Текст книги "Учебник рисования"

Глава 30

I

– Выбирать приходится из тех, кто не испортит дело. Впрочем, дело уже испорчено. Выбирать приходится из тех, кто его не погубит.

– Не надо выбирать. Какая разница? Не голосуй.

– Голосуй – или проиграешь.

– А проголосуешь – выиграешь?

– Мы в ситуации, когда меньшее зло уже хорошо. Негрин навредит меньше.

– На трибуне все хороши. Знаешь, как отличить хорошего политика от плохого?

– Скажи.

– Посмотри на политика и реши: можешь ты ему одолжить денег? Отдаст?

– Ну и как, отдаст Негрин?

– Смотря сколько дать. Пассионария точно не отдаст. На нужды партии пустит.

– А Кабальеро отдаст?

– Не похоже.

– А Дуррате? А Маури? А Раблес? А Марти?

– Черт их знает. Кто-то, может, и отдаст. Но вряд ли.

– Мне по душе Асанья. Мало кто его понимает. Это проблема интеллектуала в Испании. Готов признать, что ему не хватает мужества, но Асанья, по крайней мере, интеллигентный человек.

– Интеллигентный человек! Вот кого бы я на выстрел к власти не подпускал, это интеллигентов. Или напротив – именно на выстрел и подпускал бы, но не ближе. Если в дело замешаны интеллигенты – будь уверен, дело развалят наверняка. Они продадут тебя через неделю – как только придумают идею поудобнее.

– По-твоему, интеллигенты виноваты?

– Все виноваты. Но эти постарались больше прочих.

– Я, например, интеллигент, – сказал анархист с достоинством, – меня привели сюда убеждения. Чем интеллигенты тебе не угодили?

– Врут и хвастают. Ищут кого посильнее, куда прибиться со своим хвастовством.

– Ложь. Я приехал сюда умирать.

– Подумаешь, – сказал в ответ другой анархист, – а на Украине ты что, выжил бы?

– Люди жертвуют собой за идею. Это, по-твоему, нехорошо. А соглашатели вроде Негрина тебя устраивают.

– Политический мыслитель – так себе. Оппортунист, как все. Ну и ладно, хватит с нас мыслителей. Но врет натурально. Знаешь, мне иногда кажется, я бы ему одолжил трояк.

– Этого мало, чтобы возглавить республику.

– А у меня больше нет.

– Я имею в виду, доверия на трояк и умения врать – мало.

– Как это – мало? Убедительно врать – в этом работа и состоит. Надо врать легко. Так, чтобы запутать друзей, тогда враги не поймут, по кому стрелять. Главное – одурачить противника: он думает, что воюет с красными, ан нет – с розовыми, а завтра и вовсе с голубыми. Так мы отстоим Мадрид, друг.

– Я не стану смеяться над бедой. Испания – моя вторая родина, не стану смеяться над родиной.

– Спасибо за такую родину!

– Я покинул свой дом, – сказал анархист с оттенком малороссийской сентиментальности, – чтобы землю Испании отдать крестьянам, а ты над этим смеешься. Я умирать сюда приехал, а ты зубы скалишь.

– А что еще делать? Кабальеро запретил рыть окопы, сказал, что это не в характере испанского народа, и он прав! Для чего окопы, если все равно пристрелят. Не те, так эти, от судьбы не уйдешь. Молодец Кабальеро – додумался: на кой ляд окопы, если сразу могилы надо копать? Что за политик! И нашим, и вашим – и не запутается. Трудно найти замену. Но мы отыщем, мы не сдаемся! No pasaran!

– Я приехал сюда, – сказал сентиментальный интеллектуал, – не смеяться над трагедией испанского народа – но отдать жизнь за его свободу.

– Это непременно, – сказал его товарищ, – это уж своим чередом.

– Думаешь, будет прок от Негрина?

– Я считаю, лучше не найти. Мужчина видный. Знаешь, как он ест? Посмотришь на него – вроде сам поужинал. Три тарелки может скушать. И женщин любит. Говорят, он трахнул Иду Рихтер, а это не пустяк.

– В постели войну не выиграешь. Нужны идеи.

– А Рихтер трахнуть – это что, не идея? Много идей у твоего Асаньи? Болтун и врун.

– Да, приходится лавировать между партиями. Приходится преувеличивать, чтобы увлечь людей. В этом проблема интеллигента: приходится говорить с массами, которые не вполне понимают твою риторику. И в Испании, и в России та же история. Слева – один горлопан, справа – другой, впереди враги, как прикажешь говорить? Надо исходить из ситуации, что поделать.

– Из ушей скоро полезет их вранье. Отчего интеллигенты считают, что народу необходимо соврать, чтобы объяснить простую вещь?

– Идеи следует внедрять дозированно. Люди не готовы слышать правду. Как расскажешь крестьянину программу свободного общества? Только понемногу, одно слово сегодня, другое – завтра.

– Вот и выходит, что на слово правды – вагон вранья. И если бы врал кто-то один, а то все сразу.

– Пусть врач обманет больного, лишь бы больной проглотил лекарство.

– А если десять врачей суют лекарства, и все – разные? Лечат они тебя, может быть, от насморка, а натолкаешь в себя все подряд – и сдохнешь.

– Не ешь все подряд, доверься одному доктору. Он немножко обманет, но вылечит. Так и с идеями. Есть товарищи, которые имеют опыт борьбы. Доверься им.

– Идеи! Какие к чертовой матери идеи – если нет ни оружия, ни людей – ничего нет. Тебе идей мало? А патронов тебе хватает? Мой кумир – Нестор Махно. Если бы он мог возглавить наше движение!

– Кто? – спросил Колобашкин. Он слушал разговор двух анархистов и мало что понимал. Разговор шел на русском – оба бойца были из России – однако имен и обстоятельств Колобашкин не знал. Услышал знакомое слово и задал вопрос.

– Махно. Украинский герой. Знаешь такого?

– Батьку Махно? Знаю.

– Он мой герой.

– А чего в нем хорошего. Бандит.

– Он сражался за свободу, – сказал анархист, – и шел один против всех.

– За какую еще свободу? – сказал Колобашкин.

– Против поработителей.

– Каких еще поработителей?

– Ну, вообще. Любых поработителей.

На этом беседа кончилась.

На следующий день анархист возобновил разговор, за ночь он нашел верную формулировку.

– Махно не бандит, – сказал анархист, – он освободитель.

– Какая разница, – сказал Колобашкин.

– Когда я говорю «освободитель», – уточнил анархист, – я хочу сказать: освободитель сознания. Махно воплощал марксов идеал.

– Чего делал?

– Марксов идеал воплощал.

– Это что такое?

– Маркс мечтал о коммунах без государства. Это наш идеал тоже.

– Ну и дурак.

– Карл Маркс – дурак? – взвился анархист. – Его просто извратили!

– Без государства! – сказал Колобашкин, – А репу кто сажать станет? А свеклу?

– Сами крестьяне – по собственной воле.

– Много свеклы они посадят по собственной воле.

– Они извратили Маркса, – сказал анархист, – вот что они сделали с Марксом. И так же извратили лозунги здесь, в Испании. Революции начинают прекрасные люди, а приходят к власти буржуи и оппортунисты – это закон. Власть! Вот чего им надо – власти. Идею извратили в России, где готовится сталинский термидор. Мне горько сознавать это. Я приехал сюда из России, чтобы сражаться за то, что в России уже предано и забыто.

– Ты не горюй, – сказал Колобашкин, – перемелется, мука будет.

– Горько думать о том, что идеалы Маркса извратили. Пройдет сто лет, и его вспомнят, но будет поздно. Упустим момент.

– Может, обойдется.

– Теперь ни на кого нельзя положиться. Они предали все и всех. Махно ближе к идеалу, чем кто бы то ни было.

– Андреа Нин, вот человек! Но ему не дают голоса. Он в блокаде. Он лучший, но власть ему не взять. И времени нет на дискуссии, вот что! – сказал интеллигентный анархист, расположенный поболтать, – Времени нет! Мы, к сожалению, должны выбирать между двумя оппортунистами, которые врут.

– Здесь многие надеются на Россию, – сказал радикальный анархист, который сомневался во всем, – но мы хорошо знаем, что оттуда помощи не будет.

– Ну, вы даете. Все вам мало, – сказал Колобашкин.

– Вместо того чтобы прислать войска, шлете комиссаров. А здесь своих комиссаров хватает. Нам самолеты нужны.

– Прислали вам самолеты.

– Прислали, но мало. Разве так воюют? Думаю, у вас самих – такая же неразбериха. Наверное, один человек отдал приказ прислать самолеты, а другой приказ отменил. Знакомая история. Паршиво у вас все устроено, друг.

– Зато у вас хорошо.

– Здесь был советский посол Розенберг. Его отозвали в Москву – и он не вернулся.

– Другую работу, значит, дали.

– А я слышал, его расстреляли. Сказали, что он фашист.

– Наверное, фашист, – сказал Колобашкин, – фамилия фашистская.

– Вспомни про Антонова-Овсеенко!

– Не знаю такого, – сказал Колобашкин.

– Он брал Зимний, он сражался с нами в Испании. Такие люди теперь не нужны. Ответь мне, разве его ценят в России? Говорят, его арестовали в Москве.

– Я не верю в это, – сказал интеллигентный анархист, – Это фашистская пропаганда.

– Наверняка пропаганда, – сказал Колобашкин, – Кому нужен Антонов-Овсеенко, зачем его арестовывать?

– Я рекомендую прочесть Троцкого. Вот человек, который давно все понял.

– Сейчас, – сказал Колобашкин, – вот сейчас я почитаю.

– У меня есть судьбоносные брошюры этого гордого человека. Ты читал «Испанская революция в опасности»?

– Нет.

– А «Роль забастовок в революции»? «Проблемы левой оппозиции»?

– Не читал.

– Как же ты будешь воевать? Прочти хотя бы письмо Советскому Политбюро. Я дам тебе эти книги.

– Засунь их себе в жопу, товарищ.

На этом кончилась другая беседа.

На третий день анархист сказал так:

– Махно сражался с богатыми. А мы здесь готовы замириться с одними богатыми, чтобы победить других богатых. Все перепуталось.

– Еще не видел, чтобы богатые сражались, – сказал Колобашкин.

– Махно сражался с их наймитами.

– А ты – чей наймит?

– Я сам себе командир. Это коммуна равных. Viva nosotros! – сказал анархист.

– Ну, вы даете.

– Поэтому я горжусь страной, которая подарила миру Махно. Я обнимусь с представителем этой страны, – и один анархист обнял другого анархиста и поцеловал в губы, – спасибо тебе, товарищ. Спасибо, Опанас.

– Вы что, пидорасы? – спросил Колобашкин.

– Нет, мы анархо-синдикалисты. Слыхал про таких?

– Много вас разных, разве упомнишь. Вы ПОУМ или ПУПС? Еще есть какая-то партия «синие носы». Вы не из этих?

– Не смейся, товарищ, – сказал интеллигентный анархист, – Какой ПУПС, какие еще носы. Все гораздо серьезнее. Товарищ из СНТ, а я присоединился к ПОУМу, поскольку считаю, что от политической власти анархисты не должны отказываться, несмотря ни на что. Если мы не возьмем власть, ее возьмет либеральная буржуазия. А либеральная буржуазия неизбежно передаст ее фашистам. Мы противники теорий, которые ставят анархистов вне политики. Раньше я состоял в Блоке рабочих и крестьян, блоке Троцкого. У меня есть уверенность в том, что ядро ПОУМа сформировано из политически развитых людей.

– Это хорошо, – сказал Колобашкин.

– Если хочешь знать, мы были близки к победе. Вопрос стоит следующим образом: если сегодня не заберем власть – демагоги предадут идею.

– Так берите власть, если так.

– Мы уступаем силе, вот и все. Мы вынуждены идти на компромиссы. Решения здесь принимают люди морально нечистоплотные. Знаешь это отчаянное чувство одиночества, когда ты один знаешь правду и можешь ее выкрикнуть, а тебе не дают.

– Один человек не может знать всю правду. Выходит крикун на трибуну – прикажешь ему верить? Правду знает народ, не надо мешать народу. Я состою в СНТ, – сказал грубый анархист, – и не верю в политические махинации. Наш лозунг: «Не голосуй!»

– Народ знает правду, но не может ее выразить, – сказал анархист троцкистской ориентации, – Если мы победим, в каждом штабе найдется человек, который захочет говорить от имени народа. Тогда тебе придется голосовать.

– Еще бы, – поддержал его Колобашкин.

– За что мы сражаемся? – спросил интеллигентный анархист и немедленно получил ответ грубого анархиста:

– За свободу!

– Верно, а за какую свободу? Вот где неразбериха. Партий больше, чем оружия. Кого ни спроси – все за свободу, тогда почему анархистов держат в тюрьме? Почему Дуррате арестовали? Почему забастовки запрещены? Почему преследуют Нина? Мы обязаны прояснить вопросы политическим путем. Только выработав общую программу, дадим отпор фашистам.

– Пока голосовать будешь, всех перестреляют.

– Но голосовать надо. Надо определиться. Вот ты, например, кто? – спросил анархист у Колобашкина, – Коммунист?

– Нет, – сказал Колобашкин, – куда мне.

– Может быть, ты анархист – и сам об этом не знаешь? Может быть, ты стихийный бакунинец, как думаешь?

– Вряд ли.

– Или ты за богатых? За новую форму порабощения человека?

– За что?

– Я пошутил, друг. Из тебя слова не вытянешь, вот я и решил тебя расшевелить. Ты за богатых – или за бедных? Я вижу, ты не интересуешься политикой. Заметь, мой друг, если ты не интересуешься политикой, то политика заинтересуется тобой – это еще Ленин сказал. Надеюсь, хотя бы Ленина ты знаешь? Твой товарищ, лейтенант Лукоморов, показался мне более образованным человеком. Я дал ему статью Троцкого. Ты бы видел, как горели глаза товарища Лукоморова! Жаль, что он отсутствует сегодня, он бы принял участие в нашей беседе.

– Товарищ Лукоморов болен, – сказал Колобашкин, – спирта обкушался пополам с хересом, теперь блюет. Не может прийти.

– Жаль, мы бы поспорили. Мы сражаемся за то, чтобы каждый имел свои прогрессивные взгляды, был независимой личностью. Ты говоришь одно, я – другое, но стоим мы плечом к плечу. Вот за это, друг, мы готовы умереть.

– А, – сказал Колобашкин, – теперь понятно.

– Между прочим, – сказал анархист, – уборка сахарной свеклы в анархо-синдикалистских коммунах на тридцать процентов выше, чем в остальных хозяйствах Астурии.

– А везде сколько убирают?

– Вообще не убирают. Война идет.

– И на войне есть хочется.

– Только не свеклу, – и анархист засмеялся, – Негрин небось не свеклу кушает.

– Негрин скушает идею свободы! – сказал интеллигентный анархист с надрывом.

– Маркс писал, – сказал другой анархист, – что от анархии прямая дорога к мелкобуржуазности. Многие, к сожалению, пошли этим путем.

– Ты ошибаешься, товарищ, – сказал другой анархист, – Маркс не писал этого.

– Нет, писал. Сегодня ты вступил в политический диалог, стал искать компромиссы, завтра тебе придется договариваться с богатыми проститутками. Продали революцию.

– Мы спросим у товарища Герильи.

– О проститутках? – грубый анархист засмеялся.

– Мы спросим ее о позиции Карла Маркса.

– Она что, и с Марксом тоже спала? – спросил грубый анархист.

– Ты не должен так говорить. Стыдно. Можешь говорить что угодно про Негрина или Асанью, пожалуйста. Ты не имеешь права оскорблять Марианну Герилья. Она – воплощенная революция.

– Согласен, она – воплощенная революция, и Рихтер тоже. Две воплощенные революции. И дерут их все, кому не лень.

II

Разговор происходил в осажденном Мадриде, когда до путча полковника Касады и падения города оставалось больше года. Город еще удерживали, и победа при Хараме, откуда прибыл Колобашкин, добавила осажденным уверенности. Они доказали себе и Франко, что могут сражаться, теперь им казалось, что город они отстоят. Победой был каждый прожитый день, и чем дольше стоял Мадрид, тем убедительнее выглядела политика республики. Впрочем, никакой политики не существовало – все свелось к обороне города, и на дальнейшее планов не было. Прошло уже три штурма города, они были отбиты, но сил на оборону не осталось. По слухам, Гитлер и Муссолини уже открыто слали свои войска на подмогу Франко, штурмовать Мадрид – и никто не знал, сколько войск они прислали. Говорили, что много. Корреспондент коммунистических газет Артур Кестлер видел, как в Севилью прибывают немецкие солдаты, посланные нацистской партией, Гитлером; они переодеваются в белую испанскую форму со свастикой на пилотках. В небе над Мадридом сражались самолеты легиона «Кондор» с советскими эскадрильями. Русские отбивали атаки немецкой авиации, и общее мнение гласило, что русские летают лучше. Город был окружен, но люди развлекали себя мыслями, что он неприступен. Более того, говорили, что удачное контрнаступление вполне возможно. Если победить под Гвадалахарой, если Советская Россия пришлет вдесятеро больше оружия, чем она присылает, если сюда придут советские войска – победа вполне реальна. Если республика сплотит свои силы – она непобедима. Важно всем партиям договориться. Договориться не получалось. Правительство Ларго Кабальеро ушло в отставку, наступил, что называется, политический кризис, однако ни сам Кабальеро, ни его преемник Негрин, ни президент Асанья еще не собирались бежать во Францию. Кабальеро съездил в Марсель, но вернулся, не остался; говорили, что он набирал во Франции добровольцев, договаривался с Блюмом. Шансы оставались – непонятно на что, но оставались. Если поглядеть на карту, все выглядело безнадежно. Вся Испания контролировалась франкистами, держался Мадрид, держалась пока Барселона, да в Басконии сражались баски. Мадрид оживился с прибытием добровольцев из разных стран; они комплектовали интербригады, и возникло ощущение, что всему миру не безразлична оборона Мадрида. В городе говорили на разных языках, солдаты носили пеструю форму, люди разных наций называли друг друга «товарищ». Если в реальной истории века (а не в политических утопиях) существовал пример интернационального объединения, то это были бригады Мадрида тридцать седьмого года. В сущности, Мадрид тех лет явился реальным воплощением идеи Интернационала, осталось решить, какого именно. С тех, марксистских пор возникло несколько прожектов возможного интернационального объединения людей, и авторы этих прожектов имели основания полагать, что это именно их чаянья воплощаются сегодня. Фактически в осажденном городе присутствовали представители всех возможных интернационалов, придуманных чиновниками и утопистами: социалисты Второго Интернационала, коммунисты и агенты Сталина, числящие себя в Интернационале Третьем, троцкисты, именующие себя Четвертым Интернационалом, – все эти люди сражались по одну сторону фронта. Можно было решить, что интернациональная идея свободы все же существует, что пролетарии (ну, не вполне, конечно, пролетарии, но словом – свободолюбивые люди всех стран) действительно хотят объединиться и им даже все равно, соответствует ли буквально их программа программе их товарищей. Пафос Первого Интернационала (то есть невоплощенный проект объединения угнетенных, наглухо забытый в ходе аппаратных интриг коммунистического движения) овладел приехавшими в этот город – когда город уже был обречен. В отеле «Флорида» писатели и журналисты писали заметки, некоторые – художественные произведения. У них, этих смелых или просто авантюрных людей была уверенность в том, что в данной точке мира решается судьба истории. Словно существовало нечто такое, не вполне четко проговоренное, но очевидное, что объединяло людей всех стран. Несмотря на политические разногласия, а подчас и благодаря им (за свободу же боремся, как не поспорить?) вырабатывался некий пьянящий элемент социальной таблицы – как его определить? Некоторые употребляли слово «свобода», другие – «справедливость», кто-то – «социализм», иные – «республика», но все тщились выразить одно: качество жизни, необходимое миру в целом, неизбежную стадию общественного развития, основанную на добре и милосердии. Некоторые в это даже верили. Мало кто из них представлял – или даже хотел думать о том – что для всего остального мира судьба Мадрида была так же безразлична, как для коммунистического движения – судьба Первого Интернационала. Еще точнее будет сказать, что с определенных пор судьба Мадрида была решена. Пылкие энтузиасты еще стремились в Мадрид, но общего решения это не отменяло.

Колобашкин, в числе прочих советских пилотов принимал участие в боях под Харамой. Колобашкин сделал четыре вылета, после победы под Харамой его откомандировали в Мадрид. Сделал он два вылета и в районе Гвадалахары во время наступления итальянцев и марокканцев. По рассказам, его самолет подбили, Колобашкин с Лукоморовым выбросились на парашютах в расположение марокканских частей, но умудрились вернуться к своим позициям. Как выбирались они, Колобашкин не говорил, а стрелок Лукоморов, боготворивший пилота и любивший живописать его подвиги, рассказывал так: «Идут двое черномазых к Колобане. Куда, думаю, прете мужики? Смерти ищете, негритята? Ну, куда вы лезете, убьет же вас Колобаня, он же не интернационалист». И, описывая схватку, Лукоморов смеялся театральным смехом и тряс русым чубом. Под Мадридом Колобашкин и получил свое прозвище «дикий Колобаня», отражавшее его дикую манеру вождения самолета и неприятный характер. Формально он находился в распоряжении генерала Малиновского, носившего загадочный титул военного советника, фактически подчинялся хаосу обороны. Ждали очередного штурма, у каждого руководителя партии было свое мнение по поводу тактики обороны. Вместе со стрелком Лукоморовым Колобашкин болтался по городу, находил русских или поляков, то есть тех, с кем мог говорить, выпивал и ждал, когда прикажут взлетать.

III

В казарму, где проходил разговор анархистов и пилота Колобашкина, вошли две женщины.

Женщины не были молоды, но война и волнение делали их неотразимыми. Марианна Герилья была в глухом черном платье до пят, наподобие тех, что носили испанские крестьянки и коммунистка Ибаррури. На плоской груди ее был зеленый бант, спину она держала неестественно прямо и смотрела поверх голов. Ее спутница, которую звали Ида Рихтер, носила платье тревожного розового цвета, высокую прическу и туфли на каблуках. Женщины дополняли друг друга: порой природа соединяет подруг таким образом, что их уже трудно представить по отдельности. В особенности это касается персонажей публичных: допустим, московские барышни Роза Кранц и Голда Стерн неизменно появлялись на публике вдвоем и делили одну социальную роль на двоих. В Мадриде тех лет все привыкли воспринимать Иду Рихтер и Марианну Герилья как единое целое – просто Ида Рихтер имела репутацию романтической особы, а Герилья слыла жестокой и расчетливой. Ида Рихтер состояла политическим комиссаром при генерале Малиновском, роль Герильи определить было трудно. Официально она числилась информатором Коминтерна, Третьего Интернационала, а что это значило конкретно, никто не знал. Она появлялась в неожиданных местах, произносила пылкие речи. В Мадриде тех лет ни одно решение не принималось без учета мнения этих женщин. Обеим приписывали несчетное количество романов.

– Завтра с утра, – пылко сказала Ида Рихтер, обращаясь к Колобашкину, – приготовьтесь, начнем рано. Поднимем авиацию, потом артподготовка, – женщина произносила военные термины накрашенными губами, артикулировала их отчетливо и звонко, и могло показаться, что есть нечто особо привлекательное в артподготовке, – к девяти двинем танки. Преимущество контрнаступления в том, что противник рассчитывает на то, что мы заняты рытьем окопов и обороной. Мы их удивим.

– Еще бы, – сказал грубый анархист, – то-то они удивятся.

– Наконец выработано общее решение и получено согласие всех штабов.

– Мы договорились, – подтвердила Герилья.

– Вот теперь, – сказал анархист, – окопы точно не понадобятся. Надо сразу могилы рыть.

Окопы стали предметом особой шутки, редкий боец не поминал запрет рытья окопов.

Следом за женщинами вошел молодой человек с лицом пыльным и странным. Странность лица объяснялась тем, что человеку было больно, но боль он сдерживал, оттого черты лица застыли в неестественном напряжении. Человек с лицом неподвижным от боли прижимал раненую левую руку к груди. Войдя в комнату, он совершил усилие, отпустил левую руку, и поднес правую к виску, отдавая честь.

– Комиссариат иностранных дел, капитан Луговой, нахожусь временно при штабе адмирала Кузнецова. Прибыл из Картахены. Товарищ Герилья, комиссар Рихтер, – он расстегнул две пуговицы на френче, достал пакет, – мои документы, депеша – все здесь. Прошу ознакомиться.

Вручив пакет, Луговой опять подхватил свою левую руку, зажал ее там, где, видимо, болело. Луговому было не более двадцати лет, но – то ли из-за ранения, то ли из-за ответственного поручения – он казался старше. Говорил он медленно, опять-таки по причине ранения, каждое слово отделялось от другого мучительной паузой. Эта манера речи также делала его взрослее. Он был самым молодым в комнате, но возраст был вытерт с его лица.

– Нам каждый боец дорог, – сказала Герилья, ознакомившись с пакетом, – В Мадриде решается судьба истории.

– На этот счет указаний нет, – сказал Луговой.

Пакет попал в руки Иды Рихтер, теперь она читала бумагу.

– Я со своей стороны, как комиссар фронта, выражаю несогласие. Самолеты нам нужны для контрнаступления.

– Не уполномочен вступать в дискуссии.

– Кем не уполномочен? – спросила резко Ида Рихтер.

Молодой человек сказал. Он выговорил имя председателя Совнаркома Молотова медленно, и, несмотря на то, что имя было коротким, сказал его в два приема, с паузой.

– Проверим ваши полномочия, – сказала Герилья, – Не сомневайтесь.

– Проверяйте.

Грубый анархист сказал:

– Теперь столько указаний, если всем следовать – свихнешься. У всякого дурака свое мнение. Сидят по штабам, чай пьют, и решения принимают. Надо выбирать, какому приказу подчиняться, – он замотал вокруг шеи черный шарф, – а какой – игнорировать. Собака лает – ветер носит.

– Приказ касается вас, – сказала Герилья Колобашкину, – Вашу эскадрилью отзывают из Мадрида. Малиновскому больше не подчиняетесь, переходите под начало адмирала Кузнецова. Будете сопровождать морской транспорт из Картахены. Довольны?

– Я расцениваю это как срыв операции, – сказала Ида Рихтер, выговорив слово «операция» особенно выразительно.

– Я называю это предательством, – сказала Герилья.

– Вот и решай, – сказал интеллигентный анархист, – ты с кем – с политическими демагогами или с теми, кто сражается за свободу.

– Нас, может, пристрелят завтра, – добавил его товарищ, – а вы там, в России, и не почешетесь.

– Продали революцию, – сказал интеллигентный анархист. А его товарищ добавил:

– Проститутки.

IV

Тема предательства революции, столь живо обсуждавшаяся в осажденном Мадриде, оставалась актуальной и спустя шестьдесят лет – в московских разговорах. Иным пылким участникам бесед даже казалось, что их город окружен врагами, точь-в-точь как республиканский Мадрид, и подобно Мадриду его разъедает изнутри измена. Ситуация шаткая, уверенности в завтрашнем дне нет. Свободы провозглашены, но прочны ли эти свободы? Если разобраться, то где эти хваленые завоевания демократии? В кармане осели у Балабоса и Левкоева. А есть ли надежда, что они поделятся завоеваниями с народом? Крайне смутная надежда, скорее всего не поделятся, потому что очень жадные. Себе – дворцы и яхты, а народу что? Они, может быть, поделятся прибылью с кремлевскими чиновниками, они, вероятно, платят отступное самому президенту, но вот народу? Нет, с народом делиться никто не собирался. Если все оставить как есть, ползучая контрреволюция (выражаясь в терминах революционных эпох) сведет завоевания демократии на нет. Во всяком случае, именно так казалось старому диссиденту Виктору Маркину, и мнение свое он высказывал при всяком удобном случае. Концепция Маркина заключалась в том, что процесс либерализации социума не завершен, гражданское общество лишь провозглашено, но не построено. Анти-большевистская революция должна, подобно большевистской, пройти два этапа. В таком подходе имелась логика: если в семнадцатом году переход к большевистской диктатуре состоялся в два этапа, то есть к буржуазной республике, а от нее – к власти Советов, то и обратный процесс должен совершаться зеркально. Первый этап – возврат к буржуазной республике – был осуществлен, но свободомыслящие люди настаивали на том, что этого недостаточно, требуется новое усилие.

– Застряли на этапе Февраля, – говорил Маркин, – а это сами знаете чем чревато. Образуется новая номенклатура, и мало-помалу они вернутся к советским временам. Сменят одно руководство на другое, вот и все. Следующий шаг необходим, а сделать его уже сил нет. Затянули, – говорил старый диссидент, – затянули процесс.

Роза Кранц, обдумывая стратегию, привлекла в союзники Виктора Маркина; с ним, Славой Поставцем и Борисом Кузиным решила она объединить усилия в поддержке блока Тушинский – Дупель. Кандидатуру Поставца она обсудила с Луговым, и старый аппаратчик благосклонно отозвался о выборе Розы. Вам нужен порядочный политтехнолог, сказал он, в конце концов, даже правое дело нуждается в определенной интриге и планировании. Вы не представляете, Розочка, сказал ей Луговой, сколько энергии требуется, чтобы решить простой, в сущности, вопрос. Но вы справитесь, уверен. Немного работы, и мы сделаем так, что у страны не будет выбора: блок Тушинский – Дупель – единственное решение. В том, что политическое будущее у этого блока существует, в том, что никакой разумной альтернативы ему нет, Роза постаралась убедить своих друзей. Роза Кранц справедливо посчитала, что те личности, что оказались не у дел в новой России, проявят живой интерес к кампании и следует использовать их темперамент для борьбы. Галерея Поставца была использована как штаб новой партии: на местах, где обычно сидели, дожидаясь заказов и продаж, прогрессивные художники, сегодня сидели интеллигенты, те, знаменитые интеллигенты первых перестроечных лет. Роза с удовольствием оглядела сходку карбонариев – недурной набор, все люди незаурядные. Вот ссутулился на стуле постаревший Захар Первачев, вот наклонил большую умную голову Савелий Бештау, вот и седой Маркин – перспектива подпольной работы вдохнула жизнь в старика; явился и Струев, сел в углу, оскалился.

– Тушинский – Дупель, – сказал Маркин, – во всяком случае, эта комбинация предпочтительней, чем Кротов – Балабос.

– Не говоря уж о блоке Басманов – Левкоев.

– Выбираем меньшее зло.

– Не надо скепсиса, – заметила Роза Кранц, – не надо иронии. Делаем большое дело, нам не ирония нужна, но решимость.

– Согласен, – сказал Маркин.

– Для избирательной кампании, – сказал галерист Поставец, мастер политических технологий, – я предлагаю использовать слоган: «Дупель – Тушинский = демократия в квадрате». Поясняю: Тушинский – символ демократии, а слово «доппель» по-немецки значит «двойной» Двойной Тушинский, то есть двойная демократия, или демократия в квадрате. Звучит?

– Лозунги – это хорошо. Но надо иметь план практической работы, – сказал Маркин, – расписать по пунктам, что делать.

– Прошу вносить предложения, – Роза постучала карандашиком по столу и выпучила глаза.

– Привлечь прессу, – сказал Маркин, – провести, так сказать, разведку боем. Дадим несколько программных статей в центральных газетах.

– Можно так, – сказал Поставец: – «Тушинский отдуплился!» Красиво и хлестко.

– У меня есть связи в газете «Бизнесмен», – значительно сказал Маркин, – моя жена работает в секретариате Баринова.

Все знали, что жена Маркина давно живет не с Маркиным, но с художником Павлом Рихтером, но отнеслись к реплике старика снисходительно: ну, хочет человек поучаствовать, чем может, в общем деле.