Текст книги "Жанна д'Арк из рода Валуа"

Шато д'Иль

(1425 год)

«…Слоны ринулись вперёд, готовые смести всё на своем пути. Но Сципион знал об этой уловке Ганнибала. Накануне, словно в насмешку, он показал карфагенянским послам весь свой лагерь и войско, и даже вооружённую по-новому конницу, как будто хотел сказать, что не боится сражения. Теперь же, когда началась атака, будто продолжал насмехаться и велел своим полкам особым образом сомкнуться, и пропустить боевых слонов Ганнибала по свободному пространству к укреплениям, за которыми ожидали копьеносцы. Животные неслись к своей гибели. А те из них, кому повезло выжить, обернулись и побежали на своё же войско…»

Отец Мигель захлопнул книгу.

Вот, что значит, предупрежден, значит вооружён. Тайное оружие сильно только тем, что к нему не готова противоположная сторона… С пятидесятитысячным войском Ганнибал не смог победить тридцатитысячную армию Сципиона, который оказался, всего лишь, хитрее. Насколько же хитрой должна быть теперь мадам Иоланда, о тайном «оружии» которой противнику стало известно. И, даже если известно не всё и не до конца, то одного факта, что это «оружие» готовится, достаточно, чтобы начать подготовку для его отражения…

Последнее письмо герцогини Мигель прочитал раз пять, не меньше. Козни герцога Бургундского, как прежнего, так и нынешнего, активное участие в них Бовесского епископа Кошона и возможное очень скорое нападение на Вокулёр, сигналом к которому послужит захват Витри-ле-Франсуа – всё это мадам Иоланда подробно изложила, предваряя самое страшное для Мигеля – слова о том, что пора для девочек настала.

«Жанна готова, но следует подготовить и Жанну-Клод, за которую я волнуюсь. Равно, как и за вас, дорогой падре, потому что знаю о ваших сомнениях и опасениях. Но, вполне их разделяя, хочу укрепить ваш дух так же, как укрепила и свой, размышляя о нашем праве на волю и судьбу этих девочек. Как Богоматерь, знавшая о судьбе своего сына и не препятствующая его пути к кресту, так и любая другая мать, производящая на свет ребенка, заранее знает, что обрекает его на неизбежную смерть, но не препятствует жизненному пути своего ребёнка. Эти девочки, по сути, наши дети. Обучая их, наставляя и подготавливая, мы словно рождаем нового Спасителя, несущего свой крест…

Конечно, не обрекай мы их на выполнение великой миссии, судьба обеих сложилась бы иначе – более спокойно. Но это была бы только их судьба. Выполнив же свою миссию, они определят судьбу целой страны, избавив её от порабощения… Как пекарь, выпекающий хлеб, но поедающий его сам, рано или поздно, погибнет от обжорства или нищеты, но, продавая его другим, получит и почёт, и средства к существованию, так и дитя, осенённое Божьим откровением или священной королевской кровью, не может, подрастая, оставаться в тени только собственных забот и радостей. Но, пронеся его через кровь и страдания, неизбежно воссияет в славе земной и небесной…».

Отец Мигель вздохнул. Мадам герцогиня, как всегда, была мудра и последовательна, ни на шаг, не отступая от цели и не меняя своего видения мира. Но она не жила с этими девочками бок о бок, не видела их детских, обычных радостей и огорчений, не говорила с ними и не замечала, как они взрослеют. Она о них только ЗНАЛА, и знала только то, что было нужно…

Из окна кельи хорошо был виден замковый двор, и монах приоткрыл тяжёлую решётчатую створку, чтобы посмотреть, не шатается ли там без дела кто-нибудь, кого можно послать за Жанной-Клод.

Двор был пуст, если не считать поварёнка, деловито ощипывающего диких уток, да старого глухого конюха, чинящего седло. Где-то, у самых ворот, разгружалась телега с дровами, но отцу Мигелю она не была видна – только слышались грубоватые голоса крестьян, поругивавших какого-то «господина Домье».

