза. Альбрехт также был молчалив. Словом, все были чем-то заняты, всех беспокоили какие-то мысли, каждый был погружен в самого себя. Одна Эмилия беззаботно порхала от одного к другому, шутила, улыбалась и старалась развеселить общество. Гости разбрелись попарно в саду. Шарлотта поспешила к ним, чтобы собрать их. Проходя мимо маленького луга, она увидела как Женни с распростертыми руками полетела к Альбрехту, который разговаривал с инженером, и шаловливо обняла его.

Шарлотта, подобно всем думавшая, что Женни сделается невестой Альбрехта, быстро отвернулась, не желая мешать счастливой паре. Но Альбрехт, заметив принцессу, предоставил радостную дочь губернатора ее возлюбленному и поспешил за Шарлоттой.

Она стояла у кипариса и пристально с грустью глядела перед собой. Услышав его шаги, она, по-видимому, хотела идти к нему навстречу, но у нее подкашивались ноги; она была очень бледна, но встретила его с улыбкой, хотя глаза ее были полны слез.

– Вам дурно? – спросил ее Альбрехт заботливо.

– Немного, – отвечала она, – но это сейчас пройдет.

При этих словах она указала на скамейку, стоявшую в тени под ветвями деревьев; Альбрехт повел ее туда и они сели. Оба они долго молчали. Вдруг он схватил ее руку с таким жаром, что она испугалась, и покрыл ее горячими поцелуями.

– Не делайте меня несчастным! – воскликнул он дрожащим голосом. – Какая-то болезнь, какое-то горе грызет ваше сердце, я это чувствую. Будьте откровенны, не скрывайте от меня ничего!

Шарлотта взглянула ему в глаза и заметила в них слезы:

– Не бойтесь! – отвечала она. – Мне лучше. Это был случайный припадок, теперь все прошло.

Опять наступило молчание. После паузы Альбрехт сказал:

– Я должен вам сообщить приятное известие. Мне удалось уговорить губернатора и его жену дать согласие на бракосочетание их дочери с инженером. Задача была трудная. Но губернатор был вынужден согласиться, так как молодые люди из любви и страсти уже слишком забылись, и подобные поступки не могут быть исправлены. Пойдемте принять участие в радости молодых счастливцев, которые теперь, вероятно, у ног родителей просят их благословение.

Эта новость очень удивила Шарлотту. Она задала несколько вопросов, затем об руку с графом пошла отыскивать губернатора.

Грустная тишина, которая за час тому назад заметна была в приятельском кругу гостей, исчезла, как по волшебству. Тайна, давившая всех, была раскрыта. Начались поздравления и веселье. Шарлотта велела пригласить семейства соседних поселян и музыку. Устроили ужин на открытом воздухе при свете луны и звезд.

Чувство счастья воодушевляло сердца: все болтали, пели, танцевали.

В разгар общего веселья Альбрехт заметил отсутствие Шарлотты; он пошел ее искать и нашел ее на скамейке в саду среди диких кустарников.

– Позволите ли вы мне разделить ваше уединение? – спросил он тихо.

– Альбрехт! – сказала она нежно.

Он уже сидел с ней рядом и хотел ей что-то сказать, но вместо этого схватил ее руку и прижал ее к своим губам.

Оба молчали, оба чувствовали, что они друг друга любят, что живут один для другого. Альбрехт молчал и дрожал. Его душа разрывалась между восторгом и страхом, он чувствовал себя перенесенным на небо.

Шарлотта только теперь осознала, как она его сильно любит. Она сознавала, что никогда не испытывала такого чувства.

– Альбрехт! – прошептала она застенчиво, а он прижал ее руку к своему сердцу. Она замолчала.

В это время близкий шум вернул обоих в действительность. Шарлотта испуганно отняла свою руку, лежавшую в руке графа. Альбрехт поднял глаза; перед ним стоял старик губернатор. Оживленный вином и весельем, он пристально посмотрел на них.

– Так вы здесь, – сказал он, улыбаясь, – и так молчаливы. О, не думайте, что я слеп, я уже это давно заметил. Я уже сегодня, волей-неволей, должен был согласиться на одну помолвку и теперь буду настаивать на второй помолвке между вами, граф, и нашей любезной хозяйкой, а когда завтра или послезавтра приедет сюда миссионер, то будем праздновать две свадьбы разом.

При этих словах старик шутя обхватил одной рукой Шарлотту, а другой Альбрехта и прижал их друг к другу так тесно, что губы их соприкоснулись.

Влюбленные невольно поцеловались, почти бессознательно, но оба были счастливы, оба забыли весь мир и восторгались только друг другом.

Губернатор громко засмеялся и с торжеством удалился, а Альбрехт, хотя боялся, не обидел ли он принцессу своей смелостью, все еще прижимал ее к своей груди. А она нежно лепетала: «Альбрехт!» Он ободрился и, обхватив ее талию еще крепче, прижал ее к себе… Рука об руку пошли они домой, хотя на словах еще не признавались в любви. Все общество шумно шло им навстречу и с радостью поздравляло их.

Граф провел всю ночь как в лихорадке. Только утром он немного заснул. А когда проснулся, ему казалось, что все случившееся с ним вчера было только сном.

Он со страхом отправился к Шарлотте, чтобы убедиться не раскаивается ли она.

Он нашел ее одну в утреннем платье. Она в глазах Альбрехта была в это утро прелестнее, чем когда-либо, вся ее добрая душа запечатлелась в выражении ее лица, когда она слегка покраснела.

Он упал перед ней на колени и готовился просить у нее прощения за его вчерашнюю дерзость, но она поспешно подняла его и с нежной грустью смотрела на него. Все что они хотели сказать друг другу было забыто. Они обнялись, и… весь мир перестал существовать для них. Одними вздохами, одними слезами выражали они свое глубокое счастье. Но это продолжалось недолго, потому что как вчера, так и теперь губернатор нарушил очарование их встречи. Он пришел, держа за руку священника, за ними следовали Эмилия, Женни с своим женихом и другие жители колонии.

Эмилия с ликующим лицом бросилась на шею Шарлотты и, поцеловав ее, с жаром воскликнула:

– Давно мне шептал тайный голос, что ты еще когда-нибудь будешь счастлива, милая, несравненная поселянка! Ты теперь счастлива! Я тебя венчаю миртовым венцом: Шарлоттенгайн – твоя монархия, любовь, добродетель и блаженство составят блеск твоего придворного штата – не забудь только теперь в объятиях любимого мужа о преданной тебе Эмилии!

При этих словах Эмилия положила свежий миртовый венок на голову счастливой невесты, у которой в прелестном беспорядке падали на плечи черные кудри. Затем все общество торжественно отправилось в ближайшую церковь, где вдовствующая принцесса, бывшая русская царевна обвенчалась с любимым ею графом Альбрехтом Моргеншейном, которых в колонии звали господином Альбрехтом и госпожой Шарлоттой Моргеншейн.