Текст книги "Москва. Автобиография"

Хотя народу было бесчисленное множество, собравшегося отовсюду в Москву поглядеть на шествие, но, сколько я знаю, не произошло никакого несчастия и все обстояло в порядке и спокойно, к удовольствию всех и каждого, несмотря на то что улицы были загромождены разного рода временными постройками.

Москва купеческая, начало 1700-х годов
Сказки торговых людей

Об экономике города в начале XVIII столетия можно составить представление по так называемым сказкам – отчетам «торговых людей», подававшимся, согласно царскому указу 1704 года, в Монастырский приказ, чтобы знать, сколько «в прошлых в 1701, 1702 годах на Москве и в городах и в иных государствах у кого тысяч всяких товаров торгового промыслу в покупке и в продаже было, а писать истинную правду и ничего не таить».

Сказка Кадашевской слободы Андрея Турчанинова

В прошлых 701-м и 702-м годах было у него, Андрея, торгового промыслу малое число для того, что отец его умер, а в 703-м году было у него на Москве и в городах в промыслу и в отпусках и в котельном ряду в лавках на двенадцать тысяч на сто на пятьдесят рублев, да лежачих денег триста рублев, да из долгов взять ему на госте Василье Грудцыне тысяча семьсот тритцать рублев, гостя на Володимеровой жене Воронина вдове Федосье Васильевой дочери пятьсот девяносто рублев, на кадашевце Антоне Соловецком триста рублев; и ис тех вышеписанных долговых денег на госте Василье Грудцыне он, Андрей, взятку не чает для того, что на нем Василье государева долгу многое число.

Да лавок в котельном ряду четыре лавки с четвертью, в верхнем железном ряду три лавки, в новом щепетильном ряду на шалашном месте два места квасных да лавка с четвертью, в масленом ветчинном ряду пять лавок, в ветошном ряду лавка, в овощном книжном ряду лавка, в старом суровском ряду поллавки, в верхнем медовом две лавки, в москотильном ряду в верхнем две лавки, в оконишном ряду две лавки, в подошевном ряду поллавки, в нижнем медовом ряду две лавки, за Москвою-рекою на Балчуге изба. А с тех вышеписанных лавок найму он, Андрей, берет по двести по восьмидесяти рублев на год, а оброку с них платит в государеву казну по двадцати по восьми рублев на год, да мостовых против оброку вполы в пять лет.

Да домовного заводу, серебряной посуды в кружках и в стопах, и в стаканах, и в чарках тридцать фунтов. А опричь вышеписанного за торговым моим промыслом золотых и ефимков, и серебряной иной посуды нет.

Сказка Кадашевской слободы Ивана Константинова

В прошлых 701-м и 702-м годех по нынешний 704-й год с Москвы в города и в иные государства в отпуску и в продаже и в явке товаров никаких не было, а есть де у него, Ивана, с братьями его с Яковом да с Михаилом, в мучном ряду на Балчуге две лавки, отданы в наем, а найму с них в год четырнадцать рублев, а оброку двадцать два алтына четыре деньги, да мостовых против оброку в пять лет вполы. У него же на дворе отданы внаем изба поземная, да два подклета, с избы наемных денег два рубли, а с подклетов с одного шесть рублев, а с другого два рубли, двадцать пять алтын, а иных никаких вотчин нет.

А сидит де он, Иван, с прошлого 702-го году октября с 1-го числа в наемной лавке в верхнем москотильном ряду, а в товаре у него своих денег тридцать рублев. А кабального долгу на нем нет, а бескабальных мелочных долгов врознь двадцать рублев, а его, Иванова, кабального и бескабального долгу ни на ком. И денег, и золотых, и ефимков, и золотой и серебряной посуды нет.

Сказка Садовой слободы Ивана Полуектова

В прошлых де 701-м и в 702-м и в 703-м и в нынешнем 704-м годах на Москве и в городах и в иных государствах в явке и в отпуску никаких товаров у него не было и в рядах на Москве лавок и амбаров, и шалашей, и наемных изб, и никаких вотчин нет. А на дворовой де своей земле в Садовой слободе отдает горницу да два подклета в наймы, что найма берет, и о том сказано в Семеновский канцелярии стольнику. Да у него же на дворе, на улицу лицом, стоит лавка в пусте, а оброку в казну платит де он по два алтына в год. А промысел де у него – торгует, походя, в юхотном ряду юхотным товаром, а в том торговом промысле ходит у него своих свободных денег пять рублев шестнадцать алтын четыре деньги. А временно де того вышесписанного товару у рядовичей и в кожевниках в долг берет бесписьменно на малое время, до спуску и до выручки денежной, на неделю и на две, на месяц, а выручая с того товара, деньги платит им понедельно и как получится.

Сухарева башня, начало 1700-х годов
Петр Сытин, Михаил Дмитриев

При Петре I Москва пополнилась двумя архитектурными достопримечательностями, которые с течением времени обросли множеством легенд. Одна из них, к сожалению, до наших дней не сохранилась (Сухарева башня), вторая же (Меншикова башня) по-прежнему находится на своем месте в окрестностях Мясницкой улицы.

Сухареву башню, шедевр «петровского», или «московского барокко», на месте городских Сретенских ворот начали строить еще в конце XVII столетия как городские ворота на месте прежних деревянных, а в 1701 году слегка перестроили по подобию западноевропейских ратуш. Сам Петр именовал башню «Сретенской в Земляном городе»; название «Сухарева» она получила позднее, уже после смерти Петра, – по некогда квартировавшему здесь стрелецкому полку Л. Сухарева.

Народная молва связала строительство башни с именем человека, который в 1702 году возглавил обсерваторию при Навигацкой школе, размещавшейся в башне, – Якова Брюса. Он пользовался славой чернокнижника, поэтому не удивительно, что и место его обитания оказалось окружено всевозможными преданиями.

Москвовед П. В. Сытин, директор Коммунального музея, помещавшегося в Сухаревой башне (1921–1935), пересказал в своем исследовании «Сухарева башня» легенды, связанные с именем Брюса.

Из сказаний о Брюсе, связанных с Сухаревой башней, приведем три, пользующихся наибольшей известностью. Первое говорит о том, что Брюс для службы в подземной лаборатории Сухаревой башни сделал служанку из живых цветов, которая все делала, только не говорила. Жена Брюса приревновала его к этой служанке и никак не хотела поверить, что она не «всамделишная». Тогда Брюс при Петре и жене вынул булавку из головы служанки, она вся рассыпалась цветами, и Петр, и жена увидели, что она действительно не «из тела».

Второе сказание – о живой и мертвой воде. Брюс составил такую воду, что мог мертвого старого человека сделать живым и молодым. Первый опыт он произвел над стариком, своим учеником. Разрубил его на части, полил мертвой водой – и части тела срослись; полил живой водой – и старик-ученик встал молодым юношей. После этого Брюс сам захотел омолодиться. Велел ученику разрубить себя на части и через девять месяцев полить сперва мертвой, потом живой водою. Ученик дал клятву сделать это, но в это время сошелся с женою Брюса, которой и выдал свою тайну. Когда прошло девять месяцев, ученик полил тело Брюса мертвой водой, и разрубленные части срослись. Когда же он хотел полить их живой водой, жена Брюса, не желавшая его воскрешения, выбила склянку из рук ученика, живая вода разлилась, новой ученик не мог составить, и Брюс более не воскрес. Петр I, каким-то образом узнавший про все это, велел отрубить головы ученику и жене Брюса.

Третье сказание. По смерти Брюса Петр велел запечатать Сухареву башню и все Брюсовы книги и инструменты и поставил часового для охраны, а сам скоро умер. Сменялись императоры, а часовой все стоял, пока не проехал мимо Александр III. Он спросил, для чего часового поставили и что хранится в башне, но никто ничего на это не мог ему ответить. Взломали двери – все пусто; в стену постучали – там тоже пусто; разобрали стену и нашли замурованные книги. Профессоров собрали, никто прочесть книг не мог. Только один старичок-профессор сказал, что это – Брюсовы книги, прочитал их, а что написано в них – сказать не мог, не понимал, так как неизвестно, на каком языке они написаны. А это и были «черные книги».

