Текст книги "Советы одинокого курильщика. Тринадцать рассказов про Татарникова (сборник)"

– Знаете, что такое засос? – застенчиво спросила вдова у Гены Чухонцева.

– Ну, вроде бы знаю.

– Так вам что, никогда не ставили настоящих засосов? – Полные губы вдовы потянулись к прыщавому следователю.

Гена подробно допросил потерпевшую (впрочем, потерпевшей вдову называть не стоило – то был редкий случай, когда потерпевшим вышел сам вымогатель).

– Зачем вы его поцеловали?

– Как же его было не поцеловать! Он в жизни еще красивее, чем по телевизору, статный такой, нарядный. Мундир у него с орденами. В телевизоре-то он немолодой мужчина, а в жизни орел! Посмотрел на меня – глазами прямо ожег!

– Он вам что говорил?

– Вошел и давай кричать! Кулаком стучит по столу, глазами сверкает! Я, кричит, все про тебя знаю, шалава! Ты, кричит, прошмандовка, у меня как на ладони, все знаю, все записываю! Не открутишься, тля! В Сибири сгною, на урановых рудниках кровью харкать будешь!

– Вы прямо все это запомнили? – спросил Гена скептически.

– Так у меня покойный муж был начальник автобазы, он так же точно на меня и орал. Ну слово в слово!

– Что он еще говорил?

– Все, говорит, выкладывай как на духу, стерва! Запорю! Чтобы мне все выложила, всю подноготную! А то, кричит, развелось вас, шалашовок, на мою голову! Небо коптите, налогов не платите, жрете в три горла! Экология, кричит, через вас в стране перевелась! Повернуться негде, везде на вас натыкаешься! Чтобы у меня строем ходила!

– Денег просил?

– Да не просят такие мужчины, – сказала вдова с глубоким вдохом, – не просят они. Сама таким мужчинам все даешь. Подошла я к нему и поцеловала. Впилась прямо в него губами, я умею. Как пиявка впилась.

– А он что?

– Так ведь на службе он, нельзя ему. Опятьтаки женатый человек, блюдет себя. Он бы может, в другой раз и рад, а здесь – не смог через себя переступить. Нет, говорит, Надежда, – это мое имя такое: Надежда, – нет, говорит, Надежда. Не могу я сегодня остаться. На днях, говорит, пришлю за тобой правительственную «волгу», и поедем мы с тобой, Надежда, париться в правительственную сауну. Там-то, говорит, я тобой и буду наслаждаться, забыв о своем долге. А пока должен идти, дела государственные ждут.

– Но поцеловать вы его успели?

– Это уж не сомневайтесь. Так присосалась, недели три вспоминать Надежду будет.

– Он вас оттолкнул, верно?

– Не хотел он меня отталкивать, не хотел! Женщины, милый, такие вещи чувствуют! Не оттолкнул, а деликатно отодвинул. – Надежда показала, как деликатно отодвинул ее влиятельный посетитель. – Отодвинул, посмотрел мне прямо в глаза и говорит: ты меня жди, Надежда, жди меня – и мы с тобой скоро в сауне увидимся.

Одним словом, если в последних своих показаниях по поводу сауны вдова несомненно кое-что сочиняла, то сведения о поцелуе скорее всего были правдивые, – это косвенным образом подтверждали и бабки во дворе, которые видели, как значительное лицо выбежало из подъезда, держась за щеку, и кинулось в лимузин.

– Значит, за щеку держался?

– За щеку, родимый, за щеку. Ну, думаем, не иначе от Надежды вышел. Умеет Надька приголубить.

– А к ней что, часто ходят?

– Так я здесь, милый, не сторожем работаю. Не знаю, часто аль нет. Но каждый день кто-нибудь да ходит. Жить-то женщине надо, ты как считаешь?

Гена показания старух записал – и вот теперь излагал их мне.

– Ну что? Как вариант сойдет? Посадить этой вот Надежде пару человек под окнами, прослушку наладить, камеру наблюдения установить – глядишь, через недельку и повезут-таки ее в баню, а мы на хвосте! Думаю, тебе вот что надо еще сделать: взять аккредитацию в Дом правительства и чиновников рассматривать – кто с засосом на щеке пойдет, того и хватать будем.

