Текст книги "Без дураков"

– Это все очень как-то сложно, – выдавил из себя Павел Васильевич и съел кубик сыра, подумав, что для равновесия сознания ему сейчас очень не хватает холодца какого-нибудь или картошки с грибами.

– Вот вы со мной уже и соглашаетесь, милый Павел Васильевич, – заулыбался посол. – Да и что, собственно, такое это самое предательство, измена то есть? Даже сам корень слова «измена» подсказывает, что это изменение, изменение чего-то, изменение, крайняя форма которого становится предательством. Но где эта грань между изменениями, без которых умный человек в принципе прожить не может, и изменениями, перерождающимися в предательство, которое почти всегда это внутреннее развитие уничтожает, вытравливает?

– Изменение и измена разные понятия! Нельзя их сравнивать! И почему некоторое охлаждение к прежним кумирам нужно обязательно называть предательством? Можно подобрать и другие термины, – собрался Павел Васильевич.

– Подобрать можно, только суть не сильно изменится.

– У меня такое ощущение, – Павел Васильевич поджал нижнюю губу и устремил на посла свое пьяное, теряющее осмысленность лицо, – что вы оправдываете предательство и даже наслаждаетесь этим!

– Нет, – усмехнулся посол, – просто я, по вашей же просьбе, раскладываю черно-белое на разные спектральные цвета.

Павел Васильевич не очень помнил, что просил Евгения Алексеевича о чем-то подобном, но это было уже не важно. Он быстро раскисал, как забытый на весеннем солнце снеговик, и мечтал теперь только об одном – побыстрее завершить эту мучительную беседу.

– И много у вас таких тем для препа-ари-ирования? – Звуки сорвались с привычной траектории.

– Не может быть таких тем много, – Евгений Алексеевич опять подлил Павлу коньяка, – мозг не справится. Лопнет просто…

Очнулся Павел Васильевич от прохлады на лбу. Открыл глаза и постепенно понял, что лежит в своей кровати и что голова болит очень сильно, как редко вообще болит.

– Мама, мама! – услышал он голос своей Насти. – Папа глаза открыл и замычал!

– М-мм, – запротестовал Павел Васильевич, – кто тут мычит, что ты выдумываешь, – произнес охрипшим голосом.

– Дочь-то все правильно подмечает. – К постели подошла жена, присела на край: – Ну, здравствуй.

– Привет. А сколько времени, я работу не проспал?

– Проспал, конечно! – радостно подтвердила жена.

– Как?! – Павел приподнялся, налицо сползло влажное полотенце.

– Лежи уж, – жена легонько толкнула его в плечо, – наш мудрый Евгений Алексеевич предвидел твое состояние и еще вчера вечером дал тебе отгул, видимо, на осмысление твоего поведения. Ты вчера ему ничего лишнего не наговорил? А то, может быть, уже и вещи пора собирать?

– Ох! – Павел Васильевич протер лицо прохладным полотенцем и откинулся на подушку. – Неважно что-то себя чувствую.

– И с чего бы это? – Жена, наслаждаясь поводом поиронизировать, встала с кровати и вышла на кухню.

Павел прикрыл глаза. Чем вчера все закончилось? Сначала общие темы, потом про освобождение Марины, потом… Предательство! Точно, долгий странный разговор про предательство. Измена, изменения. Чего он хотел от меня?

Павел Васильевич всегда искренне уважал Евгения Алексеевича, не за должность уважал, за поступки. Посол мог не только сложные переговоры вести, но и на опасную встречу с непредсказуемой концовкой поехать. И предательством от него никогда не веяло. А тут вышла какая-то многозначная беседа. И литературу приплел, и даже Христа…

Уже в самом конце разговора, когда встали и даже руки пожали, Евгений Алексеевич опять вернулся к теме изменений и вбросил в помутневший мозг Павла короткую фразу:

– А предал ли Бог своего сына, отправив на крест? Не задумывались? – посмотрел пристально, – или вечность для него открыл… – повернулся и, неторопливо прошагав по гостиной, скрылся за дверью, которая вела в его кабинет.