В других сказаниях о Брюсе, связанных с Сухаревой башней, говорится о наблюдении им звезд в подзорную трубу с высоты Сухаревой башни, о составлении «вечного календаря» и «вечных часов» в ней, о производстве грома и снега в ясные летние дни, о превращении пороха в пушках, которыми хотел какой-то генерал разгромить его в Сухаревой башне, в песок, об избавлении жулика, забежавшего в башню к Брюсу, от полиции – через отъезд его вскачь на нарисованном Брюсом на стене башни коне, и проч. Можно сказать, нет легенды о Брюсе, в которой так или иначе не фигурировала бы Сухарева башня.

Народные сказания о Брюсе, по новейшим исследованиям, стоят в тесной связи с суевериями, известными в России с XI века и частью с занесенными в нее в XVI–XVII веках с Запада. Личность Я. В. Брюса, генерал-фельдмаршала, одного из ученейших людей петровского времени, занимавшегося математикой, артиллерийскими науками и астрономией, преломилась в народном сознании эпохи в колдуна-чернокнижника, ибо самые эти науки считались в то время народом волшебством, бесовскими науками.

Что касается самой башни, поэт М. А. Дмитриев писал о ней:

 
Что за чудная, право, – эта зеленая башня!
Высока и тонка; а под ней, как подножье, огромный
Дом в три жилья, и примкнулось к нему на откосе, под крышей,
Длинное сбоку крыльцо, как у птицы крыло на отлете.
Кажется, им вот сейчас и взмахнет! – Да нет, тяжеленька!
Сухарев строил ту башню, полковник стрелецкий. – Во время
Бунта стрельцов на юных царей Петра с Иоанном
Верен с своим он полком двум братьям-царям оставался.
Именем верного, в память ему, Петр и прозвал ту башню,
Старая подпись о том возвещает доныне потомству.
Старый народ, как младенец, любит чудесные сказки!
Тут, говорят старики, жил колдун-чернокнижник; доныне
Целы все черные книги его; но закладены в стену.
Добрые люди, не верьте! – Тут прадеды ваши учились,
Как по морскому пути громоносные править громады.
Тут же народ простодушный любит веселую шутку!
Есть у него поговорка, что будто Иван наш Великий
Хочет жениться и, слышно, берет за себя он ту башню.
Дети в народе простом, не привыкши умом иноземным
Острые шутки ловить, не натешатся выдумкой этой!
Ныне, когда о народной нужде промышляет наука,
В этой башне у нас водоем, как озеро в рамах;
Чистой воды, как хрусталь, бьют ключи, заключенные в трубы;
Их издалека ведет под землею рука человека,
Литься заставя на пользу, скакать в высоту на потеху!
 

А П. В. Сытин приводил «прозаические» подробности:

Построена башня из красного кирпича, приблизительно в полтора раза большего по размеру, чем нынешний кирпич. Окна, двери, пилястры и другие части отделаны белым камнем. Вероятно, вначале башня не была окрашена и представляла собою естественное сочетание цветных материалов, из которых она была построена. Позднее башня окрашивалась в красный, желтый, зеленый и «дикий» (пепельный. – Ред.) цвета.

Для жилых целей Сухарева башня не была приспособлена с самого начала: внутреннего соединения между палатами одного и того же этажа не было, все двери выходили на наружные площадки, на которых с восточной и западной стороны третьего этажа башни были устроены и примитивные уборные – «нужники». Зимой, когда башня охватывалась со всех сторон холодным ветром, это устройство оказывалось особенно неудобным. Голландские печи, поставленные в палатах, не нагревали их в достаточной мере, и потому зимой холодно было и во внутренних помещениях башни. В 1706 году проживавшие в башне ученики Навигационной школы обращались к царю с прошением о переводе их на житье в Мещанскую или какую-либо другую слободу, мотивируя свое ходатайство тем, что «за холодом от зимы тут (в башне) жить невозможно»... Неизвестно, было ли удовлетворено это ходатайство, но в 1715 году Навигацкую школу перевели совсем в Санкт-Петербург и превратили ее в Морскую академию. Сухарева башня, однако, оставалась за Морским ведомством: в нее была переведена в том же году из Кремля Адмиралтейская контора, заготовлявшая в Москве продукты и материалы для Балтийского флота. До 1802 года оставались в Сухаревой башне и славившиеся в XVIII веке арифметические школы, подготовлявшие контингенты для поступления в Морскую академию.

Во времена Петра I в столбе Сухаревой башни находилась астрономическая обсерватория, с которой в 1709 году наблюдалось солнечное затмение. Здесь же находились астрономические часы, разные инструменты и большая библиотека, а в нижнем ярусе – перенесенный из Ивановской колокольни большой голландский медный глобус, семи футов в диаметре, подаренный царю Алексею Михайловичу Генеральными Штатами Голландии. Вероятно, все это и дало материал для народных сказаний о Брюсе, сподвижнике Петра I, якобы занимавшемся в Сухаревой башне колдовством, звездочетством и другими «бесовскими» науками. В 1733 году глобус, ввиду сильной ветхости внутренних частей Сухаревой башни, грозивших падением, был перенесен в особый сарай при башне, а в 1752 году переправлен в Петербург. В особом же сарае с западной стороны башни хранился со времени Петра «машкерадный корабль», на котором царь после заключения мира со шведами ездил по улицам Москвы и палил из двенадцати помещавшихся на нем маленьких медных пушек. В 1812 году этот корабль сгорел вместе с сараем, в котором он помещался.

В XIX башню стали использовать как резервуар для водопроводной воды, а оставшиеся помещения занимали различные канцелярии. После революции, в 1926 году, в ней открылся Московский коммунальный музей (впоследствии музей истории Москвы), а в 1935 году, несмотря на протесты архитекторов и историков искусства, башню снесли.

Меншикова башня и Чистые пруды, 1701–1708 годы
Иван Зарудный, Книга о разных духовных и мирских вещах

Построенной почти в те же годы, что и Сухарева, Меншиковой башне повезло больше: она по-прежнему украшает собой Архангельский переулок близ Чистых прудов.

Известно, что А. Д. Меншиков в бытность сержантом Преображенского полка «прикупил землицы в Мясниках». В 1704 году он распорядился сломать деревянную церковь Святого Гавриила в Мясниках и возвести на ее месте каменную. Строил церковь архитектор И. П. Зарудный, который в письме к заказчику так рассуждал о шпиле нового сооружения:

А на церкви не токмо кровля, и шпицер, и два полуглавия по самый осмерик, в котором часы стоят, мокротою и ветром зело обило, а ежели не будет починено подмаскою или покрытием железным, то умножится гниль в дереве, ветром, расшатав, уронит. А надобно заранее подкрепить и вычинить и покрыть как шпицер, так и оба полуглавия железом дощатым сибирским.

Первоначально церковь была выше на целый ярус, чем ныне, и даже превосходила высотой, благодаря шпилю, колокольню Ивана Великого. Городская легенда утверждает, что «Господь за гордыню покарал Алексашку огнем» – в 1723 году от удара молнии церковь выгорела дотла, и восстановили ее, уже в нынешнем виде, в 1787 году.

О пожаре 1723 года сообщает реляция в сборнике «Книга о разных духовных и мирских вещах».

1723. Сего настоящего июня в 14 день в Москве, на Чистом Пруде, при дворе его светлости князя Меншикова преславная церковь св. архангела Гавриила, его княжою богатою рукою построеная чрез многая лета, и архитектурным с прочими высокими художествами во удивление многим иностранным украшенная, в малы часы нечаянно обнажила своего украшения и доброты, а именно: во 2 часе пополудни наступила великая туча с зельным вихром и испустила из себя со страшным громом перун (или просто стрелку), который утрафил в самое яблоко верхнее (на чем стоял образ архангела), от чего оное яблоко, запалено, горело помалу, не мал час тихо. Потом огнь оный начал внутри на низ опускаться к часовому кругу или месту, а понеже за высотою и неудобством места народу отнимать было не можно, объемши же тот пламень контору и все место часовое, разлился по всему спицеру и опустил колокола великие и с часовым валом на первые своды, которые от тягости проломясь опустились со всею матерней на другие, ноте и наипаче от сугубых ваг и от огня не могли устоять, внезапно с великим громом на самый испод провалились. И подавили всех в тот час прилучившихся в церкви, немалое число народа, паче ж военных людей ко отниманию от огня утвари церковной учрежденных; а при том сводов и всего, что сверху на низ обвалилось, пламень, не имея себе в церкви пространства, со зелною яростью в двери и в окна нечаянно искочив, опалил немало около церкви в ограде стоящих. И тако сие толь прекрасное и многоиждивное здание, со упованием долголетнего пребывания построеное, изволением Вышнего в малы часы вся красоты лишилось со жалостным видением на оное зрящих.

