Текст книги "Учебник рисования"

Повторюсь, внешние параметры лидеров формировались по тем же законам, по каким формировались приоритеты в искусстве и философии. Собственно говоря, та форма политики, что сделалась универсальной, сама была своего рода современным искусством или продолжением современного искусства. Это была Contemporary Art Politics.

И критика у нее была соответственная.

V

– Современным быть? Но современным – кому? Этому жулику? Увольте. А в искусстве? Дутову? Шнабелю? Ле Жикизду? Так ведь им же неинтересно быть современным, – вот что говорил обычно Павел Леониду Голенищеву.

– А ты хочешь быть современным Микеланджело, я полагаю.

– Да, хочу.

– Опоздал, милый. Нет больше Микеланджело, и современным ему ты никак быть не можешь.

– А куда же он делся? – спрашивал Павел.

– А он стал историей.

– А история куда делась?

– Она движется, милый мой мальчик, движется.

– А мне кажется, – говорил Павел, – что человек, кому хочет, тому и современен. Это как друзей заводить или книжки в библиотеке выбирать. Нравится Дутов – и пожалуйста. А мне – Микеланджело. У тебя своя компания, у меня – своя.

– Нет, дорогой, время не выбирают. В нем живут и работают.

Леонид говорил, изгибая бровь, поглаживая бороду. Подобно многим значительным московским людям Леонид самой внешностью своей создавал произведение искусства. То он выбривал усы и отпускал шкиперскую бородку a la Солженицын. То он брился наголо и отпускал густую бороду подобно чеченским повстанцам. То он вовсе сбривал бороду, но, напротив, отращивал густые прустовские усы, и вид имел при этом загадочный. Сегодня борода была тициановской. Всякий раз облик его был неким высказыванием, посланием миру, тем, что в английском языке называют словом message.

VI

– Бутафория. Все бутафория, – так аттестовал современный ему мир старый Рихтер и ошибался в своей оценке. Что ни говори, а ракеты «земля – воздух», нефтяные скважины, вновь отстроенное здание парламента – были настоящими.

– А вот и ошибаетесь, Соломон, – сказал Татарников, которому бы все спорить, – бутафория была в девятнадцатом веке, когда русские дворяне французский язык учили, – вот это самая настоящая бутафория. Население в дерьме по уши, а они в Версаль играют. А сейчас – это знаете что? Я вам скажу. Сейчас время дизайна. Дизайн – это по вашей части, Соломон. Это ведь исторический проект – вместо истории.

Высказывание историка (человека, малосведущего в искусстве) удивительно корреспондировало с высказыванием мудрого Якова Шайзенштейна, который на публичных прениях заявил: «Версаче – Ван Гог современности». Просто Татарников пошел несколько дальше.

– Дизайн, – сказал Татарников Рихтеру, – есть форма существования привилегированных ворюг, которая становится для масс выражением прекрасных абстракций. И ваши проекты истории – ровно то же самое.