Жена вернулась и принесла стакан с мутной жидкостью.

– Что это?

– Лимонный сок с сахаром. Пей, переговорщик!

После успешного спасения Марины Павел немного похвастался перед женой, назвал себя талантливым переговорщиком и теперь получил свое зазнайство обратно.

– Мама, а папа у нас заболел? – приоткрыв дверь, в комнату опять заглядывала дочка.

– Папа просто много работал и устал. Иди к себе, не мешай ему отдыхать.

– Работал? А почему тогда противным вином от него пахнет?!

Жена отвернула от дочери смеющееся лицо, хитро взглянула на мужа: получи еще за свое пьянство. Сказала вслух:

– Настя, не говори глупостей. Закрой дверь и порисуй!

– Я порисую, мама, не переживай. А ты, папа, поправляйся! – Настя тихонько прикрыла дверь.

Павел Васильевич лежал в комнате один, во рту приятно пощипывала лимонная кислятинка. Давно он так не напивался, и ничего ведь не предвещало. Похмелье противно вытягивало силы, делало сознание вялым и непослушным, а тело слабым и ленивым. Это я себя обычного и бодрого предаю…

Неприятное послевкусие осталось после вчерашней встречи. Посол его переиграл, легко и красиво. Павел Васильевич хоть и готовился к встрече, но не смог сдержать ни алкогольного удара, ни философского. А непрошеным отгулом как элегантно поставил на место! Все просчитал и пристыдил, заранее простив за прогул, который сам же и спровоцировал. А как же: передал через секретаршу жене своего сотрудника, что у Павла отгул, и жена не стала будить похмельного мужа.

Сам же Евгений Алексеевич еще вчера согласился на какую-то встречу в 11:30, то есть в себе был уверен. Еще одна канцелярская кнопка в самолюбие Павла Васильевича. Павел посмотрел на часы, они показывали первый час. Вот же… А зачем он сделал измену главной темой нашего разговора? Неужели не ясно, все что угодно, только не измена, потому что предательство – это мрак души.

Павел поморщился и неожиданно вспомнил свою первую жену. Это была юношеская влюбленность, страсть, путешествие в другое, женское тело. Первое желание попробовать взрослой семейной жизни. Они тогда целыми днями валялись в постели, между этим немного учились и подрабатывали, покупали тарелки и салфетки на кухню, коврик в коридор, и она мечтала о свадьбе, а он мечтал о новом совокуплении и ради этого соглашался с ее мечтами о фате.

И они сбылись. Была и фата, и полный ресторан гостей, и пьяные песни, и грустные глаза его отца, уже тогда все понимавшего. И уже месяца через три, когда запахи ее тела перестали заслонять весь остальной мир, он начал понимать, что она не очень умна, что ее интересы – это только шмотки и пустые бесконечные сериалы, что в перерывах между оргазмами ему уже не о чем с ней поговорить. И тогда он начал готовить ее к разводу, постепенно, делая их отношения сложными, а иногда и просто невыносимыми. «Я уже отдал ей все, что мог, – убеждал себя Паша. – Все самое важное, искреннее между нами исчезло, распалось на пустые слова и мелкие обиды. Предавать совершенно нечего».

И все-таки он ее предал, изменил ее надеждам на спокойную семейную жизнь, на летние пляжные выходные, на разговоры с подругами о «своем». Павел Васильевич поворочался в кровати. На днях он взял с прикроватной тумбочки сына знаменитую книгу, «Всадника без головы», которой тот сейчас зачитывался и от которой сам Павел в его возрасте оторваться не мог. Полистал и положил на место: как давно он ее перерос.

И получалось, что вся наша жизнь состоит из таких маленьких, часто едва заметных предательств, которые и нам прощают, и мы сами себе с удовольствием прощаем. И так выходило, что Евгений Алексеевич был как-то неприятно прав. С ним очень не хотелось соглашаться, но и опровергнуть его никак не получалось. Посол набросал в голову Павла Васильевича всяких мыслей, и они теперь без спроса лезли и лезли, и подтверждали чужую обидную правоту.

