Текст книги "Советы одинокого курильщика. Тринадцать рассказов про Татарникова (сборник)"

Русский траппер

Мы приехали на место происшествия – Гена Чухонцев, следователь, и я, репортер. Тряслись два часа по колдобинам, но все же дорулили до тихой заводи – река Клязьма делает здесь волшебный изгиб, образуя укромнейшую заводь, скрытую от глаз. Да и откуда взяться глазам – никаких соглядатаев тут быть не может. Так, пара деревень окрест, да уж практически вымерли те деревни, кто там остался? Безумные бабки да спившиеся подростки, и те наперечет. Кривые домишки, гнилые бревнышки, сорняки в огороде; тоска, обыкновенная русская тоска. И сетовать не приходится, что доживают эти деревеньки свой век, – всему приходит конец. Скоро снесут на погост бабок, сопьются мужики, заколотят их в гроб, зарастут лопухами хибары – и все, поминай как звали русскую деревню.

Вот с другой стороны реки, там да, угодья лучших людей страны, такие стоят замки, что раз увидишь архитектуру – уже не забудешь, сниться станут те сооружения. Там у них заборы по четыре метра высотой, корабельные сосны по сорок метров, хоромы в шесть этажей. Но на этих угодьях и вовсе некого найти, чтобы смотрел на реку, – некому здесь любоваться водными просторами, хозяева появляются редко. Живут они большую часть года в Монако или на Багамах, а сюда, на Клязьму, наведываются не часто – а может, и вовсе никогда. Ну что здесь, в сущности, делать? Комаров кормить? Водку пить под соснами? Конечно, к месту работы – то бишь к Кремлю – поближе. Но ведь иной раз и задумаешься: а надо ли быть так близко к месту работы? Может, подальше – оно и надежнее, для здоровья полезнее? Вот и стоят по одну сторону реки пустые замки, а по другую – заброшенные деревни. С какой стороны ни взгляни – заповедные места.

Доехали мы, вышли из машины, осмотрелись.

Яхта уже стояла пришвартованная к берегу, пассажиры давали показания, опера записывали сбивчивые рассказы в блокноты – а редкие пейзане дивились на столичных фраеров: одеты с причудами, говорят с вывертом, все у московских не по-людски. Жители прибрежных деревень спускались по косогору к яхте, прислушивались к разговорам. Какие у них здесь развлечения? Они такого события, может, сто лет не видали, а может, и все двести. Дивились пьяненькие мужички на столичных свидетелей. А свидетели не старались говорить тихо.

– Не могу молчать! – кричала правозащитница Альбина Кац, я узнал ее голос еще за километр. Характерный такой голосок.

Гена тоже узнал голос, втянул голову в плечи, это у него такой привычный жест – когда Гена понимает, что ему надают по шапке на работе за халатность, нераскрытое дело, шум в прессе, он всегда втягивает голову в плечи, старается спрятаться.

– Поднимемся на борт? – предложил Гена без особого энтузиазма, и мы поднялись по сходням на палубу.

– Ну и где тут?..

Местный следачок, усталый и напуганный, с уважением посмотрел на прыщавого Чухонцева: вот приехал столичный кадр, сейчас все раскроет. Знал бы он, как Гена боится любого дела.

– Слава богу, вы приехали. Не знаю, как и подступиться.

Нас проводили к телу.

– Это по твоей части, – сказал мне Гена, – не иначе как месть журналисту. Политическое убийство, чувствую, пахнет политикой. Надо публикации готовить – пусть правительство займется. Как считаешь, президент возьмет дело под свой контроль?

Гена смотрел на меня с надеждой, словно я мог повлиять на президента. Ну что я мог ответить? Что это не избавит его от хлопот? Что в тот момент, когда президент возьмет дело под свой контроль, всем тем, кто успел с ним поработать в следствии, достанется на орехи? Ничего я ему не сказал: он и так все знал.

Гена затравленно озирался, а местный опер следил за его взглядом, думал, цепкий глаз Чухонцева выхватывает подробности и детали.

– А вот обратите внимание: бочку мальвазии им на борт погрузили.

– Вижу.

– А вот подмостки, тут эстрада…

– Сам вижу.

– Праздник был, понимаете?