VII

«Ах, – сетовал Борис Кузин, указывая на портрет нового британского премьера, – скоро ли наше общество сможет выдвинуть такого же лидера – воспитанного, молодого, образованного джентльмена?» И впрямь, посмотреть на фотографию – дух захватывает, как точно, как адекватно выражает она мечту о прогрессе. Английский премьер горел глазами, улыбался во все свои сорок зубов. Именно эта фирменная улыбка и провела его через кастинг, сделала премьером, человеком, воплощающим будущее своей страны. Все идет отлично, убеждал широкий зубастый рот, все идет по плану: лучше прежнего и даже еще лучше. Моложе, прогрессивней, напористей! Молодой жизнерадостный деятель, он легко переиграл своего оппонента-консерватора, действующего премьер-министра, аккуратного невысокого человека, похожего на печального кролика. Печальный кролик не умел заразить поступательной энергией, не способен был улыбаться от уха до уха, да и сорока зубов у него не было. Указывая на оппонента пальцем во время дебатов в палате общин, сороказубый претендент весело кричал: weak! weak! weak! И депутаты понимали: действительно, кролик-то наш слабоват – нет в нем оптимистической энергии, этакой бодрой напористости, и зубов явно маловато. Не тянет кролик на лидера. Новый премьер ходил легким пружинистым шагом: волна волос откинута назад, огромные уши подставлены ветру, лоб нахмурен, как и надлежит лбу вождя, а рот, главное его оружие, растянут в улыбке. Вот таким он и был мил сердцу англичан – образ молодящейся, полной надежд страны. Новый лейборист – так назвал он себя. Им был найден очень верный термин. И впрямь, это был лейборизм, нисколько не похожий на обычный: премьеру было решительно все равно, в какой партии быть, лишь бы быть на ее верху. Важна не политика сама по себе, но то, как ты оперируешь политикой, как ты ее преподносишь. В полном согласии с основным принципом постмодернизма «важен не товар, но менеджмент» создавался новый стиль руководства. Абсолютно безразлично, какую партию представлять, важно – чтобы победившую. В то время, когда он входил в политику, лидирующие места в партии консерваторов были разобраны, и, таким образом, решение примкнуть к лейбористам напрашивалось само. Новый лейборизм усовершенствовал партийные принципы: разногласий с тори он практически не имел, но, напротив, старался уничтожить границы между взглядами тори и лейбористов. Новый премьер разработал удивительный по действенности метод борьбы с политической оппозицией: чтобы не иметь политических конкурентов, надо самому выполнять то, что сделали бы твои противники, но только под другим флагом. Нечего и говорить, как дезорганизует это врага. Врагу попросту нечего больше делать, он может сложить оружие. Если бы, например, во время Столетней войны английские войска развернулись и сами стали наносить удары по своим укреплениям, это, несомненно, поставило бы французов в тупик. То-то бы они растерялись. Весь запал печально известной Жанны в миг бы испарился, если бы Черный Толбот самолично стал громить ряды британских лучников. Уникальная политическая стратегия была вызвана простым и внятным соображением: надо всегда оставаться у власти. Власть сама по себе нужнее, нежели смехотворное деление на партии. Важны не убеждения, но то, как ты оповещаешь о своих убеждениях, не поступки как таковые, но то, что ты произносишь во время поступков, важно не то, насколько честно ты жил, но то, насколько тщательно ты был одет при жизни.

Иные скажут: да это же обыкновенное политическое трюкачество, они всегда так. А вот и нет, не обычное, и вовсе они не всегда так. Прежде Талейран, хитря и комбинируя, вовсе не считал хитрость и менеджмент – целью. Если бы Сталину дали возможность прибрать к рукам Финляндию без политических трюков, а де Голлю предоставили возможность идти к Четвертой республике менее извилистым путем – они бы только обрадовались. Но отними у современного политика менеджмент – что у него останется? Какие такие реальные прямые шаги захочет он произвести? В каком, интересно, направлении? Если длить сравнение времени с течением воды в реке – то он современен какому фрагменту реки – вверх по течению или вниз? Нет, не вверх и не вниз – а туда, где рыбы больше, вот куда устремлены его благородные амбиции.

Эту, во всех отношениях разумную политическую инновацию усвоили и лидеры других цивилизованных стран; в короткое время в мире была создана прогрессивная универсальная политика, пригодная практически для любых убеждений и взглядов, подходящая любой личности – как эластичный безразмерный носок. Пользоваться такой политикой следовало вне зависимости от убеждений, и даже напротив – убеждения слегка мешали: при их отсутствии носок налезал на что угодно, растягиваясь и сжимаясь до любых размеров, но убеждение могло помешать, оно топорщилось бы, как нарыв или мозоль. В сущности, новая политика была выше ориентаций и взглядов какой-либо одной партии, одного парламентария.

