Текст книги "Мы не говорили об этом, мама"

История про море, где слово «море» появляется только в последнем предложении

Рита, 41 год, журналист и преподаватель

Идея поднять темы, которые обычно замалчиваются, мне всегда казалась притягательной. Она вроде бы такая простая: «У тебя есть рот – скажи» – так говорили нам в детстве. Но потом оказывается, что очень трудно говорить о смерти и сексе, о теле и вере, о любви и ненависти. Невероятно трудно рассказать о насилии и ужасных несправедливостях. И именно эти темы чаще всего в итоге мы не обсуждаем с близкими людьми (или они не обсуждают с нами) – вместо этого склеиваем реальность из кусочков дворовых сплетен, обрывков фраз и подсмотренных картинок. А хочется просто взять и сказать. У меня же есть рот.

Я часто думаю о том, что мне очень повезло родиться в большом городе, где есть несколько университетов, консерватория, театры и библиотеки. Моей маме повезло намного меньше – она родилась в деревне рядом с этим городом, в многодетной семье, и ее путь к образованию был очень сложным: пришлось ограничиться техникумом. Ее мама, моя бабушка, честно ей сказала: «У меня нет денег тебя учить». Нужно было работать. Собственно, вся жизнь моей матери с самого детства состояла из работы: в деревне летом все дети работали в колхозе – собирали ягоды, помогали на птичниках, чтобы к осени купить теплую одежду и обувь. Потом, уже взрослыми, в отпуск они ездили к родителям в деревню, чтобы помочь с огородом и скотиной. Бабушка была инвалидом, кажется, с детства – у нее была сухая рука, и в общем родительский дом никогда не был пристанищем, какое я пытаюсь сейчас сделать для своих дочерей, – для мамы он был скорее местом тревог и забот.

Какой-то просвет в ее жизни случился, когда она купила путевку в Болгарию и в двадцать три года впервые съездила за границу. До сих пор рассказывает об этой поездке с придыханием: как там было тепло, южный берег, какие приветливые люди, какая вкусная еда – «они везде кладут перец, даже в мороженое, поэтому мы его и называем болгарским». В нашей маленькой домашней библиотеке даже был учебник болгарского языка, из которого я помню только про артикль «та».

Потом она встретила папу, вышла замуж и снова оказалась в беспросветной работе: двое детей-погодок – я и сестра, мама жила в доме отца, с моей второй бабушкой, ее бесконечно меняющимися мужьями и папиным младшим братом. По мнению бабушки, она «как королева сидела дома», а значит, должна была к приходу работающих сготовить ужин, убраться и вручную перестирать все белье. Спустя пару лет родители получили квартиру и в свои отпуска красили там стены, наносили затейливые узоры на двери – в общем, делали по-советски красиво, насколько это было возможно. Родители вообще все делали всегда вместе: готовили, убирались, гуляли с нами.

Наконец они обставили квартиру, подкопили денег и решили в августе на поезде поехать в Адлер в отпуск. Мне было шесть, сестре – четыре. Это был наш первый настоящий отпуск, да еще и на юг. Выезжать мы должны были 3 или 5 августа, не помню точно. Незадолго до этого выходила замуж моя старшая двоюродная сестра, и родители крепко погуляли на свадьбе, я помню, что потом мы все пошли на озеро и отца стошнило по дороге. Это было странно. Хотя он часто напивался на праздниках до полной отключки и я с детства знаю, что «уснуть лицом в салате» не фигура речи, а результат хорошего застолья, но и с похмелья особо не болел.

Тридцать первого июля была мамина очередь забирать нас из детского сада. Это значило, что папа дома и готовит для всех ужин, скорее всего, жарит картошку. Мы пришли домой, но папы дома не было. На журнальном столике лежала справка от бригады скорой помощи: «Госпитализирован в 34-ю больницу». Мама оставила нас у соседки-родственницы и побежала туда. Потом кто-то приходил, что-то говорил, дышал, плакал в прихожей, какие-то люди, но не мама, и нам сказали, что мы остаемся здесь ночевать и нам потом все расскажут. Я ничего не понимала, просто лежала и рассматривала чужие кружевные занавески с какими-то совсем другими кружевными монстрами, не такими, как дома. Было лето, темнело поздно, и я никак не могла уснуть.

