Текст книги "Дела и ужасы Жени Осинкиной (сборник)"

Но это было уже в 1945-м. Тогда же, в 1941-м, прадед Жени, сорокалетний мужчина, безраздельно верил своей партии, в которую вступил восемнадцатилетним юношей еще во время Гражданской войны. Особенно же он верил каждому слову Сталина. Да и как, скажем вновь, было не верить, если каждое его слово тысячи раз повторялось во всех газетах, и тысячи раз пояснялось, сколько мудрости в этих словах? И не было во всей стране такой газеты, не говоря уже про трибуну на каком-нибудь собрании, где можно было бы выразить хоть каплю сомнения в этой мудрости.

…Отец его был давно арестован как «враг народа» и, сообщили сыну так называемые органы, отправлен на десять лет в лагерь «без права переписки» (что это означало расстрел, стало известно много позже, уже после смерти его старшего сына, так и не узнавшего от своей партии, что она сделала с его отцом).

Не имея с тех пор об отце никаких известий (и никогда от него не отрекаясь – а публично отрекались от «врагов» многие), сын был уверен, что случившееся – трагическая ошибка, которая постепенно будет исправлена. Доверия к своей власти он не потерял.

Но 14 июня 1941 года этот убежденный коммунист поступил странно.

Внимательнейшим образом прочитав заявление ТАСС, где высшая власть требовала от него, всегда верно ей служившего, поверить ей, что никакой войны не будет, и убеждать в этом не верящих, он на этот раз не послушался.

Отец четверых детей, с радостью узнавший две недели назад от жены, что они ожидают и пятого, он не разумом даже (ведь разум-то его, повторим, был подчинен партии), а каким-то инстинктом, что ли, тем, что заставляет любого зверя защищать от опасности своих детенышей, понял или почувствовал, что война на пороге.

Он не думал, что Сталин обманывает его, как и всех людей страны. Не думал он также, что Сталин ошибается, веря Гитлеру (которому давно не верил никто в мире), – и тем подвергает страшной опасности миллионы жизней соотечественников. Точнее, Жениному прадеду и в голову не могла тогда прийти мысль, что Сталин может ошибаться – он был, можно сказать, под гипнозом мифа о мудрости и непогрешимости вождя.

Просто он мгновенно понял, что именно он лично должен сделать сейчас же.

Ни минуты не медля, он отправился на телеграф и дал жене телеграмму, требуя срочного возвращения семьи в Москву. Большего он написать в телеграмме не мог.

Он понимал, что Москва дальше от границы, чем Крым, что до нее сразу не доберутся и вообще столицу будут защищать. И что дома семья будет в большей безопасности, чем в Крыму.

Позже, когда Ася подросла, мама рассказывала ей:

– Когда он нас вывозил (мы ехали вторым эшелоном, ушедшим в эти дни из Евпатории, – рассказывали, что первый разбомбили от головы до хвоста…), – всю дорогу меня ругал: «Если бы ты меня послушалась, я бы давно был на фронте! А теперь с вами должен возиться!»

Привезя семью в Москву, он вскоре ушел на войну добровольцем.

Женина бабушка помнила затемненную Москву на исходе лета, прохладные ночи и темное небо в лучах прожекторов, старающихся нащупать вражеские самолеты. Ночь… Она спит на неразобранной кровати одетая, в синих шерстяных колких рейтузиках – непривычно. Очень не хочется просыпаться среди ночи под вой сигнала тревоги по репродуктору. Мерный голос диктора – «Граждане, воздушная тревога, воздушная тревога! Спускайтесь в бомбоубежище!» и нежный мамин голос: «Вставай, Асенька!» Ася говорит плаксиво: «Опять тревога!», прижимает к груди куклу и покорно идет по лестнице с четвертого этажа. Потом ее подхватывает на руки самый старший, пятнадцатилетний брат и бежит по темному двору, и она видит, задрав голову, как черное небо озаряется вспышками – это наши зенитки стреляют по немецким самолетам, прорвавшимся к Москве и летящим над городом. В ту ночь тревога была четыре или пять раз.