Вспомнилась опять и первая подлинная любовь, порвавшая в клочья все привычки и правила, эти несколько месяцев сумасшедшего счастья и тот самый день, когда она, в очередной раз позавтракав с ним, сказала вдруг с улыбкой, что уже любит другого, а потом поцеловала в щеку и просто ушла, покачивая короткой клетчатой юбкой. Было очень больно, но благодаря ее предательству неожиданно начали писаться стихи, а самое главное, и в чужих стихах открылся огромный удивительный мир. И это открытие постепенно притянуло к себе горьковато-грустное чувство, без которого невозможно прикоснуться к чему-то самому важному.

– Давайте выбирать уже. – Иван Николаевич перебил споры. – Время сжимается.

– И кто же, по-вашему, должен стать этим самоубийцей?! – поинтересовался Климент Борисович.

– Есть два варианта: или доброволец, или Евгений Алексеевич пусть назначает. Лично я готов остаться.

– Браво! – театрально хлопнул в ладоши Климент Борисович.

– Нельзя вам, Иван Николаевич, – сказал посол. – Это ваши люди будут нас отсюда вытаскивать, ваше отсутствие может вызвать у них непредсказуемую реакцию. Еще добровольцы есть?

Все молчали.

– Мое решение примете?

– Примем! – прозвучали сразу несколько голосов.

Климент Борисович закинул ногу на ногу, негромко сказал:

– Хороший повод свести счеты.

– Зато какая свобода внутри раскроется, когда нечего будет терять, – откликнулся кто-то за его спиной.

Посол отпустил спинку стула, на которую опирался руками, и выпрямился.

– Павел, – он посмотрел на Павла Васильевича, – я считаю, что лучше тебя с этим никто не справится…

Ошарашенный Павел смотрел в тяжелые живые глаза посла.

– Я?

– А я сделаю все, чтобы твоя семья добралась до дома.

Все рассматривали Павла Васильевича как совершенно незнакомого человека, впервые появившегося в здании посольства.

– Ну, решили так решили. – Климент Борисович шаркнул стулом и встал первым. – Времени и правда в обрез. Пора, – сказал бодро и направился к выходу.

За ним потянулись и другие, пресс-атташе похлопал Павла по плечу, сказал что-то, а Павел Васильевич и посол всё смотрели друг на друга.

– Странный выбор, не кажется вам? – спросил один из дипломатов Ивана Николаевича, пока они спускались по широкой лестнице на первый этаж.

– Почему странный?

– Не похож Паша на героя, да и двое детей у него.

– Не только у него дети.

– Да, но его дети здесь, рядом. И жена. Есть же и одинокие среди нас. Я вот, например.

– Так что ж не вызвались?

– Я?

– Ну да, – посмотрел на него Иван Николаевич.

Собеседник пожал плечами:

– Евгению Алексеевичу, наверное, виднее.

– Тогда и удивляться нечего.

Павел Васильевич сидел за рулем посольского микроавтобуса. Водительская дверца была открыта, фары выхватывали из наплывшей темноты внутренний дворик, большую уличную вазу с цветами, ствол пальмы, часть забора с металлическими воротами. В руках он держал бутылку водки, из горлышка которой иногда отпивал маленькие глотки. В посольстве был, конечно, и коньяк, и виски, и текила, но сейчас захотелось чего-то родного.

Его жене сказали, что Павел просто останется в арьергарде, сейчас прикроет дверь за всеми и догонит. В последние минуты он прижал к себе сына, поцеловал в губы жену, поднял на руки Настену.

– Я вас скоро догоню, не бойтесь, – сказал Павел, заметил, как жена на него смотрит, догадался, что через мгновение она все поймет, и быстро ушел.

Потом, когда шаги в подземелье стихли, он закрыл потайную дверь, завесил ее восточным ковром, придвинул шкаф. Постояв у окна, прислушался к шуму на улице: звуки канонады были все еще далеко и даже не заглушали пение птиц в кронах деревьев и разговор трех полицейских рядом с посольскими воротами. Интересно, полицейских тоже убьют или отпустят?