Во время постройки церкви по распоряжению Меншикова была проведена и очистка прудов, до того именовавшихся Погаными. Теперь они известны как Чистые пруды.

Московские увеселения, 1722 год
Александр Корнилович, Андрей Денисов Вторушин, Николай Гоголь, Петр Вяземский

В 1710 году столицу перенесли в Санкт-Петербург, и Москва на два столетия лишилась статуса «царственного града». Впрочем, и бывшей столице время от времени «перепадало» от торжеств. Так, в 1722 году состоялось празднование Нейштадтского мира. Мемуарист А. О. Корнилович записал в дневнике:

Праздник 28 января 1722 года, данный в Москве по случаю мира, отличался необыкновенным великолепием. После обедни в соборе Успения Пресвятой Богородицы двор и все знатнейшие особы собрались в устроенном на сей случай пред Кремлевским дворцом обширном здании. Мужчины были в праздничных кафтанах; дамы в платьях, шитых золотом и серебром, с великолепными головными уборами. Одна только вдовствующая царица Прасковья сохраняла право одеваться по старинному обыкновению, т. е. в черной бархатной шубейке с меховою шапкою на голове. После пышного стола, который был накрыт на 1000 кувертов, раздавались золотые медали, выбитые по случаю мира. Праздник кончился танцами, за коими последовал великолепный фейерверк. Между прочим представлялся тут храм Януса, освещенный 20 000 плошек; за ним, в некотором отдалении видны были на волнах синеющегося моря корабли, над коими летал голубь с масличною ветвию. Пред храмом, на высоких подмостках, лежали для народа жареные быки с позлащенными рогами; по сторонам били фонтаны белого и красного вина.

О другом развлечении, устроенном для горожан императором, оставил литературную зарисовку А. Денисов, приверженец старой веры, известный писатель и проповедник.

Было нынешнего (года) в третий день октября персидского посла со зверьми и птицами приезд в Москву, ему же и честно славная встреча и многонародное зрение, еже как было вкратце ниже услышите.

К вышепомянутому же дню обночевал посол близ Воробьевых гор, на загородном Долгорукова дворе (там преведен с Володимерского пути); заутра же в день той внезапно, яко вода воскипел московитский народ: улицы востоптались, слободы пролились, переулки протекли. Мужи и старцы с юнотами текли, жены спешили, многие детей на руках несли, конники, колесничники ретились, вкупе налился людьми путь той, во граде и по каменному мосту, огустел народами Калужский путь, все поле до самога дворца на шесть верст многочеловечно возблестело, лавки и дворы утеснили и кровы их от многолюдства востужились, на тынах, на стенах, на углах (и аще бы можно внести на воздухе) всюду везде по оному пути бесчисленным кипящим народом, и ниже дождь был того дня, ниже продолжившееся до вечера время не прогнало по домам люд, но все, яко некое диво, ожидали узреть слона; поставлены же во граде по пути тому полки пеших солдат. Было же полдень, выехали с Москвы конных в строю полка с два, храбро же и мужески, шпаги наголо имеющие. Также потом сановники златоодеянные московские на украшенных конях, их же колесницы златосияющие, каждая спряжена по шести аргамаков златообкованных и среброуздых. Пред колесницами же и по них и окрестных колесница красноучрежденная от великоможных домов, по них же одеждах кипящая златом и сребром, оружие их сияет, кони их во украшении гордо топчут, диво зрящим показуют. С таковым высокоявлением прошли, приемли посла с товарищами его на златосияющие колесницы, прежде же отпущены были запасы посольские к Москве на ямских подводах. По сем с вышеявленною славою двинулись с послом, предшествующие и последующие конники с военоначальниками, воинам окружающим, златоупестренным юношам, по осыпанному полю бесчисленными народами, идущим с ними прекрасным с краснейшими провожатыми колесницам, между колесницами же лев и львица на особых телегах и жар некая небывалая птица, и бобр, многопестрый зверь и попугай различных цветов... Понеже узрели то, что николиже в Москве не виделось, чудо не в океанском, но в Московском народном море, небывалое зрелище – превелий слон зверь, всадника, им правящего, на шее имея... высоту бо зверя сего глаголют быть аршин с полпяти, имеет ноги длиною с человека и толстые яко бревно, толстотелесен, недолог по высоте, безшерстен, великоглав, черновиден, горбоспинен, задопокляп, ступанием медведоподобен, от верхней губы имеет нос или губу или хобот, яко рукав платна висит до земли, им же яко рукою брашно и питье приемлет и, согнув, в уста своя отдает. От верхних зубов два зуба велики вне торчат сюда и сюда, уши имеет великие, яко заслоны печные, рожки малые, подобны агнчим, хвост подобен воловьему; сидящий на нем арап имеет в руке не узду, но железное орудие согбенное, его же остротою за главу емля, удерживает и управляет... Народ же от страха, яко быстрина морская, окружает, насмотреться множайше усердствуют, и едва от многотиснения задним приходится отступать... Когда же арап оный, аки глумясь, обратил зверя на народ, и зверь, аки глумясь, скоро поступал на десно и на шуе, или назад или на людей, бегство у людей учинилось... Так cиe чудо, народом окруженное, с покровов и с высот зремо и удивляемо, в Москву вошло.

К петровским временам относится и официальное утверждение московского герба – точнее, окончательное соотнесение изображенного на гербе всадника с Георгием Победоносцем. С созданием Петербурга началось и противостояние двух городов, двух столиц, длящееся, возможно и по сей день. Н. В. Гоголь писал в «Петербургских записках 1836 г.»:

В самом деле, куда забросило русскую столицу – на край света! Странный народ русский: была столица в Киеве – здесь слишком тепло, мало холоду; переехала русская столица в Москву – нет, и тут мало холода: подавай бог Петербург! Выкинет штуку русская столица, если подсоседится к ледяному полюсу. Я говорю это потому, что у ней слюна катится поглядеть вблизи на белых медведей. «На семьсот верст убежать от матушки! Экой востроногой какой!» – говорит московский народ, прищуривая глаз на чухонскую сторону. Зато какая дичь между матушкою и сынком! Что это за виды, что за природа! Воздух продернут туманом; на бледной, серо-зеленой земле обгорелые пни, сосны, ельник, кочки... Хорошо еще, что стрелою летящее шоссе да русские поющие и звенящие тройки духом пронесут мимо. А какая разница, какая разница между ими двумя! Она еще до сих пор русская борода, а он уже аккуратный немец. Как раскинулась, как расширилась старая Москва! Какая она нечесанная! Как сдвинулся, как вытянулся в струнку щеголь Петербург! Перед ним со всех сторон зеркала: там Нева, там Финский залив. Ему есть куда поглядеться. Как только заметит он на себе перышко или пушок, ту ж минуту его щелчком. Москва – старая домоседка, печет блины, глядит издали и слушает рассказ, не подымаясь с кресел, о том, что делается в свете; Петербург – разбитной малый, никогда не сидит дома, всегда одет и, охорашиваясь перед Европою, раскланивается с заморским людом.