Поди разбери, в чем разница между политическими взглядами демократической партии, возглавляемой Тушинским, и демократической партии, возглавляемой Димой Кротовым? Нипочем ведь не разберешь. А дебаты идут! Трудно найти столь непримирмых оппонентов. Стиль, стиль совершенно разный! А стиль, как сказал один французский мыслитель, – это человек. А стало быть, и партия. Взять хотя бы, как появляется на трибуне Владислав Григорьевич Тушинский. И сравнить с манерой Димы Кротова – небо и земля! Тушинский ходил вялой походкой, вразвалку; рыхлое тело его, одетое в мешковатый костюм, воздвигалось над трибуной подобно куче старья, вываленного в ломбарде на прилавок. Дима же Кротов, одетый в приталенные костюмы итальянских модельеров, взлетал на трибуну, парил над ней, словно птица. Речь Тушинского изобиловала всеми возможными речевыми дефектами: он шепелявил, картавил, причмокивал и мямлил. Кроме того, он не смотрел на публику, а читал по бумажке. Собственно, то была типичная манера интеллигентов-шестидесятников, которые и в речи своей были столь же небрежны, как в одежде. Дима же Кротов говорил гладко, ударения делал правильные, а сказав нужное слово, делал паузу и обводил глазами зал. И скажите после этого: есть ли разница между программами обеих партий? Разительная! Радикальная! Тушинский бубнил себе под нос приказы и декларации; Дима же Кротов никакой дидактики не допускал: просто вступал в диалог с аудиторией, спрашивал, а как считает собрание? И что же вы думаете, в результате – рознится их электорат? Еще как! Учитель начальной школы из Саратова, тот, пожалуй, пойдет голосовать за Тушинского. Он и сам такой же мешковатый и неопрятный, костюмов от Эмерджилио Зенья не носит, всю жизнь читает Солженицына и пьет горькую. Вот ему как раз, да его жене, библиотекарю, партия Тушинского – самое место. А вот если ты столичный житель с запросами, если целишь провести каникулы на Ибице, если интересуешься искусством второго авангарда, если тебя унижает, как некогда поэта Мандельштама, фабрика «Москвошвей», – вот тогда тебе по пути с партией Кротова. Трудно найти две партии с более противоречивыми взглядами, с более контрастной позицией. И что с того, что контуры их убеждений примерно совпадают? Да, правильно, в целом они против коммунистической чумы и тоталитаризма, за свободу и демократическое развитие. Но вот чем заполнены эти контуры, что составляет самую суть упомянутых убеждений – это и есть главное, это куда важнее, чем просто высказанное убеждение. Подумаешь убеждение! Кто его только не имеет нынче! Но вот сделать так, чтобы убеждение гармонично совпало с работой модельера и дизайнера – совсем непросто. Одно дело – оппонировать тоталитаризму, когда сам носишь костюм эпохи «Москвошвея», но совсем другое – если ты одет от Эмерджилио Зенья.

Именно этот принцип – а точнее: зов и шум времени – и лег в основу издательской практики нового общества. Спору нет, изданий много: тут и «Бизнесмен», и «Актуальная мысль», и «Дверь в Европу», и «Европейский вестник», и «Колокол». Но пишут во всех газетах примерно одни и те же люди – а где, скажите, вы наберете других? Что, есть в России второй Яша Шайзенштейн, другая найдется где Роза Кранц? И не надейтесь, нет таких больше! И однако отличаться издания обязаны, мы все-таки на свободном рынке, а не в застенке тоталитаризма, где каждый печатный листок повторяет другой. И первая роль в столь важной миссии, как плюрализм мнений, как бы странно это ни показалось человеку несведущему, волею судеб достается дизайнеру – т. е. тому, кто придумывает, как подать читателю материал. Безразлично, что скажет политик (мы все примерно представляем, что он может сказать), но бесконечно важно, как он одет. Глядя на то, как повязал сегодня галстук президент страны, можно понять, что ждет население. Безразлично, что нарисует художник (мы все примерно знаем, что он уже ничего не рисует), но важно, как он представит свои произведения. Зал, освещение, реклама, название выставки – вот что волнует сердца; а то, что мастер умеет только пятна на холст ляпать – дело совсем не важное. Тот же самый принцип, но выраженный десятикратно сильнее, властвует в периодических изданиях. Информация, помещенная в двух разных газетах, не сильно отличается – однако стиль, вот главное различие! Именно стиль и делает высказывание – высказыванием! Например, редакция «Бизнесмена» полюбила слегка ироничный тон, ту легкую снисходительную усмешечку, что трогает уголки губ человека осведомленного в беседе с неучем. Так, пересказывая то же самое событие, которое в серьезном ключе излагала «Актуальная мысль», «Бизнесмен» мягко иронизировал и тем самым показывал, что стоит выше обсуждаемой проблемы. А вы говорите! Буквально две запятые, незначительная смена интонации – и пожалуйста! Совершенно другая информация! Был взрыв в метро или не было – вопрос двадцать пятый, но вот как рассказать про взрыв: возбудить обывателя – или успокоить?

