Текст книги "Моё собачье дело"

Глава 3
Можно забрать собаку из приюта, но приют из собаки забрать нельзя

С уходом нашей недолгой надежды ушла и жара, и серые дни начал заливать не менее серый дождь. Он был настолько проливным, что мне казалось, будто на крыше стоит какой-то злоумышленник и неустанно опрокидывает ведра. Я даже несколько раз подошла к прутьям и попыталась разглядеть этого негодяя, но, как и стоило ожидать, ничего, кроме непрестанного потока воды, не увидела.

Сначала вода скапливалась в небольших ямах на дороге, а вскоре переступила за края образовавшихся маленьких озер и начала медленно, но уверенно заливаться в наш вольер. Работники приюта же не сочли положение жизнеопасным и, виновато пожав плечами, оставили нас на мучительную смерть. Столь необычная ситуация, именуемая людьми странным названием ЧП (волонтеры, появившиеся в приюте за время потопа всего раз, бегали туда-сюда в прострации и с вылупленными глазами все повторяли: «Это полное ЧП!»), имела и одну положительную сторону: животный страх за жизнь сумел отодвинуть чернейшую депрессию, которой я с упоением предавалась вот уже почти что неделю, на второй план.

Вода все неумолимо наступала, а наглые работники продолжали делать вид, что ничего страшного не происходит, и я поняла, что нам с сеструхой надо действовать самим. Я долго подыскивала слова, чтобы заранее не травмировать и так изрядно подорванную психику сеструхи, но в конце концов высказала все накопившееся на душе. Жизнь в приюте была, разумеется, не сладка, но помирать мне все равно еще не хотелось. Особенно в каком-то болоте, нагло ворвавшемся на нашу территорию.

Как и стоило ожидать, после моей речи нервы сестры сдали, и помимо всемирного потопа на мою голову свалилась еще и обалдевшая, ни к чему не пригодная псина с тронувшейся крышей.

Пока я с немалыми усилиями пыталась свернуть наши спальные пледики в валики для сооружения дамбы, сеструха носилась по оставшейся суше от стенки к стенке и смотрела на воду с ужасом бешеного волка. Даже ротвейлеры как-то притихли, и я, не ожидая от себя подобного благородства, начала серьезно беспокоиться за бедных глыб.

Валики не помогли. Болото плавно растеклось по всему вольеру, и я обреченно села на плавающий плед, как на плот, прижав его к пока недалекому дну, и стала ждать неизбежного конца. О том, что творилось с сеструхой, я лучше умолчу.

Но, к моему великому удивлению, уровень воды не поднимался, хотя дождь все лил. Оказалось, что в двери, ведущей в коридор, была щель, через которую вода просачивалась и там стекала в дырку в полу. Так я узнала, что такое водосток, и сильно ругала себя за то, что, толком не разобравшись в ситуации, распаниковалась и довела сеструху до того плачевного состояния, в котором она пребывала. Прижав ее к стенке и усадив на подплывший мокрый пледик, я как можно доходчивее постаралась объяснить ей, что смерть отменяется. Она вроде вняла моим доводам, поверила в загадочный водосток и немного расслабилась. А я, избежав столь прискорбной участи, пришла в такое прекрасное расположение духа, что даже не расстроилась, увидев размякший ужин в затопленной миске.

Наше приютское ЧП закончилось так же неожиданно, как началось, но лето было невозвратимо утеряно. Близилась осень. У нас забрали загнившие пледики и положили на их место шикарные подушки, пожертвованные пострадавшему от стихии приюту расчувствовавшимся толстячком с большой лысиной и большим носом, на который градом катились слезы жалости за нас и гордости за самого себя, когда он пришел на презентацию своих даров при деле.

– А имя-то? Имя вышили? – поинтересовался он, задыхаясь от переполнявших его эмоций.

Работники деловито вытащили из-под сеструхиной попы расписную подушку и указали на еле видную вышивку в углу.

– Приют вас никогда не забудет, Захар Маврикович, – пафосно проговорил работник и посадил сеструху обратно на подушку.

