Текст книги "Мы не говорили об этом, мама"

Когда пора накрывать на стол

Марта, 32 года, домохозяйка

Мне интересно исследовать свои детско-родительские отношения. Я захотела сказать всем детям, кто столкнулся с родительской жестокостью, что они не одни в своей печали.

Маленькая девочка спряталась за холодильником на кухне, обняла свои ноги в ярко-красных колготках. Колготки из плотного хлопка и плохо тянутся, когда их надеваешь утром, но красный цвет очень красивый, любимый цвет девочки. Она сидит и дышит очень тихо. Прятаться, когда на тебя нападают, – это древний инстинкт. В правой ноге застряла вилка, застряла в ноге, не в ткани колготок. Девочка тоже сначала подумала, что вилка просто зацепилась за ткань. Тяжелая вилка, с белой овальной ручкой и тонкими, изящными квадратными зубчиками. Зубчики воткнулись в ногу легко и быстро, и почему-то боли почти не чувствуется. Они вошли неглубоко, но достаточно для того, чтобы вилка не падала. Это необычное зрелище! Как будто нога – это торт, приятного аппетита, налетай!

Вилку бросила мама и угодила прямо в ногу. Бросила, кажется, от злости, точнее, наверное, от гнева. Девочка аккуратно вытащит эту вилку и посидит тихонько. Потом, когда в квартире все стихнет, она пойдет в свою комнату, снимет колготки и посмотрит, что за след оставила вилка. Это будет очень аккуратный след, ряд из четырех красных точечек, по количеству зубчиков. Три следа будут четкие и квадратные, а один слабенький – один крайний зубчик вошел самым кончиком. Скоро на месте точечек образуются маленькие болячки и ранки заживут, потом болячки отсохнут, но шрамов не останется. Ведь рана была неглубокая, а у детей все заживает быстро.

Пройдет время, и девочка вырастет из красных колготок. Девочка научится защищаться и давать отпор своей матери в гневе. Пройдет время, и она станет достаточно сильной физически, чтобы ударить в ответ. Ей придется научиться это делать, иначе она потеряет себя. Пройдет еще время, и девочка поймет, почему мама так поступала, поймет, что дело совсем не в ней, ведь она совсем-совсем не виновата. Пройдет еще пару-тройку лет, и девочка перестанет ждать сожалений или извинений от мамы за все брошенные вещи, за все удары, за всю жестокость.

Пройдет еще сколько-то лет, и девочка сама станет мамой, и внутри нее родится много сочувствия и жалости к своей той усталой, измученной маме. Пока девочка росла и еще жила с мамой, да и потом, когда приезжала в гости и нужно было накрывать на стол, каждый раз, когда девочке нужно было выбрать вилки из кухонного ящичка, она смотрела на эту красивую изящную вилку и каждый раз оставляла ее лежать в ящике с остальными. Странно есть предметом, побывавшим в твоей ноге.

Разговор без слов

Станислав, 53 года, управление ИТ-проектами

Я воспринял это задачу как очередной жизненный челлендж. Когда тебе за пятьдесят, интересно ставить новые задачи и смотреть, что получится. Проверять: «А это смогу? А с этим справлюсь?» У меня не было желания погружаться в глубины смыслов и заниматься самокопанием. Но когда я закончил эссе, у меня получилось взглянуть на прошлое с другой точки зрения, вспомнить то, о чем, кажется, совсем забыл. Я увидел в этом пользу и нашел интерес.

Меня зовут Станислав, и мне пятьдесят три года…

Эта фраза напоминает традиционное представление в клубе анонимных кого-то, однако начинать эссе как-то надо. Я решил начать разговор про маму именно так.

Для кого-то разговор о родителях сложный, а для меня, кажется, это не так. Понимаю, что в этом есть заслуга моих родителей. И, следуя заданному формату, отца оставлю за скобками этого повествования. Возможно, это наложит определенный отпечаток и на описание отношений с мамой, но я принимаю условия, связанные с темой эссе. Отметим лишь один факт: мне повезло, и до моего взрослого возраста я жил в полной семье, где были папа, мама, старшая сестра и я.