В газете «Бизнесмен», несмотря на известные трения, наметившиеся меж владельцами – между Василием Бариновым и Михаилом Дупелем соответственно, – атмосфера царила праздничная; творческая, рабочая, веселая атмосфера – журналисты порхали с этажа на этаж, сыпали шутками. И было от чего взыграть духу сотрудников редакции – в последние недели издание коренным образом поменяло стиль оформления, освежило дизайн газеты. Он и был неплох, этот стиль (да куда там неплох, блистателен он был, в пример его прочим изданиям ставили, вот что!), а стал просто исключительно хорош. Просто не бывает такого! Как на одном дыхании, словно поцелованный музой полиграфии, выполнил новое оформление дизайнер Курицын. Ах, недооценивают иные люди значение оформления печатной продукции, недооценивают – а зря! Есть еще такие люди, что дерут нос перед дизайнерами, – дескать, содержание главнее. Совершенно напрасно они это делают, сами потом жалеть станут. Вот выходит, скажем, журнал «Актуальная мысль» (бывший «Коммунист») – и выходит без всякого приличного оформления: макет издания сляпан, как при царе Горохе, – ни тебе фантазии, ни задора; шрифт подобран без всякого вкуса – что было в типографии, тем и набирают, бедные; полоса набора выбрана случайная, бумага убогая, – сиротское издание, одним словом. Берешь в руки этакий журнал и недоумеваешь: это что – тетрадь агронома с Поволжья? Или бухгалтерский отчет колхоза «Путь Ильича»? И что с того, что перья преломляют в этом издании люди значительные? Что с того, что именно этот орган опубликовал знаменитый «Прорыв в цивилизацию» Кузина? Опус Кузина изданию совершенно не помог, а вот убогость оформления сыграла свою негативную роль в судьбе кузинского «Прорыва». И между прочим, сам автор виноват, никто больше. Это ведь он сам, Кузин собственной персоной, самонадеянно восклицал: мне, дескать, все равно, мне, мол, без разницы – где печатать мой труд! Хоть, говорит, в школьной стенгазете, хоть, говорит, на туалетной бумаге. Ну вот и напечатал – без малого что на туалетной бумаге. «Строго между нами, – говорил дизайнер «Бизнесмена» Валя Курицын своим коллегам, – я считаю, именно потому Кузин и не прогремел, как рассчитывал, что напечатался черт-те где. Ну что это за издание – курам на смех. В руки взять противно. Бумага желтая, шрифт слепой. А макет? Горе, а не макет. Вот Дима Кротов колонку у нас печатает по вторникам – и вся страна Димочку любит. Какой мы портрет его дали, а? Рамочку чуть сдвинули влево, линеечкой отбили – любо-дорого! Так подали, что и читать не обязательно! А шрифт я какой подобрал – сухо, сдержанно, мужественно. Стиль – это главное». И прав был Курицын! Совершенно справедливо указывал на роль полиграфии вообще и полиграфического дизайна в частности! Вот, представьте, полюбили вы женщину, а она приходит к вам на свидание в стоптанных туфлях, платье в горошек, и волосы растрепаны. Что, понравится вам такая? А если она придет в наряде от Ямамото, да накрашенная, да волосы этак продуманно уложены, – ведь вся жизнь ваша по-другому сложится.