– Гена, – сказал я ему, – ты совсем обалдел! Кто мне, репортеришке, даст аккредитацию в Дом правительства? Ну сам подумай. И потом – допустим, придет чиновник с засосом на щеке – и что? Состав преступления где? Это что, законом возбраняется, чтобы чиновников бабы целовали? Думаешь, одна Надежда так умеет лобзаться?

– Ну все-таки, – сказал Гена раздумчиво, – тут уже можно выстроить цепь косвенных доказательств, копить улики. Засос имеется, показания бабок в наличии, если еще отыскать гримера… Круг сужается, чувствую, круг сужается! Тебе надо будет еще и в Думу сходить. Погуляешь по Дому правительства, а потом к депутатам присмотришься. Ты же репортер, ходи, вопросы задавай, а сам поглядывай, поглядывай! Как увидишь красное пятно, сразу звони.

– Где-то я читал, – вспомнил я некстати, – про то, как один царь заподозрил, что его жену навещают ночью. Вошел к ней тихо – и точно: еще одна голова на подушке! Царь, чтобы скандала не делать, взял да остриг голову тому, кто спал с его женой. Думает, я гада утром по стриженой макушке отыщу – и повешу. А этот парень, не будь дурак, всем во дворце ночью макушки выстриг.

– Это ты к чему? – Гена спросил.

– А это я к тому, что у всех у них могут оказаться засосы во всю щеку. Приду я в парламент, а там все депутаты с засосами ходят.

– Думаешь? – Гена очень серьезно отнесся к этому предположению.

– Может быть, они все как один к Надежде шастают, сказали же твои старухи, что у нее всегда гостей полон дом.

– Не подумал про это, не подумал. – Гена щелкал пальцами. – Депутаты, они развратные, это верно… И жадные до ужаса…Чувствую, есть какаято зацепка, рядом хожу!

Он ходил кругами по комнате и щелкал пальцами.

– Депутат, замминистра, что-то наклевывается. Близко, близко! Тут важно угадать психологический тип. Не шофер, верно… На шофера не похоже. Начальник охраны?

– Работник президентской администрации? – наугад предположил я, и Гена замахал на меня руками.

– И не заикайся ты об этом! Зачем работнику администрации лишние деньги? Нет, тут кто-то попроще – какой-нибудь работник мэрии шалит…

– Понял, – неожиданно я увидел разгадку. – Это не чиновник, это не уголовник и не гример. Знаешь, кто? Актер – и актер знаменитый, заслуженный. Кто еще так убедительно сыграет высокое начальство? Но главное, Гена, не в этом. Скажи, тебе его деятельность ничего не напоминает? Это, Гена, обычные провинциальные гастроли столичной звезды – то, что артисты называют словечком «чес». Приезжает знаменитость в провинцию, по заштатным домам культуры дает концерты – и выметает из города все до копейки. Тактика та же – берут деньги у простаков.

– Молодец! Похоже… – Гена притих, обдумывая. – Актер, все сходится. Актер себя кем хочешь выставит, хоть губернатором, хоть президентом. Точно, были там актерские выверты.

И Гена рассказал случай, подтверждающий мою догадку. Не столь давно мошенник посетил коммунальную квартиру в одном из злачных районов столицы. Знал он заранее, что в квартире проживает не одна семья, а шесть, или не знал, неведомо. Но увидев толпу народа, самозванец не растерялся, напротив, воодушевился. Он устроил импровизированный митинг на кухне, заставил людей написать заявление о вступлении в партию, выстроил алкоголиков по росту, заставил бабок собирать подписи, словом, развлекся. Затем собрал дань – и уехал под аплодисменты новых кандидатов в партию власти.

– Артист! – закончил Гена рассказ. – Публику ему подавай!

