Текст книги "Диалог с тайным советником Сталина"

Зато наша страна, возглавляемая единовластием генсека, страдающего болезненной манией величия, наверное, занимала первое место в мире по возведению посмертных и прижизненных монументальных памятников идеологам коммунизма и вождям революции, тратя на это миллионы трудовых денег народа.

Тысячи художников, поэтов, писателей, певцов и борзописцев денно и нощно ублажали взгляд и слух покоящегося во хмелю, на лаврах райского благополучия вождя, уверовавшего, что опасный соперник куплен.

Но вождь ошибся, не учёл он того, что продажная совесть, как и покупная любовь, зиждется на сухом песке, уносимом ветром. А потому Гитлер, как и Сталин, неразборчивый в средствах для достижения своих целей, убедившись, что Англия, несмотря на все успехи вермахта, не только не собирается капитулировать, но даже не желает начать вести мирные переговоры с Германией, надеясь на помощь Америки, отказался от намеченных планов действий.

Отказался потому, что меньше всего доверял Сталину.

Не сомневался фюрер, что в критический момент вождь коммунистов не задумываясь может пойти на соглашение с Великобританией и Соединёнными Штатами.

А потому бесноватый рейхсканцлер посчитал целесообразным неожиданным, молниеносным, мощным ударом в короткий срок разгромить Советский Союз и поставить Великобританию перед фактом предъявленных ей условий.

Для реализации этих намерений последовал приказ Гитлера генералитету вермахта – срочно приступить к разработке оперативного плана «Барбаросса».

При этом созданная военная коалиция предусматривала развёртывание военных действий начиная от советско-норвежской границы на севере и кончая у дельты Днестра на юге.

Этого, конечно же, великий вождь не мог не только знать, но даже предполагать. Не мог или не хотел осознать. И это несмотря на то, что агенты госбезопасности, наводнившие почти все страны мира, обеспечивали Сталина обширной и достоверной информацией, касающейся начатой подготовки Германии к нападению на Советский Союз.

«Великий стратег», знакомясь с донесениями, продолжал сомневаться. Он верил Гитлеру. Верил даже тогда, когда за считаные месяцы до начала войны обеспокоенное руководство Наркомата обороны пыталось убедить его, приводя факты открытой переброски всех родов войск вооружённых сил Германии не только на территорию Польши, но прямо к граничащим с нашей страной районам.

А где же в это время были вы, Николай Алексеевич? Что делали как тайный советник вождя? Повторяю, единственный, с мнением которого он считался.

Правда, на последней странице первого тома вы коснулись этого вопроса, подтвердив изложенное выше: «И вот по секретным каналам поступило сообщение от нашего главного европейского агента, на которого возлагались большие надежды. Сталин познакомил меня с донесением. В общем-то агент не открывал ничего нового, он утверждал, что война должна начаться 22 июня». Упрямство тупых объяснимо, а гениального вождя – непонятно. Вы, Николай Алексеевич, пишете, что Сталин расценил и это донесение «как попытку англичан подтолкнуть Советский Союз на войну с Германией». А потому «мудрейший из мудрых» самоуверенно изрёк: «Из таких замыслов ничего не выйдет! Мы дадим через ТАСС сообщение, что ни на какие провокации не поддадимся».

Если вы, Николай Алексеевич, «при этом испытывали жуткое ощущение», думая, что это может оказаться суровой правдой, почему же не постарались убедить, как военспец, полного профана в военном искусстве, стратегии, дипломатии, от которого зависела судьба страны и народа?

Ведь вы знали и как никто другой осветили в своей исповеди выраженные психические отклонения, часто проявляющиеся в поведении Сталина.

И что толку с того, что вы хорошо знали, что «Сталин привык к мысли, что он не ошибается, и думал тогда не о том, как вести большую войну, а как избежать её».

Хорош советник, нечего сказать!

Наверное, и вас он держал три десятка лет рядом потому, что пели ему осанну, ни в чём не возражая. Жили ведь в царских условиях.