Слово «мать» в общении с моей мамой для меня табуировано. Когда-то, когда я демонстрировал миру свою взрослость, я начал в разговоре с мамой называть ее матерью. Но, во-первых, мне самому это было непривычно и казалось грубым, а во-вторых, моя мама в какой-то момент и, похоже, с большой болью сказала, что матерью может быть Родина, которая зовет, что слово «мать» часто звучит в ругательствах, а она, моя мама, разве мать? С тех пор по отношению к своей маме слово «мать» я не использую. Для меня есть только «мама».

Если верить моим ощущениям, с мамой я мог поговорить обо всем. И возможно, этим утверждением можно было бы поставить точку в моем повествовании, однако это было бы слишком просто, и я продолжу. Потому что это то, что лежит на поверхности, это только вершина айсберга.

На самом деле говорить-то я мог обо всем, однако я не говорил. Наверное, даже можно сказать, что со своей мамой я не разговаривал, в том смысле, что я не делился ни радостями, ни горестями, я не спрашивал совета, не задавал вопросов. Я не могу сказать, что у нас с мамой были натянутые или проблемные отношения. Хотя, может, это только мое мнение и мама считает по-другому.

Сейчас, набирая эти строки и оглядываясь назад, я задаюсь вопросом: а есть ли что-то, о чем я хотел, но не поговорил с моей мамой? Наверное, есть или даже наверняка есть. Так и просится сейчас написать: «Если бы я тогда мог, я бы…», однако то, что было, уже прошло. И сейчас прошлое видится совсем по-другому. Попробую для себя разложить по полочкам: а какие же вопросы сын мог или может обсудить с мамой?

Кажется, что, во-первых, можно было бы обсудить тему секса. Или нет? Во-вторых, можно было бы спросить, как поступить в той или иной ситуации, то есть просто получить житейский совет. В-третьих, можно было бы обсудить с мамой, куда пойти учиться. А потом уже можно было бы переходить к вопросам из разряда: «Почему у кого-то из моих друзей есть магнитофон, а у меня нет?» Ну и вопрос, который лет до сорока вообще у меня не возникал: «А как быть счастливым?»

Составив этот список, можно обдумать: а о чем из вышеперечисленного я пока так и не поговорил со своей мамой?

Про секс точно не поговорил. Она, эта тема, ведь какая-то «неловкая». Даже сейчас, когда я взрослый, если эта тема вдруг возникает, она приводит к смущению с обеих сторон. Почему не поговорил об этом с мамой? Пишу эти слова и улыбаюсь, представляя, как я лет в пятнадцать подхожу к маме и предлагаю: «Мама, а давай поговорим о сексе?» А пятнадцать лет мне было в 1983 году. Когда я себе это представляю, мне становится смешно и грустно одновременно. Тема секса в СССР была не просто закрытой, она имела сильно отрицательную подоплеку. Поэтому говорить с мамой я об этом не мог. То есть не то чтобы не мог, мог! Конечно, мог. Но не говорил. Сейчас я понимаю, что нашим родителям просто не повезло жить в тот период, когда многое самое простое и естественное не обсуждалось и даже было под запретом. Поэтому откуда подростки моего времени черпали информацию? Ха-ха-ха… Интернета тогда не было, а в библиотеках книги «про это» всегда были на руках у читателей. Зато были двор, улица, школа, пионерские лагеря и т. д. Вот именно там и черпалась вся информация, ну и конечно, под влиянием инстинктов и практики, с ошибками и достижениями. Можно ли было прийти и поговорить об этих ошибках с мамой, можно ли было поделиться открытиями? Конечно, нет. И не только потому, что было стеснение. А еще и потому, что мне казалось, будто мой опыт был богаче, чем у мамы.

Про житейские советы. Поговорил или не поговорил? Меня (да, наверное, не только меня) воспитывали так, что мальчик, юноша, мужчина должен стойко переносить тяготы и лишения. Собственно, вот и ответ: если ты мужчина, то есть от рождения носишь штаны, и у тебя возникает сложная жизненная ситуация, то ты должен сам эту ситуацию разрулить. Вот я и разруливал. Сам. Не спрашивая совета, не разговаривая.

