Текст книги "Советы одинокого курильщика. Тринадцать рассказов про Татарникова (сборник)"

– Не в печень, а в сердце, – поправил Гена Чухонцев.

– Возможно, – невозмутимо согласился Татарников, – но вы все-таки проверьте. Мне кажется, что в печень.

– Сергей Ильич, – ахнул я, – как вы все это раскрыли?! Вы не можете все это знать!

– А вы полагаете, все было как-то иначе? – спросил Татарников.

– Так мы же не знаем, как было! И никто не знает!

– Банальная история, мой милый, предельно заурядная, – и Татарников потянулся за сигаретами. – Едва я услышал про топор, как понял, что зацепка именно тут – Чернышевский-то не дурак был. Он все предсказал, голубчики. Топор на Руси рано или поздно сыграет свою роль. В одном лишь Николай Гаврилович Чернышевский ошибался – за топор хватаются сытые, не голодные. Голодным нужен хлеб, а не топор. Можете мне поверить – все произошло именно так, как я сказал.

Неприятное чувство осталось у меня после слов историка – мне показалось, что Сергей Ильич злорадствует. Надеюсь, мне так только показалось, поскольку Сергей Ильич Татарников, в сущности, доброжелательный человек.

– А что он еще предсказал, ваш Чернышевский? – насторожился Гена Чухонцев.

– Время покажет. Смотрите внимательно. – Татарников курил, и желтые кольца дыма уплывали под потолок. – Смотрите внимательно за теми, у кого обои аккуратно подклеены и плафоны на люстре не треснули. Они еще своего последнего слова не сказали. Самое страшное в России – это бунт сытых, осмысленный и беспощадный.

Никакого урока из данной лекции Татарникова извлечь я не мог. История показалась мне предельно дикой.

– Что вы такое говорите, Сергей Ильич? Не пойму я вас.

– Я просто курю, голубчик. Курю и ворчу себе под нос.

Пир

Это было первое дело, которое раскрыл Гена Чухонцев, причем раскрыл он его сразу. Я едва успел доехать до Большого театра, куда группа оперативников прибыла за час до меня. Выскочил я из машины, подбежал к журналистам и фотографам, собравшимся возле служебного входа, – а тут и двери открылись. Мы приготовились ждать часа три, кто-то уже предложил за пиццей сбегать. А тут как раз двери раскрываются, и все – спектакль окончен! Быстро Гена управился, ничего не скажешь. Обычно он полчаса только прыщи давит, другие полчаса вздыхает, а потом говорит, что поедет домой думать. А тут – раз, и кончено дело.

Мы все смотрели, как милиционеры выводят дородного, интеллигентного вида мужчину, директора по хозяйственной части господина Бабицкого. Он шел, нагнув голову, прикрывая руками лицо от фотографов, но потом руки Бабицкому выкрутили назад, и фотографы беспрепятственно отщелкали необходимые кадры. Скоро читатели газет увидят эти выпученные от страха глаза, безвольный подбородок, трясущиеся щеки. Попался, шельмец! Уж я-то знаю собратьев по перу: тем, кто оказался в беде, они спуску не дадут! Так разукрасят несчастного Бабицкого, что его жена и деточки в обморок упадут – с каким упырем они под одной крышей жили. Вот если бы с той же страстью рассказали они про коррупцию городских властей или про взятки в Государственной Думе – так кто же это нам разрешит, граждане! Терзаем, кого выводят под белы руки, – вот и вся наша работа. Бабицкого разобрать по косточкам – это пожалуйста, Бабицкого раздраконить – это мы с дорогой душой. Свести счеты с мелкой сошкой – это мы умеем, за то и хлеб едим с маслом. Горемыку подсадили в машину, поглядел уныло Бабицкий на своих конвоиров и помчался хлебать лихо. Теперь с коррупцией у нас строго – сам президент сказал: ни-ни! Не попустим! Не позавидуешь Бабицкому.

Огляделся я – так и есть, все уже строчат в блокнотах. Варвара Пискунова крупно так вывела, я через головы коллег прочитал: «Карта Бабицкого бита». Почему карта? Разве были у него карты? Любят у нас хлесткие заголовки. А сосед мой в диктофон наговаривал: «Человек без чести и совести, господин Бабицкий…», ну и так далее, как это принято. И крутились у дверей мои коллеги, и я с ними крутился, толкался локтями; все тянули микрофоны к дверям – сейчас майор Чухонцев даст пояснения для прессы.

