Текст книги "Диалог с тайным советником Сталина"

Революция пожирает своих детей

Аресты ведущих специалистов Наркомата тяжёлой промышленности продолжались.

Из центра они перекинулись на периферию.

Под этот шумок Сталин, питавший ненависть к старым грузинским коммунистам, много знавших о нём, распорядился всех ликвидировать.

Первым взяли давнего его друга Авеля Енукидзе, за ним – секретаря парткома Урал-вагонстроя Шалико Окуджаву, приятеля Серго.

Из большого рода Орджоникидзе расстреляли более двадцати человек.

Волна репрессий захлестнула страну, докатилась до партийных и советских органов областей, краёв, союзных республик. Не миновала она и выдающихся деятелей науки и культуры.

Великому зодчему строящегося коммунизма, уничтожавшему мозг России, нужна была огромная, а главное, бесплатная рабочая сила – для поднятия отечественной индустрии. В регионы рассылались развёрстки от НКВД на граждан, подлежащих аресту. Хватали не только партийных руководителей, но и рядовых рабочих, колхозников, дворников.

Не миновала злая участь и Саида Габиева. Но поскольку вся его революционная деятельность была связана с Дагестаном, проще было приобщить его к врагам народа, шпионам и диверсантам пантюркистской ориентации, якобы действовавшим в интересах Турции.

Камеры предварительного заключения и тюрьмы Дагестана были переполнены. Сюда из Тбилиси и доставили Саида Габиева.

На допросах Саид Ибрагимович, человек всесторонне образованный, своими ответами ставил в тупик следователей. Тупые, невежественные работники фискальных органов и понятия не имели, что такое юриспруденция. Зато хорошо уяснили главный аргумент главного законодателя страны – Андрея Вышинского, государственного обвинителя всех громких процессов в СССР. Он считал признание подследственного основным фактором для вынесения ему приговора. А каким путём добывались эти признания даже у людей железной воли, теперь известно всем.

Но где же принцип презумпции невиновности? А он гласит: не человек доказывает свою невиновность, а государство, карательный аппарат должны доказать его вину. И это верно.

В Стране Советов, нашей с вами стране, к сожалению, законы гораздо чаще защищали власть, нежели справедливость. И чем власть сильнее, деспотичнее, тем заметнее перетягивает на свою сторону чашу весов правосудия.

Так вот, следователь Саида Габиева, заведённый подследственным в тупик, начал допрос с матерной брани.

Слово «мать» для Саида, как и для всякого кавказца, святое. Он и не выдержал – схватил тяжёлый табурет, на котором сидел, и запустил в изувера-следователя. Тот едва успел увернуться.

На шум из соседних кабинетов сбежались сотрудники. Костоломы «обработали» Саида и, окровавленного, кинули в камеру.

На третий день прибыла комиссия, стала расспрашивать о происшедшем инциденте. Возмущённый Габиев заявил, что даже под угрозой смерти не будет иметь дело со следователем-болваном и не желает отвечать ни на один его дурацкий вопрос.

Хорошо зная специфику судебной системы, он приготовился к самому худшему. Но, к великому его удивлению, следователя сменили и назначили другого – Наби Абдуллаева, земляка-лакца.

Несмотря на то что Саид Габиев жил и работал в Тбилиси, имя его было известно на всём Кавказе и, конечно же, знал его следователь Абдуллаев.

Надо сказать, что в те времена в органах НКВД встречались и здравомыслящие люди. На работу в органы добровольно никто не шёл. Ознакомившись в учреждениях, на предприятиях, в учебных заведениях с анкетными данными сотрудников, подходящих молодых людей мобилизовывали в органы, как на военную службу.

Огромную роль играло социальное происхождение. Те годы были в экономическом отношении трудные. Работники же НКВД находились на особом положении – и зарплата высокая, и жильём обеспечены, и в столовую доставляли дефицитные продукты, из которых повара готовили отменные блюда – такими не могли похвастаться в ресторанах высшего разряда.