Правда, помню одну историю, когда мое «разруливание» проблемы не было должным образом оценено взрослыми. А дело было так: тогда мы учились в школе не только в будни, но и по субботам. В одну из суббот я ушел в школу к первому уроку, а мама, естественно, была дома, потому что у работающих людей в субботу был выходной. У взрослых людей именно на выходные приходилась куча бытовых дел: стирка, уборка, глажка, приготовление еды, покупка продуктов. Это не то что сейчас: стиралка стирает, посудомойка моет, робот-пылесос чистит как оглашенный, да еще нанятая мамзель может отдраить всю квартиру за приемлемые деньги. Нет, тогда все было не так и все хозяйство было на старших членах семьи, то есть на родителях. Простите, что-то я отвлекся… Так вот, вышел я, девятиклассник, из дома, а на улице весна, птички поют, теплынь. Я уже «весь взрослый», весна… ну, вы понимаете. Поэтому первый урок побоку, я его прогуливаю. А на второй урок нужно было идти, его не очень-то прогуляешь: это был урок литературы, и вела его классный руководитель. И я на него пришел. Подхожу к классу, а там – опачки, моя мама стоит, прямо сказать, взволнованная и почти счастливая, ведь сын-оболтус, ушедший из дома и не пришедший на первый урок (хотя до школы идти всего три минуты, если еле плестись), стоит перед ней живой и здоровый, правда, слегка обескураженный. Я был удивлен, увидев маму в школе, потому что до этого момента за все время моей учебы мама приходила в школу в нештатном режиме (то есть не на запланированное родительское собрание) всего лишь один раз. В момент этой удивительной встречи с мамой у школьного кабинета из класса вылетает наша классная фурия («классная» не в том смысле, что она классная-прекрасная, а в том, что это наша классная руководительница) и, пригласив нас с мамой войти, начинает отчитывать… мою маму. За что? За то, что она, дескать, такая-сякая, за сыном-оболтусом не следит, а он-то бездельник, которого и в девятый класс брать не хотели (это она привирала, я точно в тот момент был в лучшей половине). Наша классная ругала мою маму за то, что ее сын прогуливает уроки, и требовала, чтобы мама следила за этим самым оболтусом. И долго так отчитывала, прямо сказать. Хоть она и была учительницей по литературе, но литературного в ее монологе, как сейчас помню, было немного, вот Есенин, правда, иногда прослеживался.

Так вот, стою я, слушаю и понимаю, что мама– то моя вообще не виновата: разбудить – разбудила (что само по себе является родительским подвигом), чем-то накормила и в школу выпроводила, причем вовремя. Короче, моя мама – идеал советского родителя, просто у ее сынули в душе весна. И как только я это понял и дождался, когда классная-неклассная прервется, чтобы набрать воздуха, я сказал: «А что это вы (имя-отчество) на мою маму наезжаете почем зря? Моя мама все сделала идеально, собственно, как и всегда. Это у меня сейчас весна, а я уже юноша совсем взрослый, аж девятиклассник. Так что давайте мы маму отпустим, предварительно извинившись, а со мной будем разбираться, ибо я вот тут, весна именно у меня и отвечать я готов по всей строгости советских законов». Ну еще, конечно, в этот момент я припомнил, что еще в пятом классе нас, всех мальчиков класса, поставили на учет в комнату милиции (это просто было традицией города Л., в котором я тогда жил), а в связи с этим за прогул одного урока мне светит если не высшая мера, то наверняка долгая ссылка без права переписки и продолжения учебы. Что покатился я по наклонной и скатился уже ниже некуда…

Дальше была пауза, причем молчали все трое. И потом классная извинилась, что отвлекла маму, и сказала, что ни меня, ни маму больше не задерживает. Что, оказывается, у 30 человек из 35 учащихся в классе в этот день наступила такая же весна и что ей еще с остальными разбираться…

Вот такая жизненная ситуация. Иду я тогда домой, а сам думаю: что же меня теперь ждет? С классной, конечно, прокатило, но дома-то точно не прокатит. Хотя не могу сказать, что меня часто ругали или наказывали за проделки. Скорее я получал то, что заслужил.