А Гена Чухонцев вышел к журналистам этаким пружинистым шагом, выпятив грудь, и охотно дал интервью.

– Как вы определили, что растратчик именно Бабицкий?

– Интуиция, – сказал Гена Чухонцев кратко.

– И он сразу признался?

– Сначала заметал следы, так уж у них принято. Но я его быстро расколол.

– А как вы его раскололи?

Гена держался молодцевато, охотно позировал фотографам. Даже прыщи на его физиономии были не так заметны – что значит победил парень!

– Есть у меня одна метода: надо не дать преступнику опомниться. Не стоит искать доказательств, сам все выложит! Прижмите его – и дело с концом. Просто спросил в лоб, где он прячет деньги. Я сказал, что мне все давно известно, его подельников мы взяли, и запираться бесполезно. Тут он и сломался. Все выложил.

– И много украл?

– Миллионов пятнадцать.

Журналисты загалдели, обсуждая сумму. Пятнадцать лимонов! Много! А впрочем, по сегодняшним меркам и не очень. Мог бы больше хапнуть. Интеллигентный человек Бабицкий, умеренно хапает. А где остальные пятьдесят лимонов? Интересно, граждане, очень любопытно!

Сумму реконструкции Большого театра определили в семьдесят миллионов. Реальная стоимость реконструкции составляла пять миллионов, и об этом знали почти все. Деньги запрашивали, исходя из необходимых трат на взятки и так называемые откаты. Теперь в России для того, чтобы построить детскую песочницу себестоимостью пятьсот долларов, требовалось просить из бюджета города десять тысяч. Шесть из них сразу возвращались тому, кто деньги выписал. Одна тысяча шла тому, кто составлял фальшивую смету. Три крал застройщик. Пятьсот долларов воровали рабочие, а на последние пятьсот строили песочницу. И совершенно напрасно строили, потому что песок в нее не привозили никогда. И с Большим театром то же самое. Петь в театре некому, художественного руководителя нет, опера скисла – это все мне культурный обозреватель Оксана Коваленкова рассказала – и вот в этих условиях выписывают огроменные деньги на реконструкцию.

Стало быть, посчитал я, пятьдесят миллионов долларов ушло в неизвестном направлении, если Бабицкий взял только пятнадцать. Я протолкался к Гене, взял его за рукав.

Гена с крайне серьезным лицом позировал перед камерой, однако меня заметил, признал и даже предложил:

– Закатимся куда-нибудь, выпьем?

Понятно было: парень на взводе, хочет снять напряжение.

– А куда поедем?

– Да в любой кабак.

Теперь уже не понимаю, зачем, но я сказал на это Гене:

– Давай лучше зайдем к Татарникову.

– Это еще с какой стати? – удивился следователь.

Действительно, мы обычно хаживали к Сергею Ильичу, когда версия следствия оказывалась ложной, свежих идей не было, а начальство требовало результат через два часа. Вот тогда мы и приходили к историку, и сидели на его тесной кухне, слушали стариковское брюзжанье и неизбежные поучения. А сегодня, в день полного триумфа ехать к Татарникову было совершенно лишним.

– Если что произойдет, – рассудительно сказал Гена, – я не возражаю его посетить. Советы он дает иногда дельные. Но, думаю, в его услугах я больше не нуждаюсь. Хватит, наслушался я советов. Свой метод нашел. Теперь буду работать без ошибок.

– Давай из вежливости навестим старика, – сказал я. – Хорошо бы его просто так навестить, без всякой причины, спросить, как себя человек чувствует.

– Я тебе откровенно скажу, – сказал Гена, – нет у меня желания с ним просто так сидеть. И знаешь почему? Хочешь честно? Потому что он всегда ворчит. Он нашу действительность бранит, все ему не так!

– Подожди, – сказал я, – все-таки будь справедлив. Мы ему про разных жуликов рассказываем, как же ему действительность не ругать?

– А он не только конкретных жуликов, он вообще все подряд хает. Выходишь от него всегда расстроенный, и настроение потом весь день поганое. Кстати, с этим делом я чуть было не влип! Едва не спросил совета у твоего старика. Позвонил, поинтересовался, кто мог украсть деньги, выданные на ремонт Большого театра.

Вот оно что, подумал я. Не так все просто, дорогой товарищ Гена Чухонцев! Оказывается, он Татарникову звонил!

– Пустяковое дело, в сущности. Ты видел, как я его расколол. Двадцать минут работы. А твой дед стал мне пыхтеть в трубку: все-то ему не нравится. И страна наша нехороша, и порядки у нас дурные. Умеет он все выставить в непривлекательном свете.

– Так ты поспорь с ним.

– Не хочу я спорить! Только время терять. Просто говорю, что мне Татарников надоел. Помогать – пусть помогает, когда просим. А дружить с ним отказываюсь.

– Знаешь, – сказал я на это Гене Чухонцеву, – у тебя получается очень прагматичный подход к человеку. Использовать его знания ты горазд. А самого человека знать не хочешь. По-честному если – ты не скрывай разногласия, спорь. И вот что, Гена, – я решил стать принципиальным, – если вы с ним раз и навсегда отношения не выясните, я тебе обещаю: я Сергея Ильича больше никогда ни о чем не попрошу.

Следователь Гена Чухонцев задумался, он даже побурел от притока крови к голове. Конечно, сегодня он был орлом. И фотографы щелкали камерами, и начальство похвалило. Но что будет завтра – этого даже такой самоуверенный дурак, как Гена, знать не мог. Перспектива остаться без советов Сергея Ильича его пугала. Но и в гости к Татарникову он идти не хотел. Денек был, в самом деле, отличный, не хочется в такой светлый денек сидеть в прокуренной кухне.

– Шантажируешь меня, – сказал Гена. – Ну ладно, поехали. А то сходили бы с тобой в клуб «Экипаж». Взяли бы мохито, посидели бы.

– Ну что за интерес сидеть в баре с коктейлем! Скука. – Я почувствовал, что в защите Татарникова переусердствовал. Мне самому захотелось пойти в бар клуба «Экипаж», взять ледяной стакан с мохито, посидеть на крутящемся табурете и посмотреть, как танцуют. Вот это жизнь, да! А сидеть на прокуренной кухне с лысым историком мне совсем не хотелось. Но я уже занял принципиальную позицию. – Ты лучше потрать вечер на то, чтобы прояснить ваши отношения. Затей откровенный разговор.

– Мало у меня на службе откровенных разговоров!

Однако мы пошли к Татарникову. Гена шел в гости понурым, его победительное настроение улетучилось. Он пинал ногой мелкие камни, что попадались на дороге, печальным взглядом смотрел по сторонам, готовясь, видимо, к тому, что Сергей Ильич обругает нашу действительность. А что такого плохого в нашей действительности? Вот прошли мы мимо автобусной остановки – ходит все-таки транспорт по нашему городу, перевозит пассажиров! И ничего плохого в этом нет. Миновали мы сберкассу – много народу хранит там свои сбережения. И выплачивают людям пенсии, что ж тут плохого? Прошли мимо магазина – вот стоит посреди улицы магазин, и продукты в нем продают. Покупают люди продукты и кушают. Чем плохо? А послушать Татарникова, так и в этом магазине, и в сберкассе, и в автобусах – непременно отыщется изъян!

– Опять водку с ним пить! – с досадой сказал Гена.

– Зачем же обязательно водку? Будем пить чай. Мы сейчас зайдем в магазин и торт купим!

Гена поглядел на меня, но не сказал ни слова. Мы купили шоколадный торт в коробке, обвязанной ленточкой. Подошли к двери, позвонили.

– Случилось что? – Татарников нас не ждал. Выглядел растерянным.

– Ничего не случилось. Все замечательно. Решили чаю с вами попить. Шоколадный торт любите?

– Вы уверены, что все в порядке? – Сергей Ильич тревожно смотрел на торт.

– Абсолютно уверены!

– Никаких происшествий?

– Все, Сергей Ильич, прекрасно в нашем городе! Дело с Большим театром раскрыто – вот так-то! Бабицкого я взял с поличным, и сейчас мчится наш растратчик на вороных в места не столь отдаленные! – Гена остался доволен своим каламбуром и сам засмеялся. – И вообще все хорошо! Клуб «Экипаж» работает, коктейль мохито наливают, кино показывают, даже открылась биеннале современного искусства в Москве. Торты на каждом углу продают! Да! Жизнь, дорогой Сергей Ильич, идет себе вперед!

– Ну и слава богу! На кухню пойдем? – Хозяин квартиры выставил на стол три чайных чашки, одна из них была с отбитой ручкой, и тарелку для торта. – Вы что же, этот торт есть будете? Не знал, что вы сладкое любите.

– Обязательно будем!

– Странная какая фантазия! – Он достал ложки. – Его что, ложками едят?

– На тарелку надо положить, нарезать.

– Ах, вот что. Ну если вам так хочется.

Мы с Геной хотели совсем не торт с чаем, мы хотели ледяной коктейль мохито и танцев, но, скрепя сердце, пошли в крошечную кухню хлебать чай.

– Значит все хорошо? – уточнил Татарников и поковырял шоколадный торт. Однако есть его не стал. Он смотрел на нас подозрительно. – Наверное, праздник сегодня, а я не знаю! Какой же? День следователя? Нового президента избрали? Что случилось? По какому случаю пир устроили?

– Просто хороший день, вот и все! Народ гуляет! Преступника поймали! – сказал Гена с непонятным злорадством.

– Хороший день, говорите?

– Великолепный просто денек!

– Ну что ж, это отрадно, – сказал Татарников.

– И все людям нравится! Жизнь-то у нас неплохая! Выставки, театры! Коктейли в барах!

– Еще бы, – сказал Сергей Ильич, – конечно, приятно, если коктейли дают.

– А если не дают – так пойди да и сам возьми! Свобода! И турпоездки есть интересные! Зашел в агентство, купил путевку, слетал на море! Неплохо живем!

– Мир большой, – согласился Татарников. – Столько мест красивых.

– И дома у нас в городе красивые строят! Большое идет строительство! Да! – запальчиво говорил Гена Чухонцев.

– Действительно, строят, – подтвердил Татарников. Он даже отодвинулся к стене вместе с табуретом, подальше от Гениного напора.

Я уже пожалел, что спровоцировал Гену Чухонцева на откровенный разговор. Следователь пришел в возбуждение и погрозил Татарникову пальцем. Шутливо, конечно, погрозил, но предчувствие у меня появилось, что Гена сейчас устроит скандал. Эх, зря я его привел!

– И власть у нас хорошая! Нормальные ребята к власти пришли! Это вам не сталинизм!

– Конечно не сталинизм.

– А если кто проштрафился – поймем и накажем. Возьмем за шкирку!

– Ну, если за дело… – под нос себе пробормотал Татарников, – тогда конечно.

– За дело, Сергей Ильич! За дело! Не иди против своего народа! Не порти общественную жизнь! Не покушайся на нашу свободу!

– Свободу, стало быть, охраняете? – спросил Татарников.

– Демократия у нас, Сергей Ильич! Хочешь – покупаешь торт, хочешь – бутылку водки!

– А вы и водку купили? – спросил историк. Надежда затеплилась в его голосе.

– Говорю, что можно водку купить, а можно – торт! Потому что свобода выбора! Мы вот торт выбрали, потому что с чаем торт лучше! Потому что день хороший! Потому что жизнь у нас радостная! Зачем же водку-то употреблять? Грех в такой день выпивать!

– Вы что так волнуетесь, Гена? – спросил Сергей Ильич.

– А зачем вы все ругаете? Ругаете и ругаете! Люди вон веселятся везде, а вы ругаетесь!

– Разве я ругаюсь?

– Вот сейчас пока не ругаетесь, а обычно – ругаетесь. Как я к вам ни приду, вы все бранитесь. Всем-то вы недовольны, Сергей Ильич!

– Простите великодушно.

– Ведь обидно! Всем все нравится, у всех настроение хорошее, а вы портите нам настроение. Что ни возьми – и то нехорошо, и это нехорошо! Не угодишь на вас! Всегда ругаетесь!

– Извините, пожалуйста!

– А что толку мне в вашем «извините»? Вот несколько дней назад к вам позвонил – а вы взяли и испортили мне настроение! Я с утра веселый был, шел по улице, улыбался. А вы мне все испортили.

– Что же я за человек такой! – Татарников схватился за голову. – Честное слово даю, сам не один раз себе внушение делал! Хватит все подряд ругать! Так прямо себе и говорю. Что же я браню все на свете! Зачем? Зачем?

– Вот именно: зачем? И себе жизнь портите, и другим людям настроение. Вот мы торт купили. Хороший торт, шоколадный! А вы и на торт косо смотрите! Торт вам чем не угодил?

– Как это верно! Как верно! Вы торт свой ешьте, пожалуйста!

– Съедим, не волнуйтесь! Все съедим! Сладкий торт, вкусный! Оглянитесь вокруг, посмотрите непредвзято. Жизнь ведь стала хорошая! Это вам не сталинские времена!

– Да мне нравится, нравится, вы только не волнуйтесь.

– Что-то вы неискренне говорите, не верю я вам. Точно нравится?

– Вы только успокойтесь, прошу вас.

– Ну, допустим, все буквально нравиться не должно, – сказал Гена рассудительно. – Все подряд нравиться не может. Кое-что даже мне не нравится. Но ведь жизнь-то у нас богатая на события стала. И то есть, и это есть. В целом, я так скажу, стало очень хорошо. Хорошего в нашей жизни, я так скажу, сегодня гораздо больше.

– Больше, чем плохого? – уточнил Татарников.

– Ну да, конечно.

– Значит плохое тоже есть, просто его очень мало по сравнению с хорошим?

– Ну вот, наконец-то мы друг друга поняли, Сергей Ильич.

– Как я рад, что вы мне это сказали! Я старался сам для себя сформулировать, в чем именно я неправ. Но вы мне сегодня помогли – сказали лучше и точнее, чем я сам мог придумать. Просто-напросто хорошего в нашей жизни больше, чем плохого, вот и все.

– Вы, Сергей Ильич, постарайтесь полюбить жизнь! Мой вам совет. Вам станет лучше, поверьте. Вам наша жизнь понравится. Попробуйте тортику.

– Знаете, – сказал Татарников, и осторожно поднес ложку к губам, – у нас с вами завязался очень важный разговор. Мне все то, о чем мы сейчас беседуем, очень интересно. Ведь человеку надо понять, как ему следует относиться к жизни. Многие – и я в том числе – часто делаемся рабами настроений. Вы глубоко правы, упрекнув меня в пессимизме. Я подвержен пессимизму, признаю. И мне стыдно! – Он отложил ложку, так и не попробовав торта.

– Вот, наконец-то! Стыдно! И правильно, что стыдно!

– Я даже стал думать: вдруг у меня пессимизм от старости? Не воспринимаю прогресс, не слышу шум времени. Вокруг жизнь шумит, а я замкнулся в своей скорлупе! Грустно, но ведь правда! Спасибо, что вы меня носом ткнули!

– Ничего-ничего, – примирительно сказал Гена. – Пустяки, дело житейское. Главное, чтобы вы поняли. Нос вешать не надо. Давайте радоваться!

– Согласен! Ах, как я с вами согласен! Давайте радоваться! Крайне важно сформулировать основания для оптимистического взгляда на жизнь. Вы сегодня очень хорошо говорили, голубчик. Я подытожу, если позволите. Многое в нашей жизни должно нравиться, хотя кое-что может и не нравиться, верно? Но не нравятся нам скорее мелочи, правильно? Это ведь нормально, да?

– Конечно нормально, – сказал Гена. – Не все подряд должно нравиться. Вот, поглядите на меня. Я не оголтелый оптимист. Я отнюдь не слепой. Главное, самое основное в нашей жизни, мне нравится, а кое-что и не нравится, нет.

– Так часто бывает, – согласился Татарников. – В целом явление положительное, а некоторые детали отрицательные.

– Я это именно в виду и имел.

– Например, человек в целом вам нравится, а его шляпа не нравится. Или картина вам нравится, а рама не нравится. Правильно я вас понимаю?

– Ну, в целом, – сказал Гена, – я как раз к этому и веду. Жизнь, в общем-то, у нас веселая. Хорошая жизнь стала. Но есть и неприятные моменты.

– Хорошо, что основа жизни вам нравится.

– Ну еще бы, – сказал Гена и проглотил кусок. – Это самое главное.

– Давайте тогда назовем это главное в нашей жизни, то, что нам нравится безоговорочно. Это ведь очень важно для поднятия настроения.

– Ничего нет проще. Надо так вот именно и сказать себе: я сейчас сформулирую самое главное, что есть в нашей жизни, ее положительную основу. Пожалуйста, нетрудно. Главное то, что у нас демократия. Люди стали свободными. Они сами хозяева своей судьбы. Их никто не угнетает, им не отдают глупых приказов. Люди работают, и их труд достойно оплачивается. Унизительной уравниловки больше нет. Вот, пожалуй, и все. Главное, подчеркиваю, это свобода!

– Прекрасный ответ! В самом деле, если есть свобода, можно быть оптимистом. Потому что ничего лучше этого в жизни и быть не может, не правда ли? Мы все ненавидим рабство. Не так ли? Это унизительно, оскорбительно. А свободу все любят.

– Вот видите, как все просто, Сергей Ильич. Улыбайтесь!

– Свобода – это когда каждый говорит что думает, выражает свое мнение открыто, выбирает главу государства своей собственной волей; одним словом, это состояние социума мы и называем «гражданским обществом». Это общество равных, в котором каждый свободен.

– Видите, вы и сами сказали неплохо. Торт теперь поешьте.

– В обществе равных все относятся друг к другу с уважением, видят в человеке не средство для достижения своих целей – а равного себе гражданина. В философском аспекте термин «свобода» можно осмыслять по-разному. Но в общественном применении принципа свободы главное – это отсутствие угнетения одного человека другим. Мы все равны перед законом, друг перед другом, и права и обязанности у нас общие. Я правильно трактую социальное применение слова «свобода»?

– Правильно, – сказал я. – И можно только Бога благодарить, что времена социализма прошли! Жили мы в лагере, в тюрьме народов жили! А теперь свобода!

– Вам все понятно, Сергей Ильич? Вы с нами согласны, надеюсь? – сказал Гена.

– Итак, с основным хорошим свойством нашей жизни мы разобрались. Конечно, есть много и другого хорошего, но мы назвали главное. И это мне теперь стало совершенно понятно, – сказал Татарников. – Но давайте уж договорим до конца, чтобы не оставлять ничего на потом. Давайте обозначим плохое в нашей жизни. Какие моменты вам неприятны, не уточните?

– Главное – все свободны. Остальное детали. – И я с этим совершенно не спорю. Вы меня убедили. Я на вашей стороне всецело. Но вы и сами сказали про отдельные недостатки. Они всетаки есть?

– Ну, не всё я вижу в розовом свете. Есть, конечно, недостатки.

– Не скажете, какие? Я понимаю, что достоинств гораздо больше. Но все-таки уточните, какие есть недостатки.

– Пожалуйста, назову. Секретов нет. Воруют, например, много. Взять такого вот Бабицкого! Ведь ворюга несусветный! И взятки еще берут. Очень много денег в стране уходит на взятки. Коррупция имеется. Это мне не нравится.

– Разумеется, это понравиться не может. И много воруют?

Гена прикрыл глаза и развел руками.

– Очень много, Сергей Ильич. Так много, что вы даже представить не можете.

– Ну все-таки. Наверное, много тысяч, да?

– Да Господь с вами, Сергей Ильич! Святая вы простота! Какие там тысячи! Ради тысячи никто сегодня со стула не встанет!

– Неужели миллионы крадут?

– Да что вы говорите?! Какие еще миллионы?! Кому сегодня нужны миллионы! Миллиарды воруют! Много миллиардов.

– Быть не может! И много миллиардов уже украли?

– Не сосчитать. Думаю, тысячу миллиардов минимум за последние двадцать лет украли. Думаю, никак не меньше.

– Вот это сумма! Даже и вообразить трудно. Вы не ошибаетесь?

– Так это ж просто посчитать! Каждая госкорпорация за последние лет десять украла по сто миллиардов в среднем. А их у нас восемь. Вот вам восемьсот миллиардов. И Стабфонд своровали, миллиардов четыреста. А еще каждый из богачей миллиардов по десять хапнул. А их, скажем, человек сто. Нет, тысяча миллиардов – это мало. Тричетыре тысячи миллиардов, не меньше.

– А куда ж их дели? Такие деньжищи надо же куда-то деть.

– Куда-куда. Нашли куда. Дачи себе построили, корабли, яхты. У одного вообще четыре яхты по двести метров длиной. И на каждой двести человек матросов. Самолеты частные купили. Виллы на море завели. Дворцы воздвигли. Сами не знаете, что ли! Совсем газет не читаете?

– Представьте, читаю крайне редко. Недолюбливаю я наши газеты. И чем, знаете ли, интеллигентней орган печати, тем почему-то отвратительней. Нет, я мало что из новостей знаю. Я просто теряюсь в предположениях, на что можно истратить тысячи миллиардов. Можно, полагаю, построить много больниц, домов для бедных, проложить дороги в непроходимых местностях, построить города в тайге, победить плохой климат. Это очень большие деньги.

– Ну вы загнули, Сергей Ильич! Кто же на все это свои деньги тратить станет!

– Если я вас правильно понял, эти деньги не вполне принадлежат тем, у кого они сейчас находятся. Деньги эти, говорите вы, ворованные.

– Ворованные, – согласился Гена Чухонцев. – Все эти деньги краденые.

– Скажите, пожалуйста, правильно я понимаю, что миллиард долларов в нашем отечестве честным путем заработать нельзя?

– Правильно, – сказал Гена с сердцем. – Как его заработать? Конечно, если уже есть у тебя миллионов двадцать, наверное, можно как-нибудь наладить добычу нефти. Только откуда их взять, эти двадцать миллионов? И как тебя подпустят к этой добыче? Ведь все месторождения давно раздали верным людям, назначили у нас миллиардеров.

– Тысячу, наверное, еще можно заработать, – продолжал фантазировать Татарников. – Или, допустим, миллион, верно? А миллиард честным путем очень непросто заработать, так ведь?

– Именно так.

– Но тот, у кого есть один миллион, и тот, у кого есть один миллиард, находятся в неравных условиях, не правда ли? Тот, у кого миллиард, в нашем обществе главнее. У нас ведь теперь капиталистическое общество, не социалистическое. И тот, у кого больше денег, обладает и большей властью, большими возможностями, большей силой среди людей. Я не ошибаюсь?

– Зачем вы такие наивные вопросы задаете? Нарочно?

– Просто не хочу ничего упустить. Боюсь утверждать что-либо голословно.

– Да, разумеется, так и есть. Тот, у кого миллиард, имеет больше силы и власти, чем тот, у кого миллион.

– У такого богача, думаю, есть охрана, средства влияния на публику, связи с политиками. Он может, например, купить газету. Или телевизионный канал. Или иметь телохранителей. Правда?

– Еще бы!

– Человек, который обладает столь большими деньгами, будет всегда желанным гостем в музеях и галереях. Он сможет покупать произведения искусства, даже сможет построить новый музей. Если пожелает, конечно.

– Они так и делают.

– И он сможет поощрять тех, кто ему нравится, поддерживать их финансово. Например, понравится ему какой-нибудь интеллигент, а он ему денег даст. Ведь так?

– Ну еще бы. Так именно и происходит.

– А скажите мне, если уж мы заговорили об искусстве, обществе, вкусах людей. Поддержка деньгами и влиянием – она дает возможность развиваться тому, что поддерживают, а другому – тому, что не поддерживают, – развиваться не помогает. Я правильно понимаю? Поправьте, если ошибаюсь.

– Вы опять нарочно глупости спрашиваете. Да, это совершенно правильно. Тот, кого поддерживают, идет вверх, а тот, кого не поддерживают, катится вниз.

– Например, если миллиардер поддерживает одного журналиста, а не поддерживает другого, успеха и известности скорее добьется первый, чем второй.

– Само собой.

– И люди, то есть общество, будут хорошо знать того, кого поддерживает миллиардер, а того, кого он не поддерживает, знать будут хуже.