О том, что война на носу, кричали со всех сторон, а вы «с Иосифом Виссарионовичем часто гуляли по лесу, ходили слушать соловьёв в зарослях над речкой Медведкой. Настроение было хорошее, и хотелось верить, что самые трудные годы, самые тяжёлые испытания остались позади».

Это у вас-то? Как вы можете говорить такое? Ведь с 1922 года вы жили в непосредственной близости с узурпатором, захватившим власть в стране, рядом с бывшим махровым преступником, всплывшим с самого грязного социального дна и потому с особой жадностью упивавшимся самыми высшими благами бытия, называемого коммунистическим раем.

Конечно же, Сталин не хотел войны – слишком велик был риск потерять власть. Врагов у него было много не только за «железным занавесом», но и внутри страны и даже среди его близкого окружения, в лице того же Берии.

С одураченным народом, превращённым идеологами коммунизма в фанатиков, Сталину было легче. Пугало окружение – бездарное, льстивое, раболепствующее, властолюбивое, каждый из него считал себя более достойным и не менее способным править государством.

Как бы внешне ни крутил, но внутренне Сталин прекрасно сознавал, кто есть истинный агрессор, угрожающий миру вообще и его державе в частности. Сталин боялся Гитлера.

Скажите, Николай Алексеевич, разве не чувством страха перед Гитлером был порождён наивный до смешного вопрос, заданный Сталиным Гитлеру в своём конфиденциальном послании в начале 1941 года: «Не собираетесь ли вы воевать против СССР, иначе для чего перебрасываете крупные силы в Польшу?»

Как известно, на это обер-бандит немецкого фашизма ответил: «Да, в Польше действительно находятся крупные немецкие силы. Но они введены туда для переформирования и перевооружения с Запада, дабы избежать налётов английской авиации».

При этом Гитлер ручался честью главы государства, что будет строго соблюдать верность заключённому пакту.

Вот ведь тоже блестящий образец дорвавшегося до власти германского пролетария, для которого честь и совесть – нечто свойственное Дон Кихоту и тому же Чудаку – императору Вильгельму II, считавшему необходимым объявить войну России в 1914 году.

И на сей раз не веривший ни родным, ни близким, ни соратникам наш вождь поверил такому, как сам.

Верил, стараясь всяко ублажать продовольствием и сырьём до последнего часа вероломного нападения.

Верил, пренебрегая донесениями, не только дезориентируя командующих войсками приграничных военных округов, но и запрещая приказами реагировать на провокации со стороны противостоящих сил на протяжении всей границы.

Русские победили. Победили потому, что война была священной, оборонительной, а не захватнической. И чем больше зверствовали фашисты, тем крепче становился боевой дух наших бойцов, поднявшихся на защиту Отечества. А правящие и в таких случаях солдатам бывают безразличны, как и солдаты для правителей, в которых последние видят «пушечное мясо».

Я уже писала, что Сталин располагал обширной информацией зарубежных разведывательных служб. Но поскольку не сомневался в своей гениальности и прозорливости, то пренебрёг ими.

Гитлер же, видимо, верил и не сомневался в достоверности донесений агентов своих разведслужб.

Теперь, много лет спустя после окончания Второй мировой войны, из документов, извлечённых из архивов вермахта, стало известно, что в Генштаб вооружённых сил Германии даже в начале июня 1941-го поступала свежая информация из Союза, как, например, о том, что «проект советского Генерального штаба ответить на сосредоточение немецких войск соответствующим контрсосредоточением сил Красной армии Сталиным отклонён».

Об этом проекте, представляющем собой строжайшую государственную тайну, могли знать нарком обороны, начальник Генштаба, Сталин, Берия и, конечно же, вы, Николай Алексеевич, – советник, от которого Сталин ничего не таил. Если исключить Сталина, Ворошилова и Жукова, то от кого из двух остальных могла просочиться столь значительная информация в Генштаб врага?

Ведь в течение тридцатых годов все без исключения работники посольства, торговых, военных представительств и даже просто побывавшие в Германии по разовым поручениям люди были схвачены, обвинены в шпионаже и расстреляны. Значит, контакт высокопоставленного двурушника должен был быть непосредственный.

