Текст книги "Учебник рисования"

– Она, – продолжал Маркин, – моя единомышленница. Что бы про нас ни говорили, – сказал горько Маркин, – мы остаемся друзьями и союзниками. Юлия уверяет меня, что газета нас поддержит. Баринов – он из той, первой перестроечной, волны. Баринов не подведет.

– «Европейский вестник» используем, – сказал Кузин, – тираж не ахти. Но прогрессивная публика читает.

– Что ж, – сказал Поставец, – материал мы приготовим. Можно и такой заголовок: «Дуплет Тушинского». В том смысле, что он контролирует и власть, и финансы. Или, например: «Туше Дупеля». В том смысле, что Дупель наносит финальный удар нынешней власти.

Мало кто, глядя в эти минуты на Поставца, решил бы, что перед ним простой продавец изделий современного искусства. Поставец преобразился: сегодня внутри костюма Поставца находился политический деятель, практик, холодный аналитик.

– Программу обозначим как демократический либерализм, – сказал Поставец, делая кое-какие пометки в блокноте. – Нужен ясный, понятный всем лозунг. Даешь демократический либерализм!

– Есть уже один либеральный демократ, хватит.

– Кто такой?

– Вы повторили лозунг Кротова.

– Так то либеральный демократ, а это демократический либерализм.

– Вот демагог! Если хотите знать, он взял лозунг Тушинского и бесстыдно вывернул его наизнанку.

– Подадим в суд.

– Бросьте. Судиться значит стать посмешищем. Надо предельно четко обозначить позицию и – размежеваться с оппортунистами. Скажем просто: демократия с человеческим лицом.

– Это лозунг Басманова.

– Предлагаю вариант «гражданская демократия».

– Это тавтология, – сказал философ Бештау.

– Как сказать. Понятие «демократия» давно никто не толкует через слово «демос», все привыкли, что это форма управления. Мы оживляем термин, возвращаем первоначальный пафос.

– Думаю, Дупель одобрит. Он всецело за гражданское общество.

– А ну как кинет нас Дупель, – сказал Захар Первачев.

– Как это – кинет?

– А просто. Предложат пост премьера, он и успокоится, и пойдет к президенту на поклон. А нас – сдаст. Сам и подпишет указ: мол, Первачева, за подстрекательство, в Сибирь. Приедут ночью на воронке, руки выкрутят – и привет. Что мы, не проходили такого?

– Невозможно, – серьезно сказала Роза Кранц, – Михаил Зиновьевич понимает лучше других, что это последний шанс России. Он не пойдет на компромисс.

– Выбора нет, – сказал Борис Кузин, – слишком многое поставлено на карту. Будем медлить – проиграем демократию. – Кузин сам подивился своим словам. Он не собирался идти столь далеко. Однако слова сказались, и ему стало легче оттого, что окончательное суждение произнесено, – теперь только в атаку. На прорыв.

– Прорыв в цивилизацию, – сказала Роза Кранц, и Кузин посмотрел на нее с благодарностью. Любовь их не состоялась, короткий роман не имел будущего, но ведь обрел он все-таки родного человека, – лучше лозунга нам не придумать.

– Но ведь уже было, говорили так пятнадцать лет назад.

– А мы, если разобраться, и завершаем то, что начали пятнадцать лет назад.

– Не Дупель, так Тушинский продаст.

– Владислав Григорьевич? Ну что вы!

– Может быть, выроем окоп – и отсидимся? – это сказал с порога Сергей Татарников. Он опоздал и теперь, явившись на сходку, как обычно, встрял с неуместной репликой.

V

Так же, теми же словами высказался анархист в черном шарфе шестьдесят лет назад, когда стало понятно, что контрнаступление невозможно.

– Если авиации нет, тогда и наступать не надо. Может быть, выроем окоп и отсидимся?

– Видите, чего вы добились? – сказала Ида Рихтер Луговому, – вот результат. Люди доверились вам, а вы их бросили.

– Мы отстаиваем республику, – сказала Герилья, – каждый день люди жизнью платят за победу. И вот присылают приказ, который ломает хребет общему делу.