– Сам знаю.

На борту яхты «Фортуна-2» (где первая «Фортуна», никто не знал – видимо, потонула) воротилы издательского бизнеса отмечали презентацию нового журнала «Русский траппер». Почему вдруг – траппер? Зачем в России траппер? Этого никто не спросил – видимо, предполагалось, что отечественный траппер (то есть первопроходец, охотник, следопыт) – это тот, кто осваивает новые территории бизнеса, прокладывает дорогу по целине прогресса. Русский траппер – как написано было в анонсе журнала – это тот, кто ставит капканы на российскую косность и казнокрадство, местничество и взяточничество. Русский траппер – это флагман национального возрождения. Сам президент дал интервью в первый номер, поддержал идею трапперства. Дескать, расставим капканы на финансовый кризис! Словом, ударное издание.

Не то чтобы у нас в отечестве была нехватка журналов, но время от времени создавали новый – еще свежее и острее, чем прочие. Так вот, «Русский траппер» обещал стать самым шикарным изданием новой России. Предполагалось, что помимо обзора мод, ресторанных новинок и охотничьих рассказов, журнал будет давать политические статьи, бескомпромиссные и отважные. Новоиспеченный главный редактор, небезызвестный в журналистских кругах Роберт Хабибуллин, грозился, что не пройдет и полугода, как он расскажет всю правду и расставит все точки над «i». И, пожалуй, расставил бы – вот погулял бы на презентации, а наутро и расставил – только незадача вышла: застрелили Хабибуллина.

Прямо в лоб, промеж бровей влепили пулю надежде русской журналистики – и пышное тело Хабибуллина лежало теперь на палубных досках под палящим солнцем. Лето выдалось жарким, река прохлады не давала, на небе ни облачка. Мирный, спокойный день на реке. И вот на тебе! Застрелен журналист, обезглавлено издание, осиротел «Русский траппер»! Некому теперь ставить капканы на тоталитаризм и варварство.

Я склонился над телом, осмотрел аккуратную дырку во лбу Хабибуллина. Крови почти не было, круглое черное отверстие и все. Как же это просто, господа! Бац – и нет главного журналиста столицы. Работал профессионал, это понятно. Не из дедовского обреза стреляли, использовали шикарную снайперскую винтовку – и выстрел получился отменный. Признаюсь, я восхитился работой. Стыдно сказать, но я оценил качество выстрела – видимо, выписали знатного киллера, свое дело он, несомненно, знал. Прямохонько в лоб попал злодей, а лоб у Роберта Магомедовеча Хабибуллина не особенно высокий – так, сантиметра два с половиной. Однако снайпер не промазал: хоть стрелял в самую гущу гостей, но пуля нашла свою жертву безошибочно.

Мы – так уж это принято – восстановили события. Отчалили они, стало быть, в двенадцать ноль-ноль по московскому времени, а к четырем часам добрались уже до этого злосчастного места. Яхта двигалась небыстро – но все же и не стояла, плыла себе вдоль живописных берегов. Хабибуллин находился в самом центре палубы, держал в одной руке куриную ножку, в другой – бутылку шампанского и наливал шампанское в бокал правозащитницы Альбины Кац. Слева от него стоял торговец пушным товаром Сундуков, справа – депутат горсовета Кошелев, сзади – лидер демократической партии Сливкин, а журналист Берштейн как раз подошел к герою дня с корзиной подарков от сотрудников. Не успел Берштейн произнести заготовленный спич – сотрудники «Траппера» написали по случаю стихотворное приветствие, – как Хабибуллин грянул навзничь на палубу. Не ахнул, не крикнул, не крякнул – просто обвалился главред, как срубленное дерево, и бутылку уронил. Сначала решили – солнечный удар, перегрелся Хабибуллин. Потом подумали: давление шалит у главреда, работает Роберт Магомедович слишком много. Не щадит себя, все о Родине думает – и вот результат: гипертония. Некоторые, впрочем, намекали, мол, негоже с утра пораньше водку с шампанским мешать.

Но присмотрелись – оказывается, водка ни при чем. И гипертония тоже ни при чем. Убит – среди бела дня – убит человек. Ничего себе прогулочка на яхте получилась в воскресный день!