Но не было в Союзе другого силового органа, который наряду с авторитетом внушал бы такой животный страх. Сам отказ от работы в НКВД мог расцениваться как преступление и иметь неприятные последствия.

Так вот, новый следователь Саида Габиева – Наби Абдуллаев – относился к той категории работников карательного органа, который служил, но не прислуживался, критически оценивал происходящее в самом наркомате. Тая внутреннее своё несогласие с системой, старался не потерять человеческого облика.

Реальная обстановка внутри самого учреждения была крайне напряжённой. Сетью взаимных слежек, сексот-ством были опутаны все работники – никто никому не доверял, друг за другом следили. И, конечно же, никто из них и словечка не мог замолвить за кого-то, попросить сослуживца помочь родственнику, попавшему в лапы НКВД, даже кристально честному, но подвергнутому аресту.

Правда, одна возможность оставалась – провести следствие в пользу подследственного.

Так вот, Абдуллаев так и повёл дело Габиева. Более того, относился к арестованному не просто сочувственно, но и проводил часы в беседах, рассказывая обо всём, что творится в республике и стране в целом, сообщал, о чём пишут газеты. Проносил тайно в карманах бутерброды или что-нибудь съестное, приготовленное дома. С его помощью Саида Габиева освободили, и он вернулся в Тбилиси.

Уже дома прочитал речь Сталина, в которой вождь утверждал: «Классовая борьба обостряется, в такой обстановке нельзя жалеть и щадить врагов».

Вождя спросили:

– Но зачем такая жестокость? Пытки, допросы, снова пытки…

– Как змея должна быть змеёй, так и тюрьма должна быть тюрьмой. Иначе зачем нам тюрьмы?

Вот вы сами пишете, товарищ Лукашов, что Сталин, когда речь заходила о врагах, об обострении классовой борьбы, «становился страшным, в нём ничего не оставалось, кроме испепеляющей ненависти. Глаза, почти жёлтые, расширялись – в них сумасшедшая ярость, бешеная энергия, несгибаемая твёрдость: казалось, он готов собственными руками задушить, растерзать любого противника».

Нет слов… На такое способен лишь подонок с искалеченной, опасной психикой, его надо изолировать от общества.

Листая старые подшивки журналов, обратила внимание на репортаж американского журналиста, опубликованный в 1930 году в Нью-Йорке: «В частном разговоре с одним знавшим Сталина до и после революции человеком услышал одну историю о вожде. «Сталин, – вспоминал тот, – имеет одну слабость. Свою ахиллесову пяту. Это – тщеславие. Он может делать вид, что раздражён хвалебными возгласами в свой адрес, но ничего не сделает, чтобы воспрепятствовать им. Он постоянно позволяет без труда убеждать себя, что коленопреклонение очень полезно в политике. Он так реагирует на малейшее пренебрежение своим достоинством, как если бы это был удар тока».

Профессор Принстонского университета Роберт Такер в своей книге «Сталин у власти. 1928–1941» приводит эпизод из домашней жизни вождя, подтверждающий только что приведённое наблюдение журналиста. «В одной из комнат его кремлёвской квартиры находилась клетка с попугаем. Сталин часто бывал в этой комнате, по привычке расхаживая взад-вперёд и покуривая трубку, когда что-либо обдумывал. Шагая по комнате, он часто в силу дурной привычки сплёвывал на пол. Как-то раз попугай изобразил этот грубый жест хозяина. Сталин в ответ не только не рассмеялся, но прямо-таки пришёл в ярость. Просунув трубку в клетку, он ударом по голове убил птицу».

Этот эпизод с попугаем говорит о страшной уязвимости болезненного сталинского самолюбия.

А вот о Саиде Габиеве, замечательном человеке, таком же идеалисте, как и Серго Орджоникидзе, можно многое ещё рассказать. Его мятежную душу не раз оплёвывали земляки, старательно искажавшие факты революционной борьбы. Но зато с почтением и до конца дней его относились к нему давние приятели.