Мне показалось, что ему оказали многовато чести за какие-то подушки, пусть даже они новые и мягкие, но соседская всеведущая болонка поведала мне, что благодаря этому растроганному господину с подтяжками приют обеспечен кормом и сеном на всю зиму. Я почтительно кивнула. Без еды было всегда плохо, но без сена зимой было даже хуже, чем без еды. При заморозках бетонный пол превращался в нескользкий лед, и отморозить себе лапы можно было запросто за считаные минуты. Не могу сказать, что с сеном было очень комфортно, но, по крайней мере, лучше, чем без ничего. Можно было в него зарыться и поспать хоть немного, не просыпаясь то и дело из-за окаменевших конечностей.

Со всеми этими переживаниями я успешно умудрилась забыть про очаровательное семейство, которое нас чуть не удочерило, и поэтому даже не сразу узнала папу, когда он снова появился перед нашим вольером. Да и если я смела бы ожидать, что кто-то из них еще раз вернется, то про него я подумала бы в последнюю очередь. Он выглядел так же, как и в первый свой визит, только еще немного более несчастным и растерянным. Папа плотно сжал губы и сунул руки в карманы.

– Ну что, как вы тут? – робко поинтересовался он. Было заметно, что практики общения с животными у него было немного и что он смущался.

Сеструха, чья память оказалась лучше моей, бросилась к нему и, припав к прутьям, завиляла хвостом что было мочи. Пока я наблюдала за ее ходившей из стороны в сторону задней частью, воспоминания нагрянули на меня цветной лавиной. Как наяву передо мной промелькнули мама с браслетами, Никуся, Сашка, луг и ссора.

Помедлив, я тоже подошла к нему и слегка вильнула хвостом в знак внимания. Я не знала, зачем он вернулся, к тому же еще и один, и что от него следовало ожидать. Папа тяжело вздохнул и опустился на корточки. Мне было интересно, о чем он думает, но я уже давно поняла, что мужчины намного реже озвучивают тот бардак, который творится у них в голове, чем женщины.

Тут к нашему маленькому собранию подоспел один из работников приюта.

– Что? Решились все-таки? – прохихикал он.

Я навострила уши. Папа медлил с ответом, и я занервничала. На что он решился? Неужто забрать кого-то из нас?!

Наконец он кивнул.

– Ну и которую? – Работник всунул ключ в дверь и со зловещим скрипом открыл замок.

Мое сердце заколотилось так, что голова пошла кругом. Я впилась глазами в сеструху, вопрошая, понимает ли она весь ужас происходящего. Видно, она понимала. Сеструха очень плотно прижала хвост к животу и так же плотно прижалась ко мне. Думаю, я еще никогда не любила эту дурочку так сильно, как тогда (дурочка – это я ласково, не подумайте). Папа не торопился отвечать, и это мне казалось самой страшной пыткой из всех возможных. Я уже хотела взмолиться о разрешении наших страданий, когда он таки кашлянул и перевел взгляд от меня к сеструхе и обратно.

– Беих, – промямлил он что-то невнятное, и я уставилась на работника, чтобы по его реакции понять, что имел в виду папа. Но работник тоже явно не разобрал этого полустона и попросил повторить наш приговор. Я чувствовала, что вот-вот описаюсь от такого нервного перенапряжения. Папа встал и решительно расправил плечи.

– Обеих, – торжественно проговорил он четко и ясно. – Я беру их обеих.

Я не поверила своим ушам и снова уставилась на работника, как на переводчика самой важной беседы в моей жизни. Но тот тоже в предельном удивлении смотрел на папу.

– Это как – обеих?

– Обеих – значит обеих. Эту собаку, – папа указал на сеструху, – и эту собаку, – папа указал на меня.

– А вы это обговорили с начальством? – недоверчиво переспросил работник.

– А при чем тут начальство? – удивился папа. – Не думаю, что моя работа сильно от них пострадает. К тому же мой сын обещал…

– Начальство приюта, – сурово перебил папу работник.

– А, ну да, говорил, – смущенно кивнул папа. – Все уже подписано.

