Текст книги "Мадам Марракеш"

Мне нравится все, что она делает. И то, как она говорит, и то, что она говорит. С ней я чувствую себя легко и свободно, как никогда с Макси. И все же. Все же. Я знаю, стоит только сейчас, здесь появиться Макси – и не важно, замужем она, или нет, – как я уйду с ней, не оглядываясь назад на Карлотту, как будто ее и вовсе не существовало. И это при том, что я отчетливо сознаю: Макси и ее образ жизни – не для меня. Сейчас я это знаю точно. Но она растворена в моей крови, и, наверное, так будет всегда. И в то же самое время я чувствую, как подымается моя любовь к Карлотте, совсем другая любовь. Мне легко представить свою жизнь с ней: дом, дети и все остальное. Но разве я смогу быть счастлив, если память о Макси, как призрак, преследует меня повсюду. О Боже! Как в этом во всем разобраться?

А тут еще эта история с Изобель. Я не верю в нее. Не могу поверить. Изобель что-то напутала. Карлотта, наверное, просто хотела поухаживать за ней, пожалела ее. Ну и как это можно выяснить? Разве можно спросить у женщины лесбиянка она или нет?

Вот сейчас такая приятная интимная обстановка. Может быть, мне завести с ней разговор о любви, браке, сексе, не в частности, а вообще, и посмотреть, как она будет реагировать? Если мне когда-нибудь и суждено выбросить Макси из своей жизни, избавиться от нее, то единственная, кто мне будет нужен, это Карлотта. Но зачем все эти размышления, если она… О Боже! Я не могу по отношению к этой милой женщине даже произнести слово лесбиянка.

Он вздохнул и сделал еще глоток.

Карлотте было хорошо на мягком диване. Она откинулась на подушки, закрыла глаза.

Надо сейчас же рассказать ему о Робби. Это, конечно, не так легко. Все так запутанно и сложно. И… омерзительно. Это выходит за рамки обычного понимания. Думаю, он поймет. Я расскажу ему, как я, разочарованная, порвав с Брюсом, вышла замуж за Робби, почти ничего о нем не зная. Джереми, наверное, сможет понять, что я как католичка не могла с ним развестись. А Робби был достаточно умен. Он сделал меня беременной, прежде чем я узнала правду. Боже, какой глупой, наивной юной дурочкой я была! И ребеночка не удалось сохранить.

Но как объяснить Джереми, почему я оставалась с Робби? Как объяснить ему это, если я сама себе не могу объяснить? Как я объясню, что Робби имел надо мной странную власть. Что каждый раз, когда я хотела от него уйти, он начинал рыдать, как ребенок, подползал ко мне, клал голову на колени и умолял не покидать его. Он бормотал сквозь слезы, что не может без меня жить, что я его якорь, его спасение, что, если я уйду, он убьет себя. Что ему безразлично, сплю ли я с другими мужчинами. Это только подумать! Сплю с другими мужчинами!

Да это было возможно после его лживых мерзких рук, которыми он прикасался ко мне. Я чувствовала себя нечистой, прокаженной. Я ненавидела мужчин. Я ненавидел его, ненавидела жизнь, которую он заставлял меня вести. Но все-таки, сама не знаю почему, но я оставалась с ним. Порой он казался мне таким ранимым и беспомощным. Почему, о Боже, ну почему я сразу же не ушла от него, когда узнала, что он педик, когда застала его, наряженного в мое платье, с подведенными глазами, с крашеными волосами? Шок был настолько сильный, что я буквально сходила с ума. Я была слишком ошеломлена и подавлена, чтобы что-то предпринимать.

Выходя замуж, я искренне верила, что он любит меня. Сейчас смешно об этом подумать. Потом я узнала, что у него были какие-то трудности с получением наследства, что только, будучи женатым, он получает право распоряжаться им на пять лет раньше. Я была для него просто ширмой, создавала ему просто фон респектабельности.

Как объяснить Джереми, что я была замужем за гомосексуалистом, и у меня не хватало пороху уйти от него. Но одновременно я хотела, желала его смерти. И сейчас я рада, что его нет. Джереми, наверное, возненавидит меня за это. Будет меня презирать. Но я все равно ему расскажу. Я не смогу ему лгать, потому что… я люблю его. Да, я люблю его. Господи, помоги ему понять меня!