А когда подошёл час смерти, он высказал последнее пожелание – предать его тело земле на родине предков.

И друзья повезли. Подъезжая к столице Дагестана, думали, что встретят покойного, заслуженного земляка, с почестями. Но столичное руководство и те, кто достиг высокого положения и благ, каких не ведали князья и ханы дореволюционного Дагестана, проявили равнодушие к одному из тех, кто в кровавых схватках добывал для них счастливую жизнь.

И тогда возмущённые грузины спросили:

– Что это значит? Если не знаете, кого мы привезли, повернём обратно, навеки приютим его на нашей земле.

Позже выяснилось, что многие из друзей и земляков Саида Габиева не были оповещены о его смерти. Вскоре народ собрался и достойно проводил в последний путь своего земляка.

Сегодня мне понятна психология стариков, посвятивших свою жизнь родине, народу, сражавшихся на фронтах Первой мировой, Великой Отечественной войн, бессребреников, ничего не наживавших и не достигших вершин власти, а главное – ни к чему не пришедших. Они разочарованы. Разочарованы недоверием власти.

Революционер Саид Габиев возмущался многим, творящимся в стране, обвинял и себя, и других, начиная с Ленина, повинных во всём сотворённом Сталиным и его преемниками. В сердцах говорил:

– Мы-то знали, что «всякая революция прежде всего пожирает своих детей». Но на борьбу поднимались. И действительно, лучших людей революция сожрала, покалечила, морально убила. А впрочем, так нам и надо!

Господин Лукашов, вы – советник и друг вождя, проживший с ним бок о бок три десятилетия, – знаете о нём больше, чем другие, но только то, что относится ко времени с 1919 по 1953 год.

А до того Сталин прожил сорок лет, мало кому известных, в том числе и вам.

Тех, кто знал первую половину жизни вождя, уничтожил он сам и его подручные – Берия и Багиров.

Но зря тешили себя надеждой разбойники, думая, что с уничтожением старых большевиков их личное уголовное прошлое навеки канет во мрак неизвестности. Забыли, что самым опасным свидетелем и хранителем злых деяний является народ – от его всевидящего ока и всеслышащих ушей никто и ничто не скроется.

Великие тайны проносит народ сквозь годы и передаёт из уст в уста потомкам.

Свидетельство тому – факт самоубийства Серго Орджоникидзе. Ведь даже многие члены политбюро до прихода к власти Хрущёва верили в версию сердечного приступа Орджоникидзе – настолько в высшем эшелоне власти всё было засекречено.

Н.С. Хрущёв с высокой трибуны XX съезда партии сказал всему миру: «Культ личности приобрёл такие чудовищные размеры главным образом потому что сам Сталин поощрял и поддерживал возвеличивание его персоны».

Несмотря на то что Сталин потребовал от Зинаиды Гавриловны, жены Серго, молчания, а телохранители в первые же дни после похорон были уничтожены, истинная информация просочилась. Сначала в круг кремлёвской обслуги, а потом, вырвавшись из-за крепких стен Кремля, с быстротой молнии разнеслась по стране, долетев до гор Кавказа.

Так что зря старался палач очистить Грузию от тех, кто знал его преступное прошлое.

С особым пристрастием старался Берия ликвидировать старожилов Гори. Многие из обитателей нищенского района не без его помощи отдали Богу душу, а иные просто исчезли, словно и не было их на свете.

Но люди догадливы, в особенности инородцы – греки, осетины, ассирийцы. Они, наскоро собрав пожитки, снимались с мест целыми селениями.

Шарлатан Coco правит Россией

В конце тридцатых в нашем скрытом в горах Дагестана небольшом городишке Буйнакске появилось множество грузинских семей.

Когда некоторые из них поселились в нашем доме, мы узнали, что люди эти вовсе не грузины, а греки, издавна проживающие в Грузии и говорящие на грузинском языке.

Наш маленький городок, когда-то исполнявший роль столицы Дагестана, стоит на земле, где испокон веков обитают потомки половецких племён – кумыки.