Павел прошелся по кабинетам опустевшего здания, кое-где зажег свет, поправил шторы, в двух местах открыл окна и включил телевизор. Он мог, конечно, и отказаться, и никто бы его за это не осудил. Но, взглянув тогда в глаза посла, он подумал сразу о том, что своим отказом изменит и своей жене, и своим детям. И Павел согласился обмануть их, чтобы остаться здесь и попытаться защитить. Это решение сложилось в нем моментально, чему помогла, возможно, и прививка, сделанная Евгением Алексеевичем в том самом разговоре. Естественная мысль о самосохранении проникла в сознание Павла Васильевича только сейчас.

Он сделал еще глоток. Прошло пятьдесят две минуты. Наверное, они уже едут к побережью.

Павел Васильевич постепенно погружался в легкую эйфорию. В его голове сооружалась какая-то удивительная пустота, из которой выпорхнули все бытовые мелочи, все лишние обязательства, вообще вся повседневная чепуха. И в этой освободившейся от сорняков живой пустоте поперли с необычайной силой последней радости мысли о бесконечности пространства, о времени, которое невозможно сейчас поторопить, о смерти и бессмертии, о Боге и о Евгении Алексеевиче, так неожиданно пославшем его на это испытание.

Павел вспомнил, как посол в разговоре с ним назвал измену под пытками тоже заурядным предательством. Неужели он и правда так считает? Выдержать пытку, тем более изощренную и долгую, – удел избранных, и Павел честно себя к их числу не относил. Еще в юности, читая книжки про героев, он представлял, как будет вести себя в плену, и сначала категорически думал, что не предаст ни за что! Но чем старше становился, чем больше узнавал жизнь, тем сложнее было на эту тему фантазировать.

И тогда мысли о преодолении страшных истязаний постепенно сменились рассуждениями о том, как этих пыток не допустить или, в крайнем уж случае, побыстрее оборвать. И, насмотревшись фильмов, он убедил себя, что всегда сможет плюнуть кровавой слюной в лицо их главарю или пнуть его ногой в пах, спровоцировать свою достойную смерть и никого не выдать. Убедил и больше про это старался не думать.

Павел посмотрел на часы: красные электронные цифры на панели микроавтобуса отсчитали уже один час и двадцать девять минут спасения. Сколько он сможет продержаться, когда они захватят посольство? Час, два? А может быть, всего несколько минут? Павла передернуло, живая пустота внутри стала съеживаться, и он сделал большой горький глоток из бутылки. Отпустило. Евгению Алексеевичу уже за шестьдесят, он почти в два раза старше. И он, конечно, тоже представлял себя в руках изуверов. Почему он считает предательство под пытками заурядным?! Почему?! Или знает способ их избежать? Редкое преимущество оборвать пытки через десять часов, вспомнил Павел слова Евгения Алексеевича.

Уже через 8:17. Он опять взглянул на красные цифры и взял в руки пистолет, лежавший на соседнем сиденье: новенький, ни разу еще не стрелявший. Покрутил его, передернул затвор, вынул обойму… Чем позже они ворвутся, тем больше у него шансов продержаться, спасти свою семью и всех остальных. Часа два он попробует вытерпеть.

Павел резко щелкнул обоймой, возвращая ее на место, и противно прищемил кожу на ладони левой руки. А если они вообще не появятся! Да, просто не придут, и все!

Эта неожиданная мысль сразу выбила из него все остальные. Выбила, как удачно прокатившийся по дорожке боулинга тяжелый шар выносит иногда все кегли. Он смотрел, как раздавленная полоска кожи начинает синеть. Может же такое случиться?! Источники ошиблись, или просто ситуация изменилась. Да все что угодно!