Это случилось 22 июля – ровно месяц спустя после начала войны столицу отправились бомбить 220 немецких бомбардировщиков. Но бомбили город только несколько самолетов – остальных зенитчики до Москвы не допустили.

Под воспоминания о бабушкиных рассказах Женя задремала и почти две трети дороги до Омска проспала – бессонные сутки в Оглухине, пожалуй, равнялись трем бессонным ночам. Засыпая, она только заметила на указателе длинное слово, начинающееся со «Сладко…» А что там было сладко – прочесть не успела. Когда же проснулась, увидела, что они переезжают реку Ишим. На мосту, там, где кончился новый асфальт, лежал брус, на нем подпрыгнули с легким треском, и Женя, еще спросонок, явственно услышала, как машина сварливо проскрежетала: «Начинается!..»

Была уже ночь. Ясно стало, что до Омска они доберутся не раньше, чем на рассвете. Надо было на свежую голову до встречи с адвокатом привести в порядок свои мысли и упорядочить в голове все факты, которые удалось установить и которые должны были послужить оправданию Олега.

Итак, у них на руках была записка Олега и объяснение Лики о том, что записка адресована ей и ей же показана при личной встрече. При ней спрятана в карман ватника – и там же найдена Женей в присутствии всех ее несовершеннолетних друзей и двух взрослых водителей.

Конечно, лучше, чтоб записку вынимали из кармана оперативники, да в присутствии понятых. Но у членов Братства не было возможности действовать иначе, чем они действовали.

Во-вторых, имелись два свидетеля, подтверждающих алиби Олега, – о них на судебном процессе известно не было. Письменные показания Лики ясно говорили о том, что большую часть той ночи, когда произошло убийство, и уж во всяком случае те самые часы, когда оно произошло, Олег провел в ее доме.

В-третьих, появились какие-то новые факты, возможно, относящиеся уже к самому убийству. Фурсику удалось установить, что негатив принесла девчонка по имени Виктория, по фамилии Заводилова. Правда, квитанцию ей хозяин ателье не выписывал – она была его знакомая, училась в одном классе с его младшим братом. Как к ней попал этот негатив – было пока неизвестно. Но отпечаток с него был теперь у Фурсика на руках.

Ни Фурсик, ни Женя, вообще никто на свете еще не знал о том, что произошло накануне в доме Заводиловых.

Увидев на пальце Виктории кольцо ее убитой сестры и очевидное замешательство на лице дочери в тот момент, когда она перехватила его остановившийся на кольце взгляд, Игорь Заводилов хрипло выговорил:

– Дай…

Виктория молча сняла с пальца именно это кольцо и послушно, как в детстве, протянула отцу.

Он взял, повернулся, неверными шагами дошел до дверей своей комнаты, вошел, закрыл за собой дверь и запер на ключ.

* * *

Восемнадцать часов спустя после этого черная «Волга» продолжала свое движение по Сибири. До Омска оставалось четыреста с лишним километров.

Портрет неизвестной в белом

Глава 1
Заржавленный шлагбаум

Въезд в Омск произошел отнюдь не на рассвете и совсем не так, как предполагалось.

Потом, когда Саня и Леша проводили разбор полетов, они пришли к выводу, что все началось с этого моста через Ишим, ремонтируемой дороги и объезда, в который послали их гаишники (или, как теперь следовало говорить, хотя это глупо и язык сломаешь, гибэдэдэшники).

Коротко говоря, часа в два с небольшим ночи, то есть в самую, хоть и недолгую, летнюю темень, вместо того чтобы выбраться на федеральную трассу и двигаться по ней к Омску, путешественники оказались на узком проселке, петлявшем в немыслимой глухомани.

Попетляв минут двадцать, они вдруг почти уперлись в опущенный шлагбаум. С двух сторон от него виднелись ряды колючей проволоки.

– Это чего, Калуга? – ошарашенно спросил Саня. – Мы куда запоролись-то?

Леша, пригнувшись к рулю, всматривался в сто лет не крашенный металлический шлагбаум. И увидел то, чего ожидал, – высунулось дуло. И вслед за ним раздался голос – надо сказать, не очень уверенный, а скорее даже растерянный, – во всяком случае, не такой, какой подобает часовому:

– Стой, кто идет?

