Текст книги "Советы одинокого курильщика. Тринадцать рассказов про Татарникова (сборник)"

– Значит, – сказал я, – дома эти – что-то вроде аттракциона для власти? Парк развлечений? Неверленд?

– Что, простите?

– Поместье такое, Майклу Джексону принадлежало, – сказал я, но Татарников про Майкла Джексона ничего не знал.

– Отчего же – «небывалая земля»? Очень даже – «бывалая», пример в истории российской есть, в пословицу вошел. Потемкинские деревни называются. Ехала государыня по стране – а ей картонные домики разукрашенные по обочинам ставили, крестьян сгоняли: умытых и довольных, конечно.

– Ну чистый Голливуд! – сказал я. – Или как декорации на Мосфильме. Плоские города, да? Только я все равно не понял, – признался я, – при чем здесь пропавшие риэлторы.

– А кто такое, по-вашему, риэлтор? – спросил Татарников. Нет, все-таки он меня поражает иногда своими глупыми вопросами.

– Как это что такое? Человек, который занимается недвижимостью.

– Недвижимостью, голубчик, занимается уборщица, когда окна моет. Или кровельщик, когда крышу латает. Или архитектор, когда проект дома создает. Вот они – занимаются недвижимостью. А ваш этот риэлтор – он что делает?

– Он недвижимостью торгует.

– Правильно. Но спросите себя вот о чем: если недвижимости нет – то как может существовать тот, кто ею торгует? Разве в потемкинских деревнях крестьяне действительно рожь сеяли? Или, к примеру, печь в картонных домиках топили? Плоские и холодные стояли картонки, а крепостные вокруг копошились, созидательную жизнь имитировали. А откуда их в картонные деревни согнали и куда они делись потом, эти крестьяне, – разве спрашивал кто об этом?

Нашли женщин. Набрали в какие-то, извините, офисы многие сотни одиноких, никому не нужных вдовиц! Вдовицы собирают фальшивые подписи с фальшивых клиентов. Отчитываются! Работа идет! Рынок живет! Красивое слово – риэлтор – прикрывает полное отсутствие реальной деятельности! Не скажешь ведь про них, что они «недвижимостью торгуют», – нет уже никакой торговли! Они только «занимаются» недвижимостью!

Покупатели только притворяются, что покупают квартиры. А продавцы притворяются, что продают. Вас, если я не ошибаюсь, из богатых апартаментов выгнали за то, что вы наличными пятнадцать миллионов евро не наскребли? Таких денег наличными не бывает, друг мой, даже у очень богатых людей. Ваша Елена предлог искала, чтобы сделка не получилась. И цены потому на элитную московскую недвижимость такие – как бы это сказать? – странные. Чтобы не брал никто! Обыкновенные дома – в тех да, в тех покупают. Но эти сделки ничем и не отличаются от того советского натурального обмена, что был тридцать лет назад. А изукрашенные дворцы – они как памятники. В них никто селиться не собирался.

А теперь представьте, что у богатых и властных людей, имитировавших всю эту свободную рыночную деятельность, отпала в этой деятельности нужда. Проехал кортеж императрицы! Изменилась политическая ситуация! Закрывается свободный рынок, построена страна, собственность распределили, плохо ли, хорошо ли – сделано дело! Значит, пора разогнать пейзан – декорации уже не обслуживаются!

Куда прикажете деть сотни девиц и вдовиц? Оставить их по городу ходить, рассказывать, какие хоромы пустуют? С другой стороны, не убивать же их всех! Проще дать им немного виски – Джона Ячменное Зерно. Например, отправить всех на Гоа! А то, что они одиноки, – это ведь только на руку! Никто не спросит, куда пропали все эти Лены. И что же случится, ответьте? Встанет рынок фальшивых продаж никому не нужных потемкинских деревень? Так его и не было! А все оттого, что нет такой профессии – «риелтор». И специальности «риэлтор» тоже нет! И «риелтеров» не существует!

– Как это – нет? – спросил я.

– А вот так, голубчик вы мой. Вы, простите, зарплату получаете?

– Ну, да. Маленькую, конечно.

