Текст книги "Штиллер"

Как-то в конце сентября позвонил Штиллер: – Приготовься, мы едем в Париж. – Она не поверила. – Ты это серьезно? – Бодрый голос ответил: – Почему бы и нет? – Еще не уверенная в том, что он не шутит, но все же радуясь, она спросила: – Когда? – Бодрый голос ответил: – Завтра, сегодня, когда хочешь! – Расписание парижских поездов они знали наизусть; среди них был ночной поезд, с которым попадаешь в предместья Парижа, когда день еще только брезжит; потом – завтрак с рабочими первой смены в баре при Восточном вокзале – кофе с бриошами, далее прогулка по огромным залам крытого рынка, битком набитым овощами и рыбой, – и все это получаешь так внезапно, совсем как в сказке. – Я сейчас же приду к тебе, – сказала она. Но это оказалось не так-то просто, перед обедом к Штиллеру должен прийти директор музея, а после обеда Сибилла ведет маленького Ганнеса в цирк. – Значит, после цирка! – сказала она и положила трубку, вне себя от счастья, словно человек, неожиданно выигравший огромную сумму, более того – опустошенная счастьем. Наконец-то все сдвинется с места!

– Как по-твоему, – спросил Рольф за черным кофе, – не пора ли нам заказать фургоны? Какой день тебя больше устроит? Мне одному с переездом не справиться. На будущей неделе ты никуда не собираешься? – Это было очень некстати, но она понимала настойчивость Рольфа. – Да, да, но сегодня я ничего еще не могу сказать. – Когда же? – Завтра! – Почему ты так нервна? – Вовсе нет! С чего бы я стала нервничать! – Она надеялась, что сможет немножко повременить со своим решением, и вдруг ультиматум – двадцать четыре часа! А ведь на карту поставлено все самое важное, самое дорогое на свете – судьба Штиллера, Рольфа, маленького Ганнеса и того, кто еще не родился, – судьба всех, кого она любит, ее собственная судьба. Сумеет ли она сама выбрать для себя будущую жизнь? Вот что решалось! А Рольф хочет знать это завтра, завтра за черным кофе, потому что пора заказывать мебельные фургоны…

…Детский утренник в цирке (говорит Сибилла) не отвлек ее от мыслей, напротив, именно здесь она сделала свой выбор: «Штиллер! Париж! Риск!» Что за убогий, даже жалостный вид у такого цирка при дневном свете, думала она, – повсюду неприглядная изнанка пышности. Тем прелестнее солнечный свет, янтарные блики под куполом, пестрые ярусы, щебет детей, звон духового оркестра, острый запах зверья, грозное рычание, как в джунглях, – Сибилла находила это восхитительным. В Париже, думала Сибилла, для нее непременно найдется какая-нибудь работа. Это будет наградой за смелое решение. Страха она не испытывала. Клоун, открывший программу, видимо, принимал детей за взрослых дураков и успеха не имел; маленький Ганнес, впервые попавший в цирк, смотрел на глупого дядю без улыбки, даже с некоторым злорадством, когда тот спотыкался и шепелявил; Ганнес не хотел, чтобы он вернулся на арену. Пусть Сибилла скажет ему, чтобы он больше не выходил. Зато прыжки тигра! Щелканье шамберьера и хриплый рык! Сибилла сидела как зачарованная, минут на пять даже забыв про Париж. А Ганнес сосал конфету и спрашивал, для чего злых тигров заставляют прыгать сквозь обруч. Он не видел в этом смысла. Но тюлени привели его в восторг, и к проблемам, которые должна была решить Сибилла, прибавилась еще одна: не хочет ли она стать тюленем? Когда лошади танцевали вальс, маленький Ганнес запросился домой. Сибилла могла бы теперь пойти к Штиллеру. Но не пошла. Пока еще не пошла! А когда семь мужских жизней повисли в зубах улыбающейся с трапеции акробатки, Ганнес, свесившись вниз, обнаружил у входа на манеж грязного человека в больших сапогах, наряжавшего целую свору собачонок в забавные юбчонки, уморительно маленькие фраки и подвенечные вуали. Собаки с нетерпением дожидались своего выхода. Сибилле пришлось усадить маленького Ганнеса к себе на колени, чтоб он не свалился вниз. Кажется, к тому времени она уже приняла окончательное решение, хотя была всецело поглощена щекочущим нервы номером, там, наверху, на сверкающей трапеции. «Как-нибудь обойдется», – думала она. Вдруг все дети единодушно издали ликующий вопль: серебряная девица, перестав парить в небе, сделала сальто-мортале, спорхнула с трапеции на огромную раскачивающуюся сетку, и, смотри-ка, зубы ее были целехоньки, а оркестр оглушительно играл что-то из Верди. Антракт! Ганнес тоже хотел посмотреть зверей, как все дети, но Сибилла продолжала сидеть, словно завороженная. Какая-то особа в цирковом костюме торговала шоколадом, видимо, зарабатывая этим себе на жизнь, для Сибиллы это был лучший аттракцион сегодняшнего утренника – независимая женщина.