«Оружие.., – подумал Мигель. – Вы, ваша светлость, видите в девочках только „оружие“, против которого не устоит английская армия и, признанный почти целым миром, не считая горстки ваших сторонников, новый договор о престолонаследии. Стоит ли того? Особенно учитывая, что колья уже заточены. И даже если захват Витри и осада Вокулёра станут, как вы и задумали, толчком к появлению Девы, где гарантии, что какой-нибудь епископ, вроде Кошона, не заготовил обвинение в ереси, которым нанесёт ответный удар?».

Конечно, кое-какие, сидящие в Риме кардиналы, «прикормленные» ещё со времен Пизанского собора, в случае чего, подадут свой голос за Деву. Но не стоит забывать, что сам папа Мартин – ставленник герцога Бургундского, и к тому же самому Кошону весьма благоволит. Против триумвирата, который составят герцог Бэдфордский, Филипп Бургундский и Бовесский епископ, он вряд ли пойдёт. А кардиналы вряд ли пойдут против папы…

Отец Мигель заметил бредущего по двору слугу господина Арка и, высунувшись до половины, прокричал ему, чтобы позвали старшую хозяйскую дочь. Слуга заученно поклонился, развернулся и, так же медленно, как брёл в одну сторону, побрёл в другую.

«Что я ей скажу? – подумал монах, всё ещё не отходя от окна. – Скажу, что всё знаю про Жанну-Луи, и про то, что она должна идти воевать, спасать Францию, короновать дофина.., что позвала с собой Клод, та согласилась, а я всё это, якобы, одобряю? Глупо-то как, Господи! Клод девочка умная – сразу спросит: „Откуда ты это знаешь?“. А я ей, что? Божье откровение? Дар провидения?… Да и не одобряю я их решение! А врать ей не смогу! И, что мне делать? Как напутствовать? Я ей про великую миссию спасения страны, а она мне, в ответ, что под её окном птица свила гнездо, и единственная великая миссия, которая ей на сегодня видится – дать подрасти птенцам и не позволить коту это гнездо разорить… И ведь права будет!».

Отец Мигель, с силой захлопнул окно.

Если люди сами допускают войны и вражду между собой, что может поделать одна чистая душа против целого мира?! Мадам Иоланда пишет о священной королевской крови, но ведь и сами властители, ею наделённые, не желают видеть в собственных государствах гнезда, вверенные их попечению. И раскачивают дерево, ради единоличного господства, пытаясь сбросить гнезда другие и не замечая, что их собственное тоже шатается…

В дверь постучали.

Мигель глубоко вздохнул, собираясь с духом, хотел было крикнуть, чтобы заходили, но, вместо этого, пошел и открыл сам.

На пороге стояла Жанна-Клод.

Девочка сильно вытянулась за последний год, но до сих пор, несмотря на полные семнадцать лет, на вид ей можно было дать не больше тринадцати. На фоне рано взрослеющих крестьянских дочек это выглядело довольно странно, но все в округе списывали странность на чрезмерную, по местным понятиям, худобу девушки и на её мечтательность, за которую принимали способность Жанны-Клод размышлять, надолго замирая в неподвижности, словно к чему-то прислушиваясь. Отец Мигель полагал, однако, что всему виной та детская непосредственность и смешливость, которая никуда не исчезала из взрослеющей девушки, и никаким «жизненным опытом» не подменялась. Это, конечно, не значило, что Жанна-Клод, как и прежде, прыгала с окрестными детьми, высоко задирая ноги, или раскачивалась на ветвях старой, но крепкой ивы с оглушительным визгом, или ползала по траве на четвереньках, чтобы понять, что чувствуют при ходьбе кошки… Движения её стали плавными и более сдержанными, и тем, кто не пытался особенно вникать во внутренний мир девушки, вполне могло показаться, что Жанна-Клод повзрослела. Но только не отцу Мигелю. Уж он-то прекрасно мог отличить, только по одному блеску в глазах, что ни о чём эта девушка не мечтает, а смотрит, скажем, на сыреющие под дождем дрова и представляет себе всю жизнь дерева, из которого их напилили…

– Здравствуй, Клод, – сказал монах, отвечая на поклон девушки и пропуская её в келью. – Я нарочно позвал тебя до занятий с Жанной, чтобы поговорить один на один…

Жанна-Клод кивнула и, как будто совсем не удивилась.