Основан он завоевателем миров Тамерланом.

Когда императоры России продиктовали свою волю Кавказу, Темир-Хан-Шура стала городом, где наряду с русским офицерством проживали имущие представители всех народностей Дагестана, хотя основными жителями оставались всё те же кумыки, а язык их стал языком межнационального общения.

Кумыки по своей веротерпимости, культуре и дружелюбию в отношении к иноверцам и иноплеменным народам заметно отличались от других народностей, живущих обособленно в ущельях гор. Во все времена Буйнакск был интернационален. Так что и греки-беженцы обрели здесь приют.

Миролюбивые, добрые по натуре, они занимались в основном чувячным ремеслом и кулинарией, быстро прижились.

Мама моя, женщина требовательная, была очень довольна греками.

Одну из комнат нашего дома занял чувячник дядя Ваня с женой и сыном. Вскоре к нему перебрался отец, старик лет восьмидесяти, если не больше. Держался прямо и, несмотря на суровое выражение лица, классически греческое, был общительным и мягким по натуре человеком.

Моя мама с почтением относилась к его благородным сединам и быстро нашла с ним общий язык. За чашкой крепкого чая они просиживали часами, неспешно говорили о многом, причём в основном говорил старик.

Я не прислушивалась к их беседам, но обратила внимание на то, как старик вдруг вскакивал, возбуждённо ходил по комнате, возмущённо произносил:

– Вай ме! Шарлатан Сосо русским царём стал!

Призадумалась, кого из русских царей звали именем Сосо, да ещё шарлатаном. Перевернула страницы книги кратких очерков русский истории и, не найдя царя Сосо, спросила у матери:

– О каком царе говорит старик? Может, в Грузии был царь Сосо?

– Да, был и есть грузинский шарлатан. Но он теперь правит Россией!

Я в недоумении смотрела на неё.

– Что, не понимаешь? Он о Сталине говорит.

У меня перехватило дыхание, ведь годы-то страшные были, вторая половина тридцатых – шумные судебные процессы, расстрелы без суда и следствия.

– Ты что, с ума сошла, мама, часами слушаешь бредни старого склеротика! А если кто-то услышит ваши разговоры, обоих загонят туда, куда Макар телят не гонял.

И в ответ услышала:

– Сама ты склеротик! Таких, как ты, и дурят прихвостни этого проклятого антихриста, губящего народы.

Мать моя всю свою жизнь люто ненавидела Сталина – ещё до того, когда горийский старик открыл ей всю подноготную вождя.

Ненавидела за свою погубленную родную Кубань. Своими глазами видела целые семьи, умершие с голоду, их разлагающиеся тела в хатах. И некому было хоронить.

Мама плакала и последнее отдавала беженцам с Кубани, Дона, Украины, истощённым от голода, попрошайничающим на базаре, у хлебных лавок, на вокзале.

Старик-грек до переезда в Дагестан жил в доме рядом с жалкой халупой Виссариона Джугаева, приписанного Сталину в отцы. Безродный пропойца обманным путём был обвенчан с забеременевшей от кого-то девицей. Виссарион не признавал Иосифа сыном и слышать о нём не хотел.

Знал старик и родословную Джугаева, о крепостном осетине, купленном помещиком на невольничьем рынке. Знал о нищенском детстве его пасынка Сосо, его воровской юности и преступной молодости, проведённой в тюрьмах да на каторге.

Что слышала от старого грека, в конце пятидесятых рассказала Саиду Ибрагимовичу Габиеву. Спрашиваю:

– Это могло быть правдой?

В ответ услышала:

– К сожалению, да. Грек говорил правду!

С тех пор в каждый свой приезд он посвящал меня во многие тайны пережитого, которые ещё не стали преданиями «старины глубокой» и не обросли вымыслами.

Сталин по достоинству оценил выдающиеся заслуги Берии, решив, что такого человека надо иметь рядом. К тому же Николай Ежов износил свои «ежовые рукавицы» до дыр, наломал столько дров, что некуда девать, даже в бескрайних просторах Сибири, где днём и ночью полыхали костры, зажжённые ленинской «Искрой».