Привезя Ганнеса домой, она к семи уже была у Штиллера. Он свистел, заливался соловьем, вытащил даже сундук с шарнирами и укладывал в него вещи. Теперь уже без шуток – они едут в Париж. Почему она не привезла свой багаж? Тут выяснилось, что Штиллер, «так или иначе», должен ехать в Париж, правда, не сегодня и не завтра, но скоро, из-за своей бронзовой статуи, как следует отлить ее могут только в Париже, она непременно должна, быть выставлена, директор очень на этом настаивает. А Юлика? Теперь у него есть великолепный предлог для поездки в Париж, у Юлики не будет повода волноваться, температурная кривая не подскочит из-за его поездки. Сибилла поняла и сказала:

– Нет.

Штиллер оскорбился.

– Я еду.

– Что ж, – сказала она. – Поезжай!

Штиллер заявил, что это смешно. Месяцами они говорили, мечтали о поездке в Париж, а теперь…

– Что ж, – повторила она. – Поезжай.

Штиллер уехал. Ему ведь, так или иначе, нужно было ехать. Он надеялся, что Сибилла раскается в своей блажи, приедет за ним вслед. Но надежды Штиллера больше не интересовали Сибиллу. На следующий день, за черным кофе, она объявила Рольфу: – Я не еду в Париж. – Рольф постарался и в радости сохранить свое исключительное самообладание. Тут она сказала: – Я уеду на неделю к подруге, в Санкт-Галлен. – И – странное дело – он вдруг швырнул чашку об стену. Оставшись одна, Сибилла положила на колени телефонную книжку, потушила недокуренную сигарету, нашла номер врача, единственного, к кому могла обратиться по такому поводу, немедленно набрала этот номер и ждала ответа, не слыша биения своего сердца. Смутило ее только собственное ее равнодушие. Сделать это необходимо, и чем скорее, тем лучше.

Разумеется, Рольф ни минуты не верил в существование санкт-галленской подруги. Сибилла обманывает сто, считает за дурака, пора положить этому конец. Злосчастную встречу в его конторе (после того как Сибилла вышла из клиники) ее супруг, мой прокурор, описал не совсем точно. Ожесточенно молчал (так уверяет Сибилла) Рольф, а не она.

Протоколирую.

