Текст книги "Портрет неизвестной в белом"

Глава 33-я, короткая
Что можно найти на московских помойках

Сначала давайте определимся, как любят говорить наши депутаты и президенты: найти что угодно можно на помойке в любой стране мира, не только в столице России.

Вон в Швейцарии, например, один человек на помойке нашел пачку банковских счетов. Принес домой, рассмотрел – и возник серьезнейший мировой скандал. Потому что выяснилось, что это были счета клиентов-евреев, погибших во время Второй мировой войны в нацистских газовых камерах. Они, как многие европейцы, держали деньги в швейцарских банках, славившихся своей надежностью. И вот оказалось, что после войны эти банки полвека спокойно, что называется, втихаря, пользовались деньгами погибших.

А ведь после войны все в мире уже знали про Холокост (что буквально означает – «сожженный целиком») – чудовищное уничтожение немецкими нацистами миллионов евреев, от стариков до грудных детей. Вот только представьте себе: травить газом в специальной камере совсем маленького ребеночка за то, что у него мама – еврейка!..

А те банкиры и не думали искать наследников своих погибших вкладчиков. И в результате этой помоечной находки сильно опозорились перед всем миром – много лет «крутили», как сейчас выражаются, деньги погибших. А вот как счета эти оказались на помойке – так никто, кажется, и не смог выяснить. Кого-то, конечно, уволили. Но дело от того нисколько ясней не стало.

Так что красивая кожаная, кофейного цвета, папка с золотыми уголками запросто могла попасть на помойку. И попала.

Никто не знает и никогда не узнает, как именно это происходит. Но происходит и будет происходить – как бы ни старались люди бережно хранить свои документы, в том числе очень важные и секретные.

А на листке, оказавшемся в папке, было всего несколько строк на английском языке. Когда Ваня вместе с Аллой их перевели – это оказался конец какого-то не то официального документа, не то письма. Копия. Только если письма – уж точно тоже официального. И в нем сообщалось (неизвестно кому, потому что начала не было), что – да, разыскиваемое лицо действительно существует. Имя имеет такое – Евгения А. Осинкина. Проживает это очень нужное кому-то лицо по такому-то адресу. И дальше следовал точный адрес Жени!

Под документом стояла дата – 5 июля этого самого года. То есть – за месяц с лишним до того, как развернулись все описываемые на этих страницах события.

Прочитав все это с должным вниманием, Ваня и Алла молча, в полном недоумении и даже некотором неясном страхе уставились друг на друга. И вполне можно понять их замешательство и их испуг.

Наконец Алла сказала:

– Я совершенно не знаю, что это такое. Но я чувствую – понимаешь, просто чувствую, – что твоей знакомой Жене угрожает какая-то опасность.

Алла решительно встряхнула своей темно-рыжей гривкой и сказала, что будет думать и советоваться с умными людьми. А Иван чтоб пока занимался старыми письмами и еще – пресловутой камерой хранения на Курском вокзале. Потому что заковыристые дела не должны накапливаться – их надо по мере сил сбрасывать.

Глава 34
Дальнейшие воспоминания узника в потьме о прочитанном, а также монолог полковника дяди Толи Пуговошникова в Москве

Этот вечер в камере Олег Сумароков решил посвятить Сетон-Томпсону.

Как же любил он в детстве его «Рассказы о животных»! Конечно, все они кончались трагически. Но какие сильные дикие звери, красивые и трогательные животные действовали в них! Какие, если можно так сказать не про людей, яркие личности!

Он стал перебирать в памяти эти истории. «Домино. История одного черно-бурого лиса». Сразу всплыло, как однажды лис возвращался домой с добычей, и навстречу ему из норы высунулись пять черных носиков, и пять пар глазенок, блестящих как бисер, уставились на него. И вот лис, их отец, слышит лай собаки – и отважно устремляется ей навстречу, чтобы увести от норы…

И сейчас Олегу все это казалось таким же трогательным, как в детстве.

Он не стал вспоминать, даже отогнал усилием воли, страшный конец истории Вулли – пса, которого хозяйка разоблачила в преступлении. Он выбрал на этот вечер историю громадного оленя Песчаных холмов.

Охотнику на оленей все тяжелей становится убивать их – так прекрасны эти животные. И вот наконец он нагнал большого оленя. Надо стрелять. «Олень стоял как изваяние. Он стоял и смотрел прямо в глаза Яну своими большими правдивыми глазами. Ружье дрогнуло в руке Яна. Он поднял его и снова опустил…» И вот они стоят и смотрят в глаза друг другу. Потрясающий момент! И опять Олег дословно мог повторить самые последние фразы – голос, заговоривший внутри охотника: «…Ступай, без страха броди по лесистым холмам – никогда более я не стану преследовать тебя. Чем больше я узнаю жизнь – тем ближе становишься ты мне, и я не могу смотреть на тебя как на добычу, как на лакомый кусок мяса.