Позволю себе ещё одно цитирование. Обращусь к воспоминаниям маршала А.М. Василевского, работавшего в должности начальника Генерального штаба с 15 октября 1941 года: «Вот говорят, что без тридцать седьмого года не было бы поражений сорок первого, а я скажу больше. Без тридцать седьмого года, возможно, и не было бы вообще войны в сорок первом году. В том, что Гитлер решился начать войну в сорок первом году, большую роль сыграла оценка той степени разгрома военных кадров, который у нас произошёл. Да что говорить, когда в тридцать девятом году мне пришлось быть в комиссии во время передачи Ленинградского военного округа от Хозина Мерецкову, был ряд дивизий, которыми командовали капитаны, потому что все, кто был выше, были поголовно арестованы».

И далее: «В сорок первом году Сталин хорошо знал, что армия не готова к войне, и всеми правдами и неправдами стремился оттянуть войну. Он пытался это делать и до финской войны, которая в ещё большей степени открыла ему глаза на нашу неподготовленность к войне. Сначала он пытался договориться с западными державами. К тому времени, когда уже стало ясно, что они всерьёз договариваться с нами не желают, стали прощупывать почву немцы. В результате чего и был заключён тот пакт с Гитлером, при помощи которого он обвёл нас вокруг пальца».

Как известно, концентрацией всех родов войск у наших границ Гитлер начал заниматься с первого дня захвата Польши.

Кому же, как не вам, Николай Алексеевич, следовало объяснить невежественному в военном деле генсеку, что для переброски, переформирования, перевооружения, то есть приведения в готовность номер один, согласно данным наших военспецов, потребовалось бы не менее месяца.

А у нас, благодаря генсеку, для подготовки и отражения нападения не оказалось ни минуты.

А потому ответственность за миллионы первых жертв должен был нести Сталин.

Вот ещё несколько строк из интервью с маршалом Василевским: «Сталин, как я уже сказал, любыми средствами, всеми правдами и неправдами старался оттянуть войну. И хотя мы располагали обширными сведениями о сосредоточении крупных контингентов германских войск в непосредственной близости от наших границ уже начиная с февраля сорок первого года, он отвечал категорическим отказом на все предложения о приведении наших войск где-то, в каких-то пограничных районах в боевую готовность. На всё у него был один и тот же ответ: «Не занимайтесь провокациями» или «Не поддавайтесь на провокацию». Он считал, что немцы могут воспользоваться любыми сведениями о приведении наших войск в боевую готовность для того, чтобы начать войну. А в то, что они могут начать войну без всяких поводов с нашей стороны, при наличии пакта, до самого конца не верил. Больше того, он гневно одёргивал людей, вносивших предложения об обеспечении боевой готовности в приграничных районах, видимо, считая, что и наши военные способны своими действиями спровоцировать войну с немцами».

А вот на этой фразе я хотела бы и закончить цитирование: «У меня лично вызывает удивление и то, что он объявил себя генералиссимусом и стал носить маршальскую форму. Тем более это было странно, что к его полувоенному облику давно привык весь мир и этот облик, известный всем, вполне вязался с войной. В звании и форме было что-то мелочное, шедшее откуда-то из молодости, с тех времён, когда он был маленьким по общественному положению человеком – наблюдателем тифлисской метеостанции. Как-то странно сочетать положение вождя партии со званием генералиссимуса, с желанием носить маршальскую форму с брюками, на которых красные лампасы – одна из самых одиозных примет царского времени. Мне невольно вспоминается снимок тех ранних лет – знаете, тот, с шеей, замотанной кашне, и по контрасту с этим снимком торчащая из-под стола нога в шевровом, хорошо начищенном ботинке и брючина с красным лампасом и штрипкой».

У маршала Георгия Жукова ещё жёстче: «В конце войны в нём как отрицательная черта заметна стала некоторая ревность, стало чаще и яснее чувствоваться, что ему хочется, чтобы все победы и успехи были связаны с ним, и что он ревнует к высоким оценкам тех или иных действий тех или иных командующих. Я, например, остро почувствовал это на параде Победы, когда там меня приветствовали и кричали мне «ура», – ему это не понравилось; я видел, как он стоит и у него ходят желваки».