– У них тоже люди гибнут каждый день, – сказал информированный анархист, – в Москве людей пачками сажают. Забирают всех подряд – и ставят к стенке. Что, я не прав, товарищ? Разве вы не расстреляли посла Розенберга?

Лукоморов, похмельный и мутный, появился в дверях. Он слышал разговор, его помятое лицо выражало озабоченность.

– Антоша, мы отсюда не уйдем, – сказал он Колобашкину. – Не слушай ты их. Погляди, какие ребята собрались. Разве мы их оставим? Нипочем не оставим.

– Не время уезжать, – сказала Ида Рихтер и улыбнулась Лукоморову ярко-красными губами. – Ваше место здесь, – сказала она звонким голосом, – вы нам нужны.

Марианна Герилья не глядела в сторону подруги, но по вибрации голоса поняла, что Ида Рихтер взялась за Лукоморова. Для Иды Рихтер обработка похмельного стрелка-радиста не была особенно сложным делом. После десятков амбициозных и влиятельных мужчин, с которыми приходилось иметь дело, уговорить Лукоморова было все равно что для Колобашкина – сбить марокканского пилота. Глаза Лукоморова, томные от ночного пьянства, изумленно раскрылись: красавица-комиссарша улыбалась ему и звала его на подмогу. Что Лукоморов долго не протянет, Герилья не сомневалась. Она никогда не принимала ситуацию так, как ситуация складывалась, всегда можно было навязать событиям свою волю, всегда можно было изнасиловать судьбу. Приказ был некстати, она решила не подчиняться приказу и изменить ход вещей. Существовало несколько способов, следовало пробовать все. Она приблизилась к Луговому и сказала так:

– Заберете самолеты – сорвете наступление. Первыми начнут они. Штурм нам не выдержать.

– Постарайтесь, – сказал Луговой.

– Коммунары погибнут.

– Какие коммунары? – и Луговой показал подбородком на анархистов, – эти, что ли, коммунары?

– Наши русские парни, – сказал Лукоморов и чуб со лба откинул.

– Теперь здесь много русских. С той стороны тоже. Слышали про роту Голенищева? Через Харбин генерал утек, под Мадридом объявился.

– Ну, мы с ним разберемся, с голубчиком, – сказал Лукоморов. – Мы ему одно место налимоним. Почему я и говорю, русские бойцы пригодятся. Это ж наша проблема, Колобаня, нам решать, – Лукоморову страстно захотелось понравиться Иде Рихтер, ему казалось, что он не видал в жизни своей женщины красивее. Лукоморов слыл мужчиной неотразимым, и, преодолевая похмельную мутность, он приосанился. Ида Рихтер улыбалась ему.

– Подчиняйтесь приказу, – сказал Луговой.

– У товарища, между прочим, уже был приказ, – скзала Ида Рихтер взволнованно, – и он его доблестно исполнял. Последние сутки он провел на передовой, выполняя интернациональный долг.

Последние сутки Лукоморов провел в казармах анархистов, разбавляя спирт крепленым вином амонтильядо, которое попробовал здесь впервые и которое подействовало на его организм разрушительным образом. Однако возражать Лукоморов не стал, а лишь поглядел томно на Иду Рихтер.

– Русские нужны в России, – сказал Луговой, – испанскими делами пусть занимается Испания.

– Политика невмешательства, – сказала Герилья с презрением. – Вы подписали позорную бумагу! Эта политика взорвется большой войной.

– Каждый сражается на своем месте, – сказал Луговой. Он хотел повернуться и уйти, но должен был увести с собой Колобашкина. Пилот Колобашкин не подавал реплик, смотрел и слушал.

– Через несколько дней здесь будет жарко, – сказала Герилья, – Начнется очередной штурм Мадрида. Уже три было. Четвертый могут не выдержать.

– Вас здесь уже не будет, насколько мне известно, – сказал Луговой, и Герилья нахмурилась.

– Мы действительно уезжаем на конгресс прогрессивных сил в Сен-Жак де Соль для встречи с Витторио Кадавильо.

– Разумно, – сказал Луговой, – это разумно.

– Видишь, – сказал анархист, – и эти драпают. Хорошая компания собралась.