– Так вы поинтересуйтесь на досуге, почему вам хотя бы ее могут платить. А все потому, что специальность ваша – «корреспондент» – значится в одном любопытнейшем документе, называется «Общероссийский классификатор профессий», юбилей у него, в 1999 году отредактирован. С ним и сверяются, когда вам зарплату начисляют: а вдруг нет такой профессии вообще? Единый тарифно-квалификационный справочник работ и профессий – никогда не заглядывали? Напрасно, голубчик, в любой книге что-нибудь интересное да найдешь. Каких только профессий там нет! Я, грешный, там тоже значусь под видом «научного сотрудника». И вы, и я, и капитан дальнего плавания, и даже «репетитор по балету». А рабочие профессии в нем обозначены удивительнейшие! Овощевод, чабан, – этих мы знаем. Но там еще указаны, например, мацератор и ангобировщик, пульфонщик и вагранщик, флотатор и скрайбировщик. Даже швейцар туда поместился! И «ведущий дискотеки». Разные люди бывают на свете, друг мой! Повара, учителя, врачи, токари – и все они очень нужные, важные люди! Даже профессия «президент Российской Федерации» – есть такая. А вот профессии «риэлтор» в этих справочниках нет. И в жизни ее нет. И образования для такой профессии не существует.

– Кажется, есть какие-то семинары повышения квалификации риэлторов, – робко сказал я. – А потом, вуза для плотников тоже не существует, а профессия такая есть. Или сантехники – тоже, наверное, без образования работают…

– Если из города пропадут сантехники, мы утонем в дерьме! Согласитесь, достаточное доказательство существования профессии. И трудно себе представить, что пропали поголовно все учителя средней школы. Или что врачи исчезли: ну вот не осталось ни одного. Скажите, можно такое представить?

Я этого себе не представлял.

– Но что изменится в жизни нашего города оттого, что из него пропадут эти, как их там, торговцы русской недвижимостью…

– Риэлторы.

– Да-да, вот эти как раз. Ни-че-го! Вот и весь ответ. Наша историческая ситуация, голубчик – самая недвижимая недвижимость на свете, она в принципе не меняется, никуда сдвинуться не может. Торгуй русской недвижимостью – или пусти ее в натуральный обмен, с ней не произойдет никаких перемен. Всегда все в России пребудет недвижимо: будут стоять пустые декоративные дворцы, а вокруг них – перенаселенные бараки. И чтобы управлять всем этим хозяйством, нужен не менеджер по продажам, а полковник гвардии.

Я долго молчал.

– А что Леночке с билетом делать? – спросил я наконец.

– Как что? – удивился Татарников. – Употребить по назначению! Ехать, греться! Вдовице надо выпить виски!

– Считаете, не убьют Леночку на этом Гоа?

– Определенно нет. – Татарников улыбнулся. – Знаете, на Гоа все больше и больше наших соотечественников. Говорят, там целые русские колонии – как некогда в Харбине. Вот я и думаю: может, все эти люди – такие же, как ваша сестра, капиталистические ссыльные? Невольные эмигранты. Выслали их на самолете, как некогда философов сажали на пароход, – они и обрадовались. Знаете историю про философский пароход?

Я не знал.

– В двадцать втором году Ленин посадил всех философов-идеалистов на пароход и выслал из России без обратного билета. Не нужна была России философия. Вот и с торговцами недвижимостью обстоит примерно так же. Надеюсь, вы купите сестре обратный билет? Не век же ей сидеть на Гоа?

– Не знаю насчет обратного билета, – сказал я. – Посмотрю еще. Я, может, и сам туда поеду.

Светская хроника

Случилось так, что самый трезвый человек, из тех, кого я в жизни встречал, был пьяницей – и с этим ничего не поделаешь. Да, историк Татарников любил выпить, но более трезвомыслящего человека я не знал. Так уж получилось, что самый подвижный, деятельный ум принадлежал человеку ленивому, домоседу – и здесь тоже ничего я изменить не могу. Как любил говорить в таких случаях сам Сергей Ильич: так распорядилась сила вещей, вот и все. Еще у него была любимая поговорка, он повторял ее всегда, когда его звали принять участие в каком-либо бурном проекте. «Лучше за рубль лежать, чем за два бежать», – говорил Сергей Ильич и оставался дома, к неудовольствию своих предприимчивых коллег.

