Текст книги "Мы не говорили об этом, мама"

Так не принято

Елена, 39 лет, гид, организатор винного туризма в Чили

Я никогда не понимала девочек, которые дружат со своими мамами. Для меня мама была далекой. Без объятий, без поддержки. Без ощущения, что это родной человек.

В подростковом возрасте я часто задавала себе вопросы, почему мама сделала некоторые вещи. Ответов у меня не было, а спрашивать маму я не смела. Мамы не стало в один день… Но я даже на ее могиле не могу ее спросить о том, что хотела бы знать. Я просто молчу и не понимаю.

Меня бросает в дрожь, если я осознаю, что сейчас поступаю со своей дочерью так, как моя мама. Я не хочу так. Я не она.

Чтобы история не повторилась… Каждый раз перед днем рождения дочери я задумываюсь: какая я мама? Нет, я не сравниваю, понимаю, что все эти понятия – хорошая или плохая – это все относительно. Я хочу понять, какой я выгляжу в ее огромных зеленых глазах? Какой видит меня моя дочь?

Мысль цепляется за мысль, воспоминание приходит за воспоминанием, и вот уже я в роли девочки десяти-двенадцати лет.

– Зачем ты рассказала своей маме? – недоумевала я в диалоге со своей подругой Оксаной.

– Я всегда делюсь с ней. Моя мама знает все. У меня нет от нее ни секретов, ни тайн! – искренно удивилась Оксана.

– Как нет тайн? Ты что? У тебя должны быть свои секретики, маме не обязательно знать все, – настаивала я.

Расстались мы каждая при своем мнении. Я шла домой и обдумывала наш разговор с подругой, это был не первый раз, когда я понимала, что мои отношения с мамой совсем иные, не такие, как у Оксаны с тетей Надей. Сейчас бы я их запросто назвала подругами, и возраст здесь ни при чем.

Нет, я не спрашивала себя, почему я не хочу делиться с мамой своими переживаниями. Если честно, я долгое время и не предполагала, что так нужно. Меня никто не спрашивал. Мама интересовалась моими оценками в школе, это верно. Но то, что происходило внутри меня, ее не волновало.

Отчуждение и холодность, закрытость и редкие объятия было нормой в нашей семье. Мама дарила любовь и нежность своим мужчинам, но не детям. Но я до сих пор сохранила воспоминания разговоров за чаем с земляничным вареньем со своей старшей сестрой. Сейчас мы с ней не обсуждаем, что чувствуем, а в детстве были разговоры по душам.

Когда мамы не стало, ее внезапная смерть случилась в 1995 году, мне только исполнилось четырнадцать, мама не дожила месяц до сорока трех лет. Сказать, что я ощутила пустоту, одиночество, страх – нет. Моя жизнь продолжалась. Конечно, я искала в памяти те редкие моменты нашей близости, наши разговоры. Это были жемчужины, которые я собирала на нитку.

Уже в более взрослом возрасте я начала анализировать, сопоставлять, приходить к выводам. Ведь эта родительская нелюбовь отпечаталась на многих аспектах моей жизни. А проведенный анализ показал, что вместо отношений я всегда получала лишь боль, одиночество, обиду и непонимание.

Даже приходя на ее могилу (это случается редко из-за того, что я живу за пределами России), я не могу ее ни о чем спросить, не могу ничего рассказать, у меня нет той привычки – делиться событиями и чувствами с мамой. А научиться не представляется возможным.

Она была мамой троих детей и каждого из нас оставила несчастным. И кажется, что из нас троих я самая «везучая». Я не шучу, не преувеличиваю. Из всех детей я получила любви больше, чем мои брат и сестра. Я боюсь задуматься о боли, которую испытывают они. Я не могу понять и принять решение моей мамы в момент развода с моим отцом: по решению суда брат остался с отцом. Ему было пять или шесть лет. Брат никогда не приходил к нам. И я не знаю, навещала ли его мама. Осуждаю ли я ее с высоты своего возраста? Да! Простила ли я ее? Нет. Этот груз, эта тяжесть идут со мной рука об руку, как шла бы мама.