И нынче, когда «Бизнесмен» улучшил свое и без того блистательное оформление, довел дизайн до совершенства – нынче печатный орган этот единым видом своим уже являл то содержание, что тщились вложить в его страницы авторы публикций. Недаром ревниво косился на Курицына владелец газеты Василий Баринов: может быть, Баринов и сформулировал направление издания, но вот привел все к окончательному решению, к безусловному результату именно Курицын. Это он, и только он, придумал несколько суховатый и лапидарный, но мужественный и напористый стиль оформления. Кажется, пустяк: там буковки линеечкой отбил, тут шрифт чуть наклонил, здесь интерлиньяж увеличил, – а не пустяк выходит, нет! Именно что главное содержание мысли в этих вот пустячках и проступает. Портной тоже так: здесь ушьет, там прибавит, тут отпорет – глядь, а уже новый человек перед нами. Заходит иной гражданин в бутик и, если находит в себе силы довериться профессионалу, преображается. На улицу выходит совершенно иная особа: лучше, краше, воспитаннее – хоть сейчас в депутаты. Ибо что как не воспитание преподает нам дизайн, когда учит, каким образом усладить взгляд соседа? Именно воспитанием человека, структурированием социальных отношений – вот чем занимается дизайнер. Моделируя платье, газетную полосу, интерьер ресторана – дизайнер создает то главное, что определяет современный мир: стиль общения. Общаться человеку свойственно, еще Аристотель отмечал особенности социального животного, единственное неудобство состоит в том, что для общения необходим некий общий предмет – работа, погода, война, похороны, алкоголь. Пусти это дело на самотек, и общество рассыплется на отдельные группы: алкаши станут общаться исключительно с алкашами, солдаты – с солдатами, а родня будет встречаться только на похоронах. Обществу требуется дисциплина, которая – в отсутствие религии, идеологии и искусства – привела бы несходные страты общества к согласию. Дизайн аккумулирует в себе противоречия и выковывает из несходных компонентов общее – стиль. Дизайн являет собой обобщенный продукт общественного сознания, свод различных общественных тенденций – но вычищенный, отглаженный, красиво упакованный. В обществе существуют милитаристические тенденции – что ж, мода учтет это, и появятся приталенные френчи цвета хаки; есть у некоторых индивидуумов настроения анархические – значит, можно кое-где на предметах туалета дать красную вставку. Дизайнер учит нас с вами тактично показать окружающим, что ты из себя представляешь – галантно согласиться с одним, высказать возражение другому: пиджак от Эмерджилио Зенья (видите, наши вкусы совпадают), туфли Прадо (простите, здесь я чуть более консервативен, чем вы), журнал Economist (я, простите, склонен к аналитике, но это мне не мешает оценить ваш Penthouse, тем более что написано в обоих изданиях примерно одно и то же). Дизайнер чувствует время острее и ответственнее, чем мы с вами; только, может быть, женщина перед зеркалом, в тот момент, когда заносит руку выщипнуть волосок из носа, наделена той же болезненно точной интуицией. Дизайнер призван выразить время несколькими штрихами, его требовательный вкус не знает пощады, точно пинцет, выщипывающий волосок из носа. Без лишних деталей, но с точными акцентами; без патетики, но уверенно; без пышности, но богато – вот как стиль газеты утверждал позицию в мире. Где надо – пошутить, где надо – промолчать, словом, вести себя так, как ведет себя воспитанный человек в обществе. Не разодеться петухом, не выпячиваться в декларациях, но продуманно подать себя – вот гарантия того, что общество оценит и предоставит тебе достойное место. И более того: это гарантия того, что ваши убеждения не ущемят другого, не нарушат баланс социума, но чудным образом впишутся в общую картину. Многое (да что там говорить, буквально все!) зависит от стиля высказывания. Напишите слово «прогресс» чернильным карандашом на дрянной бумаге – и выйдет у вас листовка двадцатых-тридцатых годов. Ей и место, такой листовке, в драных штанах какого-нибудь, прости господи, комиссара с помятой рожей. А наберите вы слово «прогресс» деликатной гельветикой, некрупным кеглем, да поставьте его в точном месте красиво собранной полосы – и получится у вас совсем другой эффект. Это уже не тот будет комиссарский прогресс, от которого проку кот наплакал, совсем не тот. Это уже будет такой убедительный прогресс, к которому и стильная машина полагается, и убеждения последней марки. И костюм от хорошего модельера идеально сочетается с таким прогрессом; неплохо, например, взять Дольче и Габбану, но лучше все-таки к актуальным убеждениям подходят японские модельеры: в них достаточно свободы и импровизации, но все сдержанно, тактично – и, что ни говори, прекрасно держат силуэт.

Значение дизайна легко проиллюстрировать следующим примером: собираясь на встречу с Михаилом Дупелем, известный бизнесмен Балабос неожиданно получил информацию о том, что Михаил Зиновьевич приготовился к встрече, облачившись в костюм от Бриони. Как, ахнул Балабос, от Бриони? Да уверены ли вы, так спросил он своих информаторов, что от Бриони именно? Да, гласил ответ, и информация подтвердилась. Тут было над чем призадуматься. Обыкновенно Дупель щеголял в костюмах от Армани, то есть в костюмах деловых, но достаточно свободных. Надеть же костюм от Бриони, чопорный, напористый, бескомпромиссный костюм непосредственно перед встречей, на которой надо бы подписать важный финансовый договор, – да, это было неспроста. Балабос за голову схватился. И чем ответить на такое? Да и надо ли отвечать? Прийти на встречу в продукции Эмерджилио Зенья – значит пойти на открытый конфликт. Пойти на компромисс и одеться в изделия Босс – но это означает заведомый проигрыш. Балабос встречу отменил, перенес на завтрашний день, а назавтра Дупель уже вышел в свет в обычном своем Армани, – и проект договора был легко утвержден. Нужны ли другие доказательства?