Ступай спокойно, без страха.

Мы никогда с тобой не встретимся. Прощай!»

Когда эта последняя фраза прозвучала в его памяти, у Олега стиснуло сердце. Он закусил подушку зубами. Он не хотел думать о тех, с кем он никогда больше не встретится. На глазах его выступили слезы, но он их не чувствовал.

* * *

В тот же вечер далеко от Потьмы, в Москве, Ваня Грязнов сидел напротив полковника Пуговошникова за столом, накрытым белоснежной скатертью и уставленным всякой снедью, и впервые за последние двое суток чувствовал себя счастливым.

– Ты ешь, ешь, – говорил дядя Толя особенным своим хрипловатым баском. – Ешь, а сам слушай. Так вот, сынок, ты и думать не смей, что в милиции все такие. Тебе еще пяти не было – ты уже хотел в милицию идти. И не отступай! И не смотри ни на кого! Это твоего отца мачеха охомутала. Бабы – они не таких скручивали, узнаешь еще. Нам в милиции сейчас честные ребята очень нужны. И продержаться честно они там могут, не слушай никого. Это те плачут, у кого кишка тонка.

Вот ГИБДД возьми – ведь с ДТП у нас в России – караул. Больше всех в мире жертв на дорогах – пойми! В Афгане за десять лет войны 15 тысяч погибло. Много, считаем, – неужели мало? А в прошлом году на дорогах 39 тысяч погибло! Сколько инвалидами осталось – не говорю. Скоро все друг друга передавим, народу в России не останется.

Нам порядочный инспектор на дорогах до зарезу нужен! Такой, кто пьяного водителя за деньги не отпустит – кати, мол, дальше, куролесь! Это ведь все равно что головорезу нож в руку дать и послать на большую дорогу – иди, братец, зарежь кого-нибудь…

Вот месяц назад у Подольска отпустили так одного – откупился. И через полчаса целая семья в две минуты на тот свет ушла. «Скорой» и делать было нечего. Пятеро душ! Пара молодая еще и трое детишек….Рассказывали потом – за бабкой ходят по пятам: ищет минуту руки на себя наложить.

А покупные-то права?.. Они сейчас – через одного! Вот такой продажный инспектор ему их устроил, на дорогу выпустил. А какой он водила? Он ездить не умеет! У него деньги есть, а уменья-то нет!.. Ведь вот так человеку, который водить не умеет, права давать – это ж одно и то же, что в банде участвовать! И там, и там людей губят.

…Ты что, Иван? Даже и не думай. Пойдешь в училище, наденешь погоны милицейские… Кто в России порядок-то наводить будет? Или фюрера будем ждать? А то вон многие Сталина нового ждут, а по мне – один хрен! Гитлер чужие народы клал, а Сталин – своих. Вот и вся разница….И еще раз тебе говорю, Ваня, – дядя Толя уже начинал немного хмелеть; сильно пьяным, как отцовы дружки, он никогда не бывал, – только в милицию! Да, ты там всякое встретишь. И воров встретишь, да. И таких, кто за деньги дела и прекращает, и заводит. Всякие там сейчас есть. И давить на тебя будут – обязательно: «Будь как мы!» Но не поддаться – можно! Можно! Не верь никому, что нельзя!

Если такие честные ребята, как ты, в милицию не пойдут, – что будет-то у нас, а?.. Россию-то матушку не жалко разве? Мы что же – самый воровской народ в мире, что ли? Давайте тогда и объявим это! И не будем больше обижаться: «Нас не уважа-а-ют!..» А чего нас тогда уважать-то, а?.. Чего, я тебя спрашиваю, Ваня, отвечай мне!..

Уже немного осталось и до пьяных слез, и жена дяди Толи, добрая тетя Катя, увела его спать, уговаривая по дороге не принимать все так близко к сердцу, а то если принимать – это никакое сердце не выдержит.

А Ваня Грязнов в эту ночь впервые, пожалуй, в своей юной жизни, не мог заснуть до рассвета.

Он был взволнован разговором с дядей Толей. Картины будущей его жизни наползали одна на другую. В них мешались известные ему события и воображаемые. То он представлял, что едет в милицейской уже форме в автобусе, – и вдруг автобус круто выруливает к обрыву. Ваня мгновенно кидается вперед, перехватывает руль у потерявшего сознание водителя и в последнюю секунду отворачивает автобус, полный людей, от обрыва. То ему представлялось, что другой уже автобус упал в реку, а он разбивает два окна и помогает выбраться людям, а двух детей, ухватив под мышки, успевает вытащить живыми… И матери обливают Ваню благодарными слезами. (Про обе такие истории Ваня читал.)