Моей дочери сегодня, 20 сентября (именно в этот день очень актуально прошлое, которое так тесно связано с настоящим), исполняется шесть лет. Это уже большой человек, который сохранит воспоминания. У нее уже есть свое восприятие, отношение и мнение.

Да, я задаюсь вопросом: похожа ли я на свою мать в роли мамы? Ответ, думаю, очевиден. Я похожа. Правда, я учусь быть другой. Точнее, моя дочь учит меня дарить объятия как можно чаще, дарить утренние поцелуи и искренне отвечать: «Я тоже тебя люблю!» Эта элементарная близость делает счастливым каждого ребенка и взрослого. Нашу с мамой историю не переписать, не изменить, зато в моих руках другая история, где я в роли мамы!

Мама: «Мне это неинтересно»[1]1
  Так моя дорогая мамочка долгое время была записана в моей телефонной книге, как напоминание – не говорить лишнего.


[Закрыть]

Тамара, 33 года, специалист по консалтингу в сфере высшего образования

Мы не выбираем детство, но можем выбрать, что делать с его последствиями.

Говорят, в Питере всего четыре солнечных дня в году, а недоброжелатели добавляют, что в остальные 360 дней над городом носятся дементоры[2]2
  Дементор – выдуманное существо из мира «Гарри Поттера». Слепые существа без лиц, питаются хорошими эмоциями и воспоминаниями людей, оставляя только несчастливые. Невидимы для людей. Охраняли волшебную тюрьму Азкабан, откуда преступники не сбегали, несмотря на отсутствие замков, а просто сходили там с ума.


[Закрыть]. Немудрено, что я чувствую нерушимую связь с этим городом: питерская погода – лучшая метафора для моего детства, над которым, невидимая для постороннего глаза, реет дорогая мамочка-дементор.

Пролог

Дорогая мамочка, наверное, не всегда была де– ментором. В мифически представленные в ее рассказах советские времена она была мажоркой, с папой – ученым генералом и мамой, тусящей в компании личной портнихи в ГУМе в свободное от астмы и больниц время. Да, еще у дорогой мамочки была старшая сестра – моя дорогая тетка. Старшая сестра, судя по язвительным комментариям, была лучше дорогой мамочки во всем – умнее, ярче, целеустремленнее, да и людям дорогая тетка всегда нравилась больше.

При советской власти дорогой мамочке жилось в общем-то довольно сносно: три заваленных, несмотря на репетиторов, вступительных экзамена в художественный вуз, снятые на деньги и связи родителей квартиры в центре Москвы, азартные игры и эпатировавшие простую советскую публику русские народные наряды. Да, не ученая степень, как у старшей сестры, но к творческим людям какие могут быть вопросы? Да, поклонников меньше, чем у старшей сестры, но зато только красавчики! В общем, все было бы отлично, если бы не статья за тунеядство[3]3
  В 1970 году в Уголовный кодекс РСФСР была включена статья 209.1 «О тунеядстве» («злостное уклонение от выполнения решения о трудоустройстве и прекращении паразитического существования»). Хотя формулировка и наказание по ней менялись 4 раза – от исправительных работ до ссылки и лишения свободы, отменена она была только в 1991 году, когда РФ официально признала наличие безработицы, приняв закон «О занятости населения».


[Закрыть]. Дорогая мамочка богобоязненно относилась к УК РСФСР и превентивно родила меня. Собственно, поэтому родилась я. Такое заслуженное пособие по безработице.

Конечно, дорогая мамочка не ожидала, что дети требуют внимания и заботы. Поэтому от богемной жизни и съемной квартиры в центре она сразу переехала обратно к родителям в элитный, но совсем не богемный военный городок в Подмосковье. И это был нокаут! Вместо ночных партий в преферанс – младенец, вместо кофе с утра в кафе… ну тут бабушка варила, ладно, но все равно не то, конечно; вместо кино и выставок – опять младенец. Хотя все бытовые заботы обо мне дорогая мамочка перепоручила бабушкам, она все равно неистово страдала: по ее словам, это было худшее время в ее жизни, она удалялась в лес и весьма натурально выла с тоски.