Вернулся домой, а мама как ни в чем не бывало продолжает убирать квартиру и ведет себя так, как будто ничего не случилось. Ну не то чтобы как ни в чем не бывало, а как-то грустно и, прямо сказать, слегка меня игнорируя.

Эврика! Вот, наверное, как мы с мамой разговаривали про жизнь! Она ничего не говорила, но всем видом показывала, кто я, что я и чего заслуживаю. Это как раз к вопросу, о чем мы молчим с мамой. Получается, что про жизненные ситуации тоже молчим, но молчим очень выразительно.

Не скажу, что я тогда, в тот весенний день, сильно чувствовал потребность в разговоре на эту тему, но, наверно, ожидал какой-то эмоциональной реакции на мой поступок. По моему мнению на тот момент, мой поступок, связанный с защитой мамы и взятой на себя ответственностью, был героическим. Я и ждал, что мама об этом скажет. Или подаст сигнал, что гордится мной, взрослым сыном. Но этого не случилось.

Чтобы совсем закрыть ту старую историю про мою взрослость, нужно вспомнить, что спустя пару-тройку недель мама все-таки поделилась со мной своими чувствами: она мне поведала, что, когда к ней прибежала пятиклашка и срочно, прямо сейчас, позвала в школу, она очень разволновалась. И после этого попросила, чтобы я по возможности поберег ее от подобных стрессов. Это я сейчас понимаю, что она могла себе напридумывать, пока шла в школу, и, наверное, поэтому она себя там так вела. Но про классного руководителя я до сих пор не понимаю: о чем она только думала, когда вызывала мою маму таким образом?

Теперь вопрос про учебу и жизненные перспективы. И главное, про то, как не вырасти оболтусом и никудышним гражданином, ненужным своей Родине-матушке. Говорил ли я об этом с мамой?

Вот тут у меня, кроме огромной благодарности и великого почтения к маме, других чувств нет. Потому что вопрос этот, как я сейчас понимаю, для их поколения был очень важным. И не для них самих или для нас, их детей, а для всей страны в целом. Да-да, для той великой страны, за счастье которой они и, что важно, их родители, наши дедушки и бабушки, боролись и даже жизнями жертвовали. Они-то, наши предки, думали, что если им не досталось радости, счастья и спокойной жизни в достатке, то мы будем пользоваться тем, что они строили, упахиваясь и не видя просвета от работы. И что мы просто гарантированно будем жить в достатке и удовольствии, а как же иначе? И что мы тоже должны, именно должны, отдать своему государству себя по максимуму. Ведь государство – это все, а мы – счастливчики, потому что живем именно тут. И не поспоришь. И прямо сказать, я рад, что мне повезло провести так и детство, и юность, и немного зрелости.

Опять я отступил от темы, но про это нужно обязательно рассказать, чтобы следующая часть повествования была понятнее.

Так вот, про учебу и перспективы. Помню два случая, когда мы с мамой «разговаривали» на эти темы. Не уверен, что эти эпизоды можно считать разговорами. Скорее это монологи, которые произнесла мама, стремясь донести до меня важные принципы жизни и помочь мне с выбором правильного пути.

Один случай произошел, когда я учился в третьем или четвертом классе. Мы часто с мамой ходили мимо продуктового магазина. С одной стороны этого здания был цивилизованный вход в магазин (он назывался «Гастроном»), а с другой стороны – обыкновенная пивнушка: окно, прорубленное в стене, откуда продавали пиво на розлив. Посещал пивнушку совершенно определенный контингент. И в какой то момент эту часть здания, где был пивной источник, отделили бетонным трехметровым забором, чтобы не смущать взоры сознательных трудящихся и тем более интеллигенции. Понятно, что внутри пивнушки я в этом возрасте не бывал, но часто видел людей, оттуда выходящих… Хотя нет, на своих двоих оттуда почти никто не выходил. Оттуда скорее выползали…

Как-то раз, когда пара-тройка человек в той самой выползающей кондиции явили себя общественности, мы с мамой проходили мимо. Зрелище, представшее перед нашими глазами, прямо сказать, было малопривлекательным. И мама сказала мне, что в жизни есть всего два пути: один ведет туда, за этот бетонный забор, – и тогда вот оно, будущее, что тебя там будет ожидать… Другой путь никогда не проходит внутри этих бетонных стен. А вот выбрать, каким путем идти, могу только я. Никто мне не поможет сделать этот выбор… Этот немногословный разговор с такой показательной визуализацией оставил неизгладимое впечатление в моей детской памяти. Больше про выбор глобального жизненного пути мы с мамой не говорили. Но я все понял.