Потом он видел трех бандитов, напавших на девушку и парня в темном парке. И Ваня сначала стрелял в воздух, а потом открывал огонь на поражение, и двое бандитов падали, а третий убегал как заяц. Но Ваня преследовал его – по снежной дороге, залитой голубоватым лунным сиянием. Он бежал – и шаги его становились все длиннее, а сам он – все выше и выше.

Ваня спал, и за окном луны уже не было – занимался рассвет.

Глава 35
Старые письма

В это время тезка Ивана Грязнова сидел над связкой старых писем, которые дала ему с собой в Москву Женя.

«Бесценная моя! Не успела отъехать моя пролетка, как я стал вспоминать о тебе и горевать, что опять так и не дописал твой портрет. Ах, верно брат мой Антон вечно попрекает меня ленью! Сам он встает в пять утра, пока весь наш бедлам еще спит, и пишет, пишет в тишине свои рассказы, пока я сплю еще сном праведника, каковым, увы, не являюсь… Горюя, стал обдумывать, как бы мне снова появиться в ваших палестинах и дописать. Только не вздумай задевать куда-нибудь твое белое платье с широкою оборкою! Знаю я вас, молодых девиц! Только в нем ты должна снова мне позировать, помни это… Смотри же, чтоб этот портрет не съели крысы».

«…Ненаглядная моя! Вспоминаешь ли ты своего Николашу? Или ветром с бабкинских полей вовсе выдуло из твоей головки всякую память обо мне? Что до меня, то я без конца тебя вспоминаю…»

Письма были адресованы в село Бабкино Воскресенского уезда. Несколько из них датированы были 1887 годом, а одно – серединой мая 1889-го и послано из города Сумы. В нем Николай с юмором писал о своей болезни и с радостью – о будущей работе:

«Я так громко и противно кашляю, что тебе бы это не понравилось, душа моя. Но здесь мне становится все лучше и лучше. Мечтаю о том, как следующим летом приеду в вашу деревню и буду писать маслом пруд, березы и тебя, моя прелесть».

Было и еще одно, другим почерком и без начала – от исписанного листа была оторвана неизвестно кем и когда верхняя и нижняя треть, осталось несколько строк, и то часть слов стерлась: «…умер 17 июня. Болел он всего несколько месяцев – с апреля сего года. За месяц до смерти стал кроток, ласков и все мечтал, как выздоровеет и начнет писать красками… Крышку несли девушки, а гроб мы. В церкви, пока несли, звонили….Деревенское кладбище, над могилой поют птицы…»

Алла долго рассматривала этот обрывок, с чем-то сличала, листала разные книги и наконец сказала уверенно, что это скорей всего – письмо Чехова, а значит, другие письма – его рано умершего от чахотки брата-художника. Ваня обомлел.

…На другой день он уже читал письма Антона Павловича Чехова братьям – по полному собранию сочинений, которое стояло у Аллы в комнате (его-то она вчера и листала усердно).

Не просто читал – а зачитался: так это было умно, ясно и благородно. И вообще – Ваню очень интересовало, как жили люди в позапрошлом, XIX веке, как они решали свои простые бытовые дела, как складывались, например, отношения родственников. И все это можно было узнать и понять из писем именно Чехова, обремененного многочисленными родными.

Ваня Бессонов читал – и представлял знакомый ему, немосквичу, не хуже, чем москвичам, не безразличным к Москве, двухэтажный маленький домик на Садово-Кудринской, где до сих пор на двери табличка «Докторъ А. П. Чеховъ». Домик, снятый Чеховым для всей своей разветвленной семьи (у самого – ни жены, ни детей, он заботится о братьях, сестре и родителях).

Вот он пишет из Москвы в Петербург брату Александру, который хочет прислать на попечение родных своих маленьких детей, потерявших мать. Чехов вполне готов этому способствовать. Но: «под непременным условием, – объясняет он брату – и, видно, есть основания для таких объяснений, – что ты поручишься перед кем или перед чем хочешь, что ни трус (Ваня-то Бессонов знает, что „трус“ – это на древнем русском „землетрясение“, и, читая, с удовольствием вспоминает это свое знание), ни потоп, ни огонь, ни мор, ниже моровая язва („ниже“ значит „а также и“, а моровая язва – мор, эпидемия какая-нибудь, вроде чумы; все это тоже Ване известно с детства) не могут помешать тебе быть аккуратным, т. е. в определенное число месяца высылать определенное количество рублей. В деньгах вся суть. Ни благочестие дедушки, ни доброта бабушек, ни нежные чувства папеньки, ни великодушие дяденек – ничто не может заменить их (а эти слова уже сам Чехов подчеркнул). Сие помни, как я ежеминутно помню».