– Актеру, как и политику, нужна публика, – согласился я, – актеру надо, чтобы зал рыдал! Коммунальная квартира – то, что надо! А богатые менеджеры на Рублевском шоссе – разве они зарыдают? Черта с два! Актеру надо эффекта достичь, чтобы зритель стонал, чтобы по полу ползал! Это и у актеров, и у политиков общее.

– Стоп. Сейчас мы его вычислим! – Гена ходил по комнате кругами, припоминая имена знаменитостей. – Ульянов? Нет, не то. Михалков? Пожалуй, крупноват… Любшин? Тихонов? Лановой! Точно, это Лановой, у него и выправка офицерская!

И вдруг майор Чухонцев притих, завял его энтузиазм.

– А лимузин правительственный где актер взял? Бутафория? Не сходится…

Про лимузин я не подумал, действительно. В самом деле, не одолжишь в ведомственном гараже бронированный «Мерседес». Не сходится. А жалко, вариант красивый.

– Постой-ка, – сказал я Гене, – но ведь это может быть иностранная звезда. Почему обязательно отечественный актер? Когда певица Мадонна в Москву приезжает, ей всегда правительственный лимузин дают. Эти актеры столько о себе понимают! За полгода начинают условия выговаривать: мол, лимузин предоставьте с охраной, вооруженных мотоциклистов хочу, мигалку мне подай – все подряд просят!

– Значит, по-твоему, это певица Мадонна наши хрущобы бомбит? – посмотрел Гена яростно.

– Ну, может, ее ЦРУ попросило… Может быть, это диверсия такая, – разваливалась версия, я сам чувствовал.

– Давай-ка к Татарникову! – Гена Чухонцев сказал.

И мы поехали к Сергею Ильичу.

Поехали – а с полпути нас дернули звонком по Гениной рации, и мы помчались в район Коптево, в дрянные заплеванные улочки, вбежали в поганый подъезд, исписанный матерщиной и засранный местными алкоголиками, – и поднялись на второй этаж. Он только что здесь побывал, за полчаса до нас, человек с засосом во всю щеку. Он вошел сюда, в пропахшую кошками и лекарствами квартиру, и стал орать на ее обитателей – полоумную Марию Антоновну, ее сынаинвалида, невестку-психопатку и неврастеничного ребенка. Он орал, что знает про них, сволочей, все, что ему надоело с ними чикаться, что хватит, лопнуло его терпение! Думали, отсидитесь здесь, по теплым углам, орал он и гремел кулаком по кухонному столику, думали, спрячетесь, паскуды?! Все вижу! Везде достану! Куда спрячетесь, а? Мне все подвластно! Далеко-о-о вижу! Далеко-о-о! Везде вас найду! И тогда полоумная Мария Антоновна встала на колени и поползла по убогому своему коридорчику, доползла до шифоньера и вынула приданое, то самое, которое оставила ей мать, то приданое, которым она никогда и не пользовалась, – прижила она сына от дворника-татарина, а татарин на другой день из Москвы уехал. Она достала свое приданое – ожерелье речного жемчуга, браслеты самаркандские, достала все то, что прятала от сына, чтобы не пропил. Достала – и на коленях приползла к мучителю, выложила. Возьми, батюшка, возьми, кормилец, только не погуби!

А он схватил ожерелье, на ладони взвесил, сунул в карман шинели – и прочь пошел.

– Опишите вашего гостя, – Гена Чухонцев им сказал.

– Что ж тут описывать, родной! Сам, что ли, его не знаешь? – Так нам Мария Антоновна ответила.

А сын-инвалид, урод с промятым черепом, засипел матери в ухо:

– Думай что говоришь, старая дура! – потом нам с Геной: – Не брали у нас ничего, уважаемые работники прокуратуры, не брали ничего! Мы сами этот жемчуг, наверное, потеряли. Да и не видел я отродясь никакого жемчуга, может, его и не было!

И невестка-психопатка кричит:

– Вы не слушайте ее! Никто к нам не приходил, а браслеты она пропила, пропила!

Мы спустились по щербатой лестнице, сели в машину, и Гена ударил себя кулаком по ладони и сказал, что однажды он его достанет. Актер этот мазурик или шофер, депутат или работник мэрии, – но однажды Гена его достанет, вытащит на свет. А когда достанет, заставит его сожрать эти браслеты, в глотку ему засунет это ожерелье!

– Едем отсюда, не могу я смотреть на этих запуганных уродов!

Мы ехали по спящему городу, и за всяким окном мне мерещились затравленные люди, которые только и ждут полночного гостя, чтобы упасть на колени и высыпать последнее: не тронь только, пощади!

Татарников открыл нам дверь, и Гена сказал ему:

– Помогите, Сергей Ильич!

Татарников уже и не удивлялся, встречая нас, а сразу приглашал на кухню, выставлял граненые стаканы и тарелку с сыром. Другой закуски Сергей Ильич не признавал, но сыр в холодильнике имелся. Бутылку мы открыли, по стаканам водку разлили, но пить не стали – Татарников захотел сначала выслушать рассказ. Он, по обыкновению, закурил, сощурил глаза, принялся пускать желтые кольца.

Гена изложил события, присовокупил версии.

– Вам очень хочется его поймать? – Татарников спросил.

– Очень.

– Тогда попробуйте представить себе, кого вы ловите. Что это за человек такой, который обирает бабок по спальным районам?

– Отлично представляю! – сказал Гена Чухонцев. – Это – ну, скажем так, сравнительно мелкий чиновник. Порученец при министре, краевой депутат, работник мэрии, мелкая, в сущности, сошка. Он видит со стороны красивую жизнь большого начальства, завидует. Ему-то взятки никто не понесет – чином не вышел, кто ж ему даст. Он знает, сколько берет его непосредственный шеф, – и ему завидно. Я, Сергей Ильич, даже могу вообразить его разговоры дома, с женой. Она ему говорит: Вася, ты что, хуже всех? Другие вон сколько несут – а ты, Вася? И вот зависть и желание жить на широкую ногу толкают Васю на преступление.

– То есть мелкий чиновник виноват, потому что хочет красть так же, как его начальство, – но за начальством вы, насколько понимаю, не охотитесь? Запутанная логика.

– Жизнь запутанная, – развел руками майор Чухонцев. – Начальство ворует, но гуляет на свободе, – верно. А этого мерзавца я сыщу и посажу. Но ведь рассудите, Сергей Ильич, все-таки мерзавец-то виноват больше, чем его начальник. Начальник берет взятки у тех, кто может эти взятки дать. Он изымает излишки, если разобраться. Деньги несут промышленники, банкиры, буржуи всякие. С таких и взять не грех. А этот обирает нищих, чистит бедноту.

– Действительно, бедных грабить прибыльнее.

– И легче, – сказал я.

– Чинопочитание у нас в крови, Сергей Ильич! – сказал Гена Чухонцев. – И не хочешь кланяться, а позвоночник сам собой гнется. Я думаю, жулик рассудил: если я при виде начальства в штаны писаю, так и любой другой тоже в штаны написает. Вот и надо людишек на этом страхе подловить. Страх – это сила!

– Страх – сила реальная… – Историк пускал кольца дыма к потолку, и под потолком уже собралась плотная желтая туча.

– Короче, самозванца ищем, – сказал Гена. – Вот скажите нам, есть ли в истории рецепт, как самозванцев ловить?

– Определить, кто самозванец, довольно трудно, – задумчиво сказал Татарников. – Часто бывало, что самозванец получал легитимность постфактум. Например, черные полковники, генерал Пиночет или генерал Франко.

– Какие еще черные полковники?

– В послевоенной Греции монархия оказалась дискредитирована, социализм не прошел, фашистов прогнали – и в качестве прелюдии к демократии посадили править хунту. Черных полковников боялись, и либералы всего мира выражали протест. И генералов – Франко с Пиночетом – тоже не любили. А потом что-то с миром произошло, и самозваные полковники с генералами вдруг стали хорошими. И Франко сделался прогрессивным, и черные полковники симпатичными.

– Какая здесь связь, Сергей Ильич?

– Никакой связи нет. Теперь черных полковников не осталось, повсеместно только голубые – ведомство такое, с лазоревыми погонами.

