Текст книги "Москва. Автобиография"

Москва при Петре II: несостоявшаяся реставрация, 1727–1730 годы
Сергей Соловьев, Христофор фон Манштейн

Петр Великий, увлеченный строительством города-мечты Санкт-Петербурга, фактически забыл о Москве. Многие московские знатные семейства затаили обиду и после смерти первого российского императора совершили попытку вернуть Москве (и самим себе, разумеется) былое величие – они добились опалы и ссылки еще недавно всесильного А. Д. Меншикова и приобрели в лице рода Долгоруких регента при несовершеннолетнем Петре II, внуке Петра Великого. Нового императора обручили с сестрой князя И. А. Долгорукова, однако свадьба не состоялась – Петр заболел оспой и скончался; на нем оборвалась мужская ветвь дома Романовых.

Коронация Петра II происходила в Москве, «как в старину», и свадьба также предполагалась в прежней столице. Историк С. М. Соловьев так описывал «смену вектора» в соперничестве Петербурга и Москвы:

После падения Меншикова взоры всех хотевших поделить его наследство обратились к Москве, куда светлейший князь перевел бабку императора инокиню Елену, которая, однако, не иначе называла себя как царицею. <...>

В конце 1727 года начались сборы двора в Москву для коронации. Эта поездка имела теперь совершенно другое значение, чем последние поездки Петра Великого в древнюю столицу. Теперь на вопрос, долго ли останется двор в Москве, уже слышался ответ: быть может, навсегда, а этот ответ был очень приятен одним и приводил в отчаяние других. Нравился он русским вельможам, которые до сих пор не могли привыкнуть к неудобствам новооснованного города, в стране печальной, болотистой, вдали от их деревень, доставка запасов из которых соединялась с большими затруднениями и расходами; тогда как Москва была место нагретое, центральное, окруженное их имениями, расположенными в разных направлениях, и откуда так легко было доставлять все нужное для содержания барского дома и огромной прислуги, а это было главное при отсутствии денег, при неразвитой еще роскоши, требующей произведений иностранных. Ужасом обдавал этот ответ тех, которые в удалении из «парадиза» видели удаление от дела Петра Великого, удаление от Европы, пренебрежение морем, флотом, упадок значения России как европейской державы. Боялись переезда в Москву люди, созданные новым, преобразовательным направлением и в его ослаблении видевшие ослабление собственного значения: в числе таких людей стоял человек самый видный по своей государственной деятельности и близкий к государю – Остерман. За границей смотрели так же на это дело: как только узнали здесь о падении Меншикова, так сейчас же явилась мысль, что вельможи увезут императора в Москву и Россия возвратится к прежнему, допетровскому порядку. Польский король объявил об этом испанскому герцогу Лириа, отправлявшемуся в Россию в качестве посланника. Житель Пиренейского полуострова Лириа привык приписывать английским деньгам страшное могущество, и потому первая мысль, пришедшая ему в голову, была та, что английские деньги заставят и русского царя поселиться навсегда в Москве. Одни с надеждою, другие со страхом ожидали следствий свидания императора с бабушкою. <...>

В начале января 1728 года двор выехал из Петербурга в Москву, но на дороге император заболел и принужден был пробыть две недели в Твери. Петр остановился на несколько времени под Москвою, чтоб приготовиться к торжественному въезду. <...>

4 февраля был торжественный въезд в Москву. Когда было первое свидание с бабушкою, неизвестно: известно только, что оно было холодно со стороны внука, который потом явно избегал свиданий с старою царицею: и брат, и сестра при свидании с бабушкою имели при себе цесаревну Елисавету, чтоб старушка не увлекалась разговорами о некоторых деