Текст книги "Советы одинокого курильщика. Тринадцать рассказов про Татарникова (сборник)"

– Рыночная экономика! Демократическое общество с рыночными отношениями.

– И в основе человеческого энтузиазма лежат деньги. Против денег выступать вряд ли кто станет, правда?

– Ну давайте не будем притворяться деточками, Сергей Ильич! Кушать всем хочется. Капитализм у нас, Сергей Ильич! Журналист вам никогда не скажет, что на заказ работает. Но деньги за свою работу он получать хочет. А платит ему капиталист. Так что же, он будет этого капиталиста или его друзей в газете ругать?

– А капиталисты у нас – я имею в виду миллиардеров, которые купили газеты и пароходы, – не самые честные люди.

– Обыкновенное жулье.

– Значит, в основе нашей общественной конструкции лежат вкусы и пристрастия мошенников. То есть человек дурной, вор, скорее всего просто негодяй, формирует общественную элиту и устанавливает эстетические критерии общества. Так получается? И то общество, которым мы с вами восхищаемся, существует благодаря жулью и подонкам.

– Нет, – пылко сказал Гена, – это не так! Я не согласен! Где-то мы допустили ошибку в разговоре. – В самом деле, Сергей Ильич, – поддержал я прыщавого следователя, – как-то вышло вдруг, что все у нас неправильно, а начали-то мы с того, что все хорошо. Я думаю, в одной из ваших фраз вы нас на слове поймали. Не помню точно где, но что-то такое было.

– Давайте сначала, – сказал Гена Чухонцев. – А то выставили нас дурачками.

– Помилуйте, – начал Сергей Ильич, но Гена его перебил:

– Все вы передергиваете! Начнем сначала. Я поймал вора. Хорошо это? Да просто отлично! Стало наше общество чище? Стало, не сомневайтесь! Хорошо обществу, когда ловят жуликов? Прекрасно! И такое общество я называю свободным. Вот и все!

– Поверьте, голубчик, – сказал Сергей Ильич, – я ничего так не хочу, как вместе с вами доискаться до истины. Скажу больше, я хочу доискаться до такой истины, которая даст мне возможность с оптимизмом смотреть на жизнь. Давайте еще раз разберем ситуацию.

– Вот именно, – сказал Гена, – давайте еще раз и по порядку. И без этих ваших каверзных вопросиков! Я сам следователь, знаю, как человека можно вопросами довести. Возьмешь паренька, посадишь под лампу часиков на сорок, а потом прямо в лоб ему вопросы, вопросы. Тут главное – даже не пытаться выяснить, виноват или нет. Золотое правило есть: надо давить так, будто все уже сам знаешь. Как я Бабицкого расколол, а? Вот и у вас такая же метода. Вопросики эти ваши меня в тупик ставят!

– Чтобы вы не думали, что я хочу вас поймать на слове, давайте я сдам свое оружие – каверзные вопросы. Теперь вы будете говорить как хотите, и объяснять все как считаете нужным. Если захотите, будете задавать вопросы мне.

– Это неплохой план. Вполне меня устроит, – сказал Гена. – Ну и первый вопрос, который я вам задам, будет звучать так: получили наши люди свободу в ходе перемен или не получили? Является ли свобода высшей ценностью для общества или нет? Что лучше, свобода или рабство? Вот, пожалуйста, ответьте.

– Какие серьезные вопросы, голубчик, и сразу несколько. Согласитесь, непросто будет мне ответить. Но я попытаюсь, не сердитесь, Бога ради, если получится длинно. Во-первых, мне кажется, свобода – одна из основных ценностей жизни, причем такая ценность, наличие и отсутствие которой меняют саму жизнь. К таким ценностям я бы отнес также здоровье и разум. Люди замечают утрату здоровья, как и утрату разума, довольно быстро. Вот и утрата свободы заметна тотчас же. Я бы определил свободу как драгоценное качество человеческой жизни, которое тем не менее человеку не вполне принадлежит. Или совсем не принадлежит.

– Поспорю с вами! – заметил Гена. – Немедленно возражу! Во-первых, как это моя свобода и мое здоровье мне не принадлежат? А во-вторых, я бы добавил к основным качествам, определяющим жизнь, еще кое-что. Надо прибавить благосостояние, любовь, ну и, пожалуй, совесть. Важные вещи, я так считаю!

– Еще какие важные! И бессовестный человек, и неспособный любить – не вполне люди, скорее животные. Однако мне кажется, что влиять на наличие и отсутствие совести в человеке довольно затруднительно. Среда, конечно, действует, но все же это качество не зависит буквально от среды и культивируется самим человеком. Я потому не добавил к свободе, здоровью и разуму любовь, что полагаю, что здоровый разумный человек, наделенный свободой, сумеет испытать чувство любви. Для того чтобы полюбить, он не нуждается в подсказке общества. Что же касается здоровья и свободы, то эти качества и зависят от него – и в то же время не вполне зависят. Будучи определяющими для жизни, эти качества тем не менее не вполне подвластны воле человека, они – как бы это сказать поточнее? – принадлежат одновременно и индивиду, и всему роду. Человек рождается несвободным от природных сил – он мерзнет и болеет. Века и развитие социума учат его преодолевать эту первичную природную несвободу. Но остаются и другие объективные социальные, культурные, исторические причины, которые могут делать его несвободным или больным. Он может родиться в семье бедных африканцев, на которых ставят опыты. Он может родиться в сталинской России. Здоровье передается генетическим кодом, разум свидетельствует о понимании и адекватности окружающему, а свобода дается и отбирается другими людьми. Рожденный рабом не может стать свободным ни при каких условиях. Больной может умереть и не поправиться, хотя если он и сознает, что здоровье предпочтительнее болезни. Иными словами, эти качества родовые, за их развитие несет ответственность общество целиком, все люди разом, но эти качества обретают индивидуальную особенность внутри всякого отдельного сознания. Мы ценим и любим собственную свободу, но она дана нам всем ходом развития культуры и истории, и наша заслуга в обладании этим состоянием – не самая важная.

– Любопытно, – сказал Гена, который несколько ошалел от такого рассуждения.

– Обозначив эти качества как основополагающие – то есть обозначив свободу, разум и здоровье, – я, собственно говоря, пошел вслед за Плотином, который называл основными следующие понятия: ум, тождество и отличие. Очевидно, что здоровье в известном смысле следует трактовать как тождество – это ведь некое общее свойство, а свободу – как отличие. Иными словами, общим свойством многих свободных людей будет их несхожесть друг с другом. Однако эта несхожесть, инакость, если угодно, измеряется неким общим знаменателем, дабы свобода одного человека не вступила в противоречие со свободой другого.

– Это так, – сказал Гена Чухонцев.

– Таким образом, исходя из всего вышесказанного, я и считаю свободу качеством, необходимым для жизни, основополагающим, но – в отличие от любви и совести – не вполне индивидуализированным. Мне, скажем, всегда казалось, что человек не может быть вполне свободным, если угнетают другого человека, и он про это знает. Это осознание чужого угнетения как неизбежной нормы делает собственную свободу не вполне свободой. Так человек в принципе здоровый признает, что может заболеть, если его поместят в тифозный барак. Здоровье зависит от окружающих, и свобода точно так же. Не бывает автономного от природы здоровья. И свободы автономной от общества не бывает.

– Согласен, – неожиданно сказал Гена Чухонцев, – но тогда значит и я, следователь, не вполне свободен, когда сажаю людей в тюрьму.

– Вероятно, это зависит от того, каких именно людей и за что вы сажаете в тюрьму, голубчик. Если они грабители и убийцы, не исключено, что им там самое место. Какой именно критерий вы вменяете как антиобщественный? Что есть для нашего закона мера справедливости? Вот вы давеча говорили про общее воровство и взятки. Если это так, и крадут все, или даже хотя бы многие, причем наиболее активные и заметные в обществе люди, то это значит, что воровство перестало быть аномалией. Лучшие люди общества не могут быть воплощением беззакония – они и есть основной закон. Мы с вами еще не рассмотрели, каким образом понятие справедливости соприкасается с определением свободы, а это ведь исключительно интересный аспект проблемы. Если законом данного общества является несправедливость – значит, наши с вами разговоры о том, что общество пребывает в состоянии свободы, не вполне верны.

– Ну, Сергей Ильич, зачем все валить в одну кучу! – сказал я. – То, что для одних справедливо, для других совсем даже нет, вот в чем штука. Тут мужик три рубля сопрет, его засудят, а наши правители по триста миллионов прут – и никто не замечает. – Я решил, что пришла пора разобраться в споре: говорили собеседники, не понимая друг друга. – Да, воруют у нас, и воруют много. И живут без законов, точнее, по своим собственным законам. А почему так? А просто потому, что у нас возникла в стране параллельная реальность. Есть жизнь богатых – и есть наша жизнь. Они никак не пересекаются, нигде. Создалась параллельная экономика, параллельная финансовая система. Давайте это примем как данность – и дело с концом. Мы ведь не яримся на то, что идет дождь и снег. Погода у нас такая в стране, что ж теперь поделать.