Ваня, вообще любивший, как уже давно поняли все наши читатели, слово, восхищался тем, как точно выражает Чехов свою мысль. И не в рассказах даже (это-то само собой), а просто в письмах к брату. Он знал, что родственникам люди пишут обычно кое-как – сойдет!

А тут – меткость, обдуманная точность кратчайших – в одном слове – характеристик. «Благочестие» – это про их отца, который в Таганроге темными зимними утрами, в пять часов, посылал сыновей детьми еще в церковь – они пели вместе с певчими; «доброта» – про мать и тетку, «нежные чувства» к своим детям – самого Александра, «великодушие» (всем в семье известное) дяденьки Антона… Для самого Антона Павловича деньги – совсем не главное, он только и делает, что тратит заработанное на родных. Но хочет внушить Александру, чтоб не надеялся, что его детей по благочестию, доброте и великодушию родных в Москве и без денег прокормят. То есть прокормить-то, может, и прокормят, но нехорошо было бы со стороны Александра на это рассчитывать!

И все это Антон дает ему понять – прямо, а при этом не грубо. Вот в чем секрет его языка!

Понятно и необидно объясняет он брату (да еще по ходу объяснения снова так талантливо характеризует близких им обоим людей), почему именно нельзя его детей подсовывать под бочок главной бабушки, их с Антоном матери! Тема-то щекотливая. Почему это, может возмутиться брат, я к своей матери не могу ее внуков родных отправить?.. Потому, пишет Чехов, что жить им у нее – «значит, жить у меня… У меня же тесно и для детей положительно нет места….Ты знаешь, что у меня скопление взрослых людей, живущих под одной крышей только потому, что в силу каких-то непонятных обстоятельств нельзя разойтись… У меня живут мать, сестра, студент Мишка (который не уйдет и по окончании курса), Николай, ничего не делающий и брошенный своею обже („обже“, понимает, читая, Иван Бессонов, – это французское objet, объект. То есть – объект очередной любви Николая…), пьющий и раздетый… К этому прибавь, что от 3 часов до ночи и во все праздники у меня толчется Иван, по вечерам приходит батька… Все это народ милый, веселый, но самолюбивый, с претензиями, необычайно разговорчивый, стучащий ногами, безденежный… У меня голова кружится. Если же прибавить еще две детские кроватки и няньку, то я должен буду залить воском уши и надеть черные очки… Будь у меня жена и дети, я охотно взял бы к себе хоть дюжину детей, но в мою теперешнюю семью, угнетаемую ненормальностью совместного жития, шумную, денежно беспорядочную… я не решусь взять нового человека, да еще такого, которого надо воспитать и поставить на ноги… Жить детям можно у бабушки Федосьи Яковлевны. Я с ней уже говорил об этом, сообщил твои и мои мотивы, и она охотно согласилась… У меня ломит голову („Еще бы тут не ломило!“ – думал Ваня); вероятно, письмо написано нескладно. Жаль, если так. Вообще в голове скверно. Я думаю, что ты поймешь меня. Т. е. меня и мое нутро можешь не понимать, но пойми доводы и соображения».

Ване жаль было Чехова. Такое письмо составить – чтобы брат все понял, но не обиделся… Да за это время Чехов целый рассказ бы написал! Понятно, что «в голове скверно». Мучился, наверно, – как объяснить брату, что для того чтоб писать и тем самым не только читателей радовать, но на всю семью зарабатывать, надо хоть какой-то покой у себя дома иметь?..

Ваня в своей недлинной еще жизни не раз был свидетелем разных родственных разговоров, связанных с деньгами и жильем, – сестер матери, обеих бабушек, обижавшихся на детей и внуков… Он знал уже (и не раз, не вступая в разговоры старших, молча недоумевал), что ничего путного из таких разговоров обычно не получается. Все только друг на друга разобидятся, а то и вообще рассорятся. И в письмах Чехова видел он прямо-таки учебное пособие по поиску таких решений – разумных и ни для кого не обидных.

И еще поразила Ваню эта фраза: «меня и мое нутро можешь не понимать».

Ваня столько раз слышал, как и взрослые, и невзрослые восклицают с обидой: «Нет, ты меня не понимаешь!..» Иногда – прямо как в кино, иногда – просто, но все равно – все требуют, именно требуют, чтоб их понимали.