– Садись.., вот сюда.., нет, лучше вот на эту лавку… Погоди, я открою окно – здесь душно.., а ты отсядь покуда подальше… простынешь ещё… Книгу убери, она не нужна… Нет, давай сюда… Я хотел почитать Жанне про Ганнибала…

Мигель неловко суетился, тянул время, потому что так и не придумал, с чего начать разговор. Клод же послушно пересаживалась, послушно протянула книгу, потом, сложив руки на коленях, понимающе улыбнулась.

– Начинайте, как можете, падре. Я же вижу, как вам трудно подобрать первые слова. Но это всего лишь условность. Если разговор труден, но необходим, начинайте сразу с сути – так быстрее закончится всё неприятное.

– Как у тебя всё легко! – сердито заметил Мигель, усаживаясь на неудобный стул под окном. – Начинайте с сути! А если суть такова, что с ней никак не разобраться?! Разум говорит одно, сердце – совсем другое, и друг с другом они явно не в ладу.

Жанна-Клод тихо засмеялась.

– Тогда, начните говорить за разум, потом, за сердце, и, может быть, когда всё будет сказано, что-то сойдётся.

Мигель хмуро покачал головой.

– Как бы я ни начал, ты на всё захочешь задать один и тот же вопрос, а ответить на него я не смогу. В этом и проблема.

– Тогда я спрошу сразу. Вы хотите говорить о Жанне?

Руки отца Мигеля, до сих пор беспокойно жестикулировавшие, словно выдохлись после вопроса Жанны-Клод и бессильно-тихо легли на колени.

– Ну вот.., да… Так я и знал, что ты догадаешься…

– Ей пора? – тихо задала второй вопрос Жанна-Клод.

– Да… То есть, не сейчас, но очень скоро. И ты… Я ведь знаю, что ты хочешь пойти с ней, но, ей Богу, Клод, буду очень рад, если ты скажешь, что я ошибся!

Девушка, не опуская глаз, отрицательно покачала головой.

– Я обещала, падре. И Жанну никогда не брошу, потому что путь, который она избрала, слишком страшен для одного.

– Избрала.., – пробормотал монах себе под нос. – А если бы ты узнала, что это люди – не прямо, но исподволь – подтолкнули Жанну к тому, чтобы она захотела избрать такой путь? Ты бы тоже захотела идти с ней?

– Разве можно заставить человека думать и чувствовать против воли?

– Ещё как можно! Ты даже не представляешь, до чего туманен разум обычного человека! Он всегда ищет точку опоры в ком-то более сильном, более знающем и уверенном, и особенно, в ком-то более властном. А такие всегда находятся – их даже звать не надо – придут, навяжут свою волю, свои мысли и, с небывалой легкостью, внушат чувства!

– А каков ваш разум, падре?

Мигель, на мгновение, смутился.

– В молодости я тоже.., да… искал кого-то сильнее и мудрее… И нашёл! А теперь, когда пожил, когда достаточно повидал на своем веку…

Он вдруг запнулся и подумал, что не имеет никакого права заканчивать фразу так, как собирался. Живи он своим разумом, он бы не вёл сейчас этот разговор. Он бы просто не пустил никуда Клод, даже если бы пришлось её запереть. Но он говорит! Говорит, чувствуя полный внутренний разлад. И, чтобы как-то собраться, должен, хотя бы сам себе, честно сказать – разум мадам Иоланды давно поработил его собственный, потому что сильнее!

– Я и теперь ищу точку опоры, Клод. Но только для того, чтобы сбросить с плеч ярмо чужого авторитета, из-за которого, словно раздвоился.

– На Жанне нет такого ярма, – уверенно произнесла Клод, безо всякой жалости глядя на Мигеля, который вдруг совсем съёжился на своём стуле. – У неё есть вера, которую не отнимет никто!

– Веру тоже можно внушить.

– Нет! Нельзя несчастного человека убедить в том, что он счастлив! А вера Жанны, как счастье. И если вы, святой отец, хотите, чтобы я её разубеждала, я этого делать не стану. Даже если, по-вашему, она заблуждается, я могу только пойти с ней и поддерживать до тех пор, пока она сама не попросит разобраться – действительно ли она счастлива, или кто-то убедил её в этом против воли!