После лет семи лесных стенаний она было начала привыкать к загородной жизни и дачам и даже увлеклась модным православием вместо преферанса… Но тут неожиданно то ли застрелился, то ли погиб при исполнении мой папа и ее источник дохода. Следующим банкоматом, конечно, оказались ее родители. А моя дорогая мамочка распробовала позу вечной жертвы.

Помимо необходимости театрально страдать, пока тянешь руку за пожертвованиями в карман к сочувствующей публике, поза вечной жертвы больших усилий не требует. Но радоваться чтоб тоже не смели.

Вселенная имени дорогой мамочки

К несчастью для мамы, я родилась незадолго до развала СССР и потому быстро утратила функцию заслуженного пособия по безработице. К несчастью для себя, я не только пошла внешностью в папу, но и характером – в дорогую тетку.

Мое детство очень напоминало пожизненную каторгу без права на УДО. Я отрабатывала повинность в средней во всех отношениях школе, где мне было откровенно скучно. Я отрабатывала повинность в бесконечных спортивных секциях, которые я не выбирала. В полуобморочном состоянии по вечерам я возвращалась в свой карцер, чтобы незаметно сделать уроки и лечь спать. Никто из моих родственников ни разу не спросил меня: «Как твои дела?» – в общем-то, никому не было до меня никакого дела.

Центром вселенной была моя дорогая мамочка. Она спала до полудня, потому что «страдала бессонницей»; вставала с постели, только когда бабушка подавала ей свежесваренный кофе. По дому никаких обязанностей у дорогой мамочки не было: даже с ее собакой гуляли ее родители или я. Как и с ее младшей дочерью, моей сестрой. Впрочем, никаких обязанностей по работе у моей дорогой мамочки тоже не было – она безработная уже почти полвека. Лишенная радостей «мещанского существования» нетворческих натур, моя дорогая мамочка проводила дни в страданиях.

Было совершенно невозможно предсказать, из-за чего и когда она расстроится в следующий раз. Но расстраивала ее неизменно я. Например, в театральном буфете купила ей на скопленные за несколько дней рождения деньги сэндвич с рыбой горячего, а не холодного копчения. («Как ужасно, когда твои дети, даже спустя восемь лет, не знают, что ты любишь!»)

В другой раз я смогла расстроить дорогую мамочку тем, что расплакалась от навязчивого внимания незнакомого владельца кафе в незнакомом городе. Мне было 9 лет, и год назад умер мой папа. Дорогая мамочка огорчилась моей реакции на приставания так сильно, что бросила меня одну без денег в незнакомом городе на несколько часов, «чтобы успокоилась».

Оплакивать папу и любимого дедушку мне, конечно, тоже было запрещено, потому что мои слезы очень огорчали всегда лежащую или сидящую ко мне спиной дорогую мамочку. Как и рассказывать про буллинг в школе, вообще любые мои проблемы – расстраивали дорогую мамочку минимум на неделю вперед.

О запретах на обсуждения мне обычно сообщала глашатай дементора – бабушка, чаще всего fortissimo. Иногда дорогая мамочка снисходила до самостоятельной артикуляции, обычно: драматичный вздох (diminuendo), «мне это неинтересно» с последующим разочарованно-усталым взмахом руки.

Даже сейчас я помню это ощущение распространяющегося плохого настроения моей дорогой мамочки. Как газ, оно заполняло все темы, каждый жест, каждую минуту тишины. И я задыхалась, как в газовой камере, зато дементор сытно обедал каждый божий день. А я хотела умереть, освободиться, как папа, тоже каждый божий день.