Ей битый час пришлось прождать в приемной, покуда секретарша не сказала: – Господин прокурор просит… – Рукопожатие. Сибилле казалось, что сейчас она упадет па пороге, но Рольф ее поддержал, и она (это правда) прямо пошла к окну, как будто явилась сюда полюбоваться видом. – Так это твоя новая контора? – сказала она, словно бы ничего и не случилось. – Отлично! – Это было сказано от смущения. – Да, – ответил он, – это моя контора. – Он смотрел на нее, уверенный, что она вернулась из поездки с любовником. – Мне надо поговорить с тобой, – сказала Сибилла. Рольф указал ей на глубокое кресло, как клиентке, предложил сигарету из большой коробки на столе, так сказать, сигарету служебного назначения. – Спасибо, – сказала она и спросила: – Как ты поживаешь? – А ты как? – вопросом на вопрос ответил Рольф. – Они сидели друг против друга и курили. Рольф за своим огромным столом – она по ту сторону, одна-одинешенька. Хочет ли он еще слышать о их былой близости? Мало того, что он иронически спросил: – Ну, как было в Санкт-Галлене? – он еще добавил: – Ты извини, через полчаса у меня заседание. – Конечно, Сибилла и слова вымолвить не могла. Почему он откровенно не спросит: – Где ты была? – Почему просто и прямо не скажет: – Ты лжешь! – Вместо этого Рольф сообщил ей, что переезд в новый дом состоялся. По счастью, в тот день погода была недурна… Он говорил о переезде спокойно, деловито, без всякого недовольства, не упрекая ее за отсутствие. – Твои вещи покамест просто втащили в дом, – объяснил он, – ведь я не знаю, как ты хочешь расставить их… а кроме того… – Тут, к сожалению, зазвонил телефон… (Из клиники Сибилла прежде всего заехала на старую квартиру. Ее шаги, гулко отдававшиеся в опустелых комнатах, выцветшие обои с темными прямоугольниками на месте снятых картин, покинутость, разрушение, – неужели она шесть лет прожила в этих стенах? Ужасно видеть все это после ее тайной, унизительной, необходимой, раздирающей душу, несмотря ни на какой наркоз, утраты. Она заплакала: эта опустевшая, покинутая, нестерпимо жалкая квартира – наглядный итог ее жизни. Она попыталась позвонить Рольфу, напрасно, телефон уже не работал. Тогда она поехала в новый дом посмотреть комнату хозяйки: сплошная неразбериха, мебельный склад, бессмыслица – сваленные в кучу зеркала и картины, книги, вазы, шляпные картонки, обувь, швейные принадлежности – всё безукоризненные, дорогие вещи, но не больше, куча вещей, которую можно поджечь и уничтожить. Ганнес ни на минуту не оставлял ее в покое, но когда он захотел показать ей папин кабинет, Сибилла замерла на пороге. Потом поехала сюда!..) Наконец Рольф закончил свой разговор и положил трубку, как видно, стараясь вспомнить, о чем они говорили, когда позвонил телефон. Немного погодя он сказал: – Ах да, тебя вызывали из Парижа. Звонил какой-то господин Штиллер, должно быть, твой любовник. – Сибилла только подняла на него глаза. – Надеюсь, – добавил он, – ты не разминулась с ним! – Излишнее добавление, Сибилла уже взяла свою сумку и невольно поднялась с места. – Куда ты? – спросил он. – В горы, – коротко ответила Сибилла, думая об афише, которую видела по пути сюда. – В Понтрезину. – И Рольф, твердолобый упрямец, которому не надоело играть комедию, учтиво проводил ее до дверей. – Поступай, как знаешь, – сказал он и поднял перчатку, которую она уронила. – Спасибо, – сказала она. Теперь, собственно, ей можно было уйти, она и сейчас не понимает, почему не вышла тогда из кабинета, а снова вернулась к окну. – По-моему, мы ведем себя оба как дети, это смешно… – сказала она. Рольф ничего не ответил. – Ты заблуждаешься. – Сибилла не могла больше молчать. – Ты не имеешь права так обращаться со мной. Ты полагал, что я приду просить у тебя прощенья? Но у нас с тобой никогда не было настоящего супружества, Рольф, ни теперь, ни раньше. Никогда! Вот в чем все дело. Для тебя наши отношения всегда были только романом, связью, ты ведь не верил в брак. – Рольф улыбнулся. Сибилла сама удивилась своим словам, своей обвинительной речи. Она совсем не то хотела сказать. – Рольф, – проговорила она и присела на краешек стула, держа в руках сумочку, готовая подняться и уйти, как только почувствует, что она ему в тягость. – Я пришла не упрекать тебя, только… – Рольф ждал. – Не знаю, – тихонько добавила она, – что теперь будет. – Рольф стоял и молчал. «Почему он не поможет мне?» – думала она, забыв, что он и понятия не имеет, откуда она явилась и что перенесла. – Я никогда не думала, что мы зайдем так далеко. Под словом «супружество» я представляла себе нечто совсем другое. Ох, уж эти твои «проповеди»! Я думала, ты говоришь на основании опыта… – Она посмотрела на него. – Не знаю, – сказал он, – чего ты хочешь? – Она постаралась собраться с мыслями. – Я не жалуюсь, Рольф, на это я не имею права. Потому, наверно, все так и сложилось. Ты свободен, и я свободна, а все-таки это ужасно грустно… Чего я хочу? – переспросила она. – Ты не знаешь? – Насмешливая, может быть, даже презрительная улыбка промелькнула на ее лице – с такой улыбкой смотрят на человека, который притворяется. Не может же он быть таким чужим, это притворство. К чему он ломает комедию? Вдруг ей захотелось прижаться к его груди, но под взглядом Рольфа она не смогла пройти разделявшие их несколько шагов. – Ты ненавидишь меня? – спросила она с