Гена Чухонцев даже не просил, как это у него заведено, подкинуть идейку. Вариантов было столько, что можно выбирать – но штука в том, что выбирать совсем не хочется. Что ни возьми – столько за этим встает проблем. Я чувствовал, что Гена лихорадочно ищет самое простое решение, самое непритязательное, уголовно-бытовое, такое, чтобы политика оказалась вовсе ни при чем.

– Может, его пушной фабрикант грохнул? – с надеждой спросил меня Гена. – Скажем, Хабибуллин отказался его рекламу давать. А Сундуков пришел на презентацию с ружьем, как, по-твоему, похоже на дело? Как вариант?

– Прямо на презентации решил пальнуть? – усомнился я.

– И что такого? – цеплялся Чухонцев за свою версию. – Спилил дуло, спрятал обрез под одеждой, а потом…

– Гена, – сказал я ему, – ты не увлекайся! Сундуков в плавках был.

– В плавки спрятал, – робко предположил Гена.

– Обрез?

– Да что ты ко мне пристал! Ладно, не прятал он обрез в плавки! Хорошо! Так, может, конкуренция? Может, коллеги шлепнули? Хочет Берштейн занять редакторское кресло? Как думаешь? – Гене ужасно не хотелось сворачивать на политику, не хотелось даже думать в том направлении. Ни с кем не хотел связываться Гена Чухонцев – ни с городской думой, ни с демократической партией. Пусть журналист Берштейн будет виноват, всем сразу станет легче. – Берштейн? – спросил я, предлагая ему вслушаться в безобидную фамилию.

– Как вариант… Приготовил корзину подарков, а на дне корзины – обрез. Достает свертки, вынимает ствол… Подошел ближе – бабах!

– Ну что ты, Гена, – сказал я ему мягко. – Не делают так журналисты.

– А может, некоторые делают? В порядке исключения?

– Ты посмотри на Берштейна!

Поглядели мы на Берштейна: лысенький, тощенький, пушок вокруг темени, кадык болтается на тощей шее. Нет, не метил Берштейн на место Хабибуллина, это даже Гена Чухонцев понял.

– По-твоему, заказное? – Тоска была в голосе Чухонцева, тоска обреченного.

– Ясно, заказное. Тут, Гена, даже думать нечего. Ты вот со Сливкиным поговори, с демократом – узнай, кому выгодно заставить газету молчать.

– Ох, неохота мне со Сливкиным говорить! Имей в виду – подозрения с Берштейна я не снимаю!

– Ну хотя бы с Кошелевым побеседуй. Интересно, что в городской думе считают.

Гена Чухонцев руками на меня замахал. Не хочет он с Кошелевым беседовать. Несладко было следователю Чухонцеву.

Тут еще Альбина Кац, правозащитница со стажем, подливала масла в огонь: влезла на капитанский мостик, взяла мегафон и давай орать: «Совесть России убита! Не дадим заткнуть рот правде!» Гена распорядился ее с капитанского мостика снять, но Альбина Кац была опытный оратор. Прошла такую школу, никакому Гене Чухонцову за ней не угнаться. Едва матросы и милиционеры приблизились, как Альбина Кац влезла по веревочной лестнице на грот-мачту и оттуда, с клотика, стала орать как резаная: «Душат прессу! Ломают золотые перья России!». Я думал, Гена с ума сойдет – он весь как-то съежился, побелел. Пальцы дрожат, голос стал писклявый.

– Слезайте с мачты, гражданка! – пищит Гена.

– Нас не сломить! – кричит Альбина Кац. – Мы не слезем с мачты! Люди доброй воли, помогите!

Ее крики сразу же пьяная шпана с берега подхватила, местные ярыжки возбудились. Драные, пьяные, в линялых тренировочных штанах, они подошли к яхте.

– Нас не сломить! – орут и пустыми бутылками в милицию кидаются. – Палачи! Даешь демократию!

– Давай журнал посмотрим, – предложил я Гене. – Они как раз пилотный номер издать успели. Поглядим, кого этот номер мог задеть.