– Сергей Ильич, – сказал я историку, – давайте опрокинем по одной. Отвлеклись от темы. Ну их к бесу, черных полковников, и генерала Франко поминать не будем. Вы нам другой пример из истории подкиньте – когда было, чтобы лакей притворялся барином? Приехал в город мелкий мошенник, притворился важным чином, денег насобирал. Все это уже однажды описано.

– Сюжет лихой, спору нет. А чем кончается ваша история?

– Как это – чем? – удивился я. – Тем, что майор Чухонцев его разоблачит и посадит.

– Мне иная концовка мерещится. – И Татарников пустил кольцо желтого дыма.

Как это часто бывало в наших беседах, я вдруг почувствовал, что Татарников знает ответ. Концовка нашей истории ему была ясна! Что-то мелькнуло в его серых глазах, но он не добавил ни единого слова, курил, смотрел мимо нас на книжные полки в коридоре. Гена нервничал, тикали кухонные часы. Надо размочить разговор, бойчей пойдет, подумал я. Я разлил водку, подвинул историку стакан.

– Пример из прошлого дайте! Когда мелкий чиновник большим притворился?

– Врач Бирон управлял Россией, было такое.

– Так-так-так. А еще кто?

– Меньшиков был не знатных кровей, а князем стал.

– Ближе! Сужается круг! Возьмем воришку!

Татарников поднес стакан к губам, но пить не стал, подержал стакан, поставил на стол.

– То, что происходит, трудно квалифицировать как воровство. И это не вполне вымогательство. Я бы квалифицировал это как сбор дани. Вы ищите не преступника, ищите человека, присвоившего себе право мытаря. А кто может себе такое право присвоить?

– Вот именно, кто?

– Когда в отечестве наступают трудные времена, вопрос налогов делается самым важным. Про римского императора Веспасиана, который ввел налоги за пользование уборными, вы, должно быть, слыхали. Его фразу «Деньги не пахнут» повторяют все. Пользуешься отхожим местом – плати! Но вот чего вы, полагаю, не знаете, так это того, что Веспасиан объявил Иудею своей личной собственностью – не государственной, а личной, заметьте. И налоги с Иудеи он взымал исключительно в свой личный карман. Вы вообще представляете себе, что такое налог?

– За то, что живешь в обществе, надо обществу платить! Дороги государство строит, зарплату чиновникам платит, армию содержит. – Это майор Чухонцев сказал.

Гена Чухонцев на службе у государства состоит, и говорит в ответственных случаях разумно и правильно.

– Верно, голубчик, – ответил ему Татарников. – Сбор налогов – это самое важное, что бывает в государственной жизни. Если провинция, или город, или частное лицо уклоняется от податей – тут же становится первым врагом государства, страшнее внешнего врага. Думаете, для чего ходил царь Иоанн на Новгород? Пресечь сепаратизм, голубчики, то есть устранить самостоятельную экономическую политику. Права, свободы, новгородское вече – это слова, такая же туманящая воображение риторика, как борьба за права человека в прошлом столетии. Подлинная причина разгрома Новгорода самая банальная: налоги купцы не так платили! Из шести тысяч купеческих дворов было разрушено пять тысяч – и купцы поняли, что платить надо.

– А я думал, они за свободу боролись, – сказал я.

– Что такое, по-вашему, свобода? Свобода боярина – брать с крепостных, свобода крепостного – уклониться от уплаты. Потому и прижимали бояр при Иване Грозном – чтобы не могли они обирать своих рабов, сам царь намерен этим заняться. Именно царь Иоанн Васильевич упразднил систему так называемых кормлений – и централизовал налоги, чтобы не местные бояре драли с крепостных три шкуры, а он сам, своею собственной дланью шкурки обдирал.

– Сергей Ильич, – прервал я Татарникова, – про царя Иоанна, новгородских купцов и черных полковников нам будет очень интересно как-нибудь послушать. Специально соберемся и послушаем лекцию! Но вернемся, прошу вас, к нашему делу.

Татарников словно не услышал меня. Он продолжал говорить с упрямством и настойчивостью.