невольным, жалким смешком. Когда близкий человек ненавидит впервые, это кажется притворством, комедией, но лицо Рольфа было его настоящим лицом, и ее смех замер. Он ее ненавидел. Он стал совсем другим. Сибилла не узнавала его, Рольф походил на себя только внешне… – Любовник!.. – Она продолжала, отвечая себе самой, следуя своей внутренней логике. – Я не искала любовника, ты это знаешь. – Вот как?! – Мне не нужен лишь бы мужчина. Это твоя теория! Я и в тебе не искала лишь бы мужчину. А ты? Зачем ты женился? Ведь ты ищешь женщину, связь с женщиной, все равно с какой. Да, да, так и есть, я говорю правду, ты – холостяк, женатый холостяк! Улыбайся, сколько тебе угодно! Брак – либо судьба, либо вообще ничего не стоит, и тогда он гадок и неприличен. Ты спрашиваешь, чего я хочу. Я вела себя как дура – знаю. Мне было больно, когда ты влюблялся, пусть я была мещанкой. Свобода действий в браке, что это такое? Мне свободы не надо, мне надо быть женой, а не лишь бы женщиной для своего мужа. Тебе этого не понять. Но мой отец для меня тоже не лишь бы мужчина, и Ганнес тоже не лишь бы ребенок, которого любишь просто потому, что он тебе нравится… Ах, Рольф, – перебила она себя, – все это вздор. – Ты хочешь сказать, – подвел итог прокурор, – что наш брак не был настоящим браком? – Да. – И что поэтому ты не обязана сообщать мне, где была эти дни? – сказал он и закурил новую сигарету. – Я вообще не пойму, зачем ты пришла ко мне? – Когда ты так со мной разговариваешь, я тоже не понимаю, зачем пришла, – сказала она. – А ведь я действительно пришла поговорить с тобой. Но ты занят, у тебя нет времени. Знаю. У тебя никогда нет времени, когда тебе это удобно. А я прихожу всегда в самую неподходящую минуту. – Рольф курил. – О чем же ты хотела поговорить со мной? – Я наивна, ты прав. Еще и сегодня. Только знай, твоя высокомерная усмешка больше на меня не действует, имей это в виду. Иногда я считаю тебя глупым. – Она уточнила: – Просто язык у тебя лучше подвешен, вот почему я обычно предоставляю говорить тебе. Неужели ты вообразил, что я считаю тебя единственным мужчиной, достойным любви? Я знаю, что ты был вполне уверен во мне, но ты был уверен не в том, в чем нужно… Помнишь английского офицера, тогда, в Каире? – вдруг выпалила она. – Ты не принимал его всерьез, я знаю! Но в нем было много того, чего нет у тебя и чего мне так недостает, Рольф. Но тогда мне и в голову не приходило, более того, мне показалось бы диким ехать дальше с другим мужчиной, а не с тобой. Почему? Я и сама не знаю, откуда у меня такие понятия о браке, но они остаются еще и сегодня. Может быть, правильнее будет, – подумав, заключила она, – если мы разведемся. – Она смотрела в окно и не видела лица Рольфа. Он молчал. – Подумай над этим! – сказала она. – Я никогда не поверила бы, что мы можем развестись! Когда разводились наши знакомые, мне это казалось правильным, ведь у них-то брак был ненастоящий, а просто связь, узаконенная, легализованная, в угоду буржуазным законам, не более того. Им с самого начала незачем было жить вместе! Все равно что водрузить своими руками пугало, а потом бояться выйти в собственный сад. Между ними не было брака, только узаконенная буржуазная связь. Ты всегда называл меня «мещанкой», когда критиковал мои чувства, а сегодня я думаю, что по сути ты более буржуазен, чем я! Зачем бы иначе, не веря в брак, ты придал нашей связи законную форму? Только потому, что мы ждали ребенка… – Рольф не останавливал Сибиллу. – Я знаю, – улыбнулась она,– тебе ужасно нравится твоя выдержка: «Хочешь ехать в Париж, поезжай, хочешь в Понтрезину – пожалуйста!» Разве не так? Твое великодушие рано или поздно должно меня закабалить. Иногда мне кажется, что ты хочешь, чтобы я стала твоей рабыней, а тогда ты воспользуешься своей пресловутой «свободой». Вот и все. Ты ждешь, что мой «любовник» бросит меня, как ты бросаешь женщин, и тогда останешься только ты; вот она, вся твоя любовь, и самообладание и великодушие!.. Ах, Рольф, – опять сказала она, – все это бессмысленная ерунда! – А в чем ты находишь смысл? – спросил Рольф. Но тут снова зазвонил телефон. И Рольфу снова пришлось подойти к письменному столу. – Не знаю, – сказала она, – зачем я говорю тебе все это… – Рольф поднял трубку. Секретарша, как ей было приказано, напомнила господину прокурору о лекции для присяжных заседателей. – Не буду тебя задерживать, – сказала Сибилла, глядя, как Рольф укладывает бумаги в портфель. – Ты на меня сердишься? Почему ты не отвечаешь мне? – Рольф искал свою шариковую ручку на столе, в карманах, опять на столе. – Я понял, – сказал он. – Значит, ты разочарована тем, что я ничего тебе не запрещал… – По его улыбке было ясно, что он пытается представить все в смешном свете. – Нет, – сказала Сибилла, – ты в самом деле не мог мне ничего запретить, Рольф, в том и беда, у тебя со мной всегда была только связь, и потому ты не вправе препятствовать мне, когда я хочу завести новую. – Рольф тем временем отыскал свою шариковую ручку, теперь ничто не мешало ей попрощаться и уйти. Рольф уже подошел к двери; если бы он по-прежнему был ее Рольфом, Сибилла бросилась бы к нему на шею, заплакала бы. Это был не Рольф, это была маска, казавшаяся ей смехотворной. – Поступай, как знаешь, – сказал он еще раз, открыл дверь и любезно проводил ее через приемную к лифту.