Под палубным тентом, на пластмассовом столике, заляпанном вином, разложили мы свежий «Русский траппер». Бескомпромиссный листок, что там говорить! Открывался номер приветственным словом самого президента – пожелания успехов на ниве трапперства. Называлась статья «Доброй охоты!». Следом шли мнения Альбины Кац по поводу положения в Дагестане – Альбина Кац в чем-то сомневалась, кое-что осуждала, но в целом – надеялась. Демократ Сливкин писал о перспективах «открытого общества» в Мордовии – много было проблем, но шансы справиться имелись. Интервью с Кошелевым касательно строительства высотной башни «Россия» – по словам депутата, башня эта должна была стать самым высоким сооружением в мире. Был представлен и текст подозреваемого Берштейна – писал Берштейн о богатом меценате Бабуянове, сенаторе и миллиардере, купившем футбольный клуб в Афинах. Дескать, побольше таких Бабуяновых, и мир изменится.

– Ну и что? – спросил меня Гена. – Тебя что здесь зацепило?

– Например строительство. Что если проект давно рассыпался, и Кошелев вытащил на свет то, что надо спрятать? Небось бюджет стройки уже распилили и в офшоры вывезли, а этот лопух здесь рекламу дает.

– А Хабибуллина зачем стрелять?

– Ты не думаешь, что метили в Кошелева?

– Как вариант… – Гена цеплялся за любую соломинку. – Хорошая догадка…

– Это какая же у вас догадка? – загремел с берега сочный голос, и большой жирный человек в белом костюме резво взбежал по сходням, а за ним три охранника в черных костюмах.

Толпа свидетелей раздалась, менты прижались к поручням, местный следачок совсем скис.

– Это сам Бабуянов, – шепнул он нам с Геной. – Его усадьба вон на том берегу, аккурат напротив деревни.

– Ах так, значит, он здесь живет! – оживился Гена, но взглянув на Бабуянова, понял, что приставать с расспросами к этому человеку не следует.

– Бабуянов, – пояснил я Гене, несведущему в мире журналистики, – владелец и спонсор «Русского траппера». Он не только футбольным клубом владеет, у него еще газеты и пароходы. Этот журнал основал, чтобы подольститься к президенту, и Хабибуллина он главредом назначил. Пожалуй, ему убивать собственного главреда – без надобности.

Гена слушал меня вполуха, а оставшиеся полтора уха обратил к Бабуянову – сенатор ухватил Гену за грудки, чтобы тот не вывернулся.

– Чтобы к вечеру всех нашел! – орал Бабуянов. – Лично мне доложишь! Придешь – и доложишь! Если тебе бабки нужны, так прямо и скажи! Вы все за взятки работаете, знаю я вашего брата! Мошенники! Тебе сколько дать, чтоб поворачивался?

– Ничего мне не надо!

– Бери, прыщавый, пока дают! Но чтоб за каждую копейку отчитался! Я тебе не мать Тереза! Зря никому не даю! Сказал: найди, значит – разбейся, а найди! На брюхе приползешь и доложишь! Понял?!

– Я на службе! Пустите меня!

– Ты народу служишь, прыщавый! Стране! А я и есть представитель народа, понял? И спросим мы с тебя строго, ох, строго спросим!

– Опричник! – крикнула Гене с мачты Альбина Кац, правозащитница. – Держиморда! Прошли времена, когда карательные органы пользовались безнаказанностью!

– Верно, Альбиночка! – улыбнулся ей Бабуянов. – Прошли те времена! Мы теперь этих следачков без каши жрать будем! А то, понимаешь, забрали себе власть! Распоясались! Понял, прыщавый? – И Бабуянов потряс Гену за шиворот.

– Вы, однако, полегче, – сказал я Бабуянову, – руки не распускайте.

– А ты кто такой? – спросил Бабуянов, и его охрана придвинулась ко мне совсем близко. Знаете такое ощущение, когда со света попадаешь в темную тесную комнату – вот так и для меня мир вдруг сжался в очень маленький уголок – а слева и справа нависли люди в черном. И очень сильно пахло потом и одеколоном, меня едва не стошнило.

– Репортер, – сказал я.

– В моем «Траппере» служишь? То есть в «Русском траппере», – поправился Бабуянов.

– Нет, я в «Вечерней газете» работаю.