Выход

Сириус Блэк, пресловутый узник Азкабана – волшебной тюрьмы, охраняемой дементорами, в третьем «Гарри Поттере» объяснял, как у него получилось сбежать. Дело в том, что он, как Монте-Кристо, был зациклен на идее своей невиновности и планах мести, а это нерадостные мысли, их дементоры не могли «переварить», превратив в несчастье. Ах да, еще Сириус превратился в собаку, чтобы поменьше чувствовать.

Что лучше быть собакой, я поняла где-то лет в одиннадцать. К счастью или к сожалению, темперамент мне достался как раз весьма эмоциональный. Но методом проб и ошибок я нащупала способ: как выяснилось, дементор не жрет гнев. Спрятать печаль и страх от дорогой мамочки можно было, перерабатывая их в гнев и складируя в собственное гневохранилище.

К тому же выяснилось, что гнев работает как закись азота для авто: хотя топливная система быстро изнашивается, ускоряешься сильно и моментально! Почти всеми своими достижениями я обязана «спортивной злости», как ее называют те, кто, очевидно, никогда сам такое не испытывал.

С гневом, как со стихией, не надо бороться или бояться его – надо оседлать волну и позволить ей донести тебя до точки назначения. Или, как в моем случае, построить ГЭС и черпать естественно восполняемую жизнью рядом с дорогой мамочкой энергию для карьерных достижений. Энергия эта поступала в неограниченных количествах: дементор, как черная дыра, никогда не бывает сыт. Достаточно не будет никогда, never ever ever. Эту истину нутрициолога я постигала долго.

Отличные оценки, спортивные разряды и выигранные соревнования в видах спорта, которые я ненавидела всей душой, выигранные региональные и российские олимпиады даже по неинтересным мне предметам – это все считалось за нечто само собой разумеющееся. «Это генетическое, как ты еще могла учиться с такой семьей?»

Зато дорогая мамочка часто снисходительно говорила мне: «Ты должна помнить, что в мире полно людей умнее, красивее и талантливее тебя». Дедушка, чьи звания и награды занимали шесть страниц резюме, в редкие моменты, когда вспоминал про мое существование, кривил лицо: «Слишком уж ты выпендриваешься». А бабушка подытоживала презрительным «тоже мне» с обязательным пожатием плечами.

Поразительно, что я не сдавалась! Я была единственной девочкой в спортивной школе, падала в обмороки после тренировок, но упорно плыла от одного спортивного разряда к другому. Этого было недостаточно, чтобы дорогая мамочка пришла хоть на одно мое соревнование за восемь лет. Она была или «слишком занята», или «совсем не в настроении».

Мне были глубоко неинтересны STEM-предметы, но я считала должным выигрывать олимпиады и по ним тоже. Этого было недостаточно, чтобы дорогая мамочка запомнила, в каком классе я учусь.

Я закончила школу экстерном и поступила на бюджет в МГУ в шестнадцать лет. Как вы догадались, это вообще оказалось не достижением: «Это же не творческий конкурс».

Мои выборы в личной жизни тоже всегда были недостаточными для дорогой мамочки. Моей большой любовью был довольно состоятельный мужчина, которого еще можно было заинтересовать мнением на его счет ФНС, но уж точно не моей дорогой мамочки. При первом знакомстве моя мамочка пыталась вымогать у него деньги. Он рассмеялся в ей лицо. Она, обернувшись ко мне, зло бросила: «Мне все понятно про твою так называемую любовь: ты меркантильная нимфоманка». Впервые я не разговаривала с дорогой мамочкой полгода.

Когда мне было двадцать два, умерла дальняя родственница в Питере, и дорогая мамочка, конечно же, страдала больше всех. Поэтому поехала совершать действия с недвижимостью, которые лучше всего характеризует 159 статья УК РФ[4]4
  Статья 159 Уголовного кодекса Российской Федерации – «Мошенничество».


[Закрыть]. Когда я отказалась переписать на нее завещанные мне дальней родственницей 50 тысяч рублей, дорогая мамочка на-гора выдала, что жалеет, что родила меня, ведь я «выросла жадным и непорядочным человеком». Я проглотила это, созерцая происходящее, как мраморный лев на набережной Невы созерцал наводнение. Но уже в Москве, сев в машину встречавшей меня большой любви, я вдруг разрыдалась и рыдала почти сутки.