Просто разделаться с Ежовым, рабски покорно исполнявшим любую волю Сталина, было нельзя. Прежде всего необходимо было сделать так, чтобы инициатива смещения этого шакала исходила не от него, Сталина.

Берия в этом деле мог быть надёжным помощником. Но надо назначить его первым заместителем Ежова.

Так и сделал. Наконец наступил момент, чтобы покончить с Ежовым.

В 1937-м почти всё руководство партийно-советских органов страны было арестовано, заклеймено «врагами народа» и большая часть истреблена.

Не избежало этой участи и партийное руководство Вёшенского района Ростовской области.

С большинством из них был в близких, дружеских отношениях Михаил Александрович Шолохов, хорошо знал каждого.

Как истинный казак, верный товарищ и друг, он не просто возмутился, а тут же выехал в Москву, добился встречи со Сталиным и сумел убедить генсека, что все вёшенские товарищи – честные люди, преданные советской власти, и за них он может поручиться.

В заключение сказал с горячностью:

– Уж если они враги народа, то и меня тоже считайте врагом.

Сталин приказал Ежову лично разобраться с делом партийных работников. Выехать в станицу Вёшенскую, встретиться с арестованными в присутствии Шолохова и доложить. В результате всех райкомовцев освободили и реабилитировали.

Ежов негодовал! В тщедушном тельце этого наркома, превращённого генсеком в слепое орудие, вместо сердца от природы была заложена твёрдая оболочка, в которой клокотала желчь, подогреваемая спиртным. Не мог он допустить, чтобы станичный писака заставил его, перед которым трепетали кремлёвские чины, секретари обкомов и крайкомов, маршалы и генералы, академики и профессора, прочий люд, извиниться перед какими-то мелкими сошками. И Ежов решил с гениальным автором «Тихого Дона» расправиться тихо.

Начальнику Ростовского областного управления НКВД было дано задание – составить дело, квалифицирующее антисоветскую подрывную работу М.А. Шолохова, сколачивающего повстанческие отряды из бывших контрреволюционно настроенных казаков.

С этой целью подверглись аресту некоторые старые казаки в Ростове и в Вёшенском райотделе НКВД. Из них выбивали показания против Шолохова.

Кроме того, был подготовлен и направлен в станицу специальный агент Погорелов, который и должен был собрать компромат на писателя и первого секретаря райкома партии Лугового. Но тайный агент оказался человеком с совестью и в своей миссии признался Михаилу Александровичу Шолохову, рассказал и Луговому о данном ему задании.

Было решено не медлить, тут же выехать в столицу. Под покровом ночи Шолохов, Луговой и Погорелов покинули станицу Вёшенскую.

В Москве Михаилу Александровичу вновь удалось добиться встречи с Иосифом Сталиным.

В декабре тридцать восьмого прошло внеочередное расширенное заседание политбюро ЦК с участием Ежова, работников Ростовского областного и районного отделов НКВД и, конечно же, Шолохова, Лугового и Погорелова. Заседание длилось долго, схватка разгорелась не на жизнь, а на смерть.

Дирижировал Иосиф Сталин, возмущённый своеволием зазнавшегося Ежова, который осмелился, не посчитавшись с его мнением, найти окольные пути для расправы с Шолоховым и остальными вёшенцами.

Тут Сталин и воспользовался удобным случаем свалить на Ежова, растерянного и дрожащего от страха, собственную вину.

Его обвинительная речь прозвучала как грозный приговор:

– Вы практически обезглавили Ростовскую партийную организацию и другие наши организации.

Сталин тут же обратился к вам, Николай Алексеевич, как к тайному своему советнику, спросил, сколько генералов и офицеров арестовано за последний год.

Вы ответили:

– С мая прошлого года со дня процесса по делу группы Тухачевского – сорок тысяч.

Судьба Ежова, как и сотен других работников наркомата, была предрешена. Народный комиссариат внутренних дел СССР наутро возглавил Лаврентий Берия.