– А то иди к нам, в «Траппер». Лучшие перья у нас. Эх, какого журналиста убили… – закручинился Бабуянов. – Какая светлая голова… Знал, знал мазурик, кого убрать…

– А может, он и не знал, – подал голос тощий Берштейн. – Может, убийца не понимал, что значит Роберт Магомедович для России? А то бы не осмелился…

– «Не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку подымал»… – выла с мачты Альбина Кац.

– А хрен его разберет… – задумчиво сказал Бабуянов. – Может, и не понимал. Забашляли, видать, мужику прилично. Из чего он шмалял?

– Простите? – Гена приводил в порядок свой костюмчик, измятый сенатором.

– Волына, спрашиваю, какая? Ружье какой марки? – Пуля от винтовки «Голанд-Голанд», – встрял местный следачок.

– Дорогая вещь. Не пожалели на моего главреда бабок. У меня в охотничьем павильоне таких всего пять штук. Ценный ствол. Я вам так скажу: стреляли в главреда, а метили выше! Я верно говорю: тут крупный заказ. Под меня копают… Или… – Бабуянов не договорил, но многим стал понятен его намек. Что если вообще решили похоронить идею трапперства, идею свободной охоты? Может, кто-то решился на безумный шаг, осмелился дискредитировать проект, одобренный самим президентом? А что если… – Дальше и думать уже люди страшились, столь дерзновенно-пугающим представал им замысел убийцы.

Гена стоял понурый. Мечты – посадить Берштейна, обнаружить обрез в плавках Сундукова, и даже казавшаяся ранее опасной фантазия обвинить депутата Сливкина – все это отступало рядом с распахнувшейся бездной. Оказывается, перед нами дело государственного масштаба.

– Где панихиду будем устраивать? – тем временем говорил Бабуянов сотрудникам редакции. – Я предлагаю в Государственной думе – пусть депутаты видят, за что человек кровь пролил. Пусть прочувствуют, шельмы.

Идею поддержали.

Альбина Кац слезла с мачты и пошла по кругу собирать подписи под письмом общественности президенту Российской Федерации с просьбой защитить журналистов от произвола и террора.

Незамеченные никем, спустились мы с Геной с «Фортуны-2», сели в мою раздолбанную «шестерку», поехали в город.

– К Татарникову зайдем? – спросил я Гену. Просто спросил, чтобы что-нибудь сказать.

– Отстань ты со своим Татарниковым! Мало мне Хабибуллина с Бабуяновым! Хватит с меня! Останови машину! – Гена выскочил прямо на шоссе и стал ловить попутку. Достали парня.

Я не обиделся, на что тут обижаться? Доехал до дому, завернул в магазинчик на углу, взял «Гжелку». Я далек был от мысли, что Татарников разгадает загадку – загадка представлялась мне неразрешимой. Много таких диких убийств в нашей демократической столице так и остались нераскрытыми, даже перечислять не хочется – и так все отлично знают, про что я. Нет, я и не думал, что Сергей Ильич поможет. Просто хотелось сесть с ним рядом, на тесной кухоньке, посмотреть, как он затягивается едким дымом, как медленно переливает в себя водку. Знаете, когда я смотрю, как Татарников пьет водку, мне делается спокойнее на душе – остались еще незыблемые ценности, не все пропало. Вот сидит Сергей Татарников, пьет водку – стало быть, есть какая-то надежда.

Словом, зашел я к нему.

Сели, разлили, да и рассказал я историку весь свой безумный день, езду по колдобинам описал, речку Клязьму, деревню Гавриково, сенатора Бабуянова, его дородных охранников.

– Обезглавили, значит, свободную прессу, – заметил Сергей Ильич, но как-то равнодушно он это сказал.

– Обезглавили, – согласился я.

– Горюют правозащитники?

– Ох, горюют, Сергей Ильич!

– И подозреваемых нет?

– А кого прикажете подозревать? Откуда мы знаем, кто может под Бабуянова копать? Мало ли у него конкурентов… Кто в Лондоне сидит, кто в Кремле…

– Ну, из Лондона, допустим, до Клязьмы не дострелишь.

– Наняли киллера.

– Наняли, говорите, киллера… – Татарников задумчиво покуривал, прихлебывал из стакана.