– Тут что, воинская часть, что ли? – спросил Саня Лешу и сам ответил: – Не-а. Не похоже.

Слегка развернувшись, Леша осветил фарами большой стенд слева от шлагбаума.

На нем они увидели следующее: ярко-красными буквами была выведена отнюдь не выцветшая, а явно заботливо подновляемая надпись: «Совхоз "Победа социализма"», пониже – портрет Леонида Ильича Брежнева с молодыми густыми бровями, им обоим, в отличие от их пассажиров, до боли знакомый. Еще ниже – плакат: «Слава доблестным советским воинам-интернационалистам, сражающимся за свободу и независимость Афганистана! Смерть американским захватчикам!».

А к нижней рейке прикреплен разворот свежей газеты, по формату – бывшей, советского времени, заводской малотиражки. Бросался в глаза крупный заголовок – «Правда».

– Ну все, Калуга, концы – у меня крыша едет, – пробормотал Саня и прибавил шепотом несколько неразборчивых слов.

– Стой, стрелять буду! – крикнул голос, обретя некоторую уверенность.

Леша высунулся слегка из окна и сказал миролюбиво:

– Погоди стрелять, братишка, у нас дети в машине. Ты лучше покажись нам и объясни – куда мы попали-то? Мы вообще-то в Омск едем.

Вдруг он ловко выскочил из машины и пошел прямо к стенду.

– Газетку хочу почитать, – объяснил он голосу, оторопевшему Сане и темному лесу, обступавшему их. И начал читать вслух: – «Продолжаются жестокие бои советских воинов-интернационалистов, сражающихся за освобождение Афганистана…»

– Чего? – крикнул Саня. – Какие бои в Афгане! Калуга, ты чего?!

– Санек, гляди, наши, оказывается, еще Пандшерское ущелье берут!

– Ты че, Леха, – жалобно сказал Саня, видя, что друг на глазах повредился в уме. – Мы еще при Горбачеве оттуда ушли…

– Выходит, не ушли! – хохотнул Леша, не отрываясь от газеты. – Вон и Брежнев жив-здоров, его с 96-летием трудящиеся поздравляют. А газетка-то, между прочим, сегодняшняя.

Почитав еще минут пять про себя, он резко повернулся к шлагбауму, где, невидимый Сане, замер обладатель голоса.

– Выходи, сержант, поздоровайся с однополчанами! Заодно расскажешь, что у вас тут творится, что ты такое охраняешь.

И невысокий мужчина в камуфляже, того же примерно возраста, что Саня и Леша, выступил из тени, понурив голову.

Тут выскочил из машины и Саня, успев сказать пассажирам, чтоб они до его команды оставались на месте:

– Человек с ружьем, понятно? Мы с Лехой сначала разберемся.

Трое «афганцев» молча обменялись рукопожатиями.

– Курить будешь, браток? – коротко спросил Леша часового, доставая сигареты.

– Обкурился уже… – невнятно пробормотал тот, явно еще не придя в себя. Он узнал обоих однополчан. Помнил их с тех давних лет не только в лицо, но и по имени.

Саня и Леша молча закурили. Взял сигарету и часовой, прикурив от любимой Лешиной зажигалки в виде пингвина.

Женя – как, впрочем, и Том, – не отрывала глаз от всех троих. Прошло, по ее наблюдениям, не меньше полутора минут в молчании. (У Жени в голове всегда отстукивал время невидимый секундомер – часов она не носила, довольствуясь будильником, противно верещавшим по утрам).

Когда Леха и часовой докурили и почти одновременно бросили окурки, первым снова заговорил Саня.

– Мать-то твоя жива, сержант?

– Пять лет как умерла, – выдавил из себя часовой.

– А чего? Не старая ж была, наверно?

– Болела…

– Семьей-то обзавелся?

– Нет.

– А кто у тебя есть?

– Сестра только…

Докурил сигарету и Саня, затушил желтыми от этого самого многолетнего тушения пальцами окурок, швырнул и тщательно втер в землю своей огромной кроссовкой.

– Ну ладно, – сказал он решительно. – Открывай шлагбаум. Сами увидим, что тут у вас.