VIII

И всякий прогрессивный исследователь истории и культуры, удобным образом расположив факты и составив убедительную картину российского прошлого, недоумевал: какие же еще нужны доказательства того, что стране требуется хороший стилист, который сумел бы организовать ее несуразную природу в соответствии с приличными образцами? Вот свидетельство знатока стилей, французского специалиста де Кюстина, а вот мнение признанного дизайнера Киссенджера, а вот и отечественный декоратор Столыпин оставил нам свои судьбоносные рецепты. Только слепой к красоте и глухой к доводам разума может игнорировать услуги дизайнера.

Вскоре после уже описанного диспута в «Открытом обществе» между Борисом Кирилловичем Кузиным и Сергеем Татарниковым состоялся следующий диалог.

– Вы негативно относитесь к моим текстам, – сказал Кузин. – Замечаю в вас недоброжелательность. Вы, надеюсь, не славянофил? Не примыкаете к группе Ломтикова?

– Ох, – сказал Татарников, – даже и не знаю о такой группе. Опасная, да? Вероятно, не примыкаю.

– Тогда в чем же дело? В чем наши разногласия?

Татарников поглядел на Кузина и сказал:

– Некоторых пассажей в ваших сочинениях я не понимаю.

– Давайте дискутировать. Попробуем разобраться, – лекторские нотки зазвучали в голосе Бориса Кирилловича Кузина; он любил дебаты.

– Что ж тут дискутировать? – ответил ему Татарников. – Не понимаю, и все тут. Вы пишете: «Пьяный безудерж окутал Россию». Я вот думаю, может ли безудерж окутать? Данное свойство (то есть способность окутывать) присуще ли безудержам? И кто они такие, безудержи эти?

– Безудерж, – сдерживая гнев, объяснил Кузин, – это черта русской культуры. Если хотите, можете употребить слова «бунт», «произвол».

– А у вас получается, что безудерж – это нечто вроде тумана.

– Что ж, если хотите, безудерж туманит сознание, – согласился Кузин, – и не придирайтесь к мелочам! Смысл понятен.

– Мне кажется, Россию окутал совсем не пьяный безудерж, – заметил Татарников, который был, как обычно, слегка нетрезв, – а какой-то иной. Скорее, трезвый безудерж. Про это у вас в другом месте сказано: «Чем сильнее обгон Запада, тем энергичнее трезвеет Русь».

– Именно так.

– Я и ломаю голову: кто такой этот обгон и хорошо ли, что он сильный?

– Обгон, – сказал Кузин, – возникает, когда одно развитие обгоняет другое.

– Как, простите?

– Если один человек обгоняет другого – происходит обгон.

– Вы полагаете?

– Уверен! И не цепляйтесь к частностям! Концепция ясна!

– Именно концепция мне и не ясна, – сказал Татарников. – Я ведь, простите, историк. Для меня общая картина из деталей состоит, из мелочей, из частностей. Я подробности люблю: сведения об урожае, удое, бюджете. Сколько тракторов выпустили, какую площадь трактора обработали.

– При чем тут трактора? – нетерпеливо сказал Кузин.

– Как же! Вы цифры приводите: на Западе 120 тракторов убирают 1000 гектаров земли, а в России – на ту же площадь 11 тракторов. Я и думаю: хорошо это или плохо? Надо бы сопоставить это с затратами на удобрения, с отпускной ценой урожая.

– Оставим трактора, – отмахнулся Кузин от тракторов. – Это не принципиально. Тракторную промышленность я взял лишь как пример российской дикости. Давайте рассуждать по существу концепции.

– Стараюсь, – согласился Татарников, – но не получается. Вы спрашиваете, «что предпочесть: вологодский колхоз – или западную ферму?» На такой вопрос сразу не ответишь, надо предмет изучить. Тут вы опять данные приводите: в Америке сельским хозяйством занимается три миллиона человек, а в России – двадцать миллионов. И вывод: ломать колхозы к чертовой матери, освобождать население от рабского труда.

– Это сухие цифры, – сказал Кузин с достоинством.