Я хочу подчеркнуть, что правда о войне, её вершителях, сказанная тогда, когда её не так-то просто было говорить, имеет в глазах читателей дополнительную нравственную ценность.

Таковы и наши маршалы – Жуков, Конев, Василевский, – которых я цитировала.

Стремление в меру своих сил сказать правду о войне всегда владело ими. Далеко не всё можно было сказать по обстоятельствам того времени. Но в их мемуарах об одних и тех же обстоятельствах и разные взгляды на ход исторических событий, и разная мера мужества в их изображении.

В идеологии того времени были сильны ещё настроения, порождённые предыдущим периодом, когда в обстановке репрессий 1937–1938 годов заикнуться о силе противника или о нашей недостаточной готовности к большой войне значило совершить политическое самоубийство.

И всё-таки, считает Константин Симонов, и я с ним согласна, – мы знаем это по многим перекрещивающимся между собой мемуарам, – находились люди, старавшиеся хоть в какой-то мере довести до сознания Сталина истинное положение вещей и, ежечасно рискуя головой, принять хотя бы частичные меры для того, чтобы не оказаться перед фактом полной внезапности войны.

Быть может, и на вашей совести, Николай Алексеевич, слишком много грехов, коли вы до конца своих дней пожелали остаться безымянным. Видимо, сознавали, что предательство, измена, двурушничество и клевета свойственны слабым духом и бедным умом.

Считаю небезынтересным и следующий факт.

В начале Гражданской войны Лениным было вынесено постановление, согласно которому люди, выдвигаемые на руководящие и ответственные работы в советско-партийные органы, комиссариаты, штабы фронтов и прочие ведомства, должны отбираться по знаниям, деловым качествам и способностям.

Выдвигаемые в центре и на местах обязательно должны, согласно биографическим данным и рекомендации предлагаемых, утверждаться руководством страны и органами, ведающими кадрами.

Сталин, который всю жизнь пренебрегал государственными, общественными и нравственными законами, будучи членом Реввоенсовета Царицынского фронта, ввёл в состав штаба означенного фронта неведомо откуда появившегося пленного офицера царской службы.

За это самочинное действие он, как член Реввоенсовета Царицынского фронта, и был вызван в Москву и получил выговор с предупреждением от Ленина.

Не берусь утверждать, но сдаётся мне, что вы, Николай Алексеевич, есть тот самый человек. Не вы ли были изображены третьим на одном из фотоснимков Сталина с Ворошиловым? Личность его не была установлена (фотография опубликована в каком-то журнале). Не вы ли офицер Сытин? На эту фамилию я обратила внимание случайно, читая биографический очерк Льва Никулина «Тухачевский», где сказано: «Сталин был отозван с Царицынского фронта из-за назначения беспартийного пленного специалиста Сытина».

Если моё предположение ошибочно, считаю своим долгом принести извинение советнику вождя, изображённому на обложке «Роман-газеты» безликим (без головы), рядом с сидящим Сталиным.

Возможно, что у читателя, ознакомившегося с моим диалогом с тайным советником вождя, возникнет вопрос: откуда брались сведения, касающиеся детства, юности и жизни вождя, ставшего главой Советского государства?

Как было отмечено, судьбе было угодно свести меня в юности со старым греком, где-то в 1937–1938 годах бежавшим из Гори.

Вторым моим просветителем был человек, относившийся ко мне как к дочери, – это старый большевик, соратник и близкий друг Серго Орджоникидзе – Саид Габиев.

И, наконец, третьим источником, из которого я почерпнула многое из того, что было сказано, – это моя работа в течение 35 лет в Кисловодском санатории «Десять лет Октября», подведомственном Управлению делами ЦК КПСС, начиная с 1949 года – от Сталина по 1986 год, то есть до Горбачёва.