И Леша с Саней, резко, как по команде, повернувшись, пошли к машине.

Двигаясь как во сне, часовой пошел открывать. Заржавленный шлагбаум со скрипом поднялся, и «Волга» медленно въехала под него.

Глава 2
Как победил социализм

Уже слегка светало, и неверный предутренний свет давал рассмотреть уличку с покосившимися домишками. Ехали медленно, хрустя по гравию.

Скрипнула калитка, висевшая на одном гвозде, и показалась маленькая старушка с пустым ведерком.

– Ой, матушки!.. – и она выпялилась на машину так, будто жила в дебрях Амазонки и четырехколесное чудовище увидела впервые.

Но тут же память поколений взяла верх над испугом, и старушка залопотала:

– Ох, уж не серчайте, что с пустым-то вам навстречу!..

Том, всегда проявлявший интерес, как было уже отмечено, к языку, принял во внимание необычное для городских жителей, но чем-то очень симпатичное ударение на первом слоге – «с пустым».

– Ничего, мамаша, мы не пугливые, – отозвался Леша. – Доброе утро!

– Доброго утречка вам! – и старушка торопливо закланялась в пояс.

Саня и Леша вышли из машины к ней навстречу. А бывший сержант одного из четырех полков 103-й десантной дивизии 40-й армии – того самого, в котором полтора года провоевали в Афганистане и Саня с Лешей, – следовавший за машиной, механически переставляя ноги, теперь застыл как истукан.

– Что, мамаша, не спится? – спросил Леша.

– А я позжее четырех никогда не встаю, – хвастливо ответствовала старушка. – Кто рано встает, тому Бог подает.

– Как вы поживаете-то тут, мамаша? – осторожно начал расспросы Саня. Леша в это время взглядом разведчика озирал местность.

А Женя и Том молча во все глаза смотрели в окно машины, не решаясь покинуть ее без приказа. Мячик же продолжал сладко спать, уткнувшись носом в щель между спинкой сиденья и правой дверцей.

– Хорошо поживаю, сыночки, лучше и взыскивать не надо!

– А что хорошего-то? – еще более осторожно, чтобы не спугнуть ценного информанта, продолжил Саня.

– А все! Все-все у нас хорошо! А все Леонид наш Ильич, дай Бог ему ждоровья! – умильно прошамкала она, и Саню, побывавшего в разных переделках и неспособного, кажется, ничем смутиться, прошиб холодный пот.

– Кому, мать, здоровья? – весело осведомился Леша, оказавшийся более прочным на излом.

– Дак Брежневу, родному нашему, кому же ишшо? Девяносто шесть годков отметили! – похвасталась она. – Живем при нем как у Христа за пазушкой, – надо бы лучше, да некуда!..

Саня повернулся к заднему окну машины.

– Жень, водичка есть там у тебя?.. – охрипшим голосом спросил он.

Женя испуганно протянула ему бутылку. Она не все понимала, но чувствовала, что происходит что-то странное. Брежнев – это имя явно было из истории, вроде одного из первых русских авиаторов Уточкина.

Саня, булькая, выхлебал полбутылки и обратился к бабусе почти свежим голосом:

– Какой же Брежнев, мамаша, – он ведь умер давно?..

– Что ты, что ты, сынок, окстись! – старушка перекрестила Саню широким крестом. – Что ж ты, газет, что ли, не читаешь? А может, ты, сынок, из заключения? Там, говорят, ничего не сообщают, что на воле-то деется…

– Нет, мать, – продолжая веселиться, ответил за него Леша. – Он с воли.

– Ну дак знать должон. Это ж все вороги наши придумали.

– Так похороны-то по телевизору показывали. Я сам видел. Еще гроб-то не удержали, стукнули одним углом!..

– Дак это ж не его, – старушка взмахнула на них обеими руками, как на несмышленышей, болтающих невесть что, – подмененного хоронили! Дерьмократы ж придумали!

– Чего-чего? – тут и Леша стал потихоньку терять равновесие.