Она открыла глаза. Джереми склонился над своим бокалом, отблески огня играли на его волосах. Как ей хотелось прикоснуться к ним, погладить.

Джереми отпил из бокала и поудобнее устроился на своем пуфе. Взял Карлотту за руку.

– Карлотта, ты такая красивая в этой джеллабе. Этот капюшон так мило обрамляет твое лицо. Я думаю, ты желанна для любого мужчины.

Она вновь закрыла глаза, стараясь подавить дрожь. В памяти всплыли мальчики-проститутки, которым все равно с кем быть, с ней или с Робби…

Джереми, затаив дыхание, с секунду разглядывал ее лицо. Что это у нее за гримаса? Боли или отвращения? Он быстро отвел глаза.

– Ты как-то странно ведешь себя, Карлотта. Похоже на то, что ты боишься любви.

Ну зачем я давлю на нее! Ответ уже написан на ее лице. Но возможно… возможно, она не может думать о другом мужчине. Ведь она недавно похоронила мужа…

Она открыла глаза.

– Нет, Джереми. Я не боюсь любви. Я просто о ней ничего не знаю. Я имею в виду любовь между мужчиной и женщиной.

Он почувствовал, как по спине прошел какой-то неприятный холодок. Осторожно отпустив ее руку, он полез за сигаретами.

Она тяжело вздохнула.

– Джереми, я хочу рассказать тебе кое-что о себе, что ты должен знать. Не совсем уверена, что ты все поймешь, но прошу тебя, постарайся понять. Это, конечно, трудно для мужчины. Нормального мужчины. Дело в том, что я не та, за кого ты меня принимаешь. Я не безутешная вдова. Я не заслуживаю симпатии и сочувствия людей. Я ненавижу себя за то, что принимаю их сочувствие. Понимаешь, наш брак не был счастливым. Его и браком-то назвать нельзя. Хотелось, чтобы ты понял, что я имею в виду.

Джереми почувствовал, как напряглись мускулы на его животе.

– Да? – с усилием произнес он.

Она глядела на огонь в камине и не могла видеть, как набухли желваки его челюстей.

– Не знаю, насколько ты осведомлен о таком явлении, как… гомосексуализм, – ее голос дрогнул.

Джереми почувствовал судороги в области живота. Боже, она собирается мне рассказать об этом. Значит, это правда. Значит, Изобель сказала правду. Нет, только не это… Я не в силах выслушивать это.

Он склонил голову набок, осушил бокал и встал. Заставил свои губы улыбнуться.

– Сейчас слишком поздно для таких серьезных разговоров, дорогая. Я пошел спать. Буквально валюсь с ног. Да и ты сегодня изрядно измучилась.

Она посмотрела на него с изумлением.

– Но, Джереми…

– В постель, в постель. Завтра будет новый день и новые дела.

Он направился к выходу. С обидой в глазах, она удивленно следила за ним. Потом тоже поднялась. Молча они проследовали в коридор.

Джереми открыл ключом свою дверь и с беспечной улыбкой повернулся к ней.

– Спокойной ночи, Карлотта. Хорошего сна.

– Спокойной ночи, Джереми. Сегодня мы провели чудесный день. Спасибо тебе.

Она вошла в комнату, закрыла за собой дверь и привалилась к ней спиной. Почему он так внезапно и странно себя повел? Оборвал меня почти на полуслове. Похоже на то, что он не захотел ничего знать о моей личной жизни, не захотел серьезного разговора. Но почему? Ведь все было так хорошо, казалось, мы так легко понимаем друг друга. Она медленно пересекла комнату и начала раздеваться.

* * *

Джереми в своей комнате присел на край кровати и бессмысленно уставился на противоположную стену. Итак, теперь все ясно. Это хорошо, что все ясно. Не буду, по крайней мере, выглядеть дураком. Его вдруг начал душить смех, странный смех, похожий на чих. Выглядеть дураком? Да я уже давно полный дурак. Влюблен сразу в двух женщин. Одна замужем, другая лесбиянка. Разве это не повод для веселья. Но свои чувства к Карлотте я возьму под строгий контроль. И еще хорошо, что меня предупредили. Спасибо маленькой Изобель.