– Да нет же, – сказал ему Татарников, – это только некоторые из сухих цифр. Есть и другие цифры. Например, число граждан, занятых в обслуживании сельского хозяйства. В Америке на одного пахаря работают семь человек помощников вне фермы – те, что представляют инфраструктуру аграрной промышленности. Производство, переработка, ремонт техники, хранение продукта, продажа и реализация прибыли – вы, Борис Кириллович, в такие пустяки вникать не любите, но хозяйство, оно из таких вот пустяков и состоит. Число людей, занятых в американской аграрной промышленности, надо бы на семь помножить. Это мы еще так называемый Третий мир не посчитали – там крестьян немало, а на кого они работают, не знаете? А в России – мужик, он мужик и есть, никто ему в работе не поможет.

– Разве это хорошо? – спросил Кузин. – Вдумаемся: не свидетельствует ли данная ситуация о нездоровом укладе российского хозяйства? Я полагаю, что западный уклад предпочтительнее.

– Уклады разные, – сказал Татарников, – и земля разная. Только у вас получается, что люди Запада с проблемой хозяйства не сталкиваются, а сплошь отдались высокому досугу. Ходят вдоль улицы и на лире бренчат. Но они этого не делают, Борис Кириллович, они в офисах сидят, дебет с кредитом сводят.

– К чему эта демагогия? Вы отлично понимаете, что я имею в виду, но придираетесь к деталям.

– Нет, – сказал Татарников, – в том-то и дело, что не понимаю. Отчего страна с тысячелетней историей должна предпринимать цивилизационные попытки, понимать отказываюсь. Лапти, Борис Кириллович, производили в России не потому, что они хорошо на экспорт шли, и не от дикости – просто обувь по погоде удобная. Жизнь в нашей стране не грех бы улучшить – но исходя из истории этой страны, а мы с вами до этого простого дела никак добраться не можем. Вы, Борис Кириллович, не об истории России рассуждаете, а о ее историках – о тех чиновниках, которые интерпретируют положение дел и, простите, делают это в своих интересах. Но к истории это отношения не имеет.

– История в России началась с Петра Первого, – сказал Кузин запальчиво. – Личность появилась! Петр даровал России историю!

– Не думаю, – сказал Татарников, – Петр даровал России очередного историка – в своем лице. Произвол, не связанный законами сложного социума. Вот и все. И сегодняшние историки точь-в-точь такие же.

– Но ведь лучше жить стали! – сказал Борис Кириллович. – Двинулись по трудному пути цивилизации! И вы сами – разве не чувствуете, как жизнь меняется?

– Как-то мне совестно, – сказал Татарников, – выдавать свою зарплату и заграничные командировки за норму – перед людьми, такой возможности не имеющими.

– Я хочу блага этой стране. И готов пожертвовать всем ради ее будущего, – сказал Кузин серьезно. – Вот увидите, если потребуется, я на все готов.

– Что же от нас с вами, Борис Кириллович, требуется? Книжки читать и в мелочах, по возможности, не лукавить. Слова русские грамотно употреблять. А больше и не нужно ничего.

– Вы увидите, – повторил Кузин настойчиво, – что я отвечаю за свои слова! Я докажу! – и, набычившись, побурев лицом, Кузин снова повторил: – Я докажу!

И не было сомнений в том, что российская действительность находится в руках умелых дизайнеров – и они докажут свою состоятельность.

IX

Впрочем, для полноты картины мы обязаны рассмотреть не только позитивное воздействие дизайна на жизнь и взгляды, но и некоторые неудобства – трения, которые могут возникнуть меж теми, кто полностью разделяет эстетические вкусы века, – и теми, кто их чувствует не столь глубоко. Да, даже в просвещенном обществе, в открытом и развитом обществе возможен разлад.