Второй случай связан с тем, что нужно было определяться, что делать после окончания школы. Тогда все было понятным, и казалось, что тоже есть всего два пути: институт или армия. Да– да, в тогдашнюю армию забирали на полные два года без возможности откосить. (Чтобы не было вопросов, скажу, что свои два положенных года я Родине отдал сполна.) Так вот. На этом распутье был я, крутой выпускник, закончивший десятилетку без троек (тут надо признать заслугу мамы: ее заслуга была именно в том, что я закончил «без троек», я это не только признаю, но за это бесконечно благодарен). Конечно, я собираюсь в институт, ибо куда же я могу идти, когда оба моих родителя – достойные люди с высшим образованием? И тут-то оказалось, что есть третий путь – вот такой нежданчик.

Простите, но тут без маленького рассказа о папе, который «за скобками» повествования, не обойтись. Когда я закончил школу, вдруг оказалось, что мой папа всю жизнь мечтал быть офицером! Он свою мечту не смог реализовать, но вот сын, то есть я, эту его мечту должен хлебнуть полной ложкой. «Мама дорогая!» – как скажут в Одессе. Никто в семье ничего до тех пор не ведал ни сном ни духом, а папа объявил, что меня, такого молодого и красивого, да с хорошим аттестатом, люберчанина (а это почти Москва), ждут в Свердловском (а сейчас и города такого нет, ибо был переименован Свердловск в Екатеринбург, но я буду придерживаться старого названия) танково-артиллерийском политическом военном училище. Папа сказал, что его друг – начальник училища и что мне достаточно явить свое молодое тело на экзамены – и, можно сказать, я уже курсант этого самого училища. «Блат», «лапа» – называйте как угодно – в те времена были основным источником существования, и этот блат у папы, оказывается, случился на самом высоком уровне. Тогда я понял: моя жизненная весна закончилась навсегда.

Теперь можно вернуться к теме эссе, а мы помним, что эссе про маму. Ну и куда должен был бежать не на шутку струхнувший десятиклассник? Правильно, к маме. «Мама, мамочка, мамулечка, помоги, спаси, не хочу провести остаток молодой жизни, а точнее всю жизнь, в сапогах». И вот тут как раз могу рассказать про «не поговорили».

Спасибо маме, что она выслушала мой скулеж до конца, а потом сказала примерно следующее: вещи она мне собрать поможет, но, скорее всего, вещей не нужно, ибо сразу после сдачи экзаменов я получу все новое и казенное.

Наверное, я пытался как-то продолжать поскуливать, но кто же слушает десятиклассника, когда все уже решено? Я точно помню, что видел: маме трудно принять эту ситуацию, ее глаза полны слез, а сердце волнения, но я не помню, чтобы она это сказала словами.

Думаете, это конец истории? А вот и нет. Ясное дело, я поехал в Свердловск и сдал все экзамены, и даже сдал хорошо (по-моему, я получил три «пятерки» и «четверку»), и даже сдал физподготовку (подтянулся, пробежал, отжался, что-то изобразил на брусьях, побегал в противогазе). При таких результатах да с таким блатом я сто пудов курсант. Помню, я сидел на пригорке, на травке, смотрел на закатное свердловское небо (весь такой охреневший от собственных успехов) и понимал, что казарма и сапоги на всю жизнь – это не мое. Хорошо, что все документы были у нас, абитуриентов, на руках, ибо конкурс на место был приличный, а училищу, видимо, было лень сначала собирать документы, потом раздавать их тем, кто не поступил. Опа, документы на руках, деньги есть, они не пропиты, забор училища хоть и высокий, но физо-то я сдал. И вот я уже в поезде Свердловск – Москва, который везет меня не знаю куда и к чему.