Наутро нас забрала мамина подруга к себе «погостить на денек». Мы уже ночевали у нее иногда, и это не было странным. Она была хорошей, доброй женщиной, мы с удовольствием играли с ее дочерью, но я побаивалась ее мужа. Дядя Гриша в юности побывал в колонии для малолетних и матом не ругался – он на нем разговаривал. Один глагол с десятью приставками заменял ему всю сложную русскую грамматику. Я никак не могла понять, почему дома мне нельзя говорить слово «дура», а дяде Грише можно произносить всю подзаборную лексику и мама не говорит ему: «По губам сейчас за такое получишь». Внешне он напоминал толстого рыжего кота с золотым зубом. В общем, симпатии и доверия он у меня не вызывал.

Наутро именно он повел нас наконец домой. Все взрослые вокруг были страшно напряжены, но молчали. Мы дошли до хорошо знакомого мне светофора возле парка – так мы возвращались из детского сада, если шли пешком. Мы стояли на светофоре, когда он вдруг посмотрел на нас и сказал: «Отец ваш умер», – и заплакал. Я потом уже узнала, что родственники в принципе не хотели брать нас на похороны, не хотели говорить нам о внезапной смерти отца, наверное, очень боялись сами. В итоге нам о ней сказал человек, которого мы не любили и боялись, которого мы не могли спросить: что же случилось, умер совсем? Навсегда? А как же мы? А мама? Как мы будем без него?

Хлюпая носом, он довел нас до дома и передал щебечущим и стонущим родственницам в черном. В зале не было дивана, вся наша маленькая двухкомнатная квартира была заполнена людьми, а на том месте, где обычно ставили праздничный стол, стоял гроб.

В гробу лежал человек, и это был мой отец. Ну, то есть мне нужно было как-то понять, что это он, тот веселый и красивый человек, на плечах которого я ездила в садик, с кем тайком от мамы пила сырые яйца, с кем делала самые красивые поделки, кто учил меня рисовать и резать картошку. У папы была то ли врожденная, то ли приобретенная аневризма аорты – внезапная быстрая смерть в тридцать лет.

У гроба сидели мама в черном кружевном платке, с абсолютно белым лицом, внезапно постаревшая, и бабушка, мама отца. Нам никто ничего не говорил, мы посидели у них на коленях, а потом все поехали на кладбище, и мы снова остались у кого-то.

Дальше началась, или, вернее сказать, продолжилась, наша жизнь, только уже без папы. Удивительно, что с нами так никто больше и не поговорил. Ни родственники, ни друзья, ни сама мама. Она полностью погрузилась в депрессию, в свое горе. Я помню ее лежащей в кровати лицом к стене, она целыми днями плакала, у нее не было сил даже сварить нам кашу. Соседи и родственники приносили печенье, молоко и сладкий хлеб. Мама часто признавалась, что не хочет больше жить, но сестры ее убеждали, что надо жить ради детей. Маме и ради себя жить было непросто, и мы тоже не были достаточным поводом, чтобы продолжать жизнь.

Чуть позже я случайно нашла в ее тетрадях прощальную записку, в которой она прощалась со всеми и собиралась броситься под поезд, а нас «завещала» младшей сестре. Помню, когда я читала эту записку, я была в шоке: у тетки было двое своих детей, жили они в общежитии, совершенно непонятно, куда там можно было забрать нас. Но тогда мама не стала совершать самоубийства – просто вернулась домой. Она попыталась сделать это позже, когда вышла замуж второй раз, родила моего брата, но так и не смогла справиться с тем, что жизнь ее однажды сломалась. Я позвонила ей через десять минут после того, как она выпила банку снотворного. Мгновенно поняла: самое главное сейчас успеть открыть бронированную дверь, иначе никакая скорая не успеет ее спасти. Диким криком заставила ее открыть дверь и с дочкой на руках побежала на улицу ловить машину. Бригада скорой помощи приехала через пять минут, но я-то знаю, кто был настоящим спасателем. Незадолго до этого мама, которая пришла посидеть с моей дочерью, пока я собиралась на вечеринку, впервые в жизни сказала мне: «Какая же ты красивая!» Мне было двадцать шесть лет, и эти слова меня буквально пригвоздили к полу.

Маму тогда спасли, она до сих пор со мной и удивительным образом изменилась. Мы созваниваемся пару раз в неделю, и в конце она всегда говорит: «Знай, что я тебя очень люблю». Кажется, она всегда боится, что этот разговор может быть последним и она не успеет мне сказать этого, как не успела сказать отцу, потому что он умер за несколько минут до ее прихода в больницу тогда, 31 июля.