Я не могла понять, почему работник не прыгает от восторга и не целует папу, а как-то угрюмо пристегивает нас к поводкам, и поэтому боялась радоваться сама. Меня не покидал страх, что я что-то не так поняла. Сеструха тоже заерзала под неласковыми руками работника и нервно прижала уши. Однако по ее поведению я поняла, что боимся мы разных вещей. Я, как великая пессимистка, не могла поверить в ту райскую долю, которая якобы выпадала на наши грешные души, а реалистка-сеструха (с регулярными наклонностями к оптимизму) вдруг испугалась того, о чем мечтала с того далекого дня, в который нас занесло в приют. Она испугалась покидать наш скудный, но привычный вольер. Мало ли что нас ждало впереди, а неизвестность терзала ее хуже самой горькой участи. Я чувствовала, что от меня ожидалась поддержка, но в моей голове началась карусель мыслей и эмоций, и меня как будто вырубило из реального мира.

Неумелой хваткой папа взял в каждую руку по поводку и выволок нас из вольера. Судя по непривычно задумчивому взгляду ротвейлеров, даже они не могли понять, что происходит. Хотя ротвейлеры вели себя совершенно спокойно, папа, видно, решил не рисковать лишний раз и повел нас в другую сторону. Я увидела, что старая болонка навострила уши, приподняв голову, и чуть не прослезилась. Меня начала безжалостно грызть совесть. Как могло такое быть, что нас забирали сразу обеих, а остальные собаки оставались? Эта смиренная старушка ждала своего хозяина несравнимо дольше нас, но зависти в ее глазах тем не менее не наблюдалось. На прощание она повиляла хвостом и звучно тявкнула, а я все не могла оторвать от нее взгляда, пока папа не завел нас за угол.

Вокруг стоял прощальный вой, который раздирал мне и так пострадавшее сердце. Я была готова остаться взамен на каждую приютскую собаку, наверное, даже за ротвейлеров. Ну ладно, может, не за ротвейлеров, но за всех других точно. В какой-то момент я не выдержала и уставилась себе под ноги. Рядом со мной по земле тащился сеструхин мокрый язык. Шучу, не по земле, конечно, но вывесила она его действительно изрядно далеко. Мне даже не надо было смотреть ей в глаза, чтобы убедиться в том, что вылуплены они так, что грозились вовсе выкатиться.

Когда мы вышли за забор, отделявший приют от всего остального беззаботного мира, и подошли к машине, которую папа умудрился поставить в единственную лужу на всей парковке, мне все еще казалось, что это какой-то зловещий розыгрыш. Мы даже не взяли с собой новые подушки, подаренные плачущим господином, и миски. Куда нам было ехать?

Папа тихо и неразборчиво выругался, намочив ноги, и открыл заднюю дверцу.

– Ну давайте, как там… – Он сделал какой-то невиданный жест рукой и дернул за поводки. – Але хоп, что ли?

Я, конечно, подозревала, что он хочет, чтобы мы запрыгнули внутрь, но в то же время не понимала, как я должна это сделать, не упав в лужу и не повиснув на довольно коротком поводке. Пока я нерешительно топталась у края маленького озера, сеструха смачно плюхнулась брюхом в грязь.

– Ты что?! – завопил папа в ужасе. – А ну встань сейчас же!

Сеструха задрожала мелкой дрожью и еще плотнее прижалась к земле. Папа порывисто задергал за поводки. Я укоризненно посмотрела на этот сгусток паники. Дела обстояли мрачно. Я уже предвидела, как папа осознает, что сиденья его машины будут выглядеть примерно так же, как сеструхино пузо, если ему удастся каким-то образом ее туда затолкать, плюнет на нас и свою бредовую затею, и как мы вернемся в наш вольер с позором, как полк, ринувшийся атаковать вражескую крепость, но, так и не доскакав, утонувший в болоте. Папа и правда перевел с самым тяжким вздохом на свете взгляд от нас к машине и обратно к приютскому забору. Я затаила дыхание.

«Да делай хоть что-нибудь, ленивец ты полоумный!» – вдруг отчетливо раздалось у меня в голове. От удивления я даже пошатнулась, но сразу же поняла, что голос, откуда бы он ни взялся, прав. Недолго думая я отошла на пару шагов, разбежалась, как могла, и сиганула во все еще заманчиво открытую дверь машины. Папа принялся было что-то кричать, но запутался в своих чувствах и обреченно посмотрел на испорченное моими лапами кожаное сиденье. Поразмыслив несколько секунд, он с досадой швырнул мне мой поводок, закатал рукава своего пиджака и принялся отрывать сеструху от земли.

Тут я углядела со своего пьедестала недобрый, обезумевший оскал на сеструхиной морде, опасно маячившей около папиной щеки, и закричала уже сама. Ну вы можете себе представить, как собаки кричат, это я просто примеряю на нас человеческую лексику, так приятнее. Самооценка сразу повышается. Так вот, я закричала, чем добилась ожидаемого результата. Сеструха удивленно отвлеклась, а папа быстро схватил ее и забросил в машину. Дверь закрылась с громким хлопком.

«Не может быть, не может быть, не может быть», – нескончаемым потоком вертелось у меня в голове. Когда сбывается нечто, чего ты ждешь долго и отчаянно, скажем, твое самое сокровенное желание, то сразу поверить в то, что ты не спишь и все наяву, просто невозможно.

Папа обессиленно рухнул на водительское сиденье, откинул голову и закрыл глаза руками. Послышался протяжный стон.

– Болван старый! Болван, болван, болван!

Я не знала наверняка, кого подразумевал папа, но у меня закралось подозрение, что самого себя, хотя старым он не выглядел. Мне стало его жалко. Видно было, что он решился пойти на подвиг, оправданность которого теперь ставилась под сильное сомнение. Он зачем-то врезал в руль, отчего машина громко взвизгнула, как будто ей сделали больно.

– Идиот! – крикнул папа.

Мне стало страшно. А сеструха, наоборот, сменила тактику и теперь с безмятежным видом смотрела в окно, словно ничего такого необычного и не происходило. Воцарилась напряженная тишина. Было слышно тиканье на наручных часах папы, измазанных грязью. Я оторвала от них взгляд и вздрогнула. Папа смотрел на нас подозрительно спокойными глазами. Такое бывает у лиц с нестабильной психикой прямо перед очередным чудовищным злодеянием.

– Ну и что мне с вами теперь делать? – тихо поинтересовался папа.

Мне очень хотелось ему ответить, что об этом ему, наверное, стоило подумать заранее, но в силу своей словесной немощи выразительно промолчала. Сеструха делала вид, что ее нет.

Целую вечность папа таращился на меня недобрым взглядом, полным мучительных душевных терзаний, потом моргнул несколько раз подряд, как будто только проснувшись, отвернулся и с очередным обреченным вздохом завел мотор.

Мне хотелось бы просто сказать, что через какое-то недлительное время мы приехали радостные и успокоившиеся в наш новый дом, но просто у нас ничего, к сожалению, не бывает. Сеструхино наигранное спокойствие продлилось недолго. Буквально на втором повороте ее беззвучно вырвало всем содержимым желудка и на сиденье, и на коврик под ним, и частично на меня. Вы спросите, как небольшой собаке возможно натворить такое громадное безобразие? Разнервничавшись, сеструха прилипла ко мне, а когда завтрак практически без предупреждения начал проситься обратно (обычно этому делу предшествовало долгое, сильно учащенное дыхание и частое облизывание носа вывешенным языком), перепугалась еще больше и заметалась туда-сюда.

Так как собак выворачивает тихо и без тех страшных звуков, которые почему-то при этом издают люди, папа не сразу понял, что произошло сзади, и какое-то время пребывал в блаженном неведении. Даже по запаху было сложно определить, что случилось нечто из ряда вон выходящее, потому что вся машина и так уже успела провонять влажно-землистым ароматом грязи и боявшейся псиной.

Так мы и доехали до самого дома. Не сказать, чтобы благополучно, но мы доехали. Заметил бы папа наше очередное ЧП (какое, однако, полезное слово!) раньше, можно было смело полагать, что он незамедлительно развернул бы машину в обратную сторону. Подтверждение этой гипотезе я получила, когда папа осторожно приоткрыл заднюю дверь, как бы остерегаясь того, что мы можем при первой же возможности удрать сломя голову куда попало, лишь бы подальше.

Взглянув на картину маслом, он пришел в полное оцепенение. Но затишье длилось крайне недолго. Дверь с размаху распахнулась, как бы давая нам понять, что мы можем спокойно катиться себе на все четыре стороны, если того пожелаем, и округу сотрясло в сердцах выкрикнутое папой какое-то мне доселе незнакомое выражение. Прозвучало оно эффектно, смачно и давало нам одним только словом понять решительно все, что думал о нас и сложившейся по нашей вине ситуации папа. Мы быстро вымелись из машины еще до прогремевшего «Во-о-он отсюда!!!» и забились однородным клубком у крыльца.

Дверь машины снова захлопнулась с таким грохотом, что я даже побеспокоилась за ее благополучие. Как в любой критический момент, сеструха снова зачем-то лезла мне на голову. Не сводя глаз с папы, находящегося в очень нехорошем состоянии духа, я незаметно пыталась ее с себя спихнуть. Папа перевел взгляд с нас на окраину леса, видневшуюся в конце вполне очаровательной улицы, и по искривленному его рту было видно, что нам неплохо бы сейчас решить сбежать именно туда. Но мы, конечно, не собирались никуда бежать. Даже в таком обезумевшем состоянии мы были не из тех тупых собак, которые думали, что самое милое дело для пса, чудом оказавшегося на воле без поводка, – это унести свои кривые конечности как можно дальше от хозяев. Заканчивался такой ликующий побег узника каждый раз одинаково. В отлове и в приюте. Мы были не из этих недальновидных дурашек.

Папа облокотился об машину…. Нет, он не плакал, но хотел заплакать. Ни мамы, ни детей, которые могли бы разрядить напряженную обстановку, поблизости не было. Папа как-то должен был справиться со своими эмоциями сам. Прошли минуты, а затем часы. А если не часы, то просто много времени, и мы с сеструхой даже успели немного успокоиться и задуматься о чем-то другом, менее обременяющем, чем о решении нашей судьбы.

Вдруг послышалось короткое пищание закрывшегося замка машины. Мы навострили уши. Обиженным шагом папа прошел мимо нас к входной двери и отворил ее. Видно, он решил все же пустить нас, но в наказание маме за то, что он пошел у нее на поводу, оставить ей вонючий сюрприз в машине.

– Заходите, твари, – сказал он почти что нежно.

Паникерша сеструха начала было сомневаться и лезть мне дальше на голову, но тут я взяла все свое мужество в лапу, сбросила с себя ее закаменевший от грязи зад и решительно ступила в коридор нашей новой жизни.

Мне открылся неописуемо прекрасный вид на нечто темное, неубранное и заваленное вещами, но искрящееся уютом и домашним духом. Однако вредный папа не дал мне полюбоваться на эту красоту. Он открыл справа от нас маленькую дверцу, ведущую в чулан, как нам предстояло узнать в самом ближайшем будущем, и, запихнув нас туда ногой, плотно затворил ее. Мы погрузились в беспросветный мрак и кучу каких-то торчащих палок, колющих железок и мешающих ведер, но свернулись среди всего этого калачиком и от всех пережитых волнений мгновенно уснули сном блаженных.

Вопля было много. Мы не сразу поняли, что происходит, так как яркий свет, внезапно наполнивший нашу коморку, одновременно разбудил и ослепил нас. Щурясь, мы отпрянули назад и сбили какие-то швабры, которые с грохотом вывалились из чулана. Спросонья я никак не могла сообразить, что это за скачущие щенки и почему нет железных прутьев, оберегающих нас от всех и вся.

– Бабачки, бабачки, бабачки! – громогласно тараторила скороговоркой маленькая девчушка.

И тут я все вспомнила. И папу, и его терзания, и загаженную машину. Мое сердце радостно затрепетало. Теперь, если уже и дети увидели сюрприз, которым мы несомненно являлись, папа никак не смог бы нас вернуть в приют.

– А сто они такие глязныи? – вдруг прервала Сашка свое верещание и деловито наморщилась, хотя осмелюсь утверждать, что сама она выглядела не лучше.

Сашку отодвинуло что-то светящееся, в чем я сразу узнала маму. От одного ее вида я так растрогалась, что мои глаза наполнились слезами.

– Бедные вы мои, – всплеснуло прекрасное видение руками и присело перед нами.

Я уловила отдаленный запах, оставленный нами в машине, и поняла, что мама уже успела туда заглянуть. Что не мешало ей умиляться нами, облегченно заметила я.

– Зачем же он вас сюда запихнул? – тихо проговорила мама с досадой. Ругаться с папой по этому поводу она явно не собиралась, в чем я в принципе была с ней согласна. Он, конечно, слегка перенервничал, но причин быть ему благодарными до конца своих дней у нас было предостаточно.

Почему-то никто не осмеливался до нас дотронуться. Либо мы выглядели и впрямь чрезмерно непристойно, либо они еще не знали, как с нами обращаться. Наверное, здесь имеет место быть и то и другое, заключила я и наконец-таки встала. Дурашливая сеструха забилась за меня. Я-то уже была уверена, что больше нам ничего не грозит, но эта предпочитала изрядно перебояться, чем чуток недобояться. Мама встала и освободила нам проход.

– Идите, идите, не бойтесь.

Я с достоинством выступила из чулана и обвела узкий коридор наигранно деловитым взглядом. За мной выкатилась сеструха, видно, посчитавшая, что быть со мной в открытом пространстве все же лучше, чем без меня в укромной черной дыре. Через открытую дверь в большую комнату я увидела затылок папы, замерший над спинкой кресла. Погруженный в праведную обиду, папа смотрел в окно, и даже сзади можно было отчетливо почувствовать, что он в какой-то степени наслаждается пребыванием в таком состоянии. За столь героический поступок и все перенесенные унижения и страдания все домочадцы, включая нас с сеструхой, пожизненно находились у него в долгу. Ну или хотя бы в течение следующих двух недель.

По прошествии первых душещипательных минут все в коридоре как-то слегка занервничали и закопошились. Никто не знал, что теперь стоило делать, даже мама.

– Их, наверное, надо помыть, а то весь дом провоняют, – в конце концов предложил Никуся.

Я была готова обидеться на такую дерзость, но воняли мы действительно. И если уж и я, собака, могла это почувствовать, то для несчастных людей с их чувствительными, избалованными носами запах должен был казаться совсем нестерпимым.

– Да уж, пожалуйста, – подтвердил папа мою догадку, не оборачиваясь. – А заодно и машину, и коридор, и чулан.

Тут я осознала, что стою в тепленькой лужице. И поняла, что наделала ее даже не сеструха, а снова же я. Я так растерялась от этого повторного позора, что просто стояла как вкопанная и таращилась на свое преступление.

– Ой, она напи… – начала было Сашка с каким-то неуместным восторгом, но мама быстро заткнула ей рот рукой.

– Ага, только мы сначала пойдем с ними погуляем, а то они уже наверняка хотят! – со старательной безмятежностью прокричала мама в сторону папиного затылка, нацепила на нас поводки и выволокла нас на улицу. Вообще-то я уже наверняка не хотела, но отказываться от прогулки не собиралась, чтобы не произвести впечатление зашуганной писающейся приютской психопатки. Но сеструха, видно, решила взять роль зашуганной на себя и накрепко припала к крыльцу. Весь ее вид, от носа до кончика хвоста, выражал, что она не сдвинется ни на сантиметр. Мама тем временем заталкивала сопротивляющегося Никусю обратно в дом.

– Да почему я-то снова? – кричал он шепотом и отбивался от маминых рук.

– Какое снова? Не стыдно? Когда ты в своей жизни полы мыл, можешь рассказать?

Я уловила слегка истерическую нотку в последних словах. Оказывается, даже мамины нервы были не железные и в какой-то момент могли вполне и сдать. По своему великому опыту я знала, что обычно это были как раз самые важные моменты, в которых человеческие нервы рвались или, скорее, лопались, как струны на скрипке, с отвратительным звуком, режущим уши. Я грозно ткнула сеструху в оцепенелый бок. До такого состояния никого не стоило доводить. Особенно в первый день и особенно маму, которая наконец-то победила в практически беззвучной борьбе с упрямым сыном и теперь на всякий случай облокотилась о дверь снаружи.

– Ну что ж, а теперь пойдем гулять, – пробормотала она с наигранной веселостью и спустилась с крыльца.

Сашка уже ждала, превратившись в сплошное радостное предвкушение прекрасного. Поединок мамы с братом она, похоже, даже не заметила.

– Падем, падем, падем! – заверещала она и с размаху захлопала в свои маленькие, но крепкие ладошки. – Дай мне! – скомандовала девчушка и требовательно вытянула пухленькую ручку.

Мама покачала головой.

– Нет, Александра, не в этот раз, хорошо?

Сашка вылупила свои и так круглые глаза. Ее ручка все еще витала в ожидании над поникшей сеструхиной головой.

– Дай мне, – повторила Сашка, строго понизив голос.

– Нет, нельзя, Саша, давай в следующий раз, когда они немного привыкнут, – вздохнула мама и начала подергивать поводок, на котором была привязана сеструха.

– Дай мне! – взвизгнула Сашка с уже сдвинутыми бровками и посжимала несколько раз ладошку в кулачок. – Дай!

– О, давай я тебе дам велосипед! – бодро предложила мама после краткого раздумья. – Хочешь велосипед?

Сашка энергично мотнула головой, отчего запрыгали ее пружинистые кудряшки.

– Нет! Дай бабачку!

Мама снова вздохнула и закатила глаза.

– Нет, Саша, не могу дать тебе собачку, прости.

Мама сделала пару шагов к калитке, делая вид, что и я, и сеструха покорно следуем за ней, хотя сеструху пришлось с немалыми усилиями проволочь брюхом по земле. Саша опустила ручку и голову и издала протяжный стон. Вдруг снова открылась входная дверь и появился Никуся с брезгливым и кислым выражением лица.

– Вы все еще здесь? – удивился он, подошел к маме и взял у нее один поводок.

Мама не возражала. Она просто молча переводила взгляд от одного ребенка к другому, от одной собаки ко второй. В ее меняющемся выражении лица чуялось нечто нехорошее, что надо было пресечь на корню. Я завиляла хвостом и всем своим видом начала показывать, что безумно хочу идти гулять и что при этом буду вести себя совершенно образцово-показательно. Даже сеструха соизволила оторваться немного от земли и на полусогнутых ногах прокралась к калитке.

Но тут Сашка увидела свершившуюся бездонную несправедливость, издала истошный вопль, полный страданий всего человечества, и рухнула плашмя в клумбу чайных роз. Входная дверь распахнулась с невиданной силой, и в ней появилась разъяренная фигура папы.

– Да что тут за кошмар происходит? Что за ор бесконечный?! – в свою очередь заорал он на всю улицу. Соседей тут явно никто не стеснялся. – Сейчас отвезу этих тварей обратно, если будет продолжаться этот ужас!

– Не-е-ет, – хныча запричитала Сашка из клумбы.

Папа побушевал и снова удалился, хлопнув дверью. А мы быстро и кооперативно покинули участок.

Гуляли мы долго и отчаянно. Как бы мне ни хотелось, чтобы наконец-таки закончился весь этот сумбур и началась нормальная, скучная, повседневная, счастливая жизнь, пока нам это даже отдаленно не светило. Я сама толком не понимала, что конкретно мешало нам с сеструхой – сеструхе-то ладно, бог с ней и ее расшатанными нервами, мне-то, мне что мешало?! – в общем, что нам мешало просто более-менее спокойно семенить рядом с нашими благодетелями и иногда стеснительно припадать к земле в подходящих местах. Нам же встречались другие собаки, гулявшие себе как ни в чем не бывало, без истерик, выпученных глаз и вывешенных набекрень пенящихся языков. Где-то глубоко, на каком-то теоретическом уровне я знала, что вряд ли нас заведут в лес и будут душить или колотить сучковатыми палками, но голова моя была наполнена странным, приглушающим все разумные мысли шумом. Полагаю, это было нечто из разряда инстинктов (помните, я рассказывала про падаль?), такой заехавший куда-то не туда инстинкт самосохранения, с которым я при всем желании ничего не могла поделать.