– Ну враги-то народа! Что ж вы, неученые, что ли? Сталин-то истреблял их, истреблял, да не всех успел – самого его, родимого нашего, супостаты извели. Ну вот…

Старушка явно входила во вкус, напоминая уже сказительницу. Такую привозили однажды в Лешину школу. В темном сарафане и подпояске, она, подпершись рукой, так здорово рассказывала сказки, что ей кричали: «Еще! Еще!» – и никак не хотели отпускать.

– Секретарь-то поселкома все нам рассказал. Да и в газетах описывают как есть, вы ж жнать должны, – опять упрекнула собеседница.

– Да у нас газеты, наверно, другие. Расскажите нам, мамаша, – попросил Леша.

– Каки-таки другие? У нас газеты одни – совецкие! По всему Совецкому Союзу одно пишут! Одна газета – «Правда»! Рази кому позволят свою неправду писать? За это ж посодют сразу! Сра-азу! – с видимым удовольствием протянула старушка.

– Ну, расскажи, мать, про Брежнева-то! – подключился Саня.

– Чего с ним дерьмократы-то ваши сделали? – весело подхватил Леша.

– Каки-таки – «наши»? Таки ж наши, как ваши!.. Вот подхватили они яво, голубчика, под белы рученьки…

– У-у-у, – завыл Саня, давясь. Он живо представил себе белы рученьки генерального секретаря компартии.

– …и запрятали от народа. И объявили народу, что – умер, мол. А вместо яво в гроб уложили настояшшего покойника…

– А как же, мамаша, политбюро-то промолчало? И на мавзолее стояли, и гроб несли под стену…

– Дык не знали! А кто знал – того подкупили!

– А кто подкупал-то?

– Дык дерьмократы, говорено ж вам!

– Кого подкупили – политбюро?

Старушка несколько опешила. Верховный орган партии, под которой прошла жизнь, подкупленным в ее сознание как-то не вписывался.

– Ково надо было, того и подкупили! – сказала она сварливо.

– А потом-то что было?

– Потом, – снова сладко заулыбалась говорливая собеседница, – потом сумел Леонид Ильич выйтить из свово полона, дерьмократов всех разогнал, Горбачева, – ну, кто задумал-то все это! – под расстрел подвел… И снова власть взял – на благо, значит, народа.

Стало понятно, что Андропов и Черненко, каждый понемножку поцарствовавшие в промежутке между Брежневым и Горбачевым, выпали в осадок старушкиного курса новейшей истории России.

– И не жалко было? – спросил Леша, давно вошедший во вкус разговора.

– Кого?

– Да Горбачева-то. У него ж жена была любимая, дочка, внучки… А расстреливают-то когда – это ж, мать, живой человек превращается в холодный труп. И учти – насовсем. Это тебе не на учениях.

– Его жалеть? Супостата окаянного? Да я б его, кабы силы, своими руками разорвала!

– А Ельцина – тоже? – весело спросил Леша.

– Какого еще Ельцина?

Прояснилось, что старушкины часы встали до 1990 – 1991 годов. Это уже становилось интересным.

– А за что ты, мать, разорвать-то его хотела? – поинтересовался Саня.

– Дак все у нас отнять вздумал было!

– Что – все-то?

– Да все! Фабрики, заводы… И энти… недра!

– Мать, – не выдержал Леша, пока теперь уже Саня крутил головой и хохотал, – а у тебя что было-то?

– Чего? – не поняла старушка.

– Ну что у тебя-то лично Горбачев отымал? Ты чем владела-то? Фабрикой какой? Кондитерской, что ли?

– Чего – фабрикой?.. Что я – фабрикантша, что ли?

– Так он у тебя вот эту твою развалюху, что ли, отнять хотел? А она кому нужна-то?

Старушка стояла, вытаращив глаза, явно сбитая с толку.

Саня потянул увлекшегося Лешу за рукав.

– Да ладно тебе, Калуга… Ты лучше у коммунистов наших, мужиков молодых, спроси про фабрики. Чего ты к бабушке пристал? Расскажите лучше, мамаша, как вы сейчас-то живете?

– Дак говорила ж вам, – снова вошла старушка в распевный сказительский ритм, – живем – лучше не надо. Картошечка своя, морковка своя, соль и спички в лавке всегда есть. Вот – пальтишечко по ордеру мне выдали – двенадцать годков уже ношу. Сносу нет! – старуха выставила обтерханный край рукава. – Только бы войны не было!