Время в пути – около полутора суток. Приезжаю под вечер домой, захожу в квартиру, а там родители (это понятно) и патруль (да-да, военный патруль города Москвы). Люди в военной форме по мою молодую душу. Блат оказался не просто большим, а очень большим и, похоже, на уровне страны: не найдя меня на вечерней поверке, начальство тут же разослало ориентировку, а так как абитуриент военного училища – это почти уже курсант, то это вам не шуточки, а если еще не военное преступление, то что-то очень серьезное. Конечно, первое место, в котором меня начали искать, – это родительский дом. А я туда и явился, такой тепленький, берите голыми руками.

Дальше, возможно, все было не совсем так, как напишу, но поймите правильно: я был, мягко сказать, в шоке. Мама молчала (точно помню, что не было ни криков, ни чего-то подобного), а отец сказал следующее: «Есть два варианта. Либо ты идешь с этими уважаемыми военными и возвращаешься в Свердловск, потом становишься-таки военным человеком, а мой блат позволит сделать так, что на твой побег закроют глаза (представляете, на каком уровне были договоренности?), либо ты можешь делать то, что хочешь, но из двоих детей у меня остается только дочь». Повезло сестренке – не могла она стать офицером!

Конечно, ответ надо было давать прямо здесь и прямо сейчас. Возможности обсудить с мамой, спросить у нее совета или просто порассуждать с ней об этом не было. Мама, видимо, поэтому и в этой ситуации мы с тобой не поговорили.

Решение я принял, хотя и не представлял, что буду делать дальше, но точно сформулировал: жить я буду на гражданке. Военные о чем-то поговорили с отцом, козырнули и отбыли в расположение. Отец не сказал ни слова, просто ушел к себе в комнату. Что самое интересное, мы с ним никогда больше не возвращались к обсуждению этой ситуации. А статус сына я себе вернул. Но это другая история.

Мама мне очень помогла с выбором первого института и поступлением, но это были не душевные разговоры, это были практические советы по существу. Сейчас пишу, и картинки прошлого всплывают: советы были, рекомендации были, аргументы были, а чувств не было. Я даже не помню, говорил ли я маме, что чувствовал там, на пригорке в Свердловске, когда принимал решение сбежать. И не помню, спрашивала ли она меня об этом. Даже сейчас, когда пишу эти строки, кажется, что это было не со мной. А еще (память – интересная штука) воспоминания идут картинками, как вырезанные из фильма куски, но только без звука, поэтому трудно вспоминать, были ли разговоры. Видимо, все это вспоминается через призму прошедшего времени. Хотя некоторые фразы, именно фразы, слышатся даже через года очень отчетливо. Вот только фраз этих совсем мало.

Вот вспомнил еще кое-что: то ли про секс, то ли про парные отношения. Наверное, все-таки мне было бы интересно с мамой поговорить про секс.

Коротенькая история. Как-то раз я приехал домой со своей будущей женой, которая женой еще не была. И как-то так сложилось, что задержались мы допоздна, весь транспорт уснул до утра и мы вынуждены были ночевать под родительским кровом. Нужно было как-то размещаться, и у меня в голове был вопрос: как же мои родители подойдут к теме размещения нас на ночь?

Позиция папы была лично мне ясна, но хозяйка-то дома – мама, она должна обеспечить всех спальными местами. И тут я просто снимаю шляпу в почтении: мама очень просто и обыденно задала вопрос за столом, когда мы ужинали. Как сейчас помню, вопрос звучал так, цитата: «Вам вместе стелить?» Конец цитаты. И тут отвечать-то было не надо – по-моему, мы просто кивнули. Вот так почти без слов, ювелирно была разрешена, как мне казалось на тот момент, непростая ситуация. И опять же минимум слов и максимум эффективности. Эмоций – ноль.

Осталось вернуться к двум темам: про магнитофон, а точнее его отсутствие, и про счастье. Лично для меня в отрочестве наличие магнитофона и было счастьем; жаль, что сейчас все изменилось. Два слова про магнитофон: я его себе заработал сам после девятого класса, а до этого, можно сказать, у меня магнитофона не было. А музыки очень хотелось! Да и у друзей-приятелей музыковоспроизводящие устройства были, что вызывало у меня зависть и чувство собственной ущербности.