– Не думайте, что я бегу. Страх мне незнаком. Десятки раз я поднимала бойцов под пулями в атаку.

– Она поднимала, – сказал грубый анархист, – не скажу, что именно, но точно – поднимала.

– Должна ехать. Этот конгресс необходим именно сегодня. Иначе завтра коммунистической партии Испании уже не будет: окажется раздробленной на десять сект. Мы должны сплотиться.

– Вокруг кого? – спросил русский военный, – вокруг кого сплотиться?

– Хороший вопрос. Все решит съезд, я не вправе предварять его решение. У меня тоже есть к вам вопрос, товарищ Луговой. Мой друг, английский журналист Эрик Блэйр, сформулировал несколько вопросов к вам, русским партийцам. «Гардиан» скоро опубликует его статью. Чего вы хотите, спрашивает Блэйр. Вы сами знаете, чего хотите? Либералы говорят, что вы защищаете демократию. Но тогда, спрашивает Блэйр, зачем вы бросаете республику в критический момент? Зачем ссорите политических лидеров республики? Время выбрали неподходящее для интриг.

– А какое время для интриг подходящее? – спросил анархист. – До или после наступления?

– Я, когда говорю с либеральным интеллигентным человеком, уже и не знаю, к какой партии он принадлежит; он и сам не знает, запутался. Интеллигентный человек сегодня не интересуется революцией – он ищет обходные пути, чтобы попасть сразу в штаб интриганов, вот чего вы добились! Вы решили уходить из Испании – но оставляете здесь агентов, которые делают только одно: планомерно стравливают лидеров демократии. Вы в своем уме? Вы добились того, что Ларго Кабальеро ненавидит Негрина, Асанья не любит их обоих, Раблес не переносит Асанью, Пассионарию не любит никто, а Нина вы сделали пугалом – и каждый из них называет себя демократом! Где тогда истинная демократия? Заметьте, на войне должна быть одна стратегия, а не пять. Католики считают, что вы хотите раздуть пожар революции. Церковь вы озлобили, это правда, но революцию не поддержали. Вы сделали все, чтобы подавить революционное движение в Испании. Кто – по Марксу, по Марксу давайте рассуждать! – кто сегодня революционная сила Испании? Пролетариат? Но он не окреп, он практически в положении русского пролетариата десятых годов. Крестьянство? Страна аграрная – вроде России, не так ли? Но крестьянство не поддержит революцию, отменившую Церковь. Вашим союзником должны выступать анархо-синдикалистские коммуны – они одни воплощают социальную структуру, понятную испанскому народу, за ними большинство. Хотите знать народную волю – говорите с ними! Вот с этими людьми говорите, – и Герилья показала на анархистов. – Поговорите с Нином, попробуйте понять его, это светлая голова! Троцкий предостерегал вас от этой ошибки! Он говорил прямо: вы объявили Нина контрреволюционером, и вы неправы! В этих либертарианских коммунах и пролетариат, и крестьянство встретятся, дайте им возможность выработать общую платформу. Но вы не их поддерживаете. Сказать – кого поддерживаете?

– Скажите, – сказал Луговой. Его лицо было серым от боли, он правой рукой поддерживал левую и временами закрывал глаза, когда подступала дурнота, – скажите, будьте любезны.

– Вы не рабочих поддерживаете, не крестьян, не анархистов, не троцкистов – а средний класс. Это удивительно. Это непостижимо. Зачем вы толкаете пролетарскую революцию в либерально-буржуазное болото? Разве не видите, что это процесс, обратный тому, который был в России: вы толкаете политическое движение назад, от Октября – к Февралю. Зачем же вам такие союзники, буржуазные и трусливые? Вы этих демагогов и болтунов словно нарочно подбираете, а других – компрометируете. Посмотрите на них пристально – они же классовые враги, зачем они вам? Почему не помогаете подлинным народным лидерам, таким как Нин или Песканьо? Складывается впечатление, что вы, напротив, хотите помешать пролетарской революции, а не помочь. Давайте спросим у бойцов, – Марианна кивнула в сторону анархистов, – спросим мнение солдат. Они не понимают: вы словно бы нарочно губите то, во что они верят. Но тогда проще заключить союз с Франко. Или у вас несколько мотивов сразу? Может быть, вы ведете двойную игру? А может быть, – спросила Герилья, – у вас вообще никакого плана нет? Это никакой не план, а обыкновенный оппортунизм, может быть, так? Лавируете, как придется, не так ли?

– Я не лавирую, – ответил Луговой.

– Вы не лавируете. Лавирует ваше начальство. Вы ничего не знаете, исполняете что велят. Но я призываю вас задуматься. Однажды вы должны оглянуться вокруг себя, понять, что происходит. Вы заигрываете с деятелями Второго Интернационала, оттого что боитесь Интернационала Четвертого – боитесь революции! Знаете ли вы, кто поддерживает средний класс – лавочников, спекулянтов, всех этих либеральных социалистов с номерными счетами в банках? Кто делает вид, что заботится о пролетариате, а на деле обслуживает интересы petit-bourgeois? Фашисты. Это их платформа, – Герилья говорила с увлечением, более даже для анархистов и пилотов, чем для Лугового. – Это платформа Розенберга!

– Розенберга? – ахнул анархист, – советского посла? Что, действительно фашистский шпион? Не зря говорили?

– Платформа Розенберга, – подтвердила Герилья, сбившись и не сразу сообразив, что речь идет о другом Розенберге, – фашиста Розенберга.

– Значит, его не зря расстреляли?

– Никто его, к сожалению, не расстрелял. Ах, вы про этого Розенберга? Но это совсем не тот Розенберг.

– Тоже фашист? – уточнил анархист. Герилья посмотрела на него с непередаваемым презрением. Что здесь можно сделать? Стараешься для них, и все зря.

– Значит, оба фашисты? Родственники, да?

Как не больно было Луговому, он улыбнулся.

– Я исполняю приказ, – сказал он.

– И ничего, кроме приказа, вы не знаете, – сказала Герилья.

– А я знаю, – вдруг сказал анархист, – какой-такой транспорт из Картахены пойдет. Это вы испанское золото увозите.

Слова эти отчетливо и гулко прозвучали в казарме.

– Правильно говорю? План у вас есть. Вы золотой запас республики забрали и в Россию увозите. Теперь не то, что винтовок, подштанников не купить.

VI

– Мы должны выработать план, то есть ясно представить себе, что делать после победы, – сказала Роза Кранц, пуча глаза.

– Тушинского – президентом, это ясно. Дупель – премьер-министр. Полагаю, это возражений не вызывает. Парламентская республика, многопартийная система, гражданское общество.

– Свободу – прессе. Частные телеканалы либеральной ориентации. Запрет на государственное вещание. Думающих верных людей поставить на ключевые посты на телевидении.

– А с оппозицией что делать? – спросил диссидент Маркин, человек опытный. – Что делать, допустим, с действующим кабинетом министров? Позволить создать оппозицию? Отпустить в эмиграцию? Дать трибуну? Например, что делать с Кротовым?

– С этим политическим жиголо?

– Под суд, – коротко сказал Первачев. – Зачитать приговор – и к стенке.

– Нет смертной казни, отменили.

– Тогда двадцать пять лет строгого режима. И это нельзя? А сколько ж можно? Этак мы дела не сделаем.

– Первачев шутит, – сказал Маркин, – но вопрос тем не менее серьезный.

– Вопрос о наличии оппозиции следует обсуждать, исходя из того, насколько сильна партия власти. Говоря проще: можем мы себе позволить оппозицию – или нет?

– Кто представит нашу партию? Партию прорыва? – вот и название нашлось, умели люди работать.

– Да, кто представит Партию прорыва?

– Тушинский, кто же еще?

– Тушинский – лидер партии, я говорю о генеральном секретаре.

– Это не одно и то же?

– Помилуйте, мы же не сталинскую демократию строим, но – тушинскую демократию, гражданское дупелевское общество.

– Фактически речь идет о том, чтобы преобразовать движение в партию интеллигенции, в ядро прогрессивных сил, в оплот цивилизации в этой стране. Политическим лидером партии несомненно является Владислав Григорьевич Тушинский. Но требуется идеолог и концептуалист.

И все посмотрели на Бориса Кирилловича Кузина. От судьбы не уйдешь. Однажды Кузину уже предлагали возглавить партию, он отказался. Но то предложение исходило от чиновников, это – от единомышленников. Согласиться тогда – значило пожертвовать научной работой для карьеры. Согласиться сегодня – значило пожертвовать и работой, и карьерой – для дела. Взять на себя всю невероятную работу – съезды, конференции, протоколы – справится ли? Кузин покачал головой.

– А где на все это денег взять? – спросил скептический Бештау. Проблему финансирования он узнал хорошо: обещанное собрание сочинений так и не вышло – редакции показывали на спонсоров, а те разводили руками.

– Как это где? А Дупель Михаил Зиновьевич на что? Он миллиардер.

– Стало быть, Дупель даст Владиславу Тушинскому денег на выборы?

– Ну конечно! – оживилась Роза Кранц, – как же иначе? Разве вы не знаете, – выпучила она глаза на наивных интеллигентов, – теперь у всякого парламентария своя цена. Все берут. Хорошо заплатишь – и обо всем договоришься. Если мы хорошо заплатим левому крылу и правому, никакой центр за нами не угонится. Мы пройдем простым честным парламентским голосованием – в этом вся прелесть. Не требуется бунта, и захватывать телеграф не надо. Это будет бархатная революция. Дупель выделяет на выборы Тушинского двести миллионов.

– Долларов? – уточнил Первачев.

– Да уж не рублей! Михаил Зиновьевич готов вложить и больше. Хоть миллиард!

– И что, эти деньги он отдает в руки Тушинскому? – допытывался Первачев.

– Мы организуем предвыборный штаб, напишем расходную смету. Есть какие-то неизбежные траты: телефонные звонки, письма, почтовые марки, завтраки на пресс-конференциях, билеты, отели. Сам понимаете, набегает некая сумма. Но в целом – да, эти деньги пойдут на выборы.

– И что же, – спросил Первачев, – Тушинский не драпанет с этакими деньгами?

– Владислав Тушинский – чистый, бескорыстный человек!

VII

– Вот она, бескорыстная помощь Советов, – сказала насмешливо Герилья. Она оставила политическую дискуссию и немедленно включилась в разговор о золоте, – Весь золотой запас страны – берут и вывозят. Неплохо придумано. Братья по классу! Соратники! Мы ждали не этого, мы ждали новые самолеты. Вот Гитлер у Франко денег не берет, – сказала она, – Гитлер прислал легион «Кондор», и ни песеты за самолеты не взял. Фюрер, выходит, пощедрее генералиссимуса!

Герилья поглядела на анархистов, на пилотов – и осталась довольна эффектом речи.

– Лучших пилотов прислал фюрер, – продолжала Герилья, – не поскупился! Германии, значит, пилотов не жалко. Да Германия и не боится – немцы в победе уверены. Может быть, вы, товарищ, свои кадры бережете? Выводите, так сказать, в резерв? Растеряете весь летный состав – вам Сталин не простит, верно? В легионе «Кондор» – там асы летают, не вам чета! У них один Виттрок троих стоит.

– Да, – сказал анархист, – до Виттрока нашим далеко.

– Может быть, – подытожила Ида Рихтер, – это обыкновенная трусость? – и она послала Лукоморову взгля, из тех, что делают мужчину рыцарем.

– И трусость, и расчет, – сказала Герилья, – шкуру спасти и финансовые проблемы решить.

– Ха-ха, – сказал анархист, – вот она, мелкобуржуазность. Чем кончилось, а? Золотишко тайком вывозим? Сами сматываетесь и золотишко прихватили?

– Не беспокойся, товарищ, – сказал ему Лукоморов, – никуда мы отсюда не уйдем.

– Сегодня, – сказал Луговой, – в Картахену, сопровождать морской конвой.

– Золото вывозить? Красть золото у революции? Дачи в Крыму строить будете?

– Я приехал с Украины, – сказал сентиментальный интеллигентный анархист, – чтобы землю в Испании отдать крестьянам. Когда мы победим, потребуются деньги на восстановление промышленности. Оказывается, деньги вы прикарманили.

Луговой прикрыл глаза от боли, зажал левую руку сильнее, чтобы пережать артерию, чтобы не дать дурной крови – а он чувствовал, что рана загноилась, – перетекать дальше по руке. Ему сделали перевязку, но он торопился, и перевязку сделали плохо, антибиотиков не нашли. Так, с закрытыми глазами, он прикидывал, что сказать. Его предупреждали, что Герилья – демагог, говорили, мол, тетка будет крутить людьми, врать напропалую.

Сказать можно было много разного. Во-первых, золото давно уже увезли, два года назад увезли, и давно продали на интернациональной бирже в Лондоне. Деньги – так, во всяком случае, знал Луговой – ушли на нужды Испанской республики. Их не брали как плату за самолеты, просто отсылали в Испанию, сначала коммунистам, потом – разным правительствам, потом – эмиссарам Советов, которые распределяли деньги по фронтам. Что из этого своровано, неизвестно. Что-то своровали.

Он мог рассказать им, что золотой запас – пустяк; Испанию давно разворовали всю – до дна, по нитке обобрали. Хватились – золотой запас! Подумаешь, золотой запас – это что, решает что-то в экономике? Франко давно вывозит железную руду в Германию, только в тридцать шестом отправили четыреста тонн. Он мог рассказать о соглашении, подписанном Гитлером в Байрейте, на Вагнеровском фестивале, по поводу бартерного обмена: оружие – ресурсы. Эта сделка была совершена в славных колониальных традициях (так в обмен на «огненную воду» брали жемчуг у дикарей) и предвосхищала дальнейшие операции просвещенного Запада – «Нефть в обмен на продовольствие» в Ираке. Он мог рассказать о корпорации ХИСМА, торгующей ресурсами Испании и Марокко. Спекулянты давно сделали миллионные состояния на недрах той земли, которую эти люди собирались защищать. Он мог бы сказать им так: вы завтра освободите эту землю в Гренаде и захотите ее отдать крестьянам, но у вас не получится, потому что эта земля уже давно продана. Можно было также рассказать и о том, что политика невмешательства Англии дает последней возможность торговать одновременно и с республикой, и с националистами и по дешевке брать руду и скупать шахты. Он мог рассказать про германский концерн РОСВАК, который давно осваивал недра Испании с не меньшим упорством, чем легион «Кондор» – небо. Концерн основал Геринг и давно выставил требования по выплате военных долгов природными ресурсами. Все нейтральные демократические страны давно это знали и принимали участие в дележе испанской земли. Золото ничего уже не решало. Впрочем, и золота не было.

Он сказал только одно:

– Промышленность в России тоже надо поднимать. Танки плохие.

– Сюда вы плохие шлете, это ничего. Прислали Е-26, это разве танки?

– Деньги верните, – сказал грубый анархист, – мы здесь сами построим что надо.

– Что, забрали все золото?

– Забрали.

– Я сомневаюсь, – сказала Герилья, – что приказ об изъятии золота может исходить от Москвы. Это провокация!

– Ничего вы не заберете! И никуда отсюда мы не уедем!

Лукоморов вышел на середину комнаты.

– Главное, – сказала Герилья, – его не выпускать. – Прямая, черная, стремительная, она метнулась к дверям – встать на пути возможного бегства Лугового. Убедить не получилось. Оставалось действовать.

– Не уйдет, – сказал Лукоморов и, волнуясь, взялся за кобуру.

– Не бей в голову – промажешь, – сказала Герилья, – стреляй по ногам, а лучше – в живот.

Анархисты придвинулись, окружая Лугового. Ида Рихтер спряталась за спину Лукоморова, будто бы от опасности, а на самом деле для того, чтобы Лукоморов осознал, что ей требуется защита, осознал ответственность момента. Своим обильным бюстом Ида Рихтер прижималась к спине Лукоморова, и тот чувствовал ее грудь через гимнастерку.

– Провокатор! – сказал Лукоморов значительно.

– Запомните, – быстро говорила Герилья, – никто его не видел, ничего о нем не знает. Всем ясно?

– Сядь на место, Лукоморов, – сказал Колобашкин. Это были первые слова, что он произнес во время спора. – Сейчас соберемся и поедем, – сказал он Луговому, – все в порядке. Успокойтесь, – сказал он анархистам. И взволнованным женщинам:

– Не нервничайте, барышни.

– Нашелся командир! – крикнул грубый анархист. – Да кто ты такой? Что ты – один против трех – сделаешь?

Лукоморов, однако, сник, сел на стул.

– Куда нам против Колобани, – сказал он обреченно.

Анархисты поглядели на него с недоумением: рослый красавец Лукоморов выглядел значительно эффектнее Колобашкина, низкорослого и узкогрудого. Анархисты недоумевали, как такой большой и яркий человек может робеть перед невыразительным человечком. Разумеется, им, как и прочим, живописали подвиги Колобашкина, но поверить, что в этом вялом субъекте может проявиться характер, более того, то самое легендарное бешенство, перед которым бегут марокканцы, было непросто.

– Ты дай ему в лоб, товарищ, – посоветовал грубый анархист.

– Сам дай, – сказал Лукоморов, – действуй, а я на тебя посмотрю.

– Нет единства, – сказал интеллигентный анархист, – если простую вещь сделать не можем, как победим?

– У них разве поймешь, что к чему, – сказал анархист грубый. – Сегодня они – за, завтра – против. Политические проститутки.

– Если мы все вместе не можем, – начал интеллигентный анархист, но его грубый товарищ уже утратил интерес к событиям. Он плюнул на пол и тоже сел на стул.

– Говорю тебе, не лезь, сами разберутся. Не наше дело.

– Я обращаюсь к вам, – сказала Марианна Герилья, – к вам, бойцам народного фронта, – но грубый анархист даже головы не повернул. Человек бурного темперамента, он быстро возбуждался и так же быстро приходил в состояние апатии. Он сказал товарищу так:

– Скорпионы в банке. Себя сожрут и нас заодно. Лучше не суйся. Ты на эту сучку Рихтер посмотри. Ее мужа в Москве арестовали, сына отдали в приют, а она здесь по штабам скачет. Активистка! От Малиновского – к Негрину, из койки в койку.

Ида Рихтер (она стояла подле Лукоморова и руку ему на плечо положила, пробуждая к активной деятельности) повернулась к анархисту. Загорелое лицо ее побелело.

– Да все знают, – сказал анархист, – кого ни спроси. У тебя муж враг народа.

– Как – в приют? – сказала Ида Рихтер и почему-то посмотрела на Герилью, – Соломона – в приют?

– Это временная мера, – сказала Герилья, – до нашего возвращения в Россию. Мальчику там будет спокойнее.

– В приюте? – ярко-красные губы задрожали.

– Опомнись, – сказала ей Герилья, – какой приют? Парню шестнадцать лет. Погляди на него, – Герилья показала на Лугового, – они почти ровесники. Твоему сыну воевать пора, а не отсиживаться в семейной библиотеке. Не приют, разумеется, но обыкновенный интернат. Вырастет мужчиной.

– Почему мой сын должен быть в интернате?

– Прекрати! – резко сказала Герилья, – сейчас решается судьба истории, а не твоей семьи! Временная мера, в том числе арест твоего мужа. Не надо драматизировать. Надавим рычаги, ты поговоришь с генералом Малиновским – и вопрос решится.

– И ты мне ничего не сказала?

– Зачем тебе знать? Зачем волноваться перед наступлением?

– Малиновский разве поможет?

– Это уже от тебя зависит, – и воинственная Герилья улыбнулась подруге особой, интимной улыбкой.

VIII

– А кто Дупелю поможет, – спросил Маркин, – стоят ли за Дупелем силы, которые разделяют его концепцию? На чьей стороне крупный капитал?

– Все давно уже решено, – улыбнулась Роза Кранц, – завершен первый этап революции, мир ждет следующего шага.

– Я располагаю информацией, – Поставец из строгого аналитика событий превратился в светского льва, человек, сидящий внутри его костюма преобразился, раскинулся на кресле, – что зарубежные партнеры нас поймут. Мои коллекционеры, – сказал он, – люди влиятельные, они дали мне понять, что приветствуют актуальное, созвучное времени решение политических вопросов.