– В истории современной России, – сказал я, – это вещь обычная. Так только вопросы и решают. Так бизнес и двигают.

Услышав слово «история», историк Татарников нахмурился.

– Вы когда-нибудь задумывались над тем, что движет историю? – спросил меня Сергей Ильич Татарников.

– Как это, что движет историю? – Я даже привстал со стула, не ожидал я от Татарникова такого вопроса. Обычно историк проповедовал созерцательный подход к событиям, обобщений не делал. – Как вас понять, Сергей Ильич? Ну, сама она идет себе и идет.

– Верно, – Татарников поскреб лысину, пожевал губами. – Идет себе история и идет. Но ведь что-то ее толкает вперед, не думаете? Скажем, дерево растет себе и растет. Но если дерево поливают, оно растет быстрее.

– Что движет историю? – Нет, не знал я ответа на этот вопрос.

Историю раньше, при советской власти, двигали борьбой классов, а вот чем сегодня двигать, не договорились. Борьбу классов, кажется, отменили. Теперь эта теория считается неверной, а если не борьба классов движет историей, то что же ее, родимую, может двигать?

– Не знаете? – спросил жестокий Татарников. Своих студентов он так же пытал. Спросит о чемнибудь каверзном и стоит над душой, ехидничает. – Не знаю, чем двигают историю.

– Подумайте и сразу догадаетесь. Вы просто не стараетесь.

– Мало ли чего я не знаю! Если расскажете, буду знать! – ответил я резко.

Не мальчик я, нечего мне тут экзамены устраивать.

– Вы задумывались над тем фактом, что часто мы обладаем чем-то, чем не можем воспользоваться?

– Простите, не понял.

– Чего уж проще. Скажем, у вас есть деньги, а они ничего не стоят – в финансовом мире это несоответствие обладания и возможностей называется инфляция. Но ведь таких несоответствий в мире очень много, вся история состоит из этих недоразумений.

Яснее не стало, я пожал плечами.

– Вот, например, знаете ли вы, из-за чего началась Столетняя война?

– Какая война?

– Столетняя, – отозвался историк. – Началась она в одна тысяча триста тридцать седьмом году. И знаете ли вы, из-за чего?

– Умоляю! Только не надо про Столетнюю войну!

– После смерти Людовика Х Сварливого, – неумолимо продолжал Татарников, – его дочь Жанна Наваррская не унаследовала престола. Формально Жанна должна была царствовать, а фактически не смогла: припомнили внедренное франками салическое право – то есть наследование престола исключительно по мужской линии – а не пользовались им к тому моменту уже лет девятьсот. Ввел это право Хлодвиг, помните Хлодвига? – Историк выпустил облачко дыма, сощурился, припоминая детали Столетней войны. Я похолодел. Если он теми же темпами будет рассказывать, нескоро мы доберемся до Роберта Хабибуллина.

– Не слыхал я про Хлодвига.

– Напрасно. Интереснейшая фигура. Однако вернемся к Жанне Наваррской и салическому праву. Право это припомнили только затем, чтобы не дать Жанне корону. Королем стал младший брат покойного Людовика – Филипп V. И ничего хорошего из этого не получилось: права на французский трон заявил Эдуард III Английский. Он сказал, что салического права не признает, а следовательно, Филипп и его потомство – узурпаторы. Люди взялись за оружие, началась длинная история Столетней войны. И возникла она оттого, что некто наследовал корону, но не мог ею воспользоваться. – Казалось бы, при чем тут Хабибуллин? – не удержался я от колкости. – А оказывается, нити тянутся к нему еще от Хлодвига с Эдуардом.

– Вы тоже заметили? – Сергей Ильич выпустил струю дыма, отвинтил крышку у бутылки, звякнул горлышком о стакан. – Тянутся нити, тянутся. Принцип несоответствия обладания и возможности пользоваться тем, чем обладаешь, и есть двигатель истории. Так-то, голубчик. Скажем, отмена крепостного права в России. Ведь какая благородная реформа! Формально – освободили крестьян. Фактически – как этой свободой прикажете пользоваться? Или, допустим, демократию взять…

– Что с ней не так, с демократией?