Саня взял Лешу за плечо и повел по улице дальше. Но Леша успел все же крикнуть:

– С кем войны-то, мать?

– Как с кем? – удивилась старушка. – С мериканцами, с кем же еще-то? Только и думают, как нас унистожить!

– Да мы сами себя лучше всех унистожим, – уже себе под нос пробормотал Леша, удаляясь от словоохотливой собеседницы скорыми шагами.

– А мы? – жалобно крикнула из машины Женя. – Нам выйти можно?

– Вам? – переспросил Саня и повернулся к часовому, давно покинувшему свой пост. – Ты как, служивый, в себе? Ну-ка дай мне от греха Калашникова.

Саня ловко выхватил у однополчанина, так и не проронившего за время этой содержательной беседы ни слова, автомат, вмиг проделал что нужно, вернул часовому уже в безопасном виде и обернулся к машине.

– Теперь, Женя, выходи! И ты, Том! Только за нами идите, без нас – никуда. Я тут еще не разобрался, на этой местности.

Женя и Том в мгновенье ока выкатились из машины и пристроились за водителями. Сплоченная группа интуристов начала медленный путь по поселку.

Глава 3
Цветочки

Уже заметно светало, в листве деревьев, стеной обступавших поселок, слышался шорох, возня, неясное воркование – просыпались птицы. Пробирал утренний холодок.

Из соседнего со старушкиным дома, такой же развалюхи, выбежал босиком мальчик лет восьми с льняными, до белизны выгоревшими за лето, спутанными со сна волосами – видно, по неотложному маленькому делу. Завидя чужих, он так и застыл, ухватясь рукой за резинку трусов.

– Чего встал, генерал? – крикнул Леша. – Давай-давай, делай свое дело – да не тут, за домом! – и выходи к нам, разговор есть.

Мальчик резво забежал за дом и быстро вернулся. Но близко к калитке не подошел, смотрел испуганно.

– Вы оттуда? – спросил он наконец и неопределенно махнул рукой в сторону дороги. – А как вас пропустили-то – без комбинезонов?

– Каких еще комбинезонов?

– Ну… засситных…

– От чего защищаться-то, генерал? – серьезно спросил Леша, вглядываясь в мальчика.

– Дак там жа спидом все заражоно!

– Где – там?

– Дак везде! Только Москву засси… защи… засситили… Там чисто… Потому выходить отседа никуда нельзя. В Москву только можно – на самолете…

Он вздохнул. И слушавшим его стало ясно, что вздыхает мальчик о своей давней и несбыточной мечте – билете на самолет в Москву.

Том отметил про себя, что мальчик, как и старушка, говорил «дак» (она, правда, еще говорила «дык») вместо «так». Еще ему почему-то понравилось, как мальчишка сказал «заражо́но» вместо «заражено». В смысл же сказанного Том вдуматься еще не успел.

– Так, – сказал Леша и посмотрел на часового. У того лицо давно приобрело окаменелый вид – точь-в-точь как у тех, кто стоит на посту у Могилы Неизвестного солдата.

– Ой! – вскрикнула вдруг Женя, впервые за все время подавшая голос. – Цветочки какие красивые!

И показала рукой – за огородами мальчикова домишки виднелось алое поле.

– Так, – повторил Леша, глянув на поле, – почему-то уже грозным тоном. – Веди, служивый, показывай цветочки.

Часовой двинулся вперед, по-прежнему, как робот, переставляя негнущиеся ноги, и все потянулись за ним. Мальчик, забыв про СПИД, вышел за калитку к пришельцам и пошлепал за ними босыми ногами, завороженно таращась то на одного, то на другого.

Пришельцам было еще невдомек, что он впервые в жизни увидел не местных.

Вскоре их взгляду открылось большое маковое поле. Покачивая крупными головками, маки нежно алели сплошным ковром. Однако, приглядевшись, легко было различить рядки.

Мак не был дикорастущим. Кто-то посадил его правильными рядами, полол и поливал.

Леша шагнул к ближайшему рядку и увидел то, что ожидал. Стебли были надрезаны, по ним стекал белый сок.