Текст книги "Беатриса в Венеции"

XVI.

Беатриса простилась с Венецией на следующий день, когда французский фрегат «Мирабо» поднял якорь и вышел из гавани Киоджиа. Ее перенесли на этот фрегат в числе оставшихся в живых после бомбардировки несчастного брига, ей отвели там адмиральскую каюту и приветствовали ее с изысканной вежливостью, на которую только способны французы. Никто не оставался в заблуждении относительно того, почему она вдруг очутилась во французском флоте, и все понимали, как жестоко подшутила судьба, заставив обратиться в бегство эту гордую патрицианку и патриотку; все старались утешить ее тем, что говорили ей о скором возвращении ее на родину, и больше всех говорил об этом Гастон. Он не отходил от нее и всеми силами старался доказать ей, что наконец-то понял и оценил ее по достоинству. Но в то же время он ничего не говорил ей о своих чувствах и воздерживался от всяких советов, предоставляя своему другу Вильтару говорить ей о том, что она должна теперь предпринять.

Вильтар со своей стороны выказывал молодой маркизе глубокое и почтительное внимание. Он первый заботился о всех ее нуждах и старался предугадать все ее желания, он написал угрожающее письмо сенату, в котором требовалось, чтобы ей немедленно было выдано свидетельство на право жить, где ей угодно; кроме того, он требовал, чтобы все ее имущество оставалось неприкосновенным и чтобы ей выслали на фрегат ее слуг.

«От имени господина моего, генерала Бонапарта, – писал он, – предупреждаю вас, что дама эта теперь находится под его покровительством, и всякая враждебная мера, направленная против нее, вызовет весьма нежелательное для всей Венеции политическое осложнение». Надо отдать справедливость сенаторам, они поторопились исполнить все эти требования, так как были сильно напуганы всем происшедшим. На бронзовые двери дома «Духов» была немедленно же наложена печать. Джиованни и Фиаметта были тотчас же доставлены на фрегат на полицейской лодке, и сам светлейший принц лично засвидетельствовал свое почтение Вильтару и уверил его в том, что если леди Беатрисе заблагорассудится вернуться в Венецию, ее ждет там самый радушный прием. Получив официальное послание, уведомлявшее его о том, что все требования его исполнены, Вильтар, нимало не медля, направился к маркизе и, показывая полученное письмо, сказал ей:

– Как видите, сударыня, начало оказалось лучше конца – вам стоит только поднять палец, и все эти люди, ваши соотечественники, окажутся у ваших ног. Это самое лучшее для них положение, я уверен, что они жаждут его, – прибавил он серьезно.

Маркиза рассмеялась невольно на эти слова и протянула руку за письмом.

Каюта, в которой она сидела, была обставлена со всем комфортом, столь обыденным у французов; кругом нее виднелись бархатные диваны, красивые бронзовые украшения, везде висели зеркала, а с потолка спускалась бронзовая лампа. В ту же минуту, как в каюту вошел Вильтар, Беатриса сидела за круглым столом и что-то писала, Гастон помещался как раз против нее на диване, он не спускал с нее глаз и невольно думал о том, какого рода мысли бродят в ее милой головке, низко опущенной к столу. Прочитав письмо, она подняла голову и взглянула Вильтару прямо в глаза.

– Благодарю вас, синьор, – сказала она, – вы много сделали для меня, но теперь я хотела бы знать, советуете ли вы мне вернуться в родной город.

– Нет, сударыня – ответил Вильтар, садясь против нее, – я уже и раньше говорил вам, что Венеция не может больше служить убежищем для людей, расположенных к вашей республике; как патриотка, вы, конечно, принадлежите им, подумайте только о том, что случится с вами, когда Наполеон явится в ваш город.

Он обернулся к Гастону и спросил:

– Что ты скажешь на это, граф? Какой ты дашь совет маркизе?