Все куда-то стремились, ставили себе цели, мечтали об избыточном, хотели лишнего, обещали грандиозное. Сергей же Ильич Татарников совершенно не суетился и, похоже, ничего особенного не хотел. И уж подавно он ничего не обещал совершить. Дни его были однообразны, и менять в них он ничего не собирался. Он вставал довольно рано, выкуривал две-три сигареты за чашкой кофе и садился к столу. Надев старые, со сломанной дужкой очки, Сергей Ильич прилежно читал до позднего вечера исторические книги, затягиваясь желтым дымом и делая многочисленные выписки на отдельных листочках. Поразительно, но ему не было скучно! Однажды я заглянул в фолиант, оставленный на столе, – как же эту тягомотину можно читать? Однако он читал и старательно записывал прочитанное. Куда пойдут эти выписки, он не говорил, а может, про то и не думал. Пригодится это или не пригодится, он не интересовался, просто таков был метод его чтения, он отмечал в книгах то, что казалось ему важным для понимания истории. Так проходил день. Вечером историк перемещался на маленькую кухню, открывал бутылку водки, резал плавленый сыр и медленно потягивал свой излюбленный напиток. Бывало, я присоединялся к нему в эти минуты, иногда он удостаивал меня беседой.

Более радостных минут в моей жизни не было. В присутствии Татарникова мир обретал ясные формы – все то, что размывала суета дня, Сергей Ильич умудрялся сделать опять понятным. Порой ему достаточно было посмотреть на собеседника, и тому делалась ясной вся картина происходящего. Как это Татарников проделывал, не знаю.

Мы все – знакомые, я имею в виду, – злоупотребляли его способностью прояснять окружающий мир. Что касается меня, я подкидывал ему загадки из криминального мира, следователь Гена Чухонцев, не стесняясь, привозил материалы нераскрытых дел, а репортер культурного отдела Оксана Коваленкова неоднократно узнавала у него подробности о том или ином культурном явлении давно ушедших эпох. О чем бы ни заходила речь, Татарников откликался охотно, делился знаниями, не жалел своего времени на то, чтобы выслушать собеседника, – а выслушивать порой приходилось самые глупейшие истории. Кражи со взломом, исчезновения банкиров вместе с кассой – про что только мы не рассказывали терпеливому Сергею Ильичу. Я должен отметить еще одну его черту – доброжелательность. Мне случалось пересказывать ему ужасающие истории, но Сергей Ильич выслушивал их с доброй улыбкой; единственное, на что он раздражался, – на невежество. «В школе надо хорошо учиться!» – говаривал он. Он вообще считал, что все беды человечества проистекают от самоуверенности неучей. К остальным же человеческим порокам Сергей Ильич относился снисходительно. Тем удивительнее была его реакция на происшествие, которое мы изложили ему как-то вечером. Мы – то есть майор Чухонцев и я – зашли к Сергею Ильичу со свежей криминальной историей, как другие заходят поделиться светскими сплетнями. Впрочем, в этом конкретном случае светские сплетни и криминальная хроника переплелись.

Случилось вот что. Жила в Москве знаменитая и успешная во всех отношениях семья бизнесменов. Муж – осанистый сенатор, Борис Михайлович Бунчиков, владел рядом ценных объектов у нас на родине и за рубежом, например целлюлозными комбинатами и алюминиевыми карьерами. Принадлежали ему также алмазные шахты в Якутии и Южной Африке. Борис Михайлович жил активно, беспокойно, занимался куплей-продажей разных товаров, то есть вел жизнь, достойную зависти и восхищения. Умеют наши соотечественники выбрать выдающегося человека в сенаторы! Супруга же сенатора Бунчикова, Стелла Савельевна Бунчикова, урожденная Дубняк, владела сетью кондитерских, а также двумя оздоровительными комплексами, специализирующимися на талассотерапии. Одним словом, то была семья деятельных дружных людей, образцовая ячейка капиталистического общества. В кондитерских Стеллы Савельевны питалась добрая половина москвичей, газеты столицы выходили на бумаге, изготовленной целлюлозным комбинатом ее супруга. Приемы в Кремле, открытия галерей, чествование актеров, церковные праздники и кинофестивали – что бы ни происходило в нашем городе, Бунчиковы присутствовали обязательно. В модных журналах, описывая то или иное светское событие, репортеры исходили в своих оценках из того, приехали на праздник Бунчиковы или нет. Редкое издание обходилось без фотографий именитой пары. Вот Борис Михайлович в своем загородном имении верхом на пони, а супруга на заднем плане подрезает розы. Вот Стелла Савельевна Бунчикова в своей клинике талассотерапии, строгая, в белом халате, а на заднем плане ее любимый сенбернар кушает котлету. Вот, наконец, оба супруга на отдыхе, в своем бунгало на Карибах – Борис Михайлович улыбается благосклонно, а Стелла Савельевна задумчиво смотрит на горизонт. Хорошая, крепкая семья! Окруженная друзьями, согретая восхищением близких.