– Царь сам устанавливает, какие налоги возьмет и на что истратит, – ему видна общая картина событий. Он знает, что из церковных колоколов он будет лить пушки, из подушного налога построит крепости, а из прогрессивного отремонтирует царские палаты. Народ не прекословит – несет, что прикажут. Но царю и императору всегда мало! Мало! И денег мало, и власти тоже не хватает! Чего много – это людей, а денег всегда в обрез! Он богат, баснословно богат, у него есть все, он забрал уже последнее. Но он знает свой народ! Он хорошо его изучил! Он уверен, что у людишек есть подкожные резервы, которые можно изъять, всегда найдется, где еще можно пошарить! Надо знать, где надавить, и деньги будут! Можно цену на водку приподнять, можно налог на отхожие места ввести, можно учинить продразверстку – есть методы! Пойти по домам с приставом и трясти обывателей, трясти!

– Вроде как комиссары ходили в двадцатые, да? – Что комиссары? Сам царь Иоанн Васильевич лично на дыбы вздергивал, сам царь Петр сек до смерти, дело-то государственное! Вот и наш герой – уж не знаю, кого вы в виду имеете, не интересуюсь даже знать – он сам сел в машину и поехал по своему городу. Время-то трудное, кризис на дворе! Беда пришла в отечество, акции упали! Приходится самому, самому все делать! Положиться решительно не на кого, а народ – это такая бессознательная бестия, все норовит утаить, припрятать…

– Неужели вы считаете?.. – Гена Чухонцев даже договорить фразу не сумел, поперхнулся.

– Так что же тут считать, голубчик? Все яснее ясного. Экономики в нашей стране нет, промышленности нет, образования и науки тоже теперь нет. Зато чего у нас много – это ресурсов.

– Нефть… – мечтательно сказал Чухонцев.

При слове «нефть» у русского человека всегда глаза закатываются и рот немного приоткрывается. Почему так, непонятно.

– Нефть, руда, газ. И еще люди. Люди – тоже ресурс. Их можно послать на войну, можно использовать на выборах, можно бесконечно доить. За каждым присмотреть надо. Вы свои налоги регулярно платите или засунули в наволочку пару червонцев? Все до последнего отдали царюбатюшке или решили толику заначить?

– Ну, – сказал Гена уныло, – если так рассуждать…

– Именно так и рассуждает государство. Государство не отдаст свои ресурсы – просто потому, что больше у государства ничего нет. И людской ресурс тоже не отдаст. Само шкуру спустит. Это важное занятие начальник посреднику не доверит. Все налоги уже ввели – или еще один можно? Например, налог на страх? Поедет начальство – напугает и самолично дань соберет. С каждого двора, с каждой квартиры.

– Третье лицо в государстве! – Гена выдохнул. – Он с самим президентом и премьером рядом фотографируется! Он… – На Гену было жалко смотреть. – Не верю!

– Именно потому, что третье лицо в государстве, ему надо делом заниматься.

– Так ведь он же… он же добрый! Он детей любит, музеям помогает, зачем ему?

– Конечно, добрый. Он детей любит, ему по чину положено детей любить, – и налоги собирает, это ему тоже по чину положено. Чин у него такой. Понимаете, голубчики, ирония нашей истории состоит в том, что самозванцев не бывает, – потому что страх настоящий. Реальность – это именно страх.

– Думаете? – и слова застревают во рту.

– Думаю.

– Народ его любит, – сказал майор Чухонцев растерянно. – У нас народ разборчивый. Уж если народ человека любит, значит, человек хороший.

– Любовь разная бывает. – Сергей Ильич пригубил рюмку и щелкнул пультом старенького телевизора. Во весь экран мы увидели чиновную щеку с румяным засосом, оставленным Надеждой. – Вот оно, свидетельство народной любви. Вам довольно?

Он поставил рюмку на стол.

– Не хочется мне пить.

Мы с Геной смотрели на экран, смотрели на Сергея Ильича Татарникова, и почему-то водку пить нам в тот день действительно не хотелось. Не было настроения.