– Вот если нас сажать начнут, – спросил Первачев, – что твои коллекционеры сделают?

– Что угодно. Степень влияния капитала на политические структуры – не ограничена. Что сделают? Например, отключат электричество по всей стране. Прекратят подачу газа. Остановят заводы.

– А они разве работают? – спросил наивный Первачев.

– Некоторые, разумеется, работают. Кое-что, конечно, стоит, но все остальное работает. Вот эти, работающие, и остановят. Прекратят добывать алюминий или, допустим, олово. А это не шутки.

– При том, что генералитет и первые эшелоны чиновничества коррумпированы, – сказала Роза Кранц, – можно предсказать их реакцию.

– Еще бы, – подал голос Татарников, – для них день простоя на алюминиевом карьере все равно что атака истребителей на Кремль.

– Вот бы хорошо, – сказал Струев, – посмотреть. Только почему истребителей? Других самолетов разве нет?

– А народ, – спросил Первачев, – поддержит? У нас в России политическое сознание не развито, любят тех, кто у власти.

– Народ! – взорвался Маркин. – Народ наш оскотинился, превратился в жвачное животное. Народу что нужно? Бутылку, получку, бабу. Они к любым условиям приспособятся. Мерзость какая творится! Наркомания, публичные дома, проститутки, – собравшиеся отметили, что Виктор Маркин особенно переживает за нравственность, и отнесли это за счет неурядиц в семейной жизни. – Мораль общественная прогнила. Иду я как-то по улице с Юлией, – старый диссидент горько усмехнулся, произнося имя жены, – и столкнулся с человеком, который донес на меня в семидесятые. Был такой представитель народа, – горькая улыбка сделалась улыбкой гневной, – пролетарий Валерий Пияшев. По его милости семь лет потерял. Да, встретил Валеру Пияшева, типичного представителя народа. Он теперь владелец борделя. Торгует женщинами. А вы говорите – народ!

– Стало быть, народ поймет, – сказал Струев и оскалился. Как и все, что говорил этот человек, данная реплика была не вполне понятна: то ли Струев имел в виду, что, приученный к проституции, народ примет новый порядок легко, то ли соглашался, что повлиять на нравственность народа пора и необходимо.

– Преимущество Февраля, – сказала Роза Кранц, – именно в том и состоит, что власть можно взять практически бескровно. Даже большевики сумели. А при современных политтехнологиях, это совсем легко.

– Не труднее, – сказал Поставец, – чем создавать современное искусство. Работа легкая. Нужно лишь вдохновение.

– Нужен еще покупатель, – сказал Струев.

– А покупатель у нас есть.

IX

– Вы могли бы ехать с нами, – сказал Луговой, – оформите вопрос с Малиновским. Поезжайте в Москву, спасете мужа.

– Если ты волнуешься, поезжай, – сказала Герилья, а анархист добавил:

– От фронта подальше, к золоту поближе.

– Нет никакого золота, – сказал Луговой, – детей везем. Испанских детей увозим от войны в Россию.

– Что ж ты сразу не сказал, друг? – интеллигентный анархист сделался мягок и сентиментален, – детей, значит, везете? Деточек? Что ж мы напустились на тебя, а? Ты уж извини нас, милый, не сердись. Время такое, нервные все стали.

– Детей везем, – подтвердил Луговой, – А золота давно в Испании нет.

Он не сказал о том, что в конвое из шести судов детей предполагалось везти на верхней палубе, а трюмы заполнить сырьем – на продажу. Следовало по пути перегрузить сырье на танкеры посредника: посредником в торговых операциях с Германией и Италией выступала недавно основанная судоходная компания Малатеста. Импорт-экспорт, рискованные перевозки, нестандартные схемы оплаты – новая компания бралась за все. В задачу Лугового входило оформить вывоз руды и олова из тех районов, что еще контролировались республикой, составить конкуренцию экспортной политике Франко. Остановку предполагалось сделать в акватории Сардинии – именно на Сардинии держала компания Малатеста свой танкерный флот.