И надо же! Светский мир Москвы был потрясен случившимся. Поскольку я не принадлежу к светскому миру Москвы, то и потрясения не испытал, но фотографии, которыми меня решил развлечь Гена Чухонцев, впечатляли. Сенбернара и роз на фотографиях не было. Трупы Стеллы Савельевны и Бориса Михайловича сняли во всех мыслимых ракурсах, а кроме этих трупов сфотографировали еще девять тел. А именно: шофера Бориса Михайловича Бунчикова, Андрея; кухарку Марину Константиновну; управляющего Евгения Кронштейна; двух охранников – Семена и Валеру; секретаря Бориса Михайловича – Александра Рогожина; секретаря Стеллы Савельевны – Ларису Близнюк; наконец визажиста семьи, Альберта Гнездиковского. Все эти лица были зверским образом убиты с применением самых разнообразных орудий. Трупами была завалена московская квартира на Остоженке – тела в самых невероятных позах располагались в первом этаже, на лестнице, в спальнях второго этажа и на балконе. Как выразился Гена Чухонцев, прямо последний акт шекспировской драмы – откуда Гена слышал про Шекспира, ума не приложу.

– Идейку подкинешь? – спросил Гена.

– А у тебя самого никаких идей?

– Полный ноль. Вчера все они здоровые ходили, сенатор в гольф играл с другим сенатором, супруга занималась шопингом.

– Чем занималась?

– По магазинам ездила.

– Понятно.

– А вечером их всех пришили. Ну кто это мог сделать? Кому это вообще надо?

– Мотивы?

– Да нет никаких мотивов! Сферы влияния давно поделены. Что украл – твое. На клиники супруги никто не зарился, ее кондитерские москвичи любят, но кондитерские, по правде говоря, убыточные. Жила семья в основном с целлюлозного комбината и кормилась взятками сенатора. Но за взятки у нас давно не убивают – прошло это время. Теперь все легально, все пристойно. Тихо дают, тихо берешь, есть на все регламент.

– Не за что убивать?

– Ни одной зацепки. А если надо убрать конкурента – зачем столько шума? Зачем охрану валить? Зачем секретаршу утюгом тюкнули?

– Утюгом?

– Утюгом по темени. А шоферу ацтекским топориком из домашней коллекции полчерепа снесли. Шутка ли!

– Бред, – сказал я.

– Говорю же тебе, шекспировские страсти! Визажиста Альфреда вообще в аквариуме утопили – ему пираньи половину физиономии сожрали. Там, у Бунчиковых в квартире, аквариум с пираньями стоит.

– Однако, – сказал я. А что еще тут скажешь?

– Главное, что обидно, однородного почерка преступления нет. Единообразия нет. У маньяков что характерно – они всех мочат более или менее одинаково. Например, если уж маньяк повадился бритвой горло резать, он и будет всех бритвой полосовать. Найдешь троих похожих покойничков и понимаешь – это работа Иван Иваныча, его почерк. А тут все вразнобой. Управляющего Кронштейна – кухонным ножом в спину, а секретаря Рогожина – маникюрными ножницами в сонную артерию. Где логика?

– Может, дилетант работал? – спросил я.

– Дилетант! – присвистнул майор Чухонцев. – Какой, скажите мне, дилетант может положить двух охранников с двух выстрелов – и обоим попасть ровнехонько в лоб?

– Трудно тебе, Гена.

– Еще бы. Конечно трудно. Может, к Татарникову съездим? – спросил Гена заискивающе.

– А что тебе Татарников скажет? Тут никаких исторических аналогий быть не может. Возьми картотеку по домушникам, маньяков среди них поищи. Посмотри, что из дома пропало.