А что он будет делать, если они не ворвутся в посольство? Что будет делать один в охваченной восстанием чужой стране, без связи, без контактов, без денег? В горячке эвакуации никто об этом и не подумал, и даже Евгений Алексеевич, Евгений Алексеевич, умевший просчитывать каждый свой шаг…

И тут одна из кеглей вернулась на место, и это было южное летнее утро, железнодорожный вокзал курортного города. Им было тогда чуть за двадцать, обыкновенная студенческая компания, вырвавшаяся на каникулы к морю. Они стояли в тени деревьев рядом с вокзальной площадью, ждали рейсовый автобус на побережье и пили вино. Домашнее виноградное вино, купленное здесь же у местных бабушек. Ничего особенного, никаких ярких впечатлений: пыльная суетливая площадь, незапоминающиеся разговоры, простенькое вино из пластиковых стаканчиков, душный неповоротливый автобус, выбирающийся из узких улиц на шоссе. Такое глупое пустое воспоминание…

Он чувствовал во рту кровь, много крови. Все лицо Павла, и нос, и губы, и даже уши быстро распухали, делая ощущения от самого себя совершенно непривычными, чужими.

Все произошло так неожиданно, что на пистолет он даже не успел взглянуть. Кто-то схватил его за плечо и мощным рывком вышвырнул из кабины микроавтобуса на землю.

Потом его подняли, прижали к металлическому телу автобуса и несколько раз больно ударили в лицо.

Сразу после этого посольский двор наполнился кричащими вооруженными людьми, которые стреляли по окнам, врывались в двери, заполняли собой пустое здание. Арабская речь перемешивалась с английскими фразами.

Когда им стало понятно, что на территории посольства только один человек, к Павлу подошел широкий, с мощным подбородком белый мужчина в военном камуфляже:

– Где все остальные? – спросил на хорошем английском языке.

– Нет никого, – произнес Павел распухшими непослушными губами.

Человек коротко без размаха ударил Павла в живот:

– Привыкай к точности формулировок: я спросил, где все остальные.

Воздух постепенно возвращался в легкие.

– Их увезли.

– Куда?

– Я не знаю.

– Всех увезли, а тебя оставили здесь в автобусе?

– Получается так. – Павел сплюнул на землю. В голове шумело и кружилось, и живую пустоту, которую всего несколько минут назад он радостно хранил в себе, вихрем выкручивало из его сознания.

Человек отвернулся от Павла и позвал кого-то по-арабски. К нему подошел один из полицейских, охранявших посольство. Павел хорошо знал его в лицо.

– Как можно было пропустить эвакуацию пятидесяти человек?

– Не было никакой эвакуации. Одна машина в обед выехала, вернулась через полчаса. Через сорок минут она же опять уехала и через час обратно. И всё.

– Кто был в машине?

– Только водитель.

– А багажник?

– В багажнике пятьдесят человек не вывезешь, – ухмыльнулся полицейский.

– Значит, в здании должен быть подземный ход. Где лаз? – Он снова повернулся к Павлу.

Какая огромная жилистая шея у него, Павел молча посмотрел на стоявшего перед собой человека и снова получил удар в живот.

Казалось, воздух может больше не вернуться. Подземный ход уже никому не нужен, он дышал маленькими глотками, никого он больше не спасет. И после третьего удара Павел сказал:

– Хорошо, я покажу.

Руки за спиной сцепили наручниками и повели в посольство. Идти было тяжело, непривычное к побоям тело болело. Они поднялись по лестнице, прошли по коридору, свернули направо, потом еще раз и зашли в кабинет посла. Как быстро все вокруг изменилось.

– Показывай! – Его толкнули в спину

– Там, за ковром, – кивнул Павел.

Несколько человек с грохотом отбросили шкаф и сорвали со стены ковер, за которым была металлическая дверь. Ее открыли и выпустили в темноту несколько автоматных очередей, после чего высветили оглушенное пространство фонарями. – Куда ведет тоннель? – Павла подтолкнули к черному проему.

– Я не знаю. Нам только сегодня показали. Один посол знал. Может, в соседний дом.

Три боевика осторожно шагнули в подземный ход.

Павел лежал на полу у стены, прижатый прикладом автомата к дорогому наборному паркету. Он чувствовал себя бараном, которого не убивали пока только ради свежего мяса, в его случае из-за какой-то не протухшей еще информации.