Мне было двадцать три, когда после двух лет американских горок в отношениях я нашла силы расстаться с большой любовью из-за «несовпадения жизненных ценностей». Это был, пожалуй, самый тяжелый период. Моя дорогая мамочка позвонила в худшие выходные в моей жизни и первым делом спросила, почему у меня такой ужасно плаксивый голос. Забыв, с кем имею дело, я начала отвечать… Услышав про расставание, она поспешила повесить трубку со словами: «Мне это неинтересно». Ей и правда было неинтересно. А я в тот день сделала аборт, на который моя большая любовь, так навязчиво хотевший ребенка, отвел меня за ручку. Это было самое дно. Я так устала, что выпила упаковку снотворного в надежде не проснуться.

Но я проснулась, зачерпнула энергии из гневохранилища и получила кандидатскую степень в двадцать четыре года, вместе с моей первой книжкой. Дедушка сказал, что ему стыдно, ведь я кандидат нетехнических наук; мама ограничилась традиционным «мне это неинтересно» и повесила трубку.

Мою «вторую половину» дорогая мамочка, конечно по незнанию доходности его бизнеса, сочла «неинтересным юнцом, который, если не идиот, поймет, какая ты, и сбежит через четыре месяца». Мне тогда было двадцать пять, а со «второй половиной» мы вместе до сих пор.

Накануне своего двадцатидевятилетия я стала самой молодой замдекана огромного факультета в лучшем российском вузе. В качестве поздравления с днем рождения моя дорогая мамочка сочла уместным наконец признаться, что достаточно не будет никогда, «даже если ты получишь Нобелевскую премию».

Но этого было достаточно. Для меня. В один момент ослепительной ясности, стоя в слезах над формой с шоколадным тортом, я, как на быстрой перемотке, увидела свою жизнь нелюбимой дочери моей дорогой мамочки и наконец разглядела «липкую, всю в струпьях руку»[5]5
  «Липкая, вся в струпьях рука» – отсылка к описанию дементора в «Гарри Поттер и узник Азкабана»: «Из-под плаща высунулась рука, лоснящаяся, сероватая, вся в слизи и струпьях, как у долго находившегося в воде утопленника».


[Закрыть], выглянувшую из-под наглухо застегнутого мамочкиного плаща «вечной жертвы». Это был последний обед дементора за мой счет.

Когда я думаю обо всех несказанных словах и невыраженных чувствах, о всей боли, о всех «мне-это-неинтересно», перемолотых в гневотопливо, в моей голове играет «All the words are gonna bleed from me and I will feel no more»[6]6
  Переделанная строчка из песни «Seven Nation Army» группы The White Stripes: «All the words are gonna bleed from me and I will sing no more» («Все слова вытекут из меня, и я прекращу петь»).


[Закрыть].

Что я бы хотела сказать моей маме? После трех лет терапии уже ничего. В безмерно грустный момент, когда от рака мучительно умирала моя свекровь – единственная женщина в моей жизни, отнесшаяся ко мне с теплом, – я навязчиво думала: «Почему? Почему она? Почему умирает она, а не моя мама?» Сейчас мне уже все равно, жива ли моя дорогая мамочка или мертва. Я приняла, но не прощу. И хотя я не умерла, как мечтала в детстве, я освободилась.

Вместо эпилога

P. S. Недавно моя дорогая мамочка вскрыла доставшуюся мне по наследству квартиру и украла старинное пианино. Пожаловавшему к ней вскоре полицейскому она втолковывала, что это никак не может быть уголовно наказуемым деянием, ведь пианино, хоть и временно, облегчило ее страдания. На сей раз она страдала оттого, что лет пять назад в возрасте всего-то девяноста лет умерла ее мама. Публика из полицейского оказалась не ахти какая сочувствующая, и пианино пришлось вернуть.