– Нет, нет, что ты, – вскинул голову монах. – Я совсем не хочу, чтобы ты её разубеждала. Я просто хотел.., я бы очень хотел, чтобы ты не шла с ней… Вот здесь, – он приложил руку к груди, – всё противится. Но разум.., – Мигель горько усмехнулся. – Разум-то как раз требует, чтобы вы шли вместе.

Вот теперь Жанна-Клод посмотрела на него с жалостью.

– Как, наверное, страшно, когда даёшь кому-то право что-то от себя требовать, а воля подчиняться не хочет… Я вас понимаю, падре, потому что сама не хочу отпускать Жанну. Но ещё больше не хочу делать её несчастной.

– И ты не боишься за неё?

– Нет. Бояться надо за тех, кто не ведает, что творит.

– А я за тебя боюсь. Очень боюсь, Клод! Больше, чем за Жанну.

– Вы можете пойти с нами, как я иду с ней.

Отец Мигель невесело рассмеялся.

– С вами… Кто я такой, чтобы идти с вами? Мне тебя даже научить было нечему… И у тебя научиться ничему не смог. Не могу воспрепятствовать, не могу подчиняться… Какая польза от такого…

– Научите меня сейчас, что мы с Жанной должны делать?

Жанна-Клод смотрела открыто, чистыми глазами, в которых читалась не столько готовность выполнить то, что скажут, сколько желание показать – этот несчастный, потерянный человек ей очень нужен.

– Спасибо, милая, – с откровенной признательностью кивнул Мигель.

«Будь, что будет, – подумал он. – Я действительно недостоин вмешиваться. Если бы Господу была неугодна миссия этих девочек, он бы давно явил свою волю и не вкладывал бы столько решимости в их головы и сердца».

– Ты должна будешь выдать себя за Жанну и, когда придёт время, сказать отцу, что призвана защитить страну и дофина, которого следует короновать в Реймсе. Для этого тебе, дескать, нужно поехать к самому дофину, но сначала пойти к коменданту Вокулёра и взять охранную грамоту. В попутчики попросишь господина Лассара и пажа Луи. А перед Вокулёром вы с Жанной поменяетесь одеждой…

Проговорив всё это, Мигель совсем опустил, убегающие от взгляда Жанны-Клод глаза. Отвернувшись, он прикрыл окно, потому что стало вдруг как-то холодно. Но, через мгновение, снова его открыл из-за подступившего к горлу душного кома.

– Я не хочу тебя отпускать, Клод! – выговорил он в отчаянии. – Помнишь, как ты страдала от одного только предчувствия страшной битвы? Там, куда вы пойдёте, будет ещё хуже!

Жанна-Клод опустила голову.

– Я знаю, – сказала она, тихо, но твердо. – Тогда я страдала, потому что сердце моё ничем не было защищено. Теперь оно защищено ответственностью.

– Ты считаешь, этого достаточно?

Вместо ответа, девушка посмотрела Мигелю в глаза. И этого взгляда святой отец не выдержал.

* * *

Снизу дерево казалось многоярусным куполом, уходящим ввысь, прямо в рассветную туманную дымку, только готовящуюся раствориться в первых солнечных лучах. На ветвях, кое-где, покачивались цветные ленточки, привязанные деревенскими девушками на разной высоте. Вон ту, голубую, которая выше всех, Жанна только что привязала сама, ловко забравшись по дереву, пока никто не мог видеть. Она бы вышила на ленте и геральдическую лилию, но побоялась, что попадётся на глаза какой-нибудь кухарке, прачке, или, того хуже, слугам при конюшне. Они бы раструбили про вышивающего пажа на всю округу, и Жанне здорово бы досталось от господина Лассара и отца Мигеля. Но привязать ленту, когда никто не видит, она могла. И хотела. И сделала это! Теперь голубая лента Франции красовалась выше всех, гордо и неприступно, словно знамя, которое она поднимет над своим войском…

Жанна тоже выросла, и, благодаря ежедневным занятиям с господином Лассаром, тоже была худа, тонконога и порывиста в движениях, как мальчик. Мужская одежда теперь казалась ей удобнее любой другой, а езда верхом, доведённая до совершенства – лучшим из занятий. Девушка упивалась скоростью, внутренней свободой, которую давала ей сумасшедшая скачка по лугам, и тем особенным взаимопониманием, которого она с лёгкостью добивалась от любого коня. Господин Лассар – этот, чудом объявившийся брат Жана Арка – только диву давался, откуда в ней это? Недоумённо качал головой, цокал и расспрашивал, где она научилась так управляться с лошадьми, словно умеет им всё объяснять на их языке? Но Жанна, каким-то особым внутренним пониманием, знала, что никому, кроме одной только Клод, нельзя рассказывать, ни о Рене с его чудесными занятиями, ни о том открытии, которое она сделала когда-то весенним днём, перелетая верхом через овраг…

Девушка отряхнула руки, на которые налипли кусочки коры. Большой лук и стрелы, взятые, чтобы потом пострелять, лежали неподалеку, но Жанна не спешила их поднимать. Одно дело она сделала. Теперь следовало сделать другое – то, к которому так долго боялась подступиться.

Дерево Фей казалось огромным и совершенно отрешённым, но именно сегодня, забираясь на него и спускаясь вниз, Жанна почувствовала, что можно.., что она больше не боится, а дерево не воспротивится. Девушка решительно подошла к стволу, обхватила его руками и крепко прижалась всем телом, закрывая глаза, как учила Клод, и, повторяя про себя, что готова и очень хочет услышать этот тайный живой голос самой Природы.

Вставшее солнце, словно поощрило девушку, пригладив теплом её волосы, и Время остановилось возле Дерева Фей. Далекий церковный звон стал последним звуком, донесшимся извне, а потом, так же величественно, что-то загудело внутри дерева, нарастая, поднимаясь снизу, от корней, перемежаясь с тихим шорохом под самой корой.

По телу девушки пробежала дрожь. Чувство, очень схожее с радостным волнением, толкнулось и потянуло её вверх. «Лети», – прошептало дерево. И Жанна поддалась радостному волнению внутри себя, и провалилась в синюю бездну так, словно взлетела в немыслимую высоту. Неземная, нечеловеческая сила заполнила её так же, как вода заполняет сосуд. Совсем не физическая сила… Прекрасно осознающая всё, что с ней происходит, Жанна вдруг, с удивлением, поняла, что это была сила уверенности, которая от физической отличалась только тем, что руки её по-прежнему были слабы зато воля стала подобна неколебимой скале.

«Я должна, я смогу, я сделаю!», – восторженно воскликнул разум. А тело – совершенно невесомое – внезапно перестало ощущать кору и, словно прошло внутрь дерева, соединившись с ним в единое существо – бессмертное, могучее, всесильное!

«Никто, кроме меня! Никто! Потому что в жилах моих уже не кровь, а токи этого дерева, взятые им из земли, из синей бездны и из моей души, переполненной счастьем!».

«Иди, – шепнуло в ответ дерево, снова отделяясь от Жанны корой. – Иди, ты готова…».

Франция

(декабрь 1425 – март 1427)

«Я ненавижу эту страну!»

С борта своего корабля Джон Бэдфордский смотрел на приближающийся французский берег, и даже не пытался укрыться от холодного, словно вернувшегося из студеного февраля, ветра. На сегодняшний день ветер был, пожалуй, наименьшей заботой. И, даже если бы он занёс самую страшную простуду этому крепкому телу, герцог вряд ли бы заметил недомогание физическое, потому что более сильно было недомогание душевное.

В декабре двадцать пятого года регенту Франции пришлось срочно отплыть в Лондон, где «драгоценный братец» Хэмфри развил слишком бурную деятельность по захвату единоличной власти, и, будучи зол и разобижен на весь белый свет, ухитрился сначала вступить в коалицию со всеми, включая и оппозицию, а потом, со всеми же перессориться.