Павел Васильевич смотрел на привычный интерьер и ничего не узнавал: ботинки на мощном протекторе, толстые черные шнурки, камуфляжные штаны, оружие, бородатые лица. Бритый белый человек сидел на столе посла и вертел в руках песочные часы, брошенные среди других канцелярских мелочей: струйка вправо, струйка влево. Евгений Алексеевич часто запускал на совещаниях этот древний измеритель времени, когда хотел приучить подчиненного говорить кратко и по делу. И опять перед глазами качнулся старенький рейсовый автобус, увозивший их веселую подвыпившую компанию к морю.

Время тянулось болезненно долго, но часы над столом отсчитали только двадцать минут, когда трое вернулись из тоннеля.

– Он выводит во двор, через колодец, – сказал один, – судя по следам, было несколько машин, на которых и уехали. Похоже, знали про нас.

Один из боевиков подскочил к лежавшему на полу Павлу, схватил за шею, поднял на ноги:

– И где они все?! Где?! И зачем тебя здесь оставили, если все успели сбежать?!

– Я просто опоздал…

– Опоздал?! Что за бред!

Его повалили и стали бить. Он чувствовал, как ботинки уродовали его плоть, и видел, как порхали вокруг бантики черных бабочек.

– Хватит, хватит! – остановил избиение белый человек. – Хватит. Поднимите его. – Окровавленного, совершенно обессилевшего Павла подняли. – Понятно же, для чего оставили, чтобы время на него тратили. И почти час мы уже потеряли. Осталось только узнать, – он смотрел Павлу в лицо, – дурак он или герой.

– Какая теперь для него разница! – крикнул кто-то.

– Для него никакой, а для нас есть. Если дурак, то они его вслепую использовали, и он ничего не знает, а вот если герой… Так ты дурак или герой? – Он вдруг схватил правую руку Павла и, приблизив к ней пистолет, в упор выстрелил в средний палец.

Из Павла брызнули кровь и крик.

– Ты сдохнешь, и никто не узнает про твой героизм! – кричали Павлу в лицо. – Никто!

Его трясли, пинали, били флягой по простреленному пальцу, орали в несколько глоток, не давали опомниться, собраться в личность, размазывали в боль, страх и отчаяние. И он согласился…

– Разумное решение. – Белый человек похлопал его по плечу. – Не стоит жертвовать собой. Никто не оценит, просто потому, что не узнает. Перевяжите нашему другу палец, дайте полотенце и виски.

Павел сидел на паркете, его цветные узоры складывались перед глазами в какую-то геометрическую бесконечность и выводили за окно, где шелестели на ветру крупные зеленые листья. Наручники отстегнули, кто-то склонился над ним и бинтовал простреленный палец. Павел сделал два глотка виски и куском ткани вытирал кровь с неузнаваемого даже на ощупь лица. Сумерки конвульсирующего сознания немного отступили. Надо еще потянуть время, хоть чуть-чуть, придумать что-нибудь. Может быть, они успеют…

– А теперь рассказывай. – Его опять подняли на ноги.

– Надо ехать в… – Он назвал один из районов города. – Они там пережидают.

– Их кто-то охраняет?

– Пять человек из местных, – придуманные детали легче убеждают.

– Оружие у них какое?

– Автоматы.

Уже через десять минут Павел в окружении нескольких человек ехал в посольском микроавтобусе, который сопровождали джипы с вооруженными людьми.

– Знаешь, что тебя ждет, если ты нас обманул? – улыбался сидевший рядом араб.

Павел Васильевич молчал. Через плечо водителя он видел красные электронные цифры: продержаться оставалось 5:15.

Он нарочно выбрал этот район старого города с узкими кривыми улочками, с овощными лотками, прижатыми к стенам столиками, где машинам не развернуться. Они наверняка застрянут там и потеряют время. Каждая минута была сейчас бесконечностью, и эти минуты стали его оружием.

И кортеж их действительно затянуло в неповоротливое нагромождение улиц, в котором они наткнулись еще и на чужую перестрелку и, не желая ввязываться в нее, попятились, запетляли, выезжая из каменных лабиринтов в поисках объезда.

Номер дома Павел назвал наугад.

– Там в подвале.