А шестнадцать лет спустя, когда мне уже исполнилось двадцать два года, я приехала к подруге в Рим из Мюнхена на ночном поезде. Весь день мы болтались по городу в адскую жару, накануне в поезде я почти не спала, поэтому вечером просто отключилась в их машине. Спустя час подруга растолкала меня, вытащила совершенно ошалевшую на берег и сказала: «Смотри, вот твое море».

В холодную воду

Елена, 58 лет, менеджер

Почему решила написать? Потому что я постоянно об этом думаю. Я восприняла информацию об этом сборнике как шанс. Возможно, мне это поможет лучше осмыслить ситуацию, успокоиться.

Быстрее и проще было бы рассказать, о чем мы с мамой сейчас говорим. Мы говорим: о погоде, о сборе грибов и ягод, за которыми я езжу летом и осенью. Про ее здоровье. Об украшениях, которые я делаю (вот самая безопасная тема!). О моих детях – ее внуках – уже с осторожностью. О других родственниках – с осторожностью. А больше ни о чем. Каждый шаг и каждое слово с мамой – как по минному полю. Чтобы позвонить маме, мне нужно делать усилие, как чтобы войти в холодную воду. Потом я согреюсь и поплыву, но сначала мне нужно собраться с силами и окунуться.

Моя мама – очень добрый человек. Восьмидесятилетняя женщина-ребенок. Иногда, когда я рассказываю кому-то про ее причуды, мне говорят: «А что ты хочешь? Это возраст». Да нет, не только возраст. Она такая давно. Это слабость, такая страшнейшая слабость.

В моем детстве и юности мама была мне отличной подругой. По ночам шила из своих комбинаций платья моим пластмассовым пупсикам, могла решительно отрезать кусок кружева для кукольного бального наряда, а это ведь говорит о многом. Увлекалась вместе со мной тем же, чем я. У меня была своя комната, где после школы вечно толклись девочки и мальчики, дым коромыслом. Выпивали. Заслышав поворот ключа в замке, несведущие спрашивали: «Что, бутылки-то прятать?» – «Да нет, сейчас закусить принесут», – благостно отзывались завсегдатаи. Мама заглядывала, улыбалась всем, несла нам в комнату жареную картошку и гренки с сыром.

После первого курса мой бойфренд, раньше времени уехавший по состоянию здоровья с институтской практики, из «полей» явился не к себе домой, а прямиком к моей маме. Где и прожил несколько дней. Я еще оставалась на практике. А мама встретила моего Кирюшу как ни в чем не бывало, накормила и уложила спать. Она, конечно, всегда была очень молоденькой. До сорока ходила с хвостиками. Нас принимали за сестер, это уж само собой.

В семидесятые мама слушала «Радио Свобода» и «Голос Америки». Я напевала позывные себе под нос, а она смеялась: «Ты что, нас же посадят!»

Приносила мне самиздат на одну ночь. Говорила: «Аккуратно, это книга, за которую посадят!» Ничего не рассказала мне про менструацию. Когда в двенадцать менструация таки началась, я решила, что умираю, а мама сказала: «Ну, теперь ты можешь просто взять да и родить ребенка».

Я тогда не родила ребенка, но к девятнадцати годам сделала уже два аборта. Так легко мы жили. Я, кстати, тоже все тянула с тем, чтобы рассказать дочери про месячные. И дотянула. У нее они начались еще раньше – в одиннадцать, чего я никак не ждала. Дочь была в поездке с классом и сильно испугалась. У классной руководительницы тогда было очень много чего мне высказать, но она сдержалась. Только сказала мне по телефону: «Аленушка очень сильно испугалась». И тяжело, осуждающе замолчала.

В восьмидесятые годы моя мама увлеклась эзотерикой и увлекалась ею еще лет десять. Все было страшно всерьез: в квартире было не продохнуть от экстрасенсов, бабушка, шипя сквозь зубы – тихонько, но с ненавистью, пекла для них бесконечные пироги. Все крутили спирали и открывали третий глаз. Я уже была студенткой, и у меня были свои интересы. Но по возможности тоже включалась в эти посиделки, верила, что скоро парад планет и конец света, поэтому зубы можно уже не лечить и не пломбировать.