Он медленно поднялся, снял пиджак и подошел к раковине. Долго изучал свое лицо в зеркале, затем осклабился.

– Стареешь, Блай, стареешь. Тяжело терять такую женщину. Не просто женщину, она могла быть хорошим другом. И не надо делать вид, что это тебя не потрясло до глубины души. Потому что это не так. И как мне сейчас с ней себя вести? Как заставить себя быть с ней и не желать ее, зная, что в этом прекрасном теле сидят мерзкие гомосексуальные гормоны.

Фальшивая улыбка исчезла с его лица. Он отвернулся от зеркала и устало вздохнул.

Всего полчаса назад я страдал от того, что память о Макси вклинивается между мной и моей любовью в Карлотте. Теперь Карлотта сама заняла место рядом с Макси.

А может быть, я просто мазохист? Влюбляюсь только в недоступных женщин. Да нет же. В Макси я влюбился задолго до того, как она вышла замуж. В Карлотту влюбился тоже еще до того, как выяснилась вся смехотворность и бессмысленность этой затеи.

Не лучше ли уехать отсюда ко всем чертям, и начать все сначала. Боже мой, я обречен все время куда-то бежать. Нет, это не выход.

Грустно вздохнув, он начал раздеваться.

* * *

Карлотта погасила свет и залезла под одеяло. Повернулась на бок и стала смотреть в темноту.

Я люблю его. Я люблю Джереми. Что я такого сделала, что теплота и понимание, возникшие между ними, вдруг разрушились так внезапно? Может быть, он подумал, что я из тех вдов, которые, не успев похоронить мужа, сразу начинают охоту за новым? Скорее всего, именно так. А впрочем, не знаю, не знаю…

Крупные слезы потекли по щекам прямо на подушку.

Если бы он только позволил мне рассказать все о Робби…

Глава шестнадцатая

Дайана посмотрела на часы. Уже почти семь, а от Иэна до сих пор никаких известий. Она закурила. Бросила спичку в пепельницу, где уже полно окурков. Начала зачем-то поправлять прическу. По подлокотнику кресла пальцы нервно отстукивали дробь.

Найджел в другом конце комнаты оторвал глаза от книги. Открыл было рот, собираясь что-то сказать, но передумал.

Бедная мама. Расстраивается из-за папочки, но не хочет, чтобы я об этом знал. Думает, что я не в курсе того, что творится в доме. Что папаша в очередном загуле. Отец Бертона тоже пьет. Мы часто в школе обсуждали с ним эту проблему. Старик Бертон, так тот просто сущий тиран в семье – как напьется, так бьет мать. Вообще, плохо дело. А главное, как в таких случаях защитить мать? Ведь женщины, особенно матери, они ведь очень странные. Им лучше, чтобы их били по животу, но чтоб все тихо, чтобы, не дай Бог, сыночек ничего не узнал. Они думают, что тем самым как-то оберегают нас от лишних стрессов. Но все же, я думаю, сейчас самое лучшее делать вид, что мне ничего не известно о папочкином пьянстве. Может быть, так она будет спокойнее. К такому выводу мы в конце концов пришли с Бертоном. Наши мамочки все не могут осознать, что их детки уже подросли и имеют глаза и уши.

Он отложил книгу.

– Мам, принести тебе чего-нибудь попить?

Она заставила себя улыбнуться.

– Да, милый… то есть нет, не стоит. Спасибо. Она посмотрела на часы.

– Уже так поздно.

Раскрыв книгу, она сделал вид, что читает. Нельзя показывать Найджелу, в каком я состоянии. Конечно, я сейчас чего-нибудь выпила, но надо быть начеку и делать вид, что все в порядке. Но, Боже мой, до чего же все это трудно. Она едва слышно вздохнула и опять забарабанила пальцами по креслу.

Что за участь, мучиться в ожидании мужа, рисовать в воображении страшные картины. Ведь бывали случаи, когда он падал по дороге и приходил домой весь в крови и ссадинах. А однажды попал под машину и сломал ногу. А как возвратится домой, то придется выслушивать поток брани. Но может быть и другая крайность – невероятное добродушие и любовь.

– Милая Дайаночка, ты самая красивая, лучше тебя нет никого в мире. Как я тебя обожаю. Ты мое божество.

Любит и обожает. Обожествляет… Как бы не так. Обожествляет, но не настолько, чтобы прийти домой, когда обещал, или, по крайней мере, дать о себе знать, где он. В периоды запоев единственная его любовь – это бутылка. Но не смей ему ни в чем перечить. Он тут же от обожания переходит к не менее сильной ярости. Сколько раз он избивал меня так, что я не могла даже пошевелиться. Но, с другой стороны, уж лучше бы бил, чем те нескончаемые разговоры, которыми он мучает меня всю ночь напролет. Начинает говорить и не может остановиться. Говорит и говорит. И заставляет меня слушать. Тем для его разглагольствований не так уж много, и главная – это мои недостатки. Тут он может говорить бесконечно, повторяясь снова и снова, как заезженная пластинка. Боже, как это мучительно и скучно! Пару часов такой пытки и хочется биться головой о стенку. Я уже сейчас отчетливо слышу эту пьяную галиматью, которую он с завидной неутомимостью вновь и вновь повторяет. Порой мне кажется, что я схожу с ума. Но, если попытаться начать с ним разговаривать, как-то реагировать на его речи, то это все равно, что разговаривать с полным идиотом. Алкоголь до того одурманил его сознание, что он не способен воспринимать простейшие вещи. Но, не дай Бог, ему в чем-то возразить или сказать что-то не то, хотя бы одно слово. Тут можно ожидать чего угодно. Как от сумасшедшего. Вот, какой это ад.

Она отбросила книгу, забыв о присутствии Найджела, и устремила взгляд в стену напротив. Самое ужасное – это видеть в таком состоянии милого, приятного, в общем-то интеллигентного человека, которого любишь. Видеть, как он превращается фактически в животное, грубое опасное животное, с которым нельзя найти общий язык. Оно не слышит тебя, не понимает твоих слов. А если ты попробуешь помочь ему, оно будет тебя бить руками и ногами. Можно понять, посочувствовать тем несчастным, кто родился убогим. Но людей, которые сами, по собственной воле доводят себя до состояния убожества… Боже, зачем они это делают? Если бы они могли хоть раз увидеть и услышать себя со стороны… Конечно, когда они трезвеют, то мало что помнят о вчерашнем. Но Иэн и не хочет ничего помнить. Стоит только попытаться напомнить ему о его художествах, он тут же мрачнеет и начинает опять пить.

И все же, не смотря ни на что, я его люблю. Он может быть совсем другим – ласковым, внимательным, обаятельным. Нет, мне никто не нужен, только он.

Теперь вот на эту бедную маленькую Изобель свалилась такая ноша. С ней он, конечно, скандалить не станет, с посторонними он почему-то этого не допускает. Будет ужасно нудным и скучным, но хамить не будет. Кто бы мог подумать, что Изобель, эта серая мышка, окажется таким преданным другом. Слава Богу, Иэн – не бабник. Пьянство его я еще могу перенести – это все же болезнь, но измену – никогда. Да я даже не могу представить его с другой женщиной. Нет, никогда! Да и зачем забивать себе голову вещами, которые невозможны. Достаточно того, что вполне возможно.

Она оторвалась от своих грустных размышлений и посмотрела, чем занимается Найджел. Он склонился над книгой. Хорошо, что хоть он не знает правды о своем отце. Она снова посмотрела на часы и вздохнула. Чем позднее, тем в более мерзком состоянии он явится домой. Это уже проверено.

– Найджел, папа где-то задерживается. Почему бы тебе не пойти прогуляться. Зайдешь в снек-бар, чем-нибудь полакомишься, сходишь в кино. Говорят, в «Регенте» идет какой-то хороший французский фильм.

Он поднял голову и улыбнулся. Бедная мамочка! Хочет выпроводить меня до того, как па заявится домой и начнет бузить. Хочет, чтобы я погулял, пока папочка успокоится. Как лучше? Остаться дома и проследить, чтобы с ней ничего не случилось, или пойти гулять, поддерживая легенду о моем неведении?

Пальцы Дайаны опять начали отбивать дробь на подлокотнике. Она выпрямилась.

– Пойди, милый, погуляй. Если у тебя нет денег, возьми в моем кошельке на столе. Если фильм тебе понравится, можешь посмотреть его еще раз.

После некоторого колебания Найджел встал.

– Хорошо, мам. Но только, пожалуйста, не считай меня уж совсем ребенком, который будет подряд два сеанса смотреть один и тот же фильм.

Он вышел. Дайана прислушалась к звуку закрываемой двери и тоже встала и прошлась по комнате, Значит, прошел еще один день, и значит, сынок узнает правду об отце днем позже. Когда же все-таки явится Иэн? Если пойти за ним сейчас, то ничего хорошего не выйдет. Он просто придет в бешенство. Он считает, что я за ним шпионю, заставляю его плясать под свою дудку. Надо немного подождать. И, кроме того, это будет несправедливо по отношению к Изобель.

* * *

Голова Иэна на подушке произвела некоторое шевеление. Высунулся язык и облизнул губы. Иэн сглотнул, и рот его искривился, как будто ему попало что-то очень противное.

Изобель подняла голову и присмотрелась к его лицу. Просыпается. Она высвободила руки из его штанов и застегнула молнию. Осторожно спустила на пол ноги и на цыпочках протопала к себе в спальню.

Сняв платье, она аккуратно повесила его в гардероб. Затем достала зеленый пеньюар, отороченный гофрированными кружевами. Полюбовавшись им, она надела его и занялась прической, пытаясь придать своим волосам некоторое подобие кудрей. Очень долго изучала свое отражение в зеркале. Конечно, уже нет времени для серьезного макияжа.

Она только наложила на веки зеленые тени и окропила духами волосы и шею. Лампу с ярким медным рефлектором и цветным абажуром она направила в глубину гостиной. Пусть там будет неяркое, таинственное, сексуальное освещение.

Она встала, распахнула пеньюар и посмотрела внутрь. Довольная увиденными, она окропила духами живот и бедра. Застегнула пеньюар, посмотрела на себя в зеркало и улыбнулась.

Найдется ли мужчина, который захочет уйти от меня к такой лишенной вкуса дуре, как Дайана? Уйти к ней, когда есть я. Эта Дайана даже и не понимает, что значит быть сексуальной и как вообще обращаться с мужчиной. Она не достойна, чтобы у нее был мужчина. Когда Иэн откроет глаза, я буду стоять рядом с большим бокалом виски в руках.

Иэн только на секунду открыл глаза и тут же их закрыл. С минуту его голова неподвижно покоилась на подушке. Потом он снова осторожно открыл глаза и приподнял голову. Оглянулся.

Где же это я? Где Дай? Что я здесь делаю? Где хоть кто-нибудь?

Он с трудом сел. Комната покачнулась и медленно поплыла сначала в одну сторону, потом в другую. Он опустил голову на колени и обхватил ее руками.

– Боже, я пьян, – произнес он громко, но невнятно. – Единственное, что мне сейчас нужно, так это выпить. Срочно выпить!

– Привет, Иэн, милый…

Что это за гнусный голосишко какой-то?.. Кто это, черт побери? Он поднял голову и открыл глаза. Изобель… Что она здесь делает? Ах, да, я, кажется, припоминаю. Это ведь я у нее в гостях. Она компанейская баба, эта Изобель. Такая не будет пилить и канючить: пора домой, тебе уже хватит пить… Такая не будет пилить, пилить, пилить…

– Иэн, дорогой, вот этот большой бокал виски – тебе.

Он принял от нее бокал, и его непослушный рот расплылся в улыбке.

– Ты просто чч-удесная девушка, Бишопель… Ну да… Пишо… Пп-аасслушай, а как тебя все-таки зовут?

Одним глотком он осушил полбокала. Поперхнулся, пролив виски на подбородок. Допил бокал и поставил его на стол.

– Еще. Мне бы еще!

Изобель уже наполнила бокал и подала ему. В глазах ее светилось немое обожание. Затем она пристроилась рядом, на диване. Очень близко.

Он выпил и этот бокал, а потом и еще один. Оглядел комнату красными затуманенными глазами.