А Чехов не требовал. Ему достаточно было, чтоб его доводы понимали – ну просто смысл его слов.

Чем больше листал Ваня тома чеховских писем, въедаясь то в одно, то в другое, особенно же в письма братьям, и в первую очередь Александру, который жил в Петербурге, и Чехов писал ему часто, – тем больше удивлялся тому, почему не вывешивают отрывки из них, крупно напечатанные? В рамочках, в коридорах старших классов школ и гимназий?

И вдруг Ваня вспомнил, что вывешивать в школах в рамочках – это не он придумал. Как-то минувшей зимой, когда он приехал в Москву на каникулы, собрались они всей компанией у Тома. И Ваня заговорил с ним о любимых книжках. Том (как уже знает читатель первой книги этого повествования) очень любил Михаила Булгакова, а «Мастера и Маргариту» знал чуть ли не наизусть. Но тут он стал рассуждать как раз о повести «Собачье сердце». Ее он тоже очень любил, и телефильм ему нравился, особенно актер Евстигнеев в роли профессора Преображенского. И вот тогда-то, вспомнил Ваня, Том процитировал профессора наизусть: «На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками».

И сказал:

– Вообще-то эти слова надо сегодня вывешивать в рамочках везде, где учатся. В школах, в университетах. А то не все, по-моему, просекают, что к чему.

…Хотя речь в письмах Чехова шла о семейной жизни взрослых людей, а Ване было еще только четырнадцать, – читая, он, как во сне, становился на это время взрослым и все-все понимал. Так казалось, по крайней мере, ему самому.

Александр Чехов обижался на отца: «Отец написал мне, что я не оправдал себя». А Антон, как будто он был не моложе брата на 6 лет, а на 20 лет старше, сурово возражал на эту его обиду. А самому в момент писания этого письма всего 23 года!.. Вон у Вани с матерью в Петербурге на одной площадке живет парень 23 лет, все к матери Ваниной звонит в дверь – то одно попросит, то другое. Так мама говорит про него: «Оболтус оболтусом».

…Он читал – и, к примеру, ситуация, которую во все времена любят называть проблемой отцов и детей, вдруг открывалась умному Ване с необычной стороны.

Он начинал понимать то, что до сих пор ни от кого – ни в жизни, ни по телевизору, – не слышал. То именно, что надо уметь взглянуть на жизненные события не только своими глазами, но и глазами других людей. Уметь понять того, другого, который смотрит на твои поступки – и видит совсем не то, что видишь ты сам!

И только тогда потихоньку начнешь жалеть не только себя, любимого, а – других людей. У них ведь тоже свои переживания, и не меньше, между прочим, твоих.

Он читал, и собственный небольшой, но по-своему тяжелый жизненный опыт – в первую очередь история отца с матерью, становились в его душе на какие-то свои правильные места.

И хотя жалость к матери все равно не проходила – и он чувствовал, что и не надо вовсе ей проходить, – но все равно что-то упорядочивалось в светлой Ваниной голове. Мир переставал казаться (как казался он Ване иногда) жестоким и бессмысленным.

…Пять братьев, считая самого Антона, – и сестра. Александр жаловался Антону, что единственная их сестра «не успела еще составить» о нем настоящего понятия, «а заглядывать в душу она еще не умеет». Антон жестко отвечал ему: «Ты прав… Сестра любит тебя, но понятий никаких о тебе не имеет… Вспомни, поговорил ли ты с нею хоть раз по-человечески? Она уже большая девка, на курсах… а сказал, написал ли ты ей хоть одно серьезное слово?.. Ты молчишь, и немудрено, что она с тобой незнакома….Она многое могла бы почерпнуть от тебя, но ты скуп. (Любовью ее не удивишь, ибо любовь без добрых дел мертва есть)… Я, каюсь, слишком нервен с семьей. Я вообще нервен. Груб часто, несправедлив, но отчего сестра говорит мне о том, о чем не скажет ни одному из вас? А, вероятно, потому, что я в ней видел не только „горячо любимую сестру“, как в Мишке не отрицал человека, с которым следует обязательно говорить….За нее на том свете не родители отвечать будут. Не их это дело…»

Какое же серьезное, уверенное сознание личной – именно личной – ответственности за саму душу, за личность младших!..

Ваня читал и ужасно жалел, что у него нет младшего брата или сестры. Он обязательно относился бы к ним так, как наставлял Чехов. Обязательно!.. Слова Чехова заражали его так, что чуть ли не слезы закипали на глазах.

Хотелось жить правильно и поступать благородно.