Пока я была девочкой, мама не интересовалась моими зубами. У нее самой зубы отличные: первая пломба появилась лет в сорок. А мне ужасные зубы достались от папы. В двадцать я взялась их латать, но было уже поздновато. К сорока была вся в мостах и протезах.

В двенадцать лет я сказала: «Мама, у меня между пальцев чешется! Может быть, это грибок?» – «Какой еще грибок! – сказала мама. – Помой как следует». Но это и правда был грибок. Он потом перешел на мои ногти, и выводить его мне было очень сложно. В семидесятые не было таких средств, как сейчас. Какие-то изумрудно-зеленые мази и коричневые жидкости, ими было невозможно мазаться, все сразу видели – грибок. А мама до сих пор думает, что никакого грибка не бывает и это все полная ерунда, которую я придумала.

В начале восьмидесятых мы всей семьей и с моим бойфрендом шпарили картошку. Маме кто-то сказал, что, если картошку окунуть на пять секунд в кипяток, она потом легко сохраняется до года. Мы купили в колхозе несколько мешков картошки и погружали ее в кипяток в сетках. Ошпаренная картошка не хотела сохраняться, у нее лопалась и слезала шкурка, она стала портиться, распространяя сладкий гнилостный запах, лежала в квартире на полу и на всех горизонтальных поверхностях, мы день-деньской перебирали ее, выбрасывая безнадежные клубни, пока не выбросили все.

У мамы было тяжелое психологическое заболевание: она скупала книги. Вот просто все приличные книги, которые выходили. Всю фантастику, все собрания сочинений, серию «Памятники», Цветаеву и Вознесенского. Естественно, хорошие книги нельзя было купить в магазине, для этого был спекулянт. Одна книга стоила примерно пять рублей. У мамы была зарплата сто пятьдесят. До недавних пор книги стояли в три ряда в шкафах в маминой квартире, некоторые – ни разу никем не читанные. Недавно, разбирая их вместе с ней, я в сердцах сказала: «Мама! Ну куда ты их столько накупила? Ну купила бы мне одежду какую-то, я же ходила как оборванка!» – «Я сама ходила как оборванка! – невозмутимо отозвалась мама. – Я же не знала, где покупать одежду».

Она и сейчас не знает. Зайти в торговый центр – это для мамы большая проблема. Там все странно, незнакомо и пугающе. А вот вещевой рынок – это куда ближе и понятнее. Она там все себе покупает, а если что потом не подойдет, настойчиво сбагривает мне.

У меня сейчас тоже синдром. Шопоголия. Я скупаю одежду и обувь, но это полбеды. Страшнее, что я скупаю украшения, а это дорого. С другой стороны, может, это и неплохо. Ведь украшения можно рассматривать и как вложение. Это лучше, чем бесконечные полки пыльных томов.

Из множества купленных мамой книг я прочитала, наверное, три четверти. Они моя речь, мое мышление, мое чувство юмора, моя эрудиция и умение излагать мысли. А моя шопоголия – это, вероятно, последствия ободранной юности. В классе учились сплошь дипломатические дети. Я, в трижды перешитой бабушкой чебурашковой шубе, смотрелась нелепейшим образом. Мама, опомнившись, нет-нет да и притаскивала какие– то нелепые туфли на шнурках. Фактически ботинки. Мда, спасибо, но они же страшные. Другие девочки носят какие-то… Как это называется? Ах да – лодочки.

Когда я была уже на четвертом курсе, мама наконец дописала свою кандидатскую. Я вписывала в нее химические формулы от руки черной шариковой ручкой. Очень аккуратно. Сначала у меня получалось плохо, а мама сердилась и кричала на меня. Почему она не вписывала их сама – загадка. Говорила, что у нее не получится, пусть я. У нас с ней была примерно одна специальность, поэтому я читала эту диссертацию и понимала, что там написано. Понимала, что дело – швах, что она ниже плинтуса, работы много, а осмысления – никакого. Дадут степень по совокупности заслуг за прожитые в лаборатории годы. Степень действительно дали.

Когда я в первый раз вышла замуж и жила уже отдельно, мама не сразу поняла, что это значит – отдельно. Зато она поняла, что у нас с мужем завелись какие-то там деньги, звонила и пыталась объяснить, что нам с ними нужно делать. «Купить морозилку обязательно! Как не хотите? Это же очень удобно! Наморозил всего, и ешь зимой!