Перебравшись в Москву, коварный лицемер, наделённый врождённым даром перевоплощения, несмотря на то что у самого руки по локоть в крови, решил предстать перед членами политбюро ярым поборником справедливости и блюстителем социалистической законности.

В своём докладе он стал приводить статистические данные репрессий, явившихся следствием произвола ежовщины.

Приводил цифры, свидетельствующие о том, что в 1937 году число арестов по сравнению с 1936 годом возросло в десять раз, что людей хватали по доносам мстящих, враждующих чиновников, заинтересованных овладеть жилищной площадью, имуществом, должностью. Людей обвиняли в том, чего они не совершали, ловко подводя под статью 58, чем умножали нагрузку следственных отделов Наркомата внутренних дел. Тюрьмы забиты, лагеря перегружены, смертность в них достигла критического уровня.

– И всё это – следствие произвола ежовщины. Если так будет продолжаться и дальше, то скоро нам будет некого сажать, – сказал в заключение палач.

По залу заседаний волной пронёсся ропот. Только Сталин, важно откинувшись на спинку мягкого кресла, прикрыв тяжёлыми веками жёлтые рысьи глаза, спокойно потягивал трубку. Конечно же, содержание доклада Лаврентия Берии было согласовано и подсказано им.

С начала 1939-го в стране наступила короткая оттепель. Аресты по политическим мотивам заметно сократились. Оставшиеся в живых партийные работники, учёные, деятели культуры, военнослужащие были амнистированы – их места в зоне заняли следователи и костоломы НКВД.

Крупных милицейских начальников, много знавших, уничтожили судом «троек», уже в новом составе. Как до этого они уничтожали свои жертвы.

Авторитет Иосифа Сталина, за спиной которого якобы чинились все злодеяния, ещё больше возрос.

Вскрывший злоупотребления, восстановивший справедливость Берия сменил «деревянного коня» на «белого скакуна» и гарцевал теперь перед доверчивыми москвичами в позе народного героя.

Но в глубине души подлый карьерист таил мечты, свойственные безумцам.

Фортуна сопутствовала ему. Глядя на Сосо, Лаврентий, не опускавшийся до карманных краж, умело работал на три разведки и потому был уверен в себе.

Окрылённый успехом, Берия обновил весь личный состав Наркомата внутренних дел, опыт у него имелся.

Знал, что чистка проводилась по личному указанию Сталина дважды – в расчёте на то, что умерщвлённые унесут с собой и тайны. Одновременно уничтожались архивы НКВД.

При третьей чистке на освободившиеся должности Берия сажал своих людей, которых знал по работе в Грузии и Азербайджане. Своими помощниками-распорядителями по административной и хозяйственной части, в комендатуре Кремля, посредниками связи с тайной агентурой, внутренней и внешней, сделал набравшихся опыта земляков – «сванских витязей».

Лаврентий взялся за наведение порядка и в самом Кремле, и на госдачах. Ознакомившись с личными делами обслуживающего персонала, Берия всех зачислил на службу в органы, присвоил звания дворникам и садовникам, поварам и прачкам.

Люди строили насмешки по этому поводу, обращаясь друг к другу по воинскому званию: «Бу сделано, товарищ капитан!», «Есть, товарищ лейтенант!».

Особенно изощрялись, строя рожицы, няни и экономки, обслуживающие семью Сталина, козыряя на каждом шагу при обращении друг к другу и заливаясь смехом.

Но когда в Кремле появилась барышня-комендантша, надзирающая за квартирами кремлёвских небожителей, и в частности за жильём «великого вождя», весёлое настроение обслуживающего персонала поубавилось.

В этой роли выступила Александра Николаевна Накашидзе, которую за глаза называли «какашидзе». Эта строгая брюнетка в чине майора, в кожаном плаще, с браунингом на правом боку, недоучка с хамскими манерами тюремной надзирательницы, начала командовать не только обслуживающим персоналом, но и охранниками Кремля.