Простить(ся)

Мила, 45 лет, фоторедактор в СМИ

Я долго жила с этим опытом, не смея о нем говорить даже близким. Но, однажды поделившись, будто за ниточку потянула, и клубок стал стремительно распутываться. Появились психологи, друзья, групповая терапия с ее принятием. Это давало сил. А потом стало ясно, что есть ОЧЕНЬ МНОГО людей с подобным опытом. И им необходимы опоры, чтобы справляться со своими испытаниями. Им нужен чей-то честный и чистый пример возможности справиться с такими трудностями. Я начала писать в соцсетях, а люди – читать и благодарить за возможность опереться. Теперь я открыто об этом пишу и говорю – я чувствую общность.

Мама

Сколько боли я чувствую, произнося это слово…

Сколько ярости во мне закипает от этого слова…

Сколько боли от невозможности любить тебя.

Оттого, что вынуждена ненавидеть тебя.

Я никогда тебе не говорила, как тяжело мне было всю жизнь принимать тебя такую, когда ты не видела, не слышала, не чувствовала меня. Я говорю тебе сейчас об этом, мама. Я решила тебе сказать в этом письме все то, о чем молчала и <даже> говорила. Но в ответ получала такие твои реакции, что чувствовала лишь замешательство, удивление, шок и бессилие. А ты слишком часто пеняла мне на то, что я еще недостаточно взрослая, чтобы понимать. Тебя. И я снова и снова капитулировала перед твоими странными аргументами. И замолкала, принимая всю эту чуждую мне данность.

Сейчас я точно знаю, что ты меня попросту отвергала, причем бессознательно. Я жила с этой тяжелой непосильной ношей. Несла ее в себе, на себе. Пока не сломалась.

Письмо маме

Глава I

О ЛЮБВИ

Привет, мам. Люблю тебя. Ненавижу тебя, мам. Надеюсь, тебе отзовутся твои хитрость, подлость, глупость, жестокость и прочие злоупотребления в мой адрес. Надеюсь, тебе прилетит ответ от самой жизни. Мне бы хотелось. Эмоциональная грязь лучше всего очищается огнем боли. По себе знаю.

Мам, скажи, ты знала? Ты знала, что он меня растлевает? Ты знала, что он меня насилует? Сколько бы раз я ни задавала тебе эти вопросы, ты неизменно отвечала, что ничего не знала. А мне такого твоего ответа будто было мало. И я не могу по сей день объяснить, чего недостает.

Вроде отвечаешь. Чего ж еще?! А покоя мне нет. Я и хочу тебе верить, но не получается. Не получается, мам. Потому что мне было двадцать лет, когда я осмелилась тебе все рассказать. Но прошло уже двадцать пять, а ты все избегаешь и избегаешь этой темы. По сей день избегаешь. Ты выслушивала меня несколько раз, а позднее начала отвечать: «Ну сколько можно об этом говорить?! Давно пора все это забыть, оставить в прошлом!»

Ты не пошла на психотерапию. Ты не прочла ни одной книги о растлителях детей или жертвах, переживших сексуальное насилие в детстве. Ты даже прощения у меня ни разу не попросила. Честно. Глядя мне в глаза. Признавая свою вину. Выражая раскаяние. Ты ни разу не сказала мне, что в том, что произошло, моей вины нет.

Эти поддерживающие слова мне говорили разные люди – от моих психологов до коллег, приятелей, знакомых. Но не ты. А нуждалась я в этих словах именно от тебя. Что я из-за этого всего чувствую? Я чувствую сомнение. Большое сомнение. Действительно ли ты моя мама? Чужие люди со мною теплее, чем ты.

Я не могла тебе рассказать тогда, что происходит. Я была маленьким ребенком. Я была в зависимости от него. Устроить психологические репрессии маленькому ребенку несложно. А вот снова и снова их проживать, эти репрессии, это эмоциональное изнасилование, будучи ребенком, даже не тяжело. Невозможно. Для ребенка – невозможно.