Специфика работы лечащего врача способствует сближению с больными, тем более с приезжающими на лечение повторно. В особенности они становятся откровенными при перемещениях, понижениях в должности либо вовсе при освобождении от партийной работы.

Кому, как не лечащему врачу, да ещё давно знакомому, живущему в провинции, излить накопившееся на душе?

Несмотря на беспартийность, независимый характер, некоторую резкость и излишнюю прямоту, отношения с больными у меня всегда складывались дружеские, порождённые искренним вниманием и заботой, невзирая на занимаемую должность больного.

И если быть откровенной до конца, я никогда не испытывала и не испытываю сегодня чувства неприязни к основной массе партийных работников, хотя среди них был какой-то процент тех, кого сегодня называют партократами и обвиняют во всех грехах, к которым большинство из них не имело никакого отношения.

А прохвосты всегда были и есть вокруг нас, в гораздо большем количестве, чем в партийном аппарате.

За долгие годы работы в гуще авангардного отряда строителей нового общества я разделяла их на три категории, соответственно периодам со значительными переменами и историческими событиями.

Первый период: годы торжества сталинщины – рядовые партийные работники суровые, немногословные, замкнутые и подчёркнуто официальные со всеми окружающими. Представители высших инстанций имели нечто сходное с кардиналами иезуитских монастырей, окружённых, вернее, охраняемых бессловесными послушниками.

Ко второй категории можно отнести партийных работников времён от Хрущёва до Горбачёва. В этот период аппарат ЦК и партийные органы разных республик укомплектовывались людьми, прошедшими фронт, начиная от генералов и кончая боевыми офицерами, многие из которых после демобилизации обучались в Высшей партийной школе или Академии общественных наук.

Эта категория партийных работников в своём большинстве была наилучшей по всем человеческим, гражданским и партийным качествам, если так можно выразиться. Возможно, что на их сознание, души и сердца как-то повлияла невиданная по своей жестокости, тяжести и лишениям Отечественная война со зверствами фашистов.

Повторяю, большинство из них были люди простые, приветливые, скромные, отзывчивые и очень внимательные к простым смертным, начиная с сотрудников аппарата ЦК и кончая сотрудниками периферийных партийных организаций.

Конечно, где-то в самых верхах, возможно, были грешники. Но их прегрешения порождала не в меру старательная обслуга – своим раболепием, угодничеством и приторной лестью, сохранившимися со времён Сталина.

О них много было сказано в начале перестройки, говорят и теперь, после развала СССР, потому что деяния стоящего высоко оказываются на виду у всех, а то большее и худшее, творимое простыми смертными, теряется в гуще, копошащейся внизу.

И, наконец, к третьей категории, или разряду партийных работников, относится масса молодых, не пришедших, а прорвавшихся к власти с первых дней начатых Горбачёвым реформ в нашем государстве.

Именно из этих молодых да ранних, бескультурных и хамоватых за короткое время сложился конгломерат партократов.

Большинство из них, невежественные дилетанты, могли позволять себе поучать учёных, требуя при этом от подчинённых специалистов стоять перед ними по стойке «смирно» и, изобразив глупое выражение лица, повторять: «Бу сделано!» Эти последние молодые перевёртыши тоже повинны в распаде мозга страны, приведшем к развалу государства, относившегося к числу великих держав.

Реформы в стране с утверждением истинных свобод и демократических начал нужно было проводить не революционным, а эволюционным путём, позволяющим количественным накоплениям постепенно перейти в новое качество, говоря языком философов-марксистов. Но это между прочим.

И ещё один уникальный штрих к биографии вождя. Долгие годы ходили слухи, что генералиссимус имел двойника, да не одного, а четверых. Коба боялся покушения! Но кто они были, в каких случаях заменяли вождя – тщательно скрывалось.

Долгие годы все разговоры оставались в области догадок и легенд. И вдруг в Москве узнаю, что реальный двойник живёт в столице, народный артист СССР, мало того – мой земляк, из высокогорного аула Дагестана Кази-Кумух. Но ни родственникам, ни жене Феликс Дадаев ни разу не обмолвился о своей тайной и очень опасной роли.