– Так и происходит.

– То есть богатый человек сможет формировать то, что мы называем общественными вкусами и общественными взглядами. Это так?

– Да, так.

– А те, кого уже поддержал миллиардер, сами, в свою очередь, смогут кого-то поощрять, используя свой авторитет. Так ведь и происходит формирование общественных пристрастий. Вырабатывается коллективное мнение, не так ли?

– Так и происходит. Те, кто уже замечен обществом, сами получают возможность указать на других, чтобы и тех заметили.

– Эта должность в области искусств называется кураторством, в бизнесе – менеджментом. То есть формируется класс управленцев общественными пристрастиями, класс вожатых.

– Да, это именно так. У нас теперь даже есть школы кураторов и институты менеджеров.

– Видите, этот процесс нельзя оставлять без внимания. Потому что именно так формируется общество, начиная с элиты, то есть с избранных.

– Конечно, как же иначе!

– А в основе этой конструкции лежит пристрастие и воля богатого, поощряющего группу лиц, которые ему полюбились. Правда ли это? Ведь у нас сейчас такое общество, где успех и слава измеряются деньгами.

– Вы правы. В основе, в самом начале должна лежать добрая воля миллиардера. Он захочет и оснует газету. Или построит музей. Или купит картину. Или даст денег на гранты. А потом уже вокруг этих денег выстроится конструкция из лиц, к деньгам допущенных. Появятся менеджеры, кураторы, критики. И дальше уже крутится общественный механизм сам по себе. Так устроено теперь общество, зачем же скрывать?

– Это очень понятно. Тем более что мы с вами уже сказали раньше, что тот, у кого есть миллиард, такие возможности имеет, а тот, у кого лишь тысяча, таких возможностей не имеет.

– Ну как вы музей построите на тысячу? Как вы газету на тысячу запустите?

– Это было бы непросто. Но вот вы мне на что ответьте, голубчик. Если те, у кого миллиарды, люди нечестные – а мы с вами, кажется, решили, что миллиард честным путем заработать нельзя, – получается, что в основе нашего общества лежат ворованные деньги?

– Ну какая разница? Ворованные они или нет, если на эти деньги картину купили или газету напечатали, – не все ли равно? Лишь бы деньги остались в обществе.

– В этом утверждении как будто есть логика. Не все ли равно, что деньги краденые, если на них куплена хорошая картина, верно я вас понимаю?

– Именно это я и имею в виду.

– То есть деньги уже существуют помимо человека, который ими обладает. Или все-таки человек тоже присутствует?

– Присутствует, куда ж он денется.

– И ему, наверное, даже приятно себя чувствовать строителем общества. Пожалуй, он купит такую картину, которая ему понравится, и будет поддерживать такую газету, которая покажется ему интересной.

– Они любят фотографироваться в музеях и со студентами. Знаете, как богачи это обожают!

– И если им говорят, что у них отменный вкус, им тоже приятно.

– А как же!

– Тем более что говорят им это те, кого они кормят. И они тогда понимают, что деньги истратили не зря.

– Так и получается. Заплатишь, например, журналисту, – Гена покосился в мою сторону и на всякий случай сказал: – ты уж не обижайся. Заплатишь, например, журналисту, и он статейку нужную напишет. Может, не прямо про того, кто платит, зачем так грубо? Он про работодателя писать не станет, не-е-ет! Но в нужное время в нужном направлении статейку тиснет. Кого надо прищучит, кого надо похвалит.

– Да что ты на меня уставился, Гена! – сказал я ему. – Я, если хочешь знать, про твоего Бабицкого и писать не стану. Противно мне. Его и без меня по косточкам разберут. Ты лучше скажи, где остатние пятьдесят миллионов, а? Не интересовался?

– Не знаю я ни про какие пятьдесят миллионов! Я жулика сегодня взял, который пятнадцать лимонов хапнул, – и с меня довольно. Завтра, может, еще что обнаружу – а на сегодня рабочий день окончен!

– Если позволите суммировать сказанное, – кротко сказал Сергей Ильич, – работа журналиста, писателя, художника зависит от рынка труда. То есть в известном смысле инициирована богачом, который платит творческому работнику зарплату.