Гастон ответил с невольной грустью:

– Я советую ей руководиться ее собственным умом. Нечего и говорить о том, что возвращаться теперь в Венецию – очень опасно. Но, в конце концов, маркиза ведь не француженка.

Беатриса глазами поблагодарила его за эти слова.

– Нет! – воскликнула она. – Француженкой я никогда не буду, до гробовой доски я останусь Беатрисой из Венеции.

– Я вполне это понимаю, маркиза, – спокойно заметил Вильтар, – и вот именно потому-то, что вы Беатриса из Венеции, вы должны сами знать, насколько полезно или вредно для Венеции все то, что вы предпримете на континенте.

– Вы хотите сказать, синьор, что я должна буду выступить защитницей своего города в глазах Наполеона.

– Да, конечно, маркиза, и верьте мне, что генерал отнесется к вам очень снисходительно. Я уверен, что он примет вас очень благосклонно.

– По-вашему, я должна буду просить его помиловать город, в котором убито столько его соотечественников?

– Не совсем так, маркиза. Вряд ли он согласится совершенно помиловать Венецию, ваша просьба только смягчит ожидающую ее судьбу. Ведь, в сущности, нам очень важно, чтобы Венеция была с нами заодно.

– Так неужели же теперь она против вас? Не забудьте, что при первом же пушечном выстреле ее сенаторы стали кричать: остановитесь, довольно!

– Ну, это-то пустяки, не забудьте, что у вас есть еще армия на континенте и шесть тысяч славян, стоящих здесь лагерем. Почему бы им не присоединиться тоже к генералу, чтобы помочь ему водворить мир в Италии? Если вы полагаете, что в сердцах ваших соотечественников нет действительной вражды к Франции и что сенат не совсем верно истолковывает их чувства, – генерал будет очень рад слышать это.

Беатриса медленно покачала головой.

– Нет, я не верю в это, синьор, – ответила она, – каждый венецианец думает то же, что и я, самый счастливый день в нашей жизни будет тот, когда последний француз покинет наш город. Если я и отправлюсь к Наполеону, так только для того, чтобы просить его справедливости. Я не могу поступить иначе, я должна буду говорить с ним откровенно. Вы хорошо это знаете сами, синьор Вильтар. Дело проиграно, но справедливость должна все же восторжествовать – другого ничего не могу я сказать вашему генералу.

– Он большего и не спросит у вас, маркиза. Я уже со своей стороны постараюсь о том, чтобы между вами не произошло каких-нибудь недоразумений. Не отправимся ли мы сегодня ночью в Верону? Граф, я уверен, будет к вашим услугам. Ведь не правда ли, Гастон, для тебя все равно – ехать в Париж или в Верону? В Падуе стоят наши гусары, я прикажу им явиться сюда, чтобы эскортировать вас, пусть они явятся сюда к шести часам.

Беатриса ничего не возразила на это, но глаза ее старались не встречаться с глазами любимого человека. Что касается графа, сердце его билось так сильно, что он с трудом перевел дыхание раньше, чем ответить:

– В шесть часов я буду готов, Вильтар.

И затем он спросил:

– Значит, мы тронемся ровно в шесть? А якорь поднят?

– Разве вы не слышите, что как раз теперь поднимают якорь? Может быть, маркиза захочет взглянуть на эту процедуру, на палубе сегодня прохладно.

Беатриса встала, не говоря ни слова, и, заколов свою черную мантилью бриллиантовой брошью, она молча последовала за Гастоном наверх. Ей страстно захотелось проститься еще раз со своей дорогой родиной. Ничто не могло обмануть ее, ничто не могло смягчить для нее этого расставания; она хорошо знала, к чему оно должно было привести ее. Благодаря ее собственному поступку, благодаря ее желанию спасти родной город, она сама добилась того, что ей приходится навсегда покидать свою Венецию. Никогда уже она снова не поселится в ней, думала она, а между тем, каждый камень здесь был ей дорог, все кругом было полно воспоминаний о ее детстве, когда ей были чужды все интриги, все осложнения, которые влечет за собой жизнь. Она была убеждена в том, что больше уже не увидит Венеции, но все же даже в эту горькую минуту она не могла не сознавать, что поступила правильно и жалеть ей не о чем.

Вильтар стоял рядом с Беатрисой и, прислушиваясь к веселому пению матросов, смотрел на чудный город, расстилавшийся перед его глазами, и думал свои думы. Он говорил себе: «Вот здесь стоит жена француза, которая скажет Наполеону о том, что ей пришлось бежать из Венеции, так как она советовала своим соотечественникам перестать наконец убивать живущих в Венеции французов. Она умна, хорошо образованна, красива. Бонапарт сумеет справиться с ней и заставит ее поступать так, как он захочет. Он дорого заставит заплатить этих венецианских трусов за их обращение с ней. Директория в Париже услышит о том, что он выступает в защиту француженки, и будет весьма довольна им. Правда, мой друг Гастон очутился здесь не вполне уместно, но в этом отношении я уже дам нужный совет генералу, и он сделает все, что я скажу ему, да, надо будет разлучить этих голубков, пока еще не поздно, иначе произойдет Бог знает что».

Что думала Беатриса? Она думала только о своей родине, о своем отечестве. Будет ли она в состоянии отвратить от Венеции удар, который должен был сразить ее? Беатриса знала, что любимый ею человек стоит рядом с ней, но она старалась не думать о нем, чтобы не отвлекаться от мысли о своем несчастном городе.

Гастон, в свою очередь, тоже стоял погруженный в мечты. Он думал о том, что только в прошедшую ночь научился, наконец, понимать эту женщину, он только теперь почувствовал, что для него жизнь без нее не будет иметь уже больше никакой ценности. Он решил, что отныне уже ничто не будет в состоянии разлучить их, и он посвятит всю свою жизнь ей, с тем, чтобы наслаждаться неизведанным еще блаженством.

Между тем «Мирабо» тихо снялся с якоря и, подгоняемый благоприятным ветром, быстро стал удаляться от Венеции, которая в скором времени превратилась в маленькую черную точку на горизонте, быстро исчезнувшую вслед за тем из глаз.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Верона

XVII.

Ровно в шесть утра они были уже на дороге в Падую и, несмотря на усталость, пробирались дальше по направлению к лагерю в Боволетте, где они думали найти французские войска. Смятение и паника, царившие в сенате, дали возможность Вильтару достать для Беатрисы все, что ей нужно из ее дома; главным образом она постаралась запастись деньгами и вещами, необходимыми в путешествии. Со своей стороны он позаботился о более существенном, и его агенты на материке купили лошадей и запаслись эскортом для путешественников. Его желание устранить все препятствия с ее пути было совершенно бескорыстно, хотя в то же время он хорошо сознавал, что все делается так, как он желал. Прелестная француженка, как он про себя называл леди Беатрису, пришлась ему очень по душе; ему казалось, что из нее и из него вышла бы превосходная пара, и поэтому он не без зависти относился к своему более счастливому сопернику.

– Вы поедете прямо до тех пор, пока не найдете генерала, – сказал он, прощаясь с ними, – вы не можете не найти его, так как всякий знает, где он находится. Расскажите ему все, как было, и предоставьте все остальное случаю.

Но затем, оставшись наедине с Беатрисой, он сказал ей:

– Берегитесь генерала, он будет ухаживать за вами, ведь это – его единственное развлечение.

И вот они поехали по нескончаемым болотам через горы и долины прямо в Падую. Всего их было двенадцать человек, считая восьмерых стражников, приставленных к ним Вильтаром, Джиованни Галла и Фиаметту, которые следовали немного позади с багажом. В продолжение долгого времени Беатриса и Гастон ехали рядом молча, но по мере того, как стало рассветать и как стражники мало-помалу отстали от них, Беатриса стала заговаривать со своим спутником, и он подъехал немного ближе к ней, чтобы удобнее было разговаривать.

– Каким образом вы попали вчера ко мне в дом, Гастон? – спросила она. – Кто послал вас туда?

– Меня позвал Джиованни. Я находился в то время у Вильтара. Джиованни рассказал мне, что случилось с вами. Я не должен был покидать вас, Беатриса, я теперь сознаю это.

– Так неужели же раскаяние ваше так глубоко, что вы из-за этого все время молчите, Гастон? – спросила она ласково.

– Нет, дело не в этом. Я все думал о том, как бы выразить вам словами все то, что происходит в моей душе. Я боюсь, что это никогда мне не удастся, слова так бедны, а чувство мое так глубоко и искренно. Я знаю, Беатриса, что я нарушил слово, данное вам, и это гнетет меня; я знаю также, что и вы думаете об этом, хотя вы ни одним словом не упрекнули меня. Но, может быть, вы уже решили в душе, что никогда больше ни в чем не доверитесь мне.

– Гастон, я никогда не думала этого. Если вы и нарушили слово, то потому, что, вероятно, у вас на то была важная причина. Я хотела бы знать ее, Гастон. Не скрывайте от меня ничего, это будет лучше для нас обоих.

Ее ответ понравился ему, и он решил высказать ей все. Он рассказал ей, как обманул его Вильтар, сказав, что генералу уже известно, что он жив. Он не думает, что Вильтар своей ложью хотел причинить ей зло; он – прежде всего политик и, как таковой, конечно, прежде всего заботится о пользе своей родины. И поэтому им не следует никогда вполне доверяться такому человеку, как Вильтар, но «все же, – прибавил он, – я готов многое простить ему, так как только благодаря ему мы едем теперь рядом». Она молчала, это молчание еще больше воодушевило его, и он заговорил опять с жаром.

– Я ушел тогда от вас из вашего дома потому, что думал, что мой долг по отношению к Наполеону приказывает мне поступить так. Когда я находился в вашем присутствии, Беатриса, я не мог еще разобраться в своем чувстве, так как все дни были одинаковы и радостны для меня тогда. Я просыпался утром и уже прислушивался к вашим шагам в саду. Даже тогда, когда вы уезжали куда-нибудь, я не скучал, так как стоило мне взглянуть на часы, и я говорил себе: через столько-то минут она опять будет со мной. Жизнь без вас казалась мне невозможной. Я верил в то, что судьба предназначила нас одного другому, и все же, признаюсь вам без стыда, я не отдавал себе отчета в том, что люблю вас. Вы знаете более или менее мою жизнь и можете себе представить, что мне приходилось иметь дело со многими женщинами. Я ушел из вашего дома, как уходил из многих домов, с бесконечной нежностью в сердце и с горячим желанием увидеться с вами опять как можно скорее. Как я люблю вас и почему я вас люблю, это я узнал уже позже. Одиночество стало томить меня, мне недоставало повсюду вашего милого лица, ваших приветливых речей. Ах, уж это одиночество! Только тогда я понял, что сам виноват во всем, счастье было так близко, а я не сумел воспользоваться им и овладеть им навеки. И впервые в жизни я понял, наконец, что значит слово «любить» В то же время совесть моя говорила мне, что я обманул вас, и вы, наверное, не простите меня, мучения мои были ужасны. И вот в это-то время и явился ко мне Джиованни, я сейчас же последовал за ним. Знаете ли вы это, Беатриса, что мужчина только тогда узнает, насколько женщина дорога ему, когда около нее появляется другой? Ах, Боже мой, если бы мне пришлось переплыть океан, то и тогда этот путь не показался бы мне так долог, как дорога до вашего дома в ту ночь. Все время я говорил себе: «он там, может быть, уже пытает ее». Джиованни говорит, что я предлагал ему тысячу разных вопросов. Может быть, так и было на самом деле. Но теперь еще я помню только одно в эту страшную ночь – я помню то мгновение, когда увидел вас на площадке лестницы с канделябром в руках. Этой минуты я никогда не забуду. Вот я вам и рассказал все, Беатриса, теперь я уже не в состоянии скрывать от вас что-либо. Мы с вами должны начать новую жизнь, Беатриса, но только вместе, если бы и вы этого желали, как скоро можно было бы привести в исполнение наше общее желание.

Он смотрел на нее и ждал ее ответа, ему казалось, что и она ответит ему: «да, это мое желание тоже», – но она отвернулась от него, и только яркая краска, залившая ее щеки, была ответом на его слова. Дело в том, что она ни одной минуты не заблуждалась относительно чувств Гастона, она видела его насквозь, и хорошо понимала тоже, что он действовал до сих пор под влиянием Вильтара, она знала также, что действительно он не подозревал о своей любви до тех пор, пока не покинул ее дома.

Но все же его откровенная исповедь доставила ей высокое, несказанное наслаждение, Гастон получил хороший урок, – думала она, – но теперь не дело сводить прежние счеты, впереди все было так темно и неясно, их ждали, может быть, такие опасности и приключения, что здесь не место было говорить о любви, и поэтому, выслушав его объяснение, она все же не дала ему в эту минуту никакого ответа.

Они ехали несколько времени молча, потом она вдруг сказала:

– Да, Гастон, мы должны начать новую жизнь, но только дело в том, что мы не имеем права думать только о самих себе. В настоящее время между нами лежит еще большая пропасть, чем раньше. Подумайте только, я – женщина, изгнанница из родного города, а вы – воин враждебного ему народа. Ведь только одно чудо может нас соединить теперь для совместной жизни. Если хотите, я буду навсегда вашим товарищем, даже другом, но больше ничего, мы будем путниками, идущими по одной дороге, но готовыми каждую минуту разойтись в разные стороны. Да, судьба так жестока, но мы должны поступать так, как велит нам долг. Если настанет когда-нибудь день, когда я, Беатриса из Венеции, буду иметь право ответить вам иначе на предложенный вами вопрос, верьте мне, что я не буду медлить ни одной минуты. А теперь я должна сказать вам: забудьте, так будет лучше, Гастон.

Она протянула ему руку, и он приложился к ней так же почтительно, как будто он был мальчик, впервые целующий руку женщины. Яркие солнечные лучи освещали прелестное личико Беатрисы, и ее золотистая головка казалась окруженной ореолом. Гастон понял, что она ответила на его вопрос, но он не хотел мириться с таким ответом. В Падуе, в Вероне, где еще неизвестно, что ждет его впереди, могло легко случиться, что он снова очутится вблизи ее. Да, кроме того, разве весь мир не был к их услугам? Разве не от них зависело удалиться от шумного света в какой-нибудь укромный уголок и зажить там спокойной мирной жизнью? Он посмотрел опять Беатрисе в лицо, но выражение ее лица было серьезно, почти сурово. Он понял, что она теперь во что бы то ни стало разыщет Наполеона, хотя бы для этого ей пришлось объездить полсвета. Каждый час, каждая минута, между тем, приближали их к месту стоянки французских войск, где она должна была видеть много вещей, способных возмутить и взволновать ее. Опустошенная страна, обездоленный народ должны были быть ужасными свидетелями в ее глазах. Уже и теперь им стали попадаться навстречу бегущие крестьяне, старающиеся укрыться где-нибудь в дебрях лесов от безжалостного врага. Они увидели полуразрушенную церковь, на паперти которой валялись раненые и оборванные нищие. Гастон ждал, что она обратится к нему за разъяснениями и боялся ее вопросов, но когда, наконец, она действительно обратилась к нему с таковыми, он ответил ей совершенно откровенно.

– Так вот, значит, из-за чего ваши соотечественники избиваются у нас в Венеции? – спросила она его, и он без всякого смущения возразил ей:

– Война всегда безжалостна, я знаю, что все это ужасно, но не думайте, что ваши воины поступали лучше. Эти люди отказываются накормить голодных солдат, и вот на этой почве возникают все эти ужасы. Моро, по-видимому, прошел по этой местности, а, между тем, он – вполне порядочный человек. Моро никогда бы не допустил ничего подобного, если бы сами крестьяне не вызвали ненужной жестокости. Надо стараться смотреть на эти вещи со всех сторон, Беатриса.

– Я так и делаю, Гастон, – ответила Беатриса, – но все же я не верю в то, что жестокость эта была действительно необходима и неизбежна; крестьяне глупы, они иногда сами не знают, что делают. Неужели необходимо было сжигать все эти дома и выгонять на улицы беззащитных сироток? Нет, не говорите этого, Гастон, а то, в конце концов, мы еще поссоримся с вами.

На этот раз он ничего не мог ответить, так как они как раз проезжали деревушку, которая еще три дня назад была цветущим уголком, а теперь, после нескольких часов стоянки французов, обратилась в кучу развалин, на дорогах всюду валялись голые бледные люди, с ужасом смотревшие на приближавшуюся кавалькаду. Первый из домов – большая вместительная гостиница – еще горел и дымился; церковь была разрушена почти до основания, но ужаснее всего был вид крестьянина, пригвожденного копьем к дверям собственного дома. Ужасное выражение муки, застывшее на лице убитого, его широко раскрытые глаза еще долго потом преследовали Беатрису; она раздала детям, окружившим ее, кой-какую мелочь и поторопилась уехать подальше от этого страшного места.

– Поедемте туда, где нет таких порядочных людей, как Моро, – сказала она, обращаясь к Гастону, – нервы мои не настолько крепки, чтобы выдерживать подобные испытания.

Он вполне понимал ее и не старался уже больше разубеждать ее. Вся страна кругом говорила о доблестном и славном походе французской армии и о необыкновенном рыцарстве корсиканца, командовавшего ею. И вот к этому-то человеку ехала Беатриса, чтобы умолять его пощадить ее город и оказать поддержку ей самой. Она не удивлялась теперь уже тому, что мужество мало-помалу стало покидать ее, и чем темнее становилось, тем более одинокою чувствовала она себя. Но все же, несмотря на это, она с радостью приветствовала наступление ночи, так как, благодаря темноте, она не могла уже больше видеть этих ужасов кругом. Теперь она проезжала уже не по своей Италии, а по чужой стране, опустошенной нашествием этих вандалов, которые, казалось, за неимением хлеба пожирали сами дома; ей стало страшно при мысли, что она в некотором роде является союзницей этих мародеров, и она чувствовала себя покинутой и угнетенной. Она чувствовала, что помогает врагам своей родины, но в то же время здравый смысл говорил ей, что это – неправда. Иногда она спрашивала себя, неужели только страсть к прекрасному воину, ехавшему рядом с ней, заставила ее покинуть Венецию. Она старалась разубедить себя в этом, придумывая всевозможные оправдания для себя. Между тем Гастон все время не спускал с нее глаз; даже когда стало уже совсем темно, она чувствовала на себе его горячий взгляд, и она чувствовала, что ее влечет к нему та же сила, которая когда-то заставила ее броситься к нему на шею, чтобы удержать его в ее доме и этим спасти ему жизнь. Да, она любила его, но все же любовь их должна перейти в дружбу, так как иначе не могло быть. Несмотря на все эти рассуждения, целый день, проведенный вместе, еще более сблизил их, и когда стало совсем темно, он взял ее руку в свою, и она не отнимала ее, несмотря на то, что горячее пожатие почти сжигало ее нежную ручку.

– Моро находится в Боволетте, – сказал Гастон, прерывая довольно долгое молчание, – пусть он сам защищает себя в ваших глазах. Я уверен в том, что его довели до крайности, иначе не было бы всего этого. Нечего говорить, что мне все это тоже очень неприятно, Беатриса, особенно теперь, когда я узнал вас. Когда я находился со своей армией в Ницце, я и не думал даже о подобных вещах. Ведь подобные веши всегда бывают на войне, и раз вы воюете, вы должны быть готовы к ним. Мы должны исполнять приказания начальства, а не критиковать их. Я, конечно, не мог не желать успеха собственному полку, вы должны это понять, Беатриса. Я верил в гений Наполеона, я и теперь верю в него. С моей стороны было бы нечестно утверждать, что события в Венеции в чем-нибудь поколебали мою веру в него. Я буду служить Франции с таким же усердием, как и раньше, но если я буду в состоянии сделать что-нибудь для ваших соотечественников, то, конечно, я это сделаю. Во всяком случае, ведь до сих пор война Венеции еще не объявлена, и все может быть еще спасено. А вот и огни вдали, это, вероятно, Боволетта. Сам генерал находится тоже где-нибудь поблизости.

Беатриса с удовольствием слушала его речи, она верила в то, что он говорит искренно, и не могла не согласиться с ним. К тому же, она была рада, что наконец-то достигнут первый пункт их путешествия, она с радостью приветствовала отдаленные огни Боволетты. Должно быть, там – огромный лагерь, думала она, глядя на красное зарево, освещавшее вдали горизонт, и чем дальше они продвигались, тем больше она дивилась необыкновенно яркому свету на горизонте. Наконец, дорога сделала крутой поворот, они взобрались на небольшую гору и с вершины ее увидели, что происходит внизу, в долине перед ними. Это не были лагерные огни, это было пламя ярко пылавших домов Боволетты.

Это тяжелое зрелище, открывшееся им так неожиданно, поразило всех всадников настолько, что они, как бы по команде, сразу остановили своих коней. Перед ними, как на картине, расстилалась вся местность; сомнения быть не могло, вся деревушка Боволетта пылала, как один большой костер. Пламя настолько было ярко, что освещало все кругом, и дорога, проходившая через деревушку, казалась расплавленной огненной рекой; там и здесь виднелись отдельные группы солдат и людей, оказывавших им отчаянное сопротивление. На крыше церкви виднелось множество женщин и детей, столпившихся там в надежде найти спасение, но уже из окон церкви поднимались целые столбы дыма и пламени, кругом церкви сновали взад и вперед солдаты и как бы убеждали жертвы спуститься вниз к ним, где они могли бы прикончить их, но так как единственная лестница, ведшая наверх, была объята пламенем, то несчастные были обречены на верную смерть в огне, они испускали жалобные крики и в безумном страхе прижимались друг к другу. Кругом по всей деревне шла самая безжалостная и беспощадная бойня, солдаты гонялись за крестьянами из дома в дом, настигая их повсюду и убивая на месте; девушек они хватали без всякой церемонии и уходили с ними в горы; детей тоже никто не щадил.

В группе, стоявшей на горе, царило молчание; французы, сопровождавшие леди Беатрису, если и сочувствовали в душе разыгрывавшейся перед ними драме, то все же не смели вслух выражать своего удовольствия из уважения к ней. Гастон тоже не находил слов для оправдания, он знал, что подобные вещи случаются, и даже сам делал то же самое, переходя со своим полком через Альпы, но теперь он положительно не находил этому никаких оправданий и поэтому упорно молчал. В душе он невольно рассчитывал на то, что здравый смысл в этом случае подскажет Беатрисе, что его соотечественники уже не так виноваты, как это кажется на первый взгляд. Ведь не может же она, например, считать его ответственным за эти зверства, в которых он сам не принимал никакого участия.

– Это не может быть Моро, – сказал он, когда пожарище стало уменьшаться, – это, наверно, наши аванпосты. Я думаю, что скорее всего это – люди Аллемана. По всей вероятности, они требовали провианта и получили отказ. Мы должны, во всяком случае, узнать, кто они, эти драгуны, иначе мы не можем идти туда с вами, Беатриса. Вы устали, вероятно, я тоже устал, и поэтому пошлем туда кого-нибудь разузнать, в чем дело. Мы как-нибудь устроимся со своим багажом на ночь. Я ужасно жалею о том, что вы видели все это, Беатриса, но, право же, я тут ни при чем.

– Да, да, конечно, – сказала она быстро, – вы ведь только исполняете чужие приказания. Я постараюсь забыть это, Гастон. Нам необходимо действительно отдохнуть, я очень устала, дорога показалась мне бесконечной.

Он был очень рад, что она не осыпала его упреками, как он ожидал, и, подозвав к себе двух стражников, приказал им отправиться в деревню, узнать там кто командует этим отрядом и где можно найти генерала Моро.

Местечко, где они расположились, оказалось очень удобно для ночлега. Они привезли с собой провизию и вина из Киоджиа, и пока некоторые из людей занялись разборкой багажа, а другие стали расседлывать лошадей, Гастон отвел Беатрису немного в сторону, к старым руинам, находившимся тут же на горе, и разостлал для нее свой плащ на шелковистой траве.

С этой стороны стены развалин как раз закрывали от их взоров сожженную деревушку, и никто не мешал им. Им подали в скором времени скромный ужин, состоявший из мяса и хлеба и самого простого красного вина, которым обыкновенно довольствуются крестьяне.

Наконец для них обоих настал час полного покоя и гармонии, когда никакие волнения внешнего мира не мешали им, и они всецело могли предаться своим личным чувствам. В эту ночь Беатриса в первый раз в жизни забыла, что ей принадлежит ответственная роль в истории ее родного города, что она до сих пор руководила почти всеми окружавшими ее высокопоставленными и важными людьми, что все это кончилось для нее изгнанием и позором. Дивная красота природы, мягкий лунный свет, глубокое молчание кругом – все это разбудило в ней женщину, и она почувствовала, что наконец-то может всецело отдаться своему чувству, не насилуя своей воли. Гастон сидел тут же около нее, и хотя они говорили очень мало, но оба чувствовали в эту минуту, что души их сливаются воедино, и они составляют как бы одно целое. Несмотря на это, Беатриса все же не переставала владеть собой, она смеялась и шутила с Гастоном, вырывала у него бутылку из рук, мешала ему доставать провизию из корзины и затем, смеясь, ела с ним из одной тарелки на разостланной перед ними скатерти. Они говорили о самых обыденных вещах. О своей первой встрече в часовне, о розах, которые она бросала перед ним на полу, о днях, проведенных им в ее доме, но она старалась не говорить о той минутной слабости, которая нашла на нее, когда она так старалась удержать его в своем доме, и когда он заговорил об этом, она промолчала с недовольным видом. Таким образом время ужина прошло в полном молчании, хотя глаза их то и дело встречались и говорили друг другу: я люблю тебя. Наконец, когда ужин был кончен, Гастон как бы пришел в себя и сказал, вздохнув:

– Теперь пора подумать об отдыхе. Нам предстоит еще долгая дорога, до Вероны ведь еще далеко. Я вообще удивляюсь тому, зачем нам, собственно говоря, ехать теперь в Верону. Ведь перед нами весь мир, если вы желаете того же, что и я. Зачем нам возвращаться опять ко всем этим волнениям и невзгодам. Беатриса? Разве нам недостаточно самих себя?

– Я сама не знаю, чего я хочу, Гастон, – сказала она нерешительно, – я только знаю, что очень устала, так как пришлось пережить так много. Нет, нет, не держите меня так крепко за руки, не надо этого, не надо!

Но взгляд ее глаз противоречил ее словам, и Гастон обхватил ее стан одной рукой, другой привлек ее голову к себе на плечо. Они забыли в эту минуту все на свете, и очень может быть, что результатом этого явилось бы то, что они действительно удалились бы навсегда куда-нибудь в скромный уголок, вдали от шумного света, если бы в это время не явились посланные, которые вернулись с ответом, требовавшим немедленного присутствия Гастона во французском лагере.