По завещанию Монмута оба его брата оставались регентами – Бэдфорд во Франции, а Глостер в Англии. Но, получив в свои руки мало кем ограниченную власть, Хэмфри Глостерский вдруг проявил небывалый интерес к своим династическим правам. С помощью подхалимов-юристов он раскопал в вековых залежах законов, что имеет все основания требовать некоторые земли в Нидерландах. А раз может, значит, надо потребовать. Одна беда – земли уже отданы союзнику брата Бэдфорда, герцогу Бургундскому, который добровольно от них, естественно, не откажется. Да и брат Бэдфорд права Хэмфри отстаивать не будет, потому что союзником дорожит неизмеримо больше. Поэтому удовлетворить свои династические амбиции герцог Глостерский решил военным путем, повернув часть английского воинства против вчерашних друзей-бургундцев.

Кроме того, весьма довольный тем, как парламент стал «разговаривать» с регентом Франции, Глостер активно поддерживал всех, настроенных против Бэдфорда, чем дал повод оппозиции активизироваться со своей стороны. Всевозможные группировки при дворе возникали словно грибы после дождя. Возникали, сплачиваясь друг против друга, затем перемешивались против кого-то третьего, распадались и создавались вновь, объединяя вчерашних противников в союзники.

Тревожные слухи о начавшихся в Англии распрях и готовящейся гражданской войне стали доходить до Франции уже давно. Но, когда взбешённый действиями герцога Глостера Филипп Бургундский, даже не требуя никаких объяснений, сразу заявил, что расторгнет всякий союз с Англией, если нападки на его земли не прекратятся, Бэдфорд, не мешкая, собрался в дорогу…

Разговор с братом вышел быстрым и без сантиментов. Как только герцоги остались в покоях один на один, регент Франции, со словами: «Плевать я хотел на твои династические права!», залепил увесистую оплеуху регенту Англии. А потом, перехватив его руку, занесённую для ответного удара, коротко и ясно втолковал его светлости, что, до тех пор, пока их положение во Франции и в Англии не станет таким же прочным, как при Монмуте, ни о каких распрях с герцогом Бургундским и речи быть не может! И если «драгоценный Хэмфри» действительно желает получить свой Геннегау, и ничего больше, ему следует сидеть тихо, до тех пор, пока французская корона не увенчает, хоть какую-то английскую голову. Но, если он надеется «под шумок» подставить под эту корону голову свою и ради этого создаёт склоку и неразбериху в делах обоих государств, то Бэдфорд забудет о всяком родстве и придушит братца собственными руками, потому что намерен закончить дело начатое Гарри и сделать вековую мечту английских королей явью.

В ответ Хэмфри только зло сверкнул глазами. Но перечить не стал. Их положение действительно пошатнулось за последнее время. Интригами исподволь ещё можно было попытаться свалить брата Джона и заодно отомстить за то, что не помог в Нидерландах. Но начинать открытую ссору между собой не стоило. Кроме того, что это было глупо, это было ещё и опасно.

Поэтому, оправив одежду, с головой, всё ещё звенящей после оплеухи, но с лицом, полным независимой гордости, герцог Глостерский пришёл следом за братом на специальное парламентское собрание, где согласно кивал на всё, что бы Бэдфорд ни сказал.

Получилось неплохо и очень к месту. На фоне такого единодушия обоих регентов придворная распря тоже быстро улеглась, потому что главной подпитывающей средой для всех возникающих группировок была надежда на то, что братья-регенты очень скоро перегрызутся и станут уязвимы. Теперь же оппозиции пришлось тихо прижать хвост до лучших времён. И, когда герцог Бэдфордский потребовал новых средств на поддержание своего войска, промолчал даже канцлер. Как и весь остальной парламент, он ограничился только настойчивым пожеланием поскорее завершить разорительные военные действия, без особой, впрочем, надежды на то, что его светлость регент Франции принял к сведению это пожелание.

Да он и не принял! Все «настойчивые пожелания» были нужны сейчас Бэдфорду, как сломанный меч в бою.