Петербург весь шевелится, от погребов до чердака; с полночи начинает печь французские хлебы, которые назавтра все съест немецкий народ, и во всю ночь то один глаз его светится, то другой; Москва ночью вся спит, и на другой день, перекрестившись и поклонившись на все четыре стороны, выезжает с калачами на рынок. Москва женского рода, Петербург мужеского. В Москве все невесты, в Петербурге все женихи. Петербург наблюдает большое приличие в своей одежде, не любит пестрых цветов и никаких резких и дерзких отступлений от моды; зато Москва требует, если уж пошло на моду, то чтобы во всей форме была мода: если талия длинна, то она пускает ее еще длиннее; если отвороты фрака велики, то у ней как сарайные двери. Петербург – аккуратный человек, совершенный немец, на все глядит с расчетом и прежде, нежели задумает дать вечеринку, посмотрит в карман; Москва – русский дворянин, и если уж веселится, то веселится до упаду и не заботится о том, что уже хватает больше того, сколько находится в кармане; она не любит средины. В Москве все журналы, как бы учены ни были, но всегда к концу книжки оканчиваются картинкою мод; петербургские редко прилагают картинки; если же приложат, то с непривычки взглянувший может перепугаться. Московские журналы говорят о Канте, Шеллинге и проч. и проч.; в петербургских журналах говорят только о публике и благонамеренности... В Москве журналы идут наряду с веком, но опаздывают книжками; в Петербурге журналы нейдут наравне с веком, но выходят аккуратно, в положенное время. В Москве литераторы проживаются, в Петербурге наживаются. Москва всегда едет, завернувшись в медвежью шубу, и большею частию на обед; Петербург в байковом сюртуке, заложив обе руки в карман, летит во всю прыть на биржу или «в должность». Москва гуляет до четырех часов ночи и на другой день не подымется с постели раньше второго часу; Петербург тоже гуляет до четырех часов, но на другой день, как ни в чем не бывал, в девять часов спешит в своем байковом сюртуке в присутствие. В Москву тащится Русь с деньгами в кармане и возвращается налегке; в Петербург едут люди безденежные и разъезжаются во все стороны света с изрядным капиталом. В Москву тащится Русь в зимних кибитках по зимним ухабам сбывать и закупать; в Петербург идет русский народ пешком летнею порою строить и работать. Москва – кладовая, она наваливает тюки да вьюки, на мелкого продавца и смотреть не хочет; Петербург весь расточился по кусочкам, разделился, разложился на лавочки и магазины и ловит мелких покупщиков. Москва говорит: «коли нужно покупщику, сыщет»; Петербург сует вывеску под самый нос, подкапывается под ваш пол с «Ренским погребом» и ставит извозчичью биржу в самые двери вашего дома. Москва не глядит на своих жителей, а шлет товары во всю Русь; Петербург продает галстухи и перчатки своим чиновникам. Москва – большой гостиный двор; Петербург – светлый магазин. Москва нужна для России; для Петербурга нужна Россия. В Москве редко встретишь гербовую пуговицу на фраке; в Петербурге нет фрака без гербовых пуговиц. Петербург любит подтрунить над Москвою, над ее аляповатостью, неловкостью и безвкусием; Москва кольнет Петербург тем, что он человек продажный и не умеет говорить по-русски. В Петербурге, на Невском проспекте, гуляют в два часа люди, как будто сошедшие с журнальных модных картинок, выставляемых в окна, даже старухи с такими узенькими талиями, что делается смешно; на гуляньях в Москве всегда попадется в самой середине модной толпы какая-нибудь матушка с платком на голове и уже совершенно без всякой талии. Сказал бы еще кое-что, но —

Дистанция огромного размера!..

Однако поэт князь Вяземский шутливо замечал в «Сравнении Петербурга с Москвой»:

 
У вас Нева,
У нас Москва.
У вас Княжнин,
У нас Ильин.
У вас Хвостов,
У нас Шатров.
У вас плутам,
У вас глупцам,
Больным.....
Дурным стихам
И счету нет.
Боюсь, и здесь
Не лучше смесь:
Здесь вор в звезде,
Монах в....
Осел в суде,
Дурак везде.
У вас Совет,
Его здесь нет —
Согласен в том,
Но желтый дом
У нас здесь есть.
В чахотке честь,
А с брюхом лесть —
Как на Неве,
Так и в Москве.
Мужей в рогах,
Девиц в родах,
Мужчин в чепцах,
А баб в портках
Найдешь у вас,
Как и у нас,
Не пяля глаз.
У вас «авось»
России ось
Крутит, вертит,
А кучер спит.