Достаешь – и сразу на сковородку! Почему некуда поставить? В прихожую поставьте! На лоджию! Почему не хотите?»

Молодой муж багровел, наливаясь злобой: «Опять ты болтаешь со своей мамочкой!» Я и правда болтала с ней тогда по часу в день. Но мама в какой-то момент обиделась, сказала: «А, я поняла. Это же не мои деньги!..»

Мне всегда было крайне сложно в чем-то отказать маме. И по сию пору, если ей втемяшивается что-то в голову, я совсем не могу отказать. (Прочитала про очень хороший российский крем: «Он наш, на наших травах, там примула, она просто чудодейственная!» И она будет талдычить мне про этот крем при каждом случае, и кончится тем, что да, я поеду незнамо куда и куплю этот крем, и он потом протухнет у меня в шкафу.)

Хорошо, что какое-то время назад она догадалась сократить свои требования. Добровольно частично отказалась от владычества надо мной. Но когда я была уже настолько взрослой, что от меня даже уже ушел первый муж, мама начиталась про ЗОЖ и узнала, что у нас внутри полно паразитов, сплошные глисты. И мне, здоровой, уже почти сорокалетней тетке, пришлось ночью («Обязательно в три часа! Они в это время выходят!») сидеть на каком-то странном ведре с коньяком и ждать, когда из меня выйдет ком глистов. Никто, конечно, и не подумал выходить.

Я тогда работала с одной женщиной, которая в прошлом была хирургом. И муж у нее был практикующий хирург. Я спросила у нее: «Лена, а правда, что у нас внутри полно глистов?» Она посмотрела на меня странно и сказала, что они никаких особенных глистов внутри людей не видели. Хотя, конечно, случаи глистной инвазии бывают.

А лет десять назад внезапно выяснилось, что моя слушавшая в молодости «Голос Америки» мама ненавидит США. До такой степени, что ни под каким предлогом не будет смотреть голливудские фильмы. Это табу. И что вообще очень многое в маме изменилось. Она в полной мере стала жертвой телевидения. А потом и конспирологических каналов на ютубе.

Оказалось, что миром правят зловреднейшие Рокфеллеры и Ротшильды, что башни-близнецы были взорваны ЦРУ, а масоны рвутся к мировому владычеству. Подозреваю, что и Холокоста никакого не было, но, разумеется, сама я не пытаюсь это уточнять у мамы, слишком болезненно. (Эти взгляды поразительно сочетаются с любовью к трем ее лучшим подругам-еврейкам, эмигрировавшим в США давным-давно. С ними мама щебечет по скайпу чуть ли не каждую неделю.)

Параллельно еще много чего выяснилось. Что мы, русские, оказывается, арии. (Черт, я бы законодательно запретила слово «арии» после того, что случилось с немцами девяносто лет назад.) А еще мы этруски. То есть этруски – это мы. Мы основали Рим, мы населяли весь мир (вы в курсе, что название Рим – это слово «мир», просто прочитанное наоборот?) Это мы открыли Америку. Наш язык – это санскрит. Чернокожие – неполноценные (я уже не помню теоретическое обоснование, на этой теме я стремительно стала убегать). В девятнадцатом веке случился мировой потоп, в котором потонула вся Европа, а Пушкин и Дюма – это один и тот же человек.

Мама увлеклась новой генетикой и новой лингвистикой. Она упоенно расшифровывает слова: «Я тут расшифровала слово "нора" – "но ра", то есть "нет солнца"!»

Почти ни о чем, кроме превосходства русских ариев, маме говорить неинтересно. А я настолько далека от этого, насколько возможно. Во мне сочетаются мировоззренческие компоненты, которые делают меня крайне неудобным собеседником для этой темы. Я, черт возьми, еще с младых ногтей интернационалист. Это в меня впиталось с советской юности. Мне ненавистны все эти теории с расистским душком. Еще по молодости сталкивалась с членами общества «Память» и получила тогда отличную прививку от арийского превосходства.

Я не выношу конспирологии. Не из-за мамы. Это у меня давно. Меня бесит безбашенный дилентантизм, имеющий претензии опрокидывать достижения поколений ученых. Филологи и лингвисты десятками лет исследуют цепочки корней и происхождение слов, и вот приходит лихой невежда с этим своим «но-ра».