Почему здесь так мало света? Да и тот, что есть, какой-то блядский, как в борделе. Где Дайана? Моя милая, любимая жена. Я ведь должен быть дома с моей маленькой женой. Я же ей обещал. Ужин и все прочее. Как здесь душно, в этой гнусной комнате. Чем-то воняет. Я хочу домой… домой.

Нетвердой рукой он поставил бокал на край стола. Тот соскользнул на пол. С трудом заставил он себя подняться на ноги и некоторое время качался из стороны в сторону. Наконец двинулся по направлению к двери.

Изобель вскочила и вытаращила на него глаза, не веря, что он уходит.

– Иэн, милый, куда ты собрался? Туалет не здесь…

Он уже открыл дверь и вывалился наружу. Не оборачиваясь бросил:

– Я собрался домой. Слышишь, ты, идиотка, до-мой!

Дверь за ним с шумом захлопнулась. Изобель неподвижно застыла, уставившись на закрытую дверь.

* * *

Иэна резко качнуло назад. Араб, поддерживающий его сбоку, еще сильнее сжал руку. Иэн повернул к нему голову и поглядел туманным взором. Свободной рукой он попытался освободиться.

– Кто ты такой, черт возьми? Убери от меня свои грязные черные руки? Где я? Что я здесь делаю?

– Такси, сэр. Из «Маммунии». Портье сказал, чтобы я проводил вас сюда. Вы здесь живете.

Хмурое лицо Иэна медленно осветилось пьяной улыбкой.

– Ты хороший парень! Слышишь, ты, Абдул? Или как там тебя зовут? Тт-ы мой друг… Ппшшли выпьем… Ах, я совсем забыл. Ты же не пьешь. Мусульманин, мусульманин… Так ведь? Понял, о чем я? Бедный парень. Не пьет. Слушш-ай, что это за длинный коридор? Где моя чертова квартира?

Он остановился, покачиваясь. Дайана… Если она собирается устроить сейчас мне скандал, то пусть не надеется… А почему, собственно, я не могу выпить? А кто она такая, чтобы мне выговаривать? Стерва, вечно командует, вечно хочет брать верх. Но сегодня я ей покажу. Пусть только попробует. Я никогда не позволю женщине мной командовать.

Они остановились перед дверью. Таксист пытался удерживать Иэна в вертикальном положении, а тот рылся в карманах.

– Дорогуша. Где-то здесь были мой ключи. Где-то здесь… Да позвони ты в этот чертов звонок, пусть эта ленивая дура оторвет от стула свою толстую жопу.

* * *

Дайана отбросила в сторону книгу и прислушалась. Спина ее одеревенела. В желудке стало как-то неуютно. Этот хриплый голос, заплетающийся язык. Как это все знакомо. Значит он прибыл. Она вскочила. На секунду прикрыла глаза.

Нельзя ему показывать, как я волновалась. Нельзя показывать ни тени недовольства. Будь терпеливой, доброй и приветливой. Будь такой, как обычно. Боже, пусть он будет в хорошем настроении.

Раздался длинный звонок. Она подбежала и открыла дверь. Таксист-араб бесшумно выскользнул назад. Упираясь обеими руками в дверной проем, стоял и смотрел на нее Иэн. Волосы взлохмачены. Глаза маленькие и красные. В уголках глаз какие-то желтые комочки. Рот полуоткрыт. В углу рта запеклась слюна.

Дайана сделала глубокий вздох и принужденно улыбнулась.

– Привет, дорогой. Проходи.

Она взяла его за руку. Покачнувшись, он вырвал руку и проковылял в комнату.

– Ты, чертова стерва! Опять захотелось покомандовать! Не получится. Стерва. А еще ты – уродина, уродина. Поди, посмотри на себя. Вообще, пошла отсюда вон, с глаз моих долой… И вообще, вон отсюда, из моей квартиры… И принеси мне выпить! Слышишь, ты, ленивая дрянь?

Он плюхнулся в кресло и вытянул ноги, уронив на грудь подбородок. Дайана обхватила себя обеими руками за бока и зажмурилась. Затем открыла глаза.

– Хорошо, дорогой. Я сейчас принесу тебе выпить.