– С одной стороны Клязьмы бедная деревня, а с другой – охотничьи угодья Бабуянова? – невпопад спросил историк.

– Ну да. Охотничьи угодья Бабуянова. Гектаров двадцать.

– И что же на этих угодьях?

– Как что? Ландшафтный дизайн. Охотничий павильон. Шикарно все устроено.

– Понимаю. Дикая природа, павильон охотника. А за охотничьими угодьями Бабуянова что расположено?

– Так там вообще правительственная зона. Такие дворцы – ахнете! Там у самого президента дача.

– Как же Бабуянов может охотиться, если рядом дача президента? – спросил Татарников. – Вы, голубчик, как себе это представляете: бродит по лесу сенатор Бабуянов с ружьем, а в километре от него президент грибы собирает?

– Все это мы уже проработали, – махнул я рукой. – Думаете, следствие не осмотрело охотничий павильон? Первая версия знаете какая была? Дескать, убийца воспользовался охотой – среди других выстрелов его выстрел остался незамеченным.

– И что же?

– Ничего. Никто на территории Бабуянова и не охотится никогда. Запрещено строжайше. Павильон охотничий построили, положено так, чтобы в усадьбе был охотничий павильон. А вот охотиться Бабуянову нельзя. Коллекция ружей висит, патронташи висят, ягдташи, капканы, ножи, сети. А пользоваться ничем тоже нельзя. Хозяин только шашлыки имеет право жарить. Других прав нет.

– Такое вот у нас русское трапперство, – заметил Татарников. – Ружья есть, а не стреляют.

– Ну не повезло, – сказал я. – Не там павильон построил.

– Такая вот у нас демократическая страна: объявляем охоту на казнокрадов и коррупционеров, а охотиться нельзя. Обидно, а?

– Да все уж привыкли, Сергей Ильич!

– Русские трапперы… – Татарников сделал глоток, покашлял. – Свободная охота…

– Идея-то неплохая, – сказал я примирительно. – Право охотиться у Бабуянова, как я понимаю, есть. Наверняка лицензия куплена, и лесник присутствует, все как положено. Только возможности пользоваться правом охотиться Бабуянов не имеет.

Что-то такое померещилось мне, словно разгадка совсем близко. Одного слова только не хватало – но какого? Я смотрел на Татарникова, а Сергей Ильич смотрел на свой стакан, покачивал его в руке.

– Поставьте себя на место Бабуянова.

– Эх, не получится, – сказал я и тоже налил себе водки. – Не рожден я Бабуяновым! – Мы чокнулись, выпили. Ну и мерзость нынче продают! Этикетки остались те же, а наливают в бутылки черт-те что. Отрава, чистая отрава!

– Я ведь не предлагаю вам стать на место Филиппа V Длинного. У вас не получится. Но Бабуяновым вы можете себя вообразить, хоть на одну минуту. Попробуйте, это несложно – личность примитивная. Вы, слава богу, не такой, но во всех нас есть низменные инстинкты – попробуйте на минуту их разбудить! Он миллиардер, сенатор, вор, для него нет ничего невозможного. Он ест в дорогих ресторанах, тратит в день больше, чем мы с вами получаем в год. Он считает, что все это заслужил. Он построил охотничий павильон в лесу, хотел бить зверя. Но как оказалось, охотиться Бабуянову нельзя, строжайше запрещено. Он собирает коллекцию дорогого оружия, вешает ружья по стенам, но пользоваться коллекцией не может – подходит, трогает приклады, облизывается. Он приезжает в свой охотничий павильон жарить шашлыки – как какой-нибудь отставной полковник на подмосковной даче. Тоска!

– Давайте пожалеем Бабуянова, – сказал я.

– Да, давайте пожалеем! Бабуянов истратил миллионы на коллекцию антикварных ружей, а стрелять из них не может. Он ходит по огромному павильону, и у него болит душа! Ему хочется охотиться! Но нельзя! Есть нечто, чего нельзя Бабуянову! Что он делает?

– Что? – впрочем, я уже знал ответ.

– Однажды он берет ружье – и стреляет. Просто так, без цели. Разумеется, стреляет в сторону реки, не в сторону президентских земель. Ему однажды надо почувствовать, что он может выстрелить из своей дорогой винтовки. Он стреляет наобум, чтобы снять напряжение.