Учебник по альтернативной генетике, который настойчиво сует мне в руки мама, я отбрасываю, как ядовитую гадину. Хотя, сказать по правде, сама я когда-то с любопытством читала альтернативную историю Фоменко. Просто из любопытства, для кругозора. А вот маму почему-то слушать не могу.

Как-то несколько лет назад, будучи у меня в гостях, мама вдруг заплакала:

– Почему ты ничего у меня не берешь? Тебе не нужны мои знания? Меня все с таким интересом слушают, а ты от всего отказываешься!

– Так ты видишь свою миссию в том, чтобы нести людям информацию?

– Издеваешься? – еще громче заплакала мама и пошла собираться домой.

В общем, многие темы у нас с мамой закрыты из-за того, что она постоянно съезжает на наше арийское превосходство. Например, я говорю, что дети подруги хорошо учатся во Франции, а она мгновенно отзывается: конечно, наши-то русские дети умные, а там – какой там уровень!.. Там же одни черные! И дальше по накатанной.

И мне нельзя ей говорить, что, например, у меня что-то болит, потому что она начнет искать в интернете мой диагноз и чем мне лечиться. Звонить и просить, чтобы я пошла, купила и немедленно приняла. Делает она это очень настойчиво.

Мама вообще технологичная. Она шлет мне в вотсапе фото своих дачных цветов. Она, как уже говорилось, общается с подругами в скайпе, не расстается со своим ноутбуком и даже знает, какие принять меры, если он вдруг перестал работать.

Несколько лет назад она накачала из интернета красивых картинок: цветочки, пейзажи. Распечатала их на принтере, оформила в багетной мастерской в рамки и привезла к нам домой. Обводя рукой висящую у нас на стенах живопись (музейные художники), сказала: «Это все очень мрачное у вас. Снимите, вот, я хорошие красивые картинки вам привезла, повесите».

У сына в комнате на стене тогда был батик с цветами, нарисованный дочкой, его старшей сестрой. «Отдайте этот батик Анечке (племяннице), – сказала мама. – Это же девчачье. Я ему вот, кораблик привезла». Я не была готова расставаться с нарисованным дочкой батиком, но действительно стала к приезду мамы снимать его со стены и вешать на его место картинку с корабликом из интернета. Сыну на тот момент было как-то все равно, что на стене. А однажды забыла поменять. Мама увидела батик, все поняла и опять заплакала.

В общем, мне сложно разговаривать с мамой. Нужно сделать усилие, чтобы позвонить, будто шагнуть в холодную воду. Ей тоже сложно со мной, ведь я ничего от нее не беру. Никакой ценной информации. А мне никто не расскажет, что и как на самом деле, и я так никогда и не буду знать правду. Я-то не беру именно ЭТУ информацию, но мама считает, что не беру именно У НЕЕ.

Двоюродная сестра говорит мне: «Да поддакивай ты ей, что тебе – трудно? Она же крутая, вон сколько всего знает, сколько всего делает!» Мама и правда крутая. Она самостоятельно живет на даче по несколько месяцев, сама командует наемными помощниками, ничего от нас не требует, только продуктов изредка привезти. Сама следит за своим здоровьем, только иногда просит чем-то помочь, то есть дать денег на врача или отвезти на прием, если далеко. А вообще от денег отказывается, говорит: тебе нужнее.

Муж говорит: «Бабушка просто сошла с ума, а ты так близко к сердцу принимаешь. Я, например, ее люблю послушать. Дюма – это Пушкин! Ну прекрасно же!» Но мама вовсе не сошла с ума. Она всегда была такой – слабой на ум. Туда кто угодно мог напихать что угодно, и она все это брала по доброте сердечной. Раньше летающие тарелки, снежного человека, глистов, ошпаренную картошку, а теперь – вредный яд в кожуре грейпфрута, наше арийское превосходство, Ротшильдов, масонов. Слабость, доверчивость, простота и полная некритичность.

Мама очень меня любит, и я ее тоже. Не знаю, говорит ли она мне что-то мысленно. А я ей – да. Я постоянно нахожусь с ней во внутреннем диалоге. Разговариваю с ней, объясняю ей все то, что не могу сказать вслух. Примерно это и написано здесь. И вот, например, я пишу сейчас про нее, про наши разговоры, а точнее про их отсутствие, а ей бы такое никогда и в голову не пришло. Ее бы это ужаснуло, показалось бы предательством и глупым стриптизом.

Мама-то вообще в себе не копается. Она говорит: «Это все паньски вытребеньки!»