Это из Лондона всё видится легко – захотел и закончил. Лучше бы так же настойчиво все эти парламентские крысы советовали братцу Хэмфри не ввязываться, хотя бы во французские дела! А то теперь, благодаря его деятельности, Бургундия уже не так охотно предоставляет свои войска для поддержания порядка в Нормандии, не говоря уже о том, чтобы участвовать в военных действиях против дофина Шарля. Филиппу глубоко безразличны все проблемы Бэдфорда до тех пор, пока они не пересекаются с его личной заинтересованностью. А заинтересованность там весьма однобокая – расширение территорий. И Бэдфорд вынужден с ней считаться, чтобы не потерять самого мощного союзника, хотя и понимает, какую петлю затягивает на собственной шее.

Филиппу-то что? Его Бургундия, и его политическое положение, как ни крути, были и остаются ценным товаром при любом торге. Случись что, он ни на минуту не задумается – предложит союз дофину, и даже тень убиенного отца помехой не станет. И всё… Дело Бэдфорда будет проиграно так быстро, как даже не снилось парламентским заседателям!

С другой стороны – Нормандия… Вот уж точно, кость в горле. С семнадцатого года не хотят успокоиться, хотя Гарри и объявил в свое время, что отныне она переходит в «извечное владение Англии». Но нет же! Нормандское упрямство сводит к нулю все усилия, отбирая весьма и весьма значительные средства на своё подавление.

Даже в Лондон за Бэдфордом летели бесчисленные донесения о том, что без конца вспыхивают маленькие восстания то в одной части страны, то в другой. Захваченные города приходится отвоёвывать заново уже изнутри. А более всего злит то обстоятельство, что воевать уже начали даже рабы! Вчерашние землепашцы, которым, видите ли не нравится, что английские солдаты отбирают у них всё, что приглянется, не брезгуя залезть даже в колыбели к младенцам, чтобы проверить, не спрятано ли там что-нибудь.

Им не нравится… С каких это пор права победителей оспариваются побеждёнными?! И какими побежденными! Испокон веков, они сидели тихо в своих деревнях, дожидаясь, когда сюзерены договорятся между собой. А теперь? Теперь они собирают ополчения, сбиваются в стаи, чтобы нападать на обозы, на мелкие отряды, посланные за фуражом, и на гарнизоны, призванные следить за порядком в захваченных крепостях! Нападают, убивают, разоряют… А следом за ними и владельцы поместий вдруг стали недовольно ворчать.

Собственно, из-за них герцог сейчас и возвращается во Францию холодным мартом, вместо того, чтобы пуститься в плаванье, скажем, в мае, или в начале июня. Но заговор, раскрытый в Руане, был, пожалуй, самым крупным за последние десять лет, и Бэдфорд ехал усмирять и казнить…

– Ваша светлость, встречный ветер усилился, и пристать мы сможем часа через два, не раньше. Не желаете пока пройти ко мне в каюту.

Капитан – невысокий, но крепкий человек, остановился рядом, широко расставив ноги. В лице ни тени подобострастия – только холодное, как ветер, знание своего дела. Бэдфорд любил таких. Немногословны, откровенны, камня за пазухой не держат. В каком-нибудь походе, на охоте, или в обычном плавании, герцог всегда предпочитал общество именно таких людей. Но только, когда не лезла в голову политика. А сейчас она, ох, как лезла! И сейчас, на эти два часа, Бэдфорд предпочёл бы общество какого-нибудь Кошона, который, со всеми своими «камнями» против собственной страны, помог бы определиться, куда и с кем, в первую очередь, двинуться потом, после Нормандии, когда испачканные в крови бунтовщиков руки, будут уже умыты…

– Нет, – буркнул Бэдфорд, не отрывая глаз от французского берега. – Занимайтесь своим делом, капитан. Мне нужно о многом подумать, а на холоде голова яснее.

– Прислать вам вина?

– Эля.

Капитан поклонился и ушел. А Бэдфорд нервно дернул щекой…

«Ненавижу эту страну!»…

* * *

Вино в серебряном кубке напоминало глубокое горное озеро, в котором отражается багровый закат. Епископ Кошон, развалившись в кресле, с откровенным удовольствием слегка покачивал кубком и наблюдал, как, по мановению его руки, накреняется поверхность этого озера, мерцая искрами заката в своей глубине.