– Так ничего и не пропало.

– Ладно, поехали, – и мы поехали к Сергею Ильичу.

В который раз я испытал тот же самый набор чувств – зашел в тесную прихожую квартиры шестьдесят пять и сначала ужаснулся бедности хозяина, а потом подумал: напоказ он, что ли, выставляет свою нищету? Татарников жил не просто бедно – мало ли на свете бедняков? – он жил вызывающе бедно. Что стоило ему подклеить оторвавшийся кусок обоев? Почему он не мог купить новый табурет вместо трехногого инвалида, на котором всегда выпадало сидеть именно мне? Отсутствующую ножку заменили стопкой журналов «Вопросы истории», и подпорка эта была крайне ненадежной. Почему он не удосужится сменить расколотый светильник на кухне? Что за эпатаж такой? Это не просто равнодушие к вещам, это, если угодно, презрение к гостям. Может, мне неприятно на этот расколотый светильник смотреть!

Разумеется, мои обычные чувства обострились после разглядывания фотографий, сделанных в квартире Бунчиковых, где лестница была из мрамора, а перила из золота. Правда, сейчас все это великолепие было заляпано темной кровью хозяина, который лежал головой вниз на ступенях – в ночной пижаме и с топором, засевшим глубоко в черепе. Супруга его, Стелла Савельевна Бунчикова, урожденная Дубняк, лежала в гостиной первого этажа под роскошным французским гобеленом – причем была она совершенно нагой, а под левой ее грудью торчала вилка. Фотографии были впечатляющие – но, помимо прочего, я еще интерьером дома восхищался. Вот ведь, умеют люди устроить свой быт! Умеют жить!

– Вы почему светильник не поменяете? – спросил я Татарникова. Никогда не мог спросить, смелости не доставало, а сегодня не выдержал. – Деньги экономите? Так я вам одолжу!

– Какой светильник? – ахнул Сергей Ильич. – Ах, вот этот! Господи, голубчик, хорошо, что вы напомнили! Я еще два года назад заметил, собирался новый купить. А потом отвлекся. Уже не помню, что меня тогда отвлекло, видимо, какаято любопытная книга.

Два года прошло! За два года люди успели построить дворцы и яхты, приватизировать нефтяные месторождения, создать партии, выиграть выборы, захватить власть, – а мой сосед светильник на кухне поменять не удосужился!

– А ножку к табурету почему не приделаете? – никогда я не говорил со своим соседом в таком тоне, а тут меня прорвало.

– Ножку к табурету?! – ужаснулся Татарников. – Какую ножку?

Я показал ему на стопку «Вопросов истории».

– А где же я ножку возьму? – жалобно спросил Сергей Ильич.

Что на это скажешь? Люди создают концерны и монополии, банкротят конкурентов, играют на бирже, – люди куют свое счастье созидательным трудом, а этот нерасторопный человек не в состоянии приделать ножку к табурету! Что на это скажешь?!

– Хотя бы обои к стене приклеить можете? – спросил я и сам поразился своему нахальству. А Сергей Ильич съежился от моих вопросов, притих.

– Могу, – сказал он. – Я не раз об этом думал. Но у меня нет клея.

Клея у него нет! Люди находят руду в тайге, нефть в пустыне, покоряют страны, убивают себе подобных ради горсти алмазов, ради славы и престижа страны – а тут в малогабаритной квартире сидит равнодушный человек, который, видите ли, клея достать не может!

Я попытался обрисовать Сергею Ильичу иную жизнь – ту деятельную, напористую жизнь, что приоткрывалась за страницами блестящих журналов. Там у всех табуретов было по четыре ножки, светильники были целыми и ярко светили, а обои никогда не отклеивались.

– Позавидовать можно, – сказал Сергей Ильич, – вот это жизнь!

Гена Чухонцев перехватил инициативу и описал Сергею Ильичу быт и жизнь людей, которые отошли в лучший мир. Гена рассказал про знаменитую чету Бунчиковых, людей примечательных. Гена показал историку фотографии дома, убрав из пачки самые страшные. Как ни странно, многого про семью сенатора он рассказать не смог – как выяснилось, мало мы знали о семье Бунчиковых. Владели они тем-то и тем-то, состояли там-то и там-то, вот их цветные фото в дорогих журналах – а больше ничего и не известно.