Они остановились за два квартала, заглушили двигатели, вышли и стали окружать дом. Последняя передышка заканчивалась. Очень быстро стало понятно, что ни в доме, ни в подвале, ни в соседних зданиях никого нет. Жители бросили все, спасаясь от мятежа.

И тогда Павла завели во двор.

У него уже не оставалось сил кричать, он чувствовал, что перестает быть личностью, что вокруг нет ничего, кроме страшной отчаянной боли и желания избавиться от нее любой ценой, абсолютно любой. Я продержался только шесть часов… Но предательство уже не казалось чем-то исключительно мерзким, а наоборот, становилось единственным, последним спасением.

Через три минуты во дворе хлопнуло два выстрела, камуфляжные люди попрыгали в джипы и рванули из старого города в направлении моря, к тому самому месту на побережье.

Евгений Алексеевич стоял в тени большого дома на окраине арабского поселка. Машины, чтобы не привлекать внимание, загнали под навесы, а все посольские отдыхали в доме. Симпатизирующие русским арабы угощали попавших в беду друзей пловом из чечевицы и риса и лавашом с копченым сыром.

До побережья оставалось еще километров сто пятьдесят, но это было не важно: два военных вертолета уже взлетели с российских кораблей в Средиземном море.

Какие все-таки неуютные здесь пейзажи, стоявший у стены Евгений Алексеевич через окно слышал приглушенные голоса. Время, которое он отмерил себе для спасения людей, истекало. Евгений Алексеевич погладил ладонью шершавую стену дома, стряхнул старую паутину, посмотрел на часы: с момента их отъезда прошло чуть меньше шести часов.

На крыльцо вышел Иван Николаевич:

– Вертолеты на подходе, я дал команду приготовиться.

– Хорошо, – отозвался Евгений Алексеевич. – Как там настроение?

– Успокоились вроде. Во всяком случае, внешних эмоций нет. А жена Павла как-то замерла вся, обнимает дочь и молчит.

Послышался нарастающий с каждой секундой шум вертолетов.

– Ваня…

– Да, Евгений Алексеевич?

– Осуждаешь меня? – Посол посмотрел в глаза Ивану Николаевичу.

Иван Николаевич взгляда не отвел, мотнул головой в сторону:

– Нет, Евгений Алексеевич. Я понимаю, вы просто не оставили ему шанса на предательство… – Его слова заглушил шум винтов.

Лекция в МГИМО закончилась аплодисментами. Группа студентов окружила грузного пожилого человека с обвисшими щеками, забросала вопросами. Остальные зашумели, зазвучали мобильными телефонами. Аудитория постепенно пустела.

Ответив на все вопросы, лектор убрал в портфель какие-то бумаги, щелкнул замком и заметил стоявшего в дверях молодого человека.

– A-а, Антоша, привет! – Евгений Алексеевич подошел и обнял юношу. – Давно не виделись.

– Да, с маминого дня рождения.

– Но я знаю, что ты поступил. Поздравляю! Какой факультет?

– Международных отношений.

– Династию продолжишь, молодец! Наша профессия, правда, не такая глянцевая, как иногда кажется… Но ты про это уже знаешь.

Евгений Алексеевич вышел из аудитории, и теперь они не спеша шли по коридору.

– Евгений Алексеевич, вы обещали рассказать, как погиб отец, когда я повзрослею. Я уже взрослый.

– Я обещал? – удивился Евгений Алексеевич.

– Мама всегда так говорила.

– Мама… Да ты все знаешь давно.

– Я знаю только, что он остался отвлекать наших преследователей и погиб. Его ведь так и не нашли. Никаких следов, никакой информации. И я не знаю, как он умер.

– О чем ты?

– Сумел ли он выдержать…

Евгений Алексеевич остановился и посмотрел на Антона:

– Он сумел, не сомневайся.

– Откуда вы знаете?

– Да это очень просто.

– Просто?!

– Конечно, ты сам разве не догадываешься?

– Нет, – растерянно ответил Антон.

Евгений Алексеевич улыбнулся, положил свою большую руку юноше на плечи и снова увлек за собой:

– Если бы твой отец оказался предателем, мы бы сейчас не шли по этому коридору…