Всем было известно, кем и зачем Ася приставлена, а потому её побаивались не только технички, но и некоторые члены семей работников ЦК. Одни поговаривали, что Ася – любовница Лаврентия Павловича, другие утверждали, что майорша – племянница его жены Нины Теймуразовны.

Но как бы там ни было, а мадам в чине майора госбезопасности не только осуществляла надзор за обслугой кремлёвских квартир, но и, шныряя по жилым помещениям, высматривала и брала на учёт старинную мебель, дорогую утварь, сервизы, вазы, ковры, гобелены, портьеры, которые постепенно – за «изношенностью» – списывались и заменялись современными, новыми. Никто, конечно, не знал и не смел интересоваться, куда все эти уникальные вещи девались.

Мадам Накашидзе, в свою очередь, выписала из Грузии и поселила в Москве многих своих родственников. Видимо, всеми этими вещами обставлялись их квартиры.

Берия, в свою очередь, занялся обитателями Кремля из представителей высшего эшелона, и в первую очередь родственниками Иосифа Виссарионовича и его близкими.

Конечно же, этого желал и сам Сталин, о чем намекал в уединённых беседах с Берией.

После убийства Надежды Аллилуевой во взаимоотношениях с многочисленной роднёй Иосиф Виссарионович испытывал чувство настороженности и недоверия.

Сначала арестовали Александра Сванидзе – брата первой жены Сталина, революционера, а позже ответственного работника аппарата Кремля.

От многочисленной родни Аллилуевых Сталин перебрался в специально возведённую для него дачу в Подмосковье. Причин тому несколько, первая – самоубийство жены. Хотя в него не верили. Дело в том, что Сергей Павлович Аллилуев, отец, задолго до войны написал книгу «О старых большевиках». Его примеру последовала старшая дочь Анна.

Если книга отца отражала объективно, с прямотой очевидца дела и поступки старых большевиков, боровшихся за установление народовластия, то дочь Анна со свойственной ей простотой и излишней чувствительностью рисовала сентиментальные сценки, в центре которых были Ленин и Сталин. И позволяла необдуманные вольности, характеризуя юного Сосо. Так, например, вожди революции Ленин и Сталин, поселившись в квартире Аллилуевых и скрываясь от полиции, «ежедневно совещаются» – обсуждают и обдумывают пути борьбы. И трогательно, с истинно братской заботой относятся друг к другу. Вот один из таких опусов.

Побеседовав с Лениным, Сталин заглянул на кухню и спросил Ольгу Евгеньевну Аллилуеву:

– А как у вас с продуктами? Как Ильич питается? Смотри, Ольга, корми его как своего.

Ленин то же самое спрашивал о Джугашвили:

– Вы, хозяюшка, как Сталина кормите? Позаботьтесь уж о нём, Ольга Евгеньевна, он что-то осунулся.

Это неправдоподобно. Не мог ни тот ни другой, проживая нелегально в доме многодетного питерского рабочего, хотя и в вежливой форме требовать особого питания от хозяйки дома в то трудное время. И далее Анна Сергеевна продолжает: «В этот приезд в Питер, в 1911 году, после очередного побега из тюрьмы он уже не в первый раз заходил к нам. Мы теперь знали Сосо ближе».

Сталина бросало в дрожь, когда кто-либо называл его по первой кличке, ибо к этому прозвищу в отрочестве и юности прибавлялось презренное «шарлатан».

Обе книги не в меру старательными поклонниками вождя были опубликованы как шедевры. О них писалось: «Есть книги блестящие, но эфемерные, словно мотыльки-однодневки, но есть и другие книги, иного облика, иной судьбы. Авторы этих книг далеко не все писатели в профессиональном смысле этого слова. Их оружие – искренность и правда. Их сила – в неистощимой революционной бодрости».

Сталину эти воспоминания не понравились, в особенности творчество Анны, в отличие от лжебериевской классики «К истории большевистских организаций Закавказья». Там его могущественной персоне отведена второстепенная роль.