– Вот говорили: гласность! Давайте, дескать, внедрим в общество гласность! – в сердцах закончил Гена свой рассказ. – А никакой гласности и в помине нету! Я про этого сенатора, если разобраться, знаю меньше, чем про членов советского Политбюро! Те на виду были! На мавзолее стояли! А про новых деятелей вообще ничего не понятно!

– А что ж вы понять хотите, голубчик? – мягко спросил Татарников.

– Кто их убил понять хочу! Прямо-таки убийство царской семьи – всех до одного перебили, включая шофера.

– История исключительно простая, – сказал Татарников. Говорил он медленно, тихим скучным голосом. – Я бы сказал, история банальная и заурядная.

– Вы находите, что все так просто? – растерянно спросил майор Чухонцев, поскреб свою бугристую щеку. – Я был бы рад увидеть хоть крохотную зацепку!

– Убийство царской семьи непосредственно проистекало от падения царского режима, не правда ли? Некогда Владимир Ильич Ленин сказал о царском режиме так: «Стена, да трухлявая – ткни, и развалится». Что примечательного в этих словах, по-вашему?

– Да, что? – спросили мы с Геной в один голос.

– В стенах Вавилонской башни достаточно одной трещины, чтобы общая конструкция развалилась. Вот что интересно.

– Какие же здесь трещины? – развел руками Чухонцев. – Дом – полная чаша! Супруги уважаемые люди. Проверили обслугу – люди приличные, с рекомендациями. Подбросьте идейку, Сергей Ильич!

– Давайте посмотрим на орудия преступления. Что мы имеем? Маникюрные ножницы, декоративный ацтекский топорик, пистолет «беретта», десертную вилку от сервиза «Трианон», кухонный нож, аквариум с пираньями, утюг марки «Бош» и топор для колки дров, обыкновенный колун. Что здесь лишнее?

– Не понял, – сказал Чухонцев.

– Какой предмет не вписывается в общий набор? Колун, не так ли? Все остальное было в доме, топор для колки дров явно принесли. Не думаю, что принес его Раскольников или Чернышевский. И звать Русь к топору в этом доме тоже никто не собирался. Скорее всего, топор купили для загородной усадьбы. Вероятнее всего, купил шофер. Поищите в квартире чек.

– Нашли чек, – сказал Гена.

– Итак, шофер купил топор, поднялся в господскую квартиру, предъявил чек, попросил оплатить. Хозяин сказал, что сто рублей…

– Сто двадцать, – поправил Гена.

– Сто двадцать рублей – это дорого за топор, решил бережливый сенатор. Тогда шофер пошел к хозяйке, и та дала ему искомые сто двадцать рублей.

– Топор… топор… Вот оно что… Топор! – воображение майора Чухонцева заработало, лицо его побурело. – Именно что топор! Вот он ключ! Как я сразу не догадался! Хозяйка дает шоферу сто двадцать рублей, а тому – мало! Он вдруг осознает, что не хочет пресмыкаться перед богачами! Он хватает топор – и…

– И что? – спросил Татарников.

– Русь наша многострадальная! Дикая, варварская Русь! – Я покосился на майора, откуда он таких слов набрался? Не иначе слушает радиостанцию «Эхо Москвы», там прогрессивные дикторы вещают. Я и сам иногда, если в пробке стою, люблю послушать.

– Что вы такое, Гена, говорите? – мягко спросил у воодушевленного майора Сергей Ильич. – Как-то мне ваш пафос непонятен.

– Топор… К топору зовите Русь… – бормотал Чухонцев. – Вчера я как раз радиопередачу про это слушал… Лезет из всех щелей варварство! Схватил мужик топор – и давай крушить богатый дом!

– А потом ему топора показалось мало, и он за десертную вилку схватился? – заметил Татарников.

– Как вариант…

– Нет, голубчик, на правду это не похоже ничуть. И откуда у вас, простите, такой цивилизаторский пафос-то взялся? Не слушайте вы эти скверные радиостанции, только мозги себе засоряете. Вы думаете, только нищие могут схватиться за топор? Знаменитая прокламация «к барским крестьянам», приписываемая Чернышевскому, тем уже смешна, что звать Русь к топору – нелепо. Ну, допустим, возьмет нищая Русь топор – а дальше-то что?