– Всем винам предпочитаю бургундское, – сказал он и сделал большой глоток.

– В Шампани вина не хуже, – усмехнулся бывший женевский епископ Жан де ля Рошетайе. – Особенно для тех, кому не по карману анжуйское.

Оба прелата понимающе рассмеялись.

Вот уже три года, как Рошетайе стал Руанским епископом, причём не без помощи Кошона, который, удивляя многих знавших его, готов был пойти даже на конфликт с высшим городским духовенством ради своего протеже. Но удивлялись только несведущие. Для всех остальных этот ларчик легко открывался. Ещё при жизни Монмута, когда из Парижа был изгнан не в меру милосердный Куртекуис, его место занял как раз Рошетайе. Герцог Бэдфордский более чем прозрачно намекнул тогда, что желает видеть при Французском дворе именно этого священника, и Кошон мгновенно засуетился. С тех пор он так и продолжал суетиться, устраивая судьбу женевского епископа, нисколько не жалел о потраченном времени, и естественно не прогадал. Особенно теперь, когда раскрытый в Руане заговор, выявил среди заговорщиков многих из тех, с кем Кошон когда-то вступал в конфликт.

Конечно, в сам город Бовесский епископ приехал в этот раз вовсе не за тем, чтобы вершить расправу, а ради того, чтобы председательствовать на совете по вопросу о непокорных областях Шампани. Но, демонстрируя всем, как осуждает он любое противодействие правящему регенту, Кошон принял самое активное участие и во всех судилищах, которые касались священнослужителей. Само по себе, это мало что добавило к его уверенному положению при дворе, но зато давало повод ненавязчиво напомнить Рошетайе о той поддержке, которую Кошон ему когда-то оказал, недвусмысленно намекая во время процесса, что, по его мнению, существует прямая связь, между давним недовольством священников назначением нового епископа, и вчерашним заговором.

Делал он это не без дальнего прицела – напомнить об услуге следовало. Тот разлад, который назревал между Филиппом Бургундским и Бэдфордом, мог кое-что испортить в готовящихся планах епископа и герцога. Особенно тех, что касались Вокулёра. Так что, без посторонней помощи было уже не обойтись. Бэдфорду, к примеру, запросто могло показаться подозрительным, что Бургундец так заинтересован в захвате именно этой крепости. Сам начнёт интересоваться а потом, чем чёрт не шутит, выдвинет собственные условия – дескать, я беру Вокулёр, а герцог Филипп идёт на какие-нибудь уступки Глостеру. Филипп, конечно же, откажется, и тогда Бэдфорд тоже упрётся – махнёт рукой на Вокулёр и скажет, что ему важнее любой ценой захватить Орлеан, чем возиться с какой-то провинциальной крепостью…

С другой стороны, герцог Филипп, только что ногой не топал, когда требовал скорейшего решения этого вопроса.

– Я не дам войска для осады Орлеана, пока у меня под боком остается целое гнездо дофинистов! Так и передайте герцогу! – твердил он, сверля взглядом Кошона.

– Не такое уж гнездо, ваша светлость, – робко пытался возражать губернатор Шампани. – Пара крепостей, которые сами падут, когда не останется никакой поддержки…

Но Филипп в его сторону даже головы не поворачивал и продолжал сверлить взглядом Кошона.

Что тут было делать?

Разозлённый делами в Руане Бэдфорд стал вдруг подозрителен. Любое давление на него могло плачевно отразиться на карьере, которой Кошон не желал рисковать даже ради герцога Филиппа. Однако, оставлять Вокулёр дофину и просто ждать, когда герцогиня Анжуйская воплотит в жизнь свой план, грозило не только карьере, но и самой жизни епископа – уж, что что, а запятнал он себя перед дофином изрядно. Поэтому, хорошенько подумав, Кошон быстро сообразил, что ему нужен нейтральный посредник никак не связанный с Бургундией но пользующийся влиянием у регента. И лучше Рошетайе кандидатуры не сыскать. Тем более, что тот при каждой личной встрече не переставал сетовать на своё положение «должника». Дескать, всем, чего добился, обязан Кошону, но до сих пор ничем не отплатил. Вот, теперь пускай платит…