Ты ломаешься. Тебя ломают. Сломали. Мам, он угрожал мне смертью любого, кто об этом узнает. Могла ли я так рисковать твоей жизнью?! Мам, он заставлял меня думать, что мне никто не поверит, потому что я маленькая. Он подрывал мою веру в правду. Мам, он навязывал мне убеждение, что ты мне не поверишь. Мам, он жестоко ломал меня психологически. Но поняла я это только сейчас.

Мам, я не могла тебе рассказать. Прости меня за это. Мне кажется, что чувство вины, что я тебе тогда ничего не рассказывала (невольно предавая тебя), до сих пор живет внутри меня. Хоть я и понимаю головой абсурдность этого. Но понимать и чувствовать – не всегда про одно. Так что ты прости меня, мам, что я не рассказала тебе про это тогда, когда все началось.

Мне было шесть лет. Слишком маленькая и уязвимая. Ни поддержки. Ни опоры. Совсем одна. У меня не было шансов найти помощь, рассказать, не разрушив нашу семью. А разрушать точно не хотелось. Не осмелилась, принеся себя в жертву. Зачем-то.

И что это за жертва?! И зачем так устроена жизнь?! И если просто быть и дышать, то все ровно, все приемлемо, что бы ни происходило. А если затаиваешь дыхание, то не все равно – и умереть не можешь, и жить. Когда тебя насилуют, задерживаешь дыхание. Когда тебе шесть, а тебя насилует твой любимый папа – перестаешь дышать. От ужаса. Ни жива ни мертва. Каменеешь. Будто в аду теперь.

Такая вот поздняя исповедь тебе, мам. Так подробно я тебе всего этого не говорила никогда. После признаний себе в том, что я осознала, что ты меня покинула не только потому, что я не могла тебе рассказать, но из-за твоих собственных эмоциональных травм, я словно прозрела.

Та часть меня, которой я тебя обожаю, наконец перестала отрицать, приняла, интегрировала. Та часть меня, которую ты во мне воспитала своей любовью.

Помнишь сказочные вечерние прогулки по зимнему Арбату, кафе «Старое фото», взбитые сливки и кофе? Это ведь где-то начало восьмидесятых. Москва восьмидесятых. Ticket to the moon. Магазин «Мелодия», сумасшедшие толкучки, мы покупали пластинки с тобой. А потом дома пили чай с печеньем и слушали эти пластинки. Все больше сказки ты любила покупать. Помнишь, «Снежная королева», «Маленький Мук», «Черная курица», помнишь?

Вот из этого всего создана моя часть – из твоей огромной ко мне любви. Я обожаю эту свою часть, созданную тобою во мне. Я люблю тебя всем сердцем, и корни этой любви уходят именно в эту мою часть. Я люблю людей, из этой любви черпая ресурсы. Я безмерно благодарна тебе за дар любить людей. Действительно дар.

Я искренне желаю тебе сил – когда настанет момент и тебе придется ответить за свои трусость и предательство. Самой себя. И меня. Тебе понадобится много сил. Пусть моя любовь тебя питает. Когда-нибудь потом. Но не теперь. Теперь я не готова тебя поддерживать. Наоборот. Теперь я пребываю в ненависти и ярости. К тебе.

Поверь, это тяжелейшее испытание – признать и позволить себе чувствовать разрушительную ярость к тому, кого обожаешь. Мне очень тяжело от этих чувств. Но я знаю, что должна пропустить их через себя, прожить. Я проводник энергий, какими бы они ни были.

Все пройдет. И это тоже. Хватило б сил справиться. И оправиться.

Глава II

О НЕНАВИСТИ

Теперь о моей к тебе ненависти. Животворящей. Очищающей. Мам, а ты правда не знала, что твой муж/мой отец меня растлевает?! Правда?!

Правда?! Правда?! Просто это длилось все детство, лет с шести-семи. Это прям очень долго же. И что, прям не знала?! Не видела?! Не слышала?! Не подозревала?! Прям совсем?! Странно, конечно.