– Как что? Бунт! Бессмысленный и беспощадный бунт! – Глаза Чухонцева горели, он нашел нить. Сейчас он кинется искать сообщников шофера – уж я-то знал своего друга Гену Чухонцева!

– Бессмысленный и беспощадный? – переспросил Сергей Ильич.

– Бессмысленный, да! Чернь ненавидит прогресс, богатство, цивилизацию! Она все готова крушить!

– Помилуйте, голубчик, ну что же нищий может сокрушить? И топор у нищего дрянненький – таким убогим топором и не ударишь как следует. Гораздо чаще за топор хватаются именно сытые – они-то знают, по какому месту бить, чтобы насмерть. – Татарников впал в свой привычный тон, несколько насмешливый, медлительный, менторский. – Одна из распространенных исторических аберраций, голубчик, – это страх перед бунтом «бессмысленным и беспощадным», перед стихией варварства низов. Вот вы, майор милиции, можно сказать, столп самодержавия – и боитесь каких-то мифических мужиков с дубьем и топорами! Да откуда же они возьмутся, голубчик? – Татарников чиркнул спичкой, прикурил сигарету. – Мы привыкли бояться некормленных пауперов, некоего обобщенного матроса Железняка, разгоняющего Учредительное собрание, а депутатов самого Учредительного собрания мы не боимся. Словно бы основные беды в Россию принес именно Пугачев – а вовсе не царский режим, словно именно матрос гадит нашей с вами истории, а не депутат парламента.

– И что с того, что он депутат парламента? Что тут особенного? Ну да, сенатор…

– Я не конкретно про убиенного сенатора, я, так сказать, вообще… – Кольцо дыма уплыло под потолок. – Ваша, голубчик, уверенность, что именно бессмысленный бунт всего опаснее, – она наивна. Основной урожай смерть собирает никак не во время бунтов голодных, вы заблуждаетесь, милый мой. Якобинский террор унес тысячи жизней, но наполеоновские войны перекрыли количество гильотинированных в тысячи раз. Казненные по приговору Конвента не всегда были виновны, чаще всего лишь принадлежали к сословию угнетателей. Но в чем вина испанских или русских крестьян, в чем провинились германские или французские легионеры, поставленные под картечь? Вы полагаете, что поход Иоанна Васильевича на Новгород или, допустим, Русско-японская война были менее кровопролитны, нежели восстание Пугачева? Думаете, чеченская кампания или афганская резня есть нечто превосходящее по гуманности разбой революционной матросни? Или генералы, посылавшие на убой, убивали не так варварски, как то делают «пьяные мужики с дубьем»? – Майор Гена Чухонцев смотрел на Татарникова, выпучив глаза. А Сергей Ильич продолжал: – Генерал-аншеф Панин, лично пытавший Пугачева, был командиром того же самого Пугачева в Русско-турецкой войне и отличал хорунжего Пугачева за участие во взятии Бендер, где народу полегло куда больше, нежели при осаде Оренбурга. Город превратился в пепелище, одиннадцать тысяч убитых турок и шесть тысяч убитых русских. Там, в Бендерах, Пугачеву дали медаль за то, что он резал и жег, а вот за несанкционированные действия под Уфой бунтовщика рвали каленым железом. Везший разбойника в клетке Суворов был легендарным палачом Варшавского восстания – он перебил столько народу, что Емельяну Ивановичу и в страшном сне не привиделось бы. Все улицы были завалены мертвецами, как отмечал в своих записках Александр Васильевич Суворов, граф Рымникский, и действительно, он уложил более двадцати тысяч поляков. Так это же совсем другое дело, это живодерство учинили с цивилизаторской целью. Верно, голубчик? А беды наши, как вы утверждаете, они именно от бунта, бессмысленного и беспощадного. Не так ли?

– Ничего я не утверждаю, – сумрачно сказал Гена. – Просто предположил. Как вариант…

– Мне иной вариант видится. – Историк пускал кольца дыма, и я провожал взглядом каждое кольцо. – Я полагаю, что беда на Руси приходит от сытых, а не от голодных. От сытых, которые хотят защитить свою сытость. Так в истории было всегда – так случилось и сегодня. А про бунт голодных, бессмысленный и беспощадный, – это Пушкин зря придумал.