Как бы прекрасен ни был союз двух сердец, сколь гармоничным он ни казался бы, но не существует такого союза, который был бы защищен от распада. Подобно тому, как принц Чарльз вынужден был признать конфликт с принцессой Дианой неразрешимым и стал жить с нею раздельно; подобно тому, как Райнер Мария Рильке под влиянием обстоятельств пошел на разрыв с нежно любимой им Саломеей; точно так же, как великий теннисист Борис Беккер, повинуясь неизбежному, расстался с темнокожей красавицей Барбарой, – так и Сыч в конце концов разъехался с хорьком. Расставание далось ему нелегко. Иные люди, те, для которых расставание с прежней жизнью и обретение новой – вещь обыденная, не склонны видеть в разрыве с любимым трагедии. Сколько их, беспечных, сменивших по пять жен, десятки раз клявшихся в любви новым избранникам, обновляющих жизнь сердца раз в сезон; сколько их, не знающих, что такое постоянство! Что им муки сердца, что им щемящая пустота – они про это и знать ничего не знают. Сыч был не таков. Когда грузовик, увозящий хорька и его пожитки: коробки с лентами, кофры с сарафанами и сафьяновыми сапожками, скрылся за углом, художник испытал приступ слабости. Закололо в боку, отнялась правая рука, онемела щека и распух язык. Взгляд хорька, коим тот проводил фигуру любовника, привел его в почти что безумное состояние. Круглые черные глазки встретились с глазами Сыча и сказали ему: «Прощай. Что было у тебя в жизни, кроме меня, подумай? Рутина, серые денечки. Что ты знал? Толстых, скучных женщин, пьющих друзей, – кто они рядом со мной? Соответствуют ли они эталону прекрасного? Разве до встречи со мной ты знал страсть? Кто ты, – говорили эти глаза, – кто ты без меня? Ты сможешь работать, творить, думать – без нашей любви? Кто понимал тебя лучше? Кто был нежнее?» Сыч бесцельно слонялся по квартире, глядел на то место возле кровати, где стоял ящик с песком. Каждое утро он сам относил хорька в этот ящик для отправления естественных гигиенических процедур. Поразительно, но даже эти, в сущности, малопривлекательные подробности Сыч вспоминал сейчас с нежным и одновременно тоскливым чувством. Хорек умудрялся даже в интимных деталях утреннего туалета сохранять грациозность и естественность. Сыч глядел на пустой прямоугольник паркета, на котором скопилась пыль из-под ящика; сердце его колотилось так, что он сам слышал удары. Жена уже устанавливала на месте ящика трельяж и звякала флаконами духов. Его шокировало то, что жена немедленно вернулась на прежнее место, оставила кладовку и резво перебралась в спальню. Будто бы не было долгих месяцев и лет сердечных волнений, будто бы не было пролито слез, словно бы страсть не терзала сердца – ничего будто бы не было, как не было жизни и чувств. Вот она тащит из кладовки свой полированный трельяж обратно в спальню – и ничего не отражается на ее лице. Бесчувственная тварь, подумал Сыч про жену и поморщился. Качая полными боками, уверенно шагала его жена по квартире и, находя следы хорькового пребывания, немедленно их уничтожала. Нашла розовую ленту, украшавшую хвост, и тут же потащила к мусоропроводу. Сыч следил за ней с раздражением. Как бойко она кинулась на чужое место, как охотно вернулась на супружеское ложе. Что-то было плебейское в ее желании утвердиться на хорьковой территории. Ночью, держа в руках рыхлую вялую плоть жены, Сыч вспоминал упругое шерстяное тело хорька и то, как хорек извивался и бился в постели, сладостно урчал и повизгивал. Сильное бархатное тело хорька вздрагивало, когда Сыч сливался с ним, маленькая головка на гибкой шее поворачивалась к Сычу, и маленький рот с острыми зубками открывался в пароксизме страсти. Разве мыслимо после этого прижимать к себе потное мучнисто-белое тело немолодой толстой женщины. С брезгливостью откатился Сыч на край постели, завернулся в свой край одеяла, чтобы и не чувствовать даже человека, нахально развалившегося тут, рядом с ним. Сколько такта проявлял хорек при соитии, сколько подлинного чувства было в их взаимном обладании. Сыч лежал и вспоминал гладкую шелковую шерстку зверя, которую так любил поглаживать, отходя ко сну. Он обычно, прижимаясь щекой к хорьковой спинке, нежно приговаривал: откуда у хорька такая шерстка? А хорек, грациозно повернув к нему маленькую головку, таинственно улыбался в усы, словно отвечал: никто не знает. Казалось, хорек унес с собой тайну гармонии, нечто главное осталось непонятым, самое существенное в отношениях навсегда пребудет теперь загадкой – и таинственная улыбка хорька, сравнимая разве что с улыбкой Джоконды, вновь и вновь возникала в измученном сознании Сыча.