А когда я тебе рассказала, мне уже было лет двадцать. И ты мне посоветовала «прошлое оставить в прошлом и жить настоящим». И все. Помню, я была удивлена такой твоей реакции. С другой стороны, понимаю: то, что я тебе рассказала, – это ужас-ужас. И нужно много времени, чтобы прийти в себя.

Я начала искать способы исцелиться. Всякие тренинги, неудачные походы к психологам и прочее. Потом что-то стало меняться в моей жизни. Я начала медленно-болезненно обретать себя, восстанавливать веру в собственную правду и правоту. Я была сильно удивлена, что ты не пошла на психотерапию и весьма критично относилась к моим походам к психологам. Ты ничем меня не поддерживала в этой моей трагедии. Фактически бросила меня одну все это разгребать. Я, мам, и сейчас в замешательстве. Ведь ты ведешь себя как соучастник его преступления. Ты сказала мне через тринадцать лет, что сначала не поверила в мои слова. Ты сказала мне об этом годы спустя! Это очень скользко с твоей стороны. Я спросила тебя: «Почему ты мне ничем не помогла, когда я тебе рассказала?!» – ты ответила: «А чем я могла помочь?!»

Ты снимала с себя ответственность снова и снова. А я чувствовала шок, потому что поверить не могла, что ты меня… предаешь. Снова и снова предаешь, выбирая свою трусость. И я не верила. Долго не верила. Даже когда это стало очевидно, я все равно сопротивлялась, не хотела признавать – ты вполне сознательно от меня отказывалась, ты боялась понести наказание за халатность, повлекшую за собой… ад.

Я перестала с тобой общаться, устав от того, что ты временами выражала недоверие к моим словам и занимала двойственную позицию. То веришь, то не веришь. Тут веришь, там не веришь.

Меня сильно разрушило твое отношение ко мне. И отрезвило. На протяжении десяти лет я постоянно думала: «А не прервать ли мне свою жизнь?!» Когда тебя малолетнюю насилует родной отец – это шок. Потом долго думаешь: а не прекратить ли эту чертову жизнь, переполненную такой ужасающей болью?! Потом идешь на психотерапию, обретаешь поддержку, преодолеваешь, исцеляешься… Думаешь, ну слава богу, теперь заживу спокойно и тихонечко, счастливо. И даже живешь спокойно. Пару дней.

А потом вдруг – ой… Мама, а ты где была все это время?! Почему не защитила?! Почему позволила этому случиться?! Твой ребенок. Твой дом. Твой муж. Как же так?! И далее по новому кругу ада.

Психотерапия. Копания в себе. Рефлексия. Проживание так и не забытых чувств. Тяжелейшая эмоциональная работа, с постоянными мыслями: а не прервать ли мне все это, путь этот мой?!

Потому что ну очень же тяжело. Ну кошмар же. Год за годом. ГОД ЗА ГОДОМ. И потом, еще лет через десять, отпускает.

Отпустило. Терять больше нечего – все потеряно. Утрачено. Все самые ценные и любимые иллюзии утрачены. Спасибо вам, мам, пап. Вы помогли мне совершить подвиг – подвиг вас простить.

Глава III

О ПРОЗРЕНИИ

Знаешь, я очень долго – всю жизнь – искала ответ на вопрос: что значит простить? Я нашла ответ, мам. Простить – значит не хотеть уничтожить того, кто разрушил тебя дотла. До дна. Обнаруживать и признавать в себе понимание и даже (странно) любовь к нему. Но! Нет, общаться с обидчиком я не хочу и не стану. Зла не держу? Держу. Чувствую временами и злость, и ярость, и ненависть. Просто они уже не уносят меня за грань боли. И не хочу я дарить свое внимание разрушившим. Но точно знаю, что у меня получилось сохранить/восстановить внутри себя частицы с огромной любовью и благодарностью.

Я лелею эти части в себе, они мои вечные двигатели, мои распустившиеся цветы лотоса. Но с обидевшими я этим больше не поделюсь. Идите в чистилище, разрушители. И спасибо, что были.

СВОБОДНА!