– Пушкин! – Майор Чухонцев значительно поднял палец. – Авторитет!

– Голубчик вы мой! В истории авторитетов не бывает. И в поэзии, полагаю, тоже. Авторитеты – это только среди воров. Поверьте, и Пушкин мог ошибаться.

– А вы знаете, как было? – спросил Гена хрипло.

– Конечно знаю. Бунта голодных и в помине не было. В России самое страшное – это бунт сытых. Хотите послушать, как было на самом деле? Хозяйка отдала шоферу деньги за топор. Между прочим, этот шофер был далеко не бедный человек. Бедных и голодных в этом доме вообще не было. Шофер возил богачей за огромную зарплату, но он и копейкам счет знал, научился холуй у хозяев бережливости. Итак, хозяйка отдает шоферу искомую сумму. Хозяин предвидел подобный поворот событий. Вероятно, шофер даже намекнул: мол, найду правду у вашей супруги! И вот здесь-то все и началось!

– Что началось?

– Хозяин рассердился и приказал охраннику Валере наказать шофера-вымогателя. Охранник идет в спальню к хозяйке и застает там шофера, предающегося преступной страсти с супругой сенатора. Сенаторша уже совершенно нагая, с распущенными волосами, а шофер только собирается разоблачиться. Охранник берет шофера за шиворот, но тут хозяйка, которая желает скрыть любовную связь с шофером, выхватывает из кобуры у охранника пистолет и стреляет охраннику в лоб. Она испугалась содеянного и решила замести следы. Схватив что потяжелее – а именно утюг, – она метнулась в комнату к секретарше и ударила несчастную женщину утюгом в темя. Секретарша была убита мгновенно – хозяйка собиралась вложить ей в руку пистолет, чтобы создать картину схватки секретарши с охранником, но не успела: на пороге появился хозяин. Он давно подозревал, что его супруга состоит в любовной связи с шофером, но у него не было доказательств. Случай с топором, утюгом и охранником поставил все на свои места. Глаза у хозяина открылись. Он собрался было наказать изменницу, но шум в соседней комнате отвлек его. То второй охранник ворвался в спальню хозяйки и, увидев мертвого коллегу, захотел свести с шофером счеты. Думается мне, что один из охранников одновременно состоял осведомителем в госбезопасности, и в качестве такового давно выведал шоферские плутни. Прав я или нет?

– Состоял, – мрачно подтвердил Гена. – Как не состоять!

– Полагаю, во всякой зажиточной семье есть хоть один человек, связанный с гэбэ. Итак, осведомитель, он же охранник, ворвался в комнату. Сорвав со стены декоративный томогавк, он снес полчерепа сластолюбивому шоферу, и в этот момент на пороге появился визажист Альфред. Визажист состоял с шофером в преступном сговоре – он давал последнему советы, как лучше вымогать деньги у хозяйки, а деньги эти Альфред размещал в акциях концерна «Газпром». Решив, что их заговор раскрыт, визажист Альфред хватает пистолет убитого охранника и стреляет второму охраннику опять-таки прямо в лоб. Полная имитация снайперской стрельбы, но стреляли сугубые дилетанты. Хозяин, ворвавшись в комнату, вырывает пистолет из рук визажиста, тащит Альфреда в гостиную и, кликнув на помощь управляющего Кронштейна, топит визажиста в аквариуме. Визажист визжит и зовет на помощь. Любовник визажиста, секретарь сенатора Рогожин, кидается на помощь, бьет управляющего кухонным ножом в спину, но, увы, помощь запоздала – визажист уже захлебнулся, пираньи набросились на его лицо. В это время хозяин, который, как и визажист, состоял в гомосексуальной связи с секретарем, но не подозревал о том, что Рогожин ему неверен, выхватывает из несессера маникюрные ножницы и вонзает их в сонную артерию своего коварного любовника. И тут хозяйка, все еще нагая, так и не успевшая одеться после любовной сцены с шофером, находит на полу злосчастный топор, причину всех бед! С размаху она вонзает колун в череп сенатора Бунчикова. Череп сенатора раскалывается пополам. Сенаторша Бунчикова, урожденная Дубняк, одна остается на поле боя, и в этот момент умирающий секретарь Рогожин, дотянувшись до десертной вилки, вонзает упомянутую вилку в печень хозяйки.