Молчал, чтобы сохранить себе и им жизнь. О его существовании знали только несколько сотрудников спецслужб.

Артист в течение длительного времени снимался в кинохронике как… двойник Сталина. Делалось это, разумеется, с ведома самого Иосифа Виссарионовича.

Готовили Дадаева несколько месяцев, часами крутили киноплёнку, заставляя повторять мимику, копировать движения, запоминать интонации голоса.

Делали фотопробы, искали точное сходство.

Обладая удивительным внешним сходством с вождём, Дадаев читал доклады, подражая его голосу, и добился-таки абсолютного сходства в поведении и имитации голоса. Специально для него одежду не шили, двойник пользовался гардеробом вождя.

Берия лично участвовал в его подготовке и однажды Феликсу Гаджиевичу поручил отыграть «отлёт» главы государства в Тегеран на встречу тройки лидеров. Организовал два рейса – один отвлекающий. Дадаев в образе Сталина в назначенное время сел в автомобиль и вместе с охраной отправился на аэродром. Всё делалось для того, чтобы привлечь внимание иностранной разведки. А настоящий Сталин уже был в Тегеране.

Сразу после войны, стоя вместо Сталина на мавзолее, Дадаев принимал парад физкультурников. А все думали, что на трибуне стоит и приветливо машет рукой настоящий вождь. Тот парад отсняли на киноплёнку, его и в наши дни часто крутят по телевизору.

Под прицелом объективов кино– и фотокамер у двойника ни разу не дрогнул ни один мускул, его не выдал ни один неверный жест, не сдали нервы.

Позже ему стали доверять более сложные задания: читать за вождя доклады и даже общаться с разными делегациями. Риск был огромный, не меньше – страх у всех причастных к этим авантюрам.

«Дрожали все, – вспоминает Феликс Дадаев, – даже на самом высоком уровне чувствовалась непривычная дрожь. Что касается меня, то я был строжайше предупреждён сотрудниками органов госбезопасности, они меня инструктировали, вели личные беседы. Все «режиссёры» нажимали на мой гражданский долг. Главное, говорили они, постараться провести первую пробную встречу с членами правительства. Я должен больше молчать, быть как бы не в настроении. Но если вдруг доведётся что-то сказать, говорить коротко и, конечно, голосом Иосифа Виссарионовича. Кого запомнил? Власика, Хрусталёва, Соловьёва…»

Когда его представили Поскрёбышеву, то удивление и лёгкое замешательство сразу выдали его состояние.

А генерал Власик вообще оторопел, развёл руками и одобрительно покачал головой. Внимательно осмотрел двойника с ног до головы: от кителя до нависших на голенища брюк, обратил внимание на зубы (Сталин много курил, Дадаев – нет, поэтому ему желтили зубы), провёл ладонью по наклеенным седым вискам, даже всмотрелся в следы от оспы, вкрапленные в щёки.

Как всё прошло? На мой немой вопрос земляк ответил: «Твёрдым шагом я вышел навстречу к уже стоящей у дверей группе членов правительства. Все сразу подтянулись перед привычным, знакомым жестом поднятой руки. Шёл чуть впереди и по взгляду идущего сбоку Молотова понял: всё в порядке, никаких сомнений и подозрений. Парад прошёл успешно!»

Судьбы других двойников неизвестны. Да и выжили ли они в то кошмарное время?

Повторюсь: все эти рискованные спектакли ставили смелые режиссёры из всех страшнейших комитетов и были строжайше засекречены.

В заключение же остаётся просить прощения у тех, кого ненароком я задела в своей полемике с тайным советником вождя.

Классический диалог, как и спор с глазу на глаз, не обходится без проявления эмоций.

Также прошу извинить за неточные и, возможно, ошибочные высказывания, касающиеся политических, исторических, военных и прочих вопросов, учтя, что при недостаточности познаний я старалась быть объективной, а главное – не допускать выдумок и отсебятины.

Тема не исчерпана, кто-то, быть может, напишет лучше, убедительнее, обходя острые углы.

Иллюстрации