– Параллельная реальность, – повторил Татарников. – Это вы недурно заметили, голубчик. Так оно, скорее всего, и есть, и современный финансовый кризис, он ударил по нашей с вами реальности, а произошел в реальности совсем другой. В их жизни случился катаклизм, в их финансовой системе произошел сбой – а ударило по жизни нашей. Так ведь не раз бывало в русской истории. Это означает, что в нашей стране феодализм. Или, используя исконно русскую терминологию, – крепостничество. Вернули крепостничество, тот самый строй, который ругали народники, против которого восставали декабристы.

– Похоже на то.

– Действительно, очень похоже. Но давайте вернемся к вопросу нашего уважаемого следователя. Я не вполне на него ответил. Итак, вы спросили, считаю ли я, что наш народ стал свободен?

– Да не спрашиваю я, не спрашиваю! – замахал руками Гена Чухонцев.

– И еще вы спросили, является ли свобода высшей ценностью для общества? Что лучше, свобода или рабство? Я только приступил к ответу, сейчас постараюсь высказаться полнее. Свобода, полагаю я, качество не индивидуальное, сколь бы это ни резало слух интеллигентному спорщику. Индивидуальным качеством является только совесть. А если рассуждать по совести, трудно считать себя свободным в крепостной стране. Так, простите, быть не может.

– Вы как хотите, Сергей Ильич, – сказал я, – но вот я лично считаю себя свободным. И что бы вы мне сейчас ни возразили, буду так считать. Пусть я не могу делать все, что хочу, не все могу писать и не все печатать, но думаю-то я по-своему. Внутри себя я свободен.

Сергей Ильич Татарников посмотрел на меня с симпатией. Когда он хотел сказать мне приятное, то называл «мой милый», а когда хотел показать, что я круглый болван, звал «голубчиком».

– Милый вы мой, – сказал мне Татарников, – кто же сумеет оспорить ваше право на внутреннюю свободу? Никто и никогда. Слава богу, что вы так считаете, и постарайтесь сохранить это чувство на всю жизнь. Знаете ли вы, что я думаю в отношении внутренней свободы? Существует известная притча о единой сущности, разделенной пополам, – обычно ее используют в рассуждениях об Эросе. Притча эта гласит, что половина сущности ищет другую свою половину, чтобы снова составить гармоничное целое. И в отношении свободы и совести происходит то же самое. Я склонен представлять дело таким образом, что свобода и совесть – суть две разъединенные половины одной сущности. И они стремятся слиться в гармоничное целое. Примером такого единения является институт церкви, не правда ли? И светское государство также претендует на то, что сумеет своим законом, своей моралью соединить эти понятия воедино. Мы видели с вами примеры социалистического подхода к этому вопросу, теперь наблюдаем капиталистический подход. Гармонии, мой милый, не наступило. Пока еще эти разъединенные половины единой сущности все ищут друг друга. Может ли так называемая внутренняя свобода жить без свободы внешней? Может ли совесть смириться с тем, что обществом правит несправедливость?

– Не может, – согласился Гена неожиданно. – Какая тут, к чертям, свобода! Какая совесть! Позвонили мне и сказали, чтобы брал я Бабицкого, вот я поехал и взял!

– Быть не может! – ахнул я. – А чего ж ты плел про интуицию?

– Как же без интуиции! Я сразу догадался, что надо слушаться. Позвонили оттуда, – определеннее Гена ничего не сказал, – оттуда, из параллельной реальности. И у меня сразу интуиция: думаю, лучше поеду я и возьму этого прохвоста Бабицкого. А то меня самого возьмут за одно место.

– За какое место? – не понял Татарников.

– Неважно. Поехал – и расколол мужика.

– Так что же, он не крал ничего?

– Почему не крал? – сказал Гена. – Кое-что и он, конечно, взял. Ну, пятнадцать миллионов ему даже близко не дадут. Это ему не по чину. Может, тысяч пятьсот взял. Или пятьдесят. Откуда я знаю, сколько ему положено!

– Зачем же ты, Гена, так поступил? – спросил я прыщавого следователя. – Тебе не стыдно, Гена?

– Зачем-зачем. Он вор, нечего тут спорить. Вор должен сидеть в тюрьме. Вот и посадил.

– А других, самых крупных воров, тоже посадишь?

Мы молчали. Сергей Ильич курил, я ковырял ложкой торт. Никто его, кстати, так и не попробовал. Гена начал было есть, да отложил.

– Что молчишь, следователь? – сказал я.

– Знаете, подождите меня немного, – сказал Гена и встал. – Я сейчас вернусь. Сбегаю тут за угол, за бутылкой.

– Правильно! – поддержал его Татарников. – В конце концов, мы живем в свободной стране. Хотим торт кушаем, хотим водку пьем!

– Верно! – сказал я. – Тем более мы и собирались с тобой выпить. Ведь все-таки праздник у нас. Дело раскрыл.

Гена поглядел на торт и сказал понуро:

– Пир горой.