И вот когда у меня уже «наболело-накипело», подхожу я к маме… (Странно, я только сейчас осознал, что бюджетом в семье распоряжалась мама!) Необходимо сказать пару слов о том, почему я не пошел с этим вопросом к отцу. Отец был на все руки мастер, и одним из его увлечений была радиоэлектроника. Поэтому, когда я учился примерно в шестом классе, у меня появилось нечто, что могло воспроизводить кассеты, но было это собрано из непонятно чего и технически это нельзя было вынести из дома, да еще и не работало без гвоздика, ластика и еще каких-то запчастей, прилаженных в разных местах. Поэтому благодаря отцу музыка в доме была. А мои два-три подхода к отцу с просьбой: «Папа, все же хочется "Электронику-320"» увенчались одним ответом: «Я музыку тебе сделал».

Возвращаемся к маме… Когда у меня уже «наболело-накипело» и назавидовалось так, что терпеть больше было невозможно, я поставил перед мамой вопрос ребром: «Или магнитофон, или…» Не помню, что было мною предложено в качестве негативного «или», но помню, что это маму очень зацепило. По-моему, она даже заплакала (а плакала она очень редко, и это, как я сейчас понимаю, не было манипуляцией, это были слезы бессилия).

Хоть мы и жили очень прилично, и машина была, и дача, но лишних 120 рублей на магнитофон для меня в нашей семье не было. И вот тут мы с мамой вроде как поговорили… Мама, поплакав, взяла тетрадный лист в клеточку и расписала мне семейный бюджет. Там было все – от выплачиваемого кредита за холодильник «Бирюса» до учета стоимости билетов на электричку, чтобы мы могли на выходные поехать к бабушке. Мамину фразу о том, что, когда мы с сестрой были меньше и можно было покупать нам детские билеты на электричку, тогда им, родителям, было полегче, я помню до сих пор. Кажется, в этот момент слезы уже были у меня. Я помню, что не было ни причитаний, ни сетований, просто голые цифры и факты. До меня дошло, что такое семейный бюджет, а еще я понял, что жизнь взрослых сложна и магнитофона у меня не будет.

Эти события произошли, наверное, в начале моего восьмого класса, а ближе к Новому году свою тринадцатую зарплату мама потратила на виниловый проигрыватель «Вега 323-стерео». А стоил этот проигрыватель, как мне помнится, рублей триста с гаком. Мама сказала, что это радиола, что там есть еще и радио, а значит, не только я буду пользоваться этой музыкой, но и все мы. И что в итоге музыка будет не моей прихотью, а нужной покупкой для всей семьи. Вот так мама отреагировала на мой запрос не словами, а делами.

Ну и осталось только разобрать разговоры про счастье. Я помню это слово в беседах, причем канва была примерно такой: мама говорила, что она хочет, чтобы мы были счастливы. Да-да, вот так просто и незатейливо. А что такое счастье, как его достигают, надо было узнавать самому.

Скорее всего, я утомил читателя, да и тема мной раскрыта, кажется, в другую сторону. Но я предупреждал, что мог бы раскрыть эту тему всего одним предложением: я мог поговорить с мамой, но не говорил. Говорила ли мама со мной? Да, говорила, но это были поступки, факты, аксиомы, цифры. Понимай как хочешь, и я понимал как мог.

Мама руководила конструкторским бюро, и то, что они придумывали и вычерчивали, производили позже на том же заводе. Моя мама несла за все это персональную ответственность. И получала за свою работу благодарности и награды. Я не помню, чтобы она косячила у себя на работе или получала взыскания. Так, наверное, и в семье: микрометры и предельные допуски были основой ее решений и поступков. Наверное, она не могла быть другой.

Здорово, что она сейчас жива и я могу с ней поговорить. Но думаю, что наша современная беседа будет разговором двух технических специалистов – с фактами, аргументами, подтверждающими эти факты, выводами и допущениями. Так мы общались раньше и можем общаться теперь. И еще моя мама всего одним словом может загнать собеседника в чувство вины. Именно поэтому для меня она до какого-то момента всегда была права в аргументированном представлении своей точки зрения. Она права, а я виноват.

Кажется, нам суждено продолжать говорить друг с другом, не говоря…