– А то, что пуля попадет в кого-то, – не думает?

– Помилуйте, в кого может попасть пуля, если стрелять в том направлении? Деревня вымирает, ну а если Бабуянов зацепит какую-нибудь бабку, общая демографическая ситуация в деревнях не изменится. Бабкой больше, бабкой меньше – не российскому сенатору об этом печалиться. Но сказать по правде, Бабуянов об этом совсем не думает. Он стреляет в ту сторону потому, что в ту сторону палить можно. Убивать тех людей ему никто не запрещал. Вот и все.

– И пуля попадает в Хабибуллина?

– Ну кто мог знать, что по реке плывет корабль с журналистами? Не станет сенатор интересоваться такими событиями, мелко это все. Возможно, ему даже и приглашение посылали на мероприятие: все же Бабуянов – владелец газеты, непосредственный начальник Хабибуллина. Но не станет же сенатор читать всякое приглашение. Поверьте, он сам удивился, узнав, что попал именно в журналиста.

– Да как попал еще! Точно в лоб! И точно в главреда собственной газеты!

– Нет у нас в России снайперской стрельбы. И не было никакого профессионала. Бабуянов запулил из своего дорогого ружья наудачу – и попал точно в лоб.

– Так ведь и нарочно не прицелишься…

– Не сомневаюсь, что Бабуянов расстроился. Но, кстати, может статься и так, что он до сих пор не понимает, что убил Хабибуллина именно он. Бабуянов выпалил из ружья не целясь, – а следствие придумало некоего снайпера, сидящего в засаде.

– Ничего, – сказал я, – существует баллистическая экспертиза.

– Помилуйте, – сказал Татарников, – вы всерьез полагаете, что можете начать следствие против сенатора, губернатора и владельца нефтяных терминалов?! Из-за чего? Из-за того лишь, что он – по роковой ошибке, заметьте! – кокнул собственного журналиста?!

Я допил свой стакан. Отвечать Татарникову не хотелось. Ежу понятно, что никакого следствия не будет – а будут совсем другие хлопоты. Например, в связи с закрытием «Русского траппера» материалы Альбины Кац передадут нам в газету. И буду я сидеть в течение следующих трех месяцев, не свои заметки писать, а править орфографию в ее судьбоносных колонках. Она уж опишет все как было – и как храбрый Хабибуллин хотел сказать правду, и как его заставили замолчать, и как силы реакции борются с демократией, и как «открытое общество» не попустит, чтобы его закрывали. Будет у меня работенка, знаю.

– Значит, предлагаете мне молчать? – спросил я Татарникова.

– Это уж вы, голубчик, сами решайте. Подумайте. Гене своему расскажите. Вместе и решите. Только вы вот о чем подумайте – как же панихида в Государственной думе? Ведь сорвется панихида. А Хабибуллин, может, к этой панихиде всю жизнь шел. Вам его не жалко?

Я задумался.

– А возмездие? – спросил я после долгой паузы.

– Кому? – живо отозвался Татарников. – Бабуянову или Хабибуллину?

Я опять замолчал. Молчали мы долго.

– Допустим, Хабибуллина возмездие уже нашло, – сказал я наконец, – а с Бабуяновым как быть?

– Так ведь и на него найдется траппер, – кротко сказал Сергей Ильич. – Потерпите.

– Скажите, – спросил я Сергея Ильича, – вот это самое несоответствие обладания и возможности – оно ведь двигает историю?

– Сами видите. Наш случай – характерный пример. Бабуянов обладал чем-то, чем не мог пользоваться, и вот началась история.

– Правильно я понимаю, что такие вот случаи – они дают толчок истории? – Мне очень хотелось еще выпить, но водка кончилась. – Правильно?

– Думаю, да.

– И значит, такой случай, он к чему-нибудь нас приведет? Ведь и салическое право – мелочь, а вон как все закрутилось! Нашу страну тоже ждет история, да?

Татарников молчал, щурил свои водянистые голубые глаза, улыбался чему-то.

– Посмотрим, голубчик, посмотрим. История – как дерево, растет незаметно, но неуклонно. Уж кого-кого, а историю обмануть нельзя.