Мы как сумасшедшие рвались непонятно куда, натянув до предела поводки, которые мама с Никусей еле удерживали, и все тщетно пытались вразумить нас напряженно-спокойным голосом, давились ошейниками, кряхтели и кашляли. На нас в недоумении озирались другие прогуливающиеся люди и собаки. Сеструха боялась отлипнуть от моего бока даже на секунду и, прижимаясь ко мне все больше и больше, спихивала меня на обочину. Поводки все время переплетались, и нам приходилось останавливаться, чтобы мама с Никусей их распутали. В это время мы прижимали уши, втягивали хвосты и смотрели на них диким, испуганным взглядом. При всем этом мы совершенно забыли про цель нашего выгула, и нам не то чтобы сесть, даже кустики понюхать в голову не приходило. Был явный перебор новых, страшных впечатлений.

– Ну понюхайте хотя бы! – наконец взмолилась мама после третьего отнюдь не маленького круга по лесу и подтащила меня к громадному дубу. – Давай, давай, – подбадривающе замахала она руками и отвернулась. – Мы смотреть не будем. Никуся, отвернись!

– Мама, о чем ты…

– Отвернись, говорю тебе! Они, может, стесняются.

Никуся возмущенно фыркнул, но отвернулся.

– А в приюте они не сильно смущались? – огрызнулся он.

Ему явно давно уже надоело наворачивать круги по опушкам. Я была уверена, что он вспомнил про ротвейлеров, которые вели бы себя наверняка более достойно. Мама молчала. Я вдруг ужасно испугалась, что она может пожалеть о решении забрать нас домой, но так и не смогла взять себя в лапы, расслабиться и сделать то простое дело, которое от меня ожидалось.

Несчастным взглядом я уставилась в мамину спину. Та украдкой повернулась, увидела, что я и не думаю избавить всех от затянувшейся прогулки, и тяжко вздохнула.

– Ну что тогда делать? – пробормотала она в отчаянии. – Пойдем домой, темнеет уже.

– Даамооой! – подхватила Сашка недовольным голоском, дав всем понять, что готова громко, затяжно и безутешно расплакаться в любой момент. Гуляние превратилось из забавы в мучение.

Обреченно все отправились домой. Заморосил дождь.

Мне очень неприятно так долго размусоливать столь деликатную тему, но проблема справления нашей нужды встала самым настоящим ребром. (Я как-то слышала это выражение, только со словом «вопрос», и оно мне очень понравилось. Мне было приятно представлять, как что-то непонятное оживало и вставало на свое какое-то очень выпуклое и устойчивое ребро.) Я сама дивилась нашей никчемной выдержке. Но мозг каким-то чудным образом заблокировал крайне важные процессы в моем теле, наверное, чтобы я сконцентрировалась исключительно на страхе, непрерывно накатывающемся на меня то более, то менее сильными волнами. Сеструха и вовсе забилась как можно дальше под лестницу, под которой красовались две красивенькие, новенькие собачьи подушки, пахнувшие магазином и химией, и таращилась оттуда на плотно закрытую дверь чулана, явно ей полюбившегося. Дверь не открывалась, а сеструха все таращилась в неиссякаемой надежде.

Я же улеглась на одной из подушек и наблюдала за жизнью нашей новой семьи. Тогда мне было страшно даже представить такую комбинацию слов, как «наша семья», столь зыбким казалось это откуда ни возьмись свалившееся счастье, но теперь я уже легко могу ее произнести, хотя от сладости звучания этих слогов во мне все еще все сжимается до боли.