Конечно же, многое из написанного отцом и дочерью было изменено, переделано редакторами в угоду главного действующего лица – Джугашвили. «Пройденный путь» С. Аллилуева был издан в 1946 году, через год после смерти самого Сергея Павловича.

Не меньшую антипатию испытывал Сталин и к мужу Анны Сергеевны – Станиславу Родонису – другу, земляку и соратнику Феликса Дзержинского.

Родонис занимал ответственную должность в ЧК. Некоторое время он работал в органах ГПУ Грузии. Честный человек, волевой чекист, смолоду увлечённый идеями коммунизма, в отношениях с Берией вёл себя независимо и даже пренебрежительно. В отличие от спесивого, грубого гордеца Берии Родонис благосклонно относился к грузинским большевикам и в своих действиях придерживался буквы закона.

Где-то и Родонис мог стать преградой на пути самочинных действий Берии, разумеется, в интересах «великого вождя» и собственных. О прошлом «папы большого» и «папы малого» он многое узнал от старых партийно-советских работников, а также сотрудников ГПУ, которые в узком кругу, захмелев от вина, доверительно изливали то, что таили в душе.

Из-за антагонистических отношений, сложившихся между Берией и Родонисом, последнего, по указанию Сталина, перевели на работу в органы одной из отдалённых республик Средней Азии.

Кроме того, если при жизни Надежды Сергеевны её родственники в семейных конфликтах становились на сторону Иосифа, то старшая сестра и зять сочувственно относились к Надежде, поддерживали её в письмах морально.

Именно к ним в Казахстан хотела бежать от мужа-деспота Надежда Сергеевна после окончания учёбы в Промышленной академии.

С обретением неограниченной власти в стране, начиная с Кремля, Берия востребовал из Казахстана Родониса вместе с женой и по прибытии их в Москву арестовал.

Подвергся аресту и брат Надежды Павел Сергеевич Аллилуев – военспец, состоявший на дипломатической работе, неоднократно пытавшийся пробиться к зятю в Кремль, а затем на Дальнюю дачу вождя, чтобы поговорить, стать на защиту арестованных родственников, в честности и порядочности которых не сомневался.

Но хитрый, осторожный и предусмотрительный Сталин под всякими предлогами отказывался принять шурина.

Не ограничиваясь арестом Павла Сергеевича, Берия загнал в камеры Лубянки многих друзей и сослуживцев Павла Сергеевича.

В конце 1939-го Павел Аллилуев скоропостижно скончался, если верить официальным сообщениям, от сердечного приступа. Убитых горем, живущих уединённо на изолированной даче престарелых отца и мать пощадили как не представляющих опасности.

Возможно, их сумела оградить от карательной десницы внучка Светлана, единственная из окружения отца, которая имела какое-то влияние на него.

Цитирую роман: «Страдая чрезмерной подозрительностью, Иосиф Виссарионович с оттенком недоверия относился почти ко всем людям, даже к родственникам, постоянно ожидая неприятностей. Окажи доверие человеку, а он оступится, ошибётся, скомпрометирует. Вот если бы выполнил задачу, совершил то, что ему поручено, и исчез… С мёртвыми гораздо проще». К многочисленной родне Сталин относился «весьма настороженно, постоянно ожидая каких-либо каверз или подвоха. И вообще они слишком много знали о его обычных человеческих слабостях».

Как видим, искоренение родственников Иосифа Виссарионовича вёл Лаврентий Павлович – планомерно, по старшинству.

Одновременно с репрессионными действиями Берия укреплял свой аппарат, щедро раздавая чины и звания, благоустраивая быт работников НКВД.

Под его руководством возводились добротные жилые дома, открывались закрытые столовые, где по самым низким ценам работники аппарата наркомата и их семьи могли питаться.

Бесплатное обмундирование из тонкошёрстного сукна и шевиота прельщало любителей хорошо пожить на казённый счёт, а тем более в таком учреждении и при такой форме, глядя на которую у простых смертных тряслись поджилки.