Итак, ей оставалось только ехать в Понтрезину.

Понтрезина встретила ее моросящим дождем и страхом, словно в пути она ни на секунду не подумала, что рано или поздно действительно туда приедет. Понтрезина – это означало, что поезд дальше не идет. Хуже того, обратных поездов в эти часы тоже не было. Сибилле казалось, что она попала в ловушку. Кроме нее, с поезда сошли еще двое – местные жители. Она предоставила себя в распоряжение носильщика в зеленом фартуке, он погрузил ее чемоданы и лыжи на санки; Сибилла шла за ним по вязкому снегу. Идиотский плакат – с тем же успехом он мог рекламировать купанье на Капри или в Северном море; впрочем, в виду имелся, конечно же, февраль или март – не ноябрь. Носильщик, правда, утверждал, что наверху, в горах, выпал глубокий снег. Но к чему ей снег? К чему ей этот первоклассный и старомодный отель? Целый час просидела она на кровати, не снимая шубки, – так сказать, последней своей связи с домом, – слушая «Голубой Дунай», звучавший над безлюдным катком, залитым светом прожекторов. Затем она сошла в бар, заказала виски, ища спасения во флирте с незнакомым господином, который случайно оказался французом, а следовательно – остряком…

Очная ставка с Вильфридом Штиллером, агрономом, назначена на следующую пятницу. «Намечено совместное посещение материнской могилы», – узнал я из копии постановления.

Конец их отношений, как видно, был некрасивый, Даже когда мы сознаем, что все кончено, разрыв, к сожалению, надо еще привести в исполнение. Увы (говорит Сибилла), он не обошелся без унизительных и тяжелых подробностей.

Протоколирую.

Сибилла, страстная спортсменка, целые дни носилась на лыжах по Понтрезине и была рада, что у Штиллера, который тем временем вернулся из Парижа, нет денег приехать к ней. Зато он так упорно преследовал ее телефонными вызовами, что портье, вскоре понявший нежелательность этих звонков, сообщая, что «на проводе Цюрих», строил сочувственную мину. Полуосознанная надежда, что позвонит Рольф, мешала Сибилле раз навсегда сказать нет и не подходить к телефону, а кроме того, наглое сообщничество портье зашло чересчур далеко: – К сожалению, фрау доктор только что вышла, да, буквально сию минуту! – И она, стоя в холле, видела рожу этого благородного сутенера, за свою помощь рассчитывавшего на повышенные чаевые, и шла в кабину вызывать Штиллера. Штиллер же, как видно, потерял остатки здравого смысла. Взбешенный уж тем, что так долго пришлось выклянчивать у Каролы – горничной-итальянки – ее адрес, Штиллер разговаривал с Сибиллой тоном паши. Что могла она ему сказать? Что здесь идет снег, да, очень много снега, но сегодня светит солнышко, да, общество вполне приятное и так далее. Болтала о своих «потрясающих» успехах в лыжном спорте – научилась делать повороты наклоном корпуса, овладела швунгом. Сибилла тарахтела, как девчонка: – Да, да, партнер по танцам здесь имеется «божественный», к тому же француз, вообще «безумно весело», комнатка у нее «прямо сказочная», лыжня «мировая», и предложение руки и сердца ей сделал не только француз, но целая толпа поклонников, «премилая компания», а лыжный тренер – «просто сногсшибательный парень!». – Время от времени слышался голос: «Три минуты кончились, будьте любезны опустить в автомат указанную сумму», – и она опускала в автомат указанную сумму, как будто еще мало было этого детского лепета. Точно сам дьявол подстегивал ее – забавное чувство, во всяком случае, вытеснявшее все прочие, и ничего Сибилла не боялась теперь больше, чем своих настоящих чувств…

Рольф, ее супруг, молчал.

Когда в один прекрасный день Штиллер собственной персоной появился в отеле, желая выяснить, что, собственно, здесь происходит, у него недостало силы избавить окончательно запутавшуюся женщину от ее фальшиво-ребячливого тона. Напротив, Штиллер болезненно реагировал на этот ее тон, и Сибилла, почуяв свое превосходство, безжалостно им воспользовалась. Как будто в ней сработал неведомый механизм: как только она почувствовала, что этот человек себя жалеет, ей захотелось его оскорблять. Они прогуливались по долине, ведущей к Самедану: Сибилла в черных спортивных брюках – элегантная, стройная, загорелая, Штиллер – в неизменном коричневом плаще военного образца, бледный, как все горожане там, внизу. – Ну, что твоя выставка? – спросила она. – Отлил ты свою бронзу? – Ее небрежно-веселый тон действовал на Штиллера угнетающе, он поглупел, не знал, что ответить. Даже дюссельдорфский поклонник, разбитной малый, напичканный историями из жизни военных летчиков на восточном фронте и на Крите, был более забавен, чем Штиллер! Это она выложила ему напрямик. – Да, скажу я тебе, этот умеет жить! Деньги к нему так и липнут!.. – И Штиллер должен был выслушать, как умение «делать деньги» импонирует женщине и как этот дюссельдорфец, наследник крупной фирмы (тяжелая промышленность), умеет легко жить. – Впрочем, он мужчина не моего типа! – сказала она. Штиллер взглянул на нее исподлобья, он пребывал в меланхолии, продолжал молчать. Только один раз сказал: – Прямо с души воротит от твоей Понтрезины! – Сибилла на днях подвернула ногу и теперь слегка прихрамывала. – Но вчера я уже опять танцевала! – Ее так и подмывало восхищаться всем, что презирает Штиллер. Она снова принялась рассказывать о дюссельдорфском поклоннике – он так остроумен, так содержателен, вдобавок кавалер Железного креста, какие только «идеи» его не осеняют. Если, например, ему покажется, что он оскорбил человека – женщину или мужчину, все равно, – он дарит обиженному «мерседес». Факт! Штиллер только сказал: – Я и не сомневаюсь. – Или другой пример: одна молодая девушка в их отеле влюблена в шведского студента, у дюссельдорфца сразу возник очаровательный план – он вызвал студента сюда самолетом, даже оплатил билет. – Просто очаровательно! – воскликнула она, чтобы доказать своему скучному брюзге, что мужчины, делающие деньги, тоже не лишены шарма. Штиллер ограничивался кратким: – Возможно! – или спрашивал: – Зачем ты мне это рассказываешь? – Тем не менее он огорчался и не знал, как остановить Сибиллу. Кстати, во время этой прогулки она впервые заметила, что Штиллер заикается, плохо выговаривает слова, начинающиеся на букву «м». Мимо них пронесся на лыжах загорелый малый, на кофейном лице ослепительно сверкнула белозубая рекламная улыбка тренера по лыжному спорту. – Хелло! – приветствовала его Сибилла. – Это Нуот! – Штиллер спросил послушно и устало: – А кто такой Нуот? – Лыжный тренер! Вот кто! – Когда она подвернула ногу, он донес ее, Сибиллу, до самой спасательной станции. – Золото, а не человек, верно? – В этом же тоне она продолжала и дальше. Конечно, Сибилла понимала, какого рода заведения предпочитает Штиллер, что-нибудь вроде трактира, посещаемого местными жителями. Но, подстегиваемая дьяволом – а, как сказано, она наслаждалась этим, – Сибилла повела Штиллера в «сногсшибательный ресторан». Почему он не возражал?! Его неуверенность, нерешительность сердили Сибиллу. Она чувствовала, что окончательно предоставлена самой себе. И такого мужчину она любила! В «сногсшибательном ресторане» царил «местный колорит» – именно этого Штиллер терпеть не мог; в гардеробе не менее шести пар рук помогали им раздеться, фрау доктор приветствовали как постоянную гостью, – и дальше продолжалось все в том же духе: лучший столик, два меню, отпечатанные литерами гутенберговской Библии, и метрдотель во фраке, любезно поставивший их в известность, что получены свежие омары! Любезность таинственно-интимного свойства – смесь благородства и вымогательства, вовсе обескуражившая мелкого буржуа Штиллера, который и без того был не в духе. На столике стояли три розы, разумеется, включенные в стоимость блюд, и горели свечи. Штиллер не решался сказать Сибилле, что цены здесь – сущая насмешка. – Что ты закажешь? – спросила она с материнской заботливостью. – Деньги у меня есть. – Кельнер, наряженный сельским виноградарем, уже стоял с вином у их столика. Сибилла заказала «свое обычное шато-неф-дю-пап» – бутылка шестнадцать франков. – Вот увидишь, – сказала она Штиллеру, – шато-неф у них – сказка! – Она сама прислушивалась к себе как бы со стороны, дьявол снабжал ее словами, на которые Штиллер не умел ответить. Потом, мельком заглянув в карточку, она заказала «свое обычное» филе-миньон, а беспомощного Штиллера заставила заказать устриц; Штиллер позволил себе усомниться, идет ли шато-неф к устрицам, но должен был признаться, что никогда не ел устриц и потому казался себе неполноценным человеком, которому не стоит вступать в спор. Итак, устрицы! А потом Сибилле поклонился какой-то господин коротко, чтобы не мешать им, он сказал по-французски, что сегодня выдержал испытание и получил второй спортивный разряд. Сибилла поздравила его, помахав рукой, и оповестила Штиллера, что это и есть Шарль Буайе. Угрюмо жевавший булочку, голодный Штиллер спросил: – А кто он такой? – Божественный танцор, француз! – Штиллер отведал шато-неф, а Сибилла тем временем рассказала «прелестную» историю о том, как, танцуя с этим господином, в шутку обратилась к нему как к Шарлю Буайе[43]43
  Шарль Буайе – известный французский генерал конца XIX века.


[Закрыть], и подумать только, оказалось, что его фамилия действительно Буайе! Кстати, он дипломат. – Разве не забавно? – спросила она. Штиллер поглядел на Сибиллу, как пес, не понимающий людского языка, и она чуть не погладила его, как пса. Но не сделала этого, чтобы не возбуждать напрасных надежд. Увидев, что Штиллер уже приложился к вину, она бодро сказала: – Твое здоровье! – И он, смутившись, поднял свой уже почти пустой бокал: – Твое здоровье! – Притом у Сибиллы было так гадко на душе, что она почти не прикоснулась к «своему» филе-миньон, а Штиллер, волей-неволей, проглотил дюжину устриц. Сибилла – она поддерживала беседу одна, Штиллер был угрюм и молчалив – зажгла сигарету и сообщила: – Я получила письмо от Штурценеггера, ему нужна секретарша, и именно я! Что ты на это скажешь? – Штиллер трудился над устрицами. – Он влюблен в меня! – закончила Сибилла. – Даже муж мой это заметил. Серьезно, мне этот твой приятель тоже нравится. – Заодно она давала Штиллеру ряд ценных указаний: – Попробуй соку, ведь в нем весь вкус, милый мой! – Штиллер послушно попробовал соку. – Я говорю серьезно, Штурценеггер приглашает меня. Ему безумно нравится Калифорния. Сто долларов в неделю – шутка ли, и дорога оплачена, до моря там четверть часа, не больше!

И так далее.

Лишь на обратном пути были сказаны какие-то настоящие слова, и то одною Сибиллой. Они шли по хрустевшему снегу, дыханье замерзало у губ, было очень холодно, но красиво, слева и справа – сугробы, дома под белыми пуховыми перинами, над домами звезды, – фарфоровая ночь.

– Где, собственно, ты живешь? – осведомилась она, когда они остановились у претенциозно-безвкусного подъезда ее отеля. – Завтра ты еще будешь здесь? – сразу задала она второй вопрос, как бы приближая момент прощания, – если возможно, окончательного. – Для меня это был просто шок, – ее слова падали в его молчанье, – вдруг ты наконец можешь ехать, тебе все равно надо ехать в Париж, подвернулся удобный повод, и я вдруг должна следовать за тобой, наш Париж вдруг стал реальностью; знаешь, в этот момент я почувствовала себя кокоткой… – Штиллер молчал, трудно сказать, понимал ли он, что именно сломалось в Сибилле. О чем он думал? Больше ей нечего было ему объяснять, и она спросила, как называется созвездие над заснеженным подъездом. Ей пришлось спросить дважды, пока Штиллер ответил. – Да, – сказала она, как будто это имело отношение к созвездию, – да, где-то я буду через год? Не знаю. Может быть, действительно за океаном, в Калифорнии!.. Смешно, – сказала она еще, – про тебя-то все известно заранее. Твоя жизнь никогда не переменится, даже чисто внешне. – Она сказала это без злого умысла, но, почувствовав, как неласково, черство прозвучали ее слова, захотела смягчить их: – А ты сам, разве ты думаешь, что можешь стать другим человеком? – Это звучало не более ласково, скорее, напротив. Теперь слова не достигали цели. – Ах, Штиллер, – сказала она напоследок, – я тебя по-настоящему любила. – Какой-то лыжник, вероятно, тренер, как и Нуот, стремительно пронесся на чуть пощелкивающих лыжах мимо молчащей пары. Они долго смотрели ему вслед, будто лыжный спорт занимал их сейчас больше всего на свете. К сожалению, он скоро исчез из виду и снова оставил их наедине друг с другом. А потом – невтерпеж им стало зябнуть, и они расстались – еще не умея расстаться насовсем, – условились встретиться и вместе позавтракать.

К завтраку Штиллер не явился.

Два дня спустя, когда она вышла из ресторана в сопровождении дюссельдорфского поклонника, Штиллер стоял в холле, как призрак, не сделав ей навстречу ни шагу. – Где же ты был? – спросила она, застигнутая врасплох и даже не поздоровавшись с ним. – Ты уже обедала? – спросил он. – А ты – нет? – ответила она тем же вопросом. Штиллер был бледен, измучен, небрит. – Откуда ты явился? – спросила она, и Штиллер помог ей надеть шубку, которую нес следом за Сибиллой так называемый «бой» в цирковой ливрее. – Я ждала тебя позавчера к завтраку! – сказала Сибилла и еще раз спросила: – Откуда же ты явился? – Она кивнула господину из Дюссельдорфа, который ждал ее у лифта, раскуривая сигару, и умел так изящно стушеваться, что Штиллер даже не заметил этого сердцееда, кавалера Железного креста… Штиллер приехал прямо из Давоса. Он сказал ей об этом, когда они выходили через вращающуюся дверь на мороз. – Из Давоса? – спросила она, но тут ее отгородила от Штиллера стеклянная створка. – Из Давоса? – переспросила она, когда он уже вышел. Штиллер побывал в санатории у больной жены, говорил с ней. Его отчет был сухим и кратким. – Вот и все,– заключил он. – Ты удивлена? – Да, правда, целое лето Сибилла ждала, надеялась, требовала без слов. А теперь это оказалось для нее ударом. Она чувствовала себя виноватой. – А Юлика?! Что тебе сказала Юлика? – Но это, как видно, не интересовало Штиллера. – Вы расстались? – спросила Сибилла. – Как?! Не можешь же ты ее так просто… – Штиллер казался Сибилле страшным, бесчеловечным. Его поступок ужаснул ее. Впервые сейчас Юлика перестала быть призраком, стала реальной женщиной, несчастной, покинутой, больною сестрой. – Штиллер, – сказала она, – ты не должен был этого делать… – и поправилась: – Мы не должны были… Мы не имеем права… Я виновата, я знаю. Но это же безумие, Штиллер, это убийство… – Штиллер беззаботно, даже злорадно смотрел на опечаленную Сибиллу. Он воображал себя свободным, совсем свободным и в данный момент гордился тем, что вышел из своей пассивной роли. – Я голоден, – сказал он, достаточно ясно давая понять, что у него нет ни охоты, ни повода заниматься Юликой. Они зашли в трактир, где местные железнодорожники, каждый попыхивая сигарой «бриссаго», отмечали окончание недели, сражаясь в йасс[44]44
  Йасс – швейцарская карточная игра.


[Закрыть]. Увидев шубку Сибиллы, они приумолкли, покуда один не сказал: – Что ж, будем играть или нет? – Меню, отпечатанного литерами гутенберговской Библии, здесь, правда, не было, зато была толстуха хозяйка, которая стерла с лакированного стола пивные лужицы и крошки и, пожелав доброго вечера, протянула Сибилле и Штиллеру мокрую руку. На черной доске, висевшей между лавровыми венками и кубками какого-то стрелкового союза, были обозначены цены на разливное вино – вельтлинер, кальтеpep, магдаленер, дооль и проч.; над доской – неизменный, хотя уже поблекший портрет генерала Гюизана. Голодный Штиллер, точно лесоруб, вернувшийся с тяжелой работы, деловито и сосредоточенно разломил ломоть хлеба. Сибилла сидела на лавке у печки, лаская кошку, неожиданно вспрыгнувшую ей на колени. Штиллер, очень довольный, заказал «рёстли» и «бауэрншюблиг»[45]45
  Народные швейцарские блюда.


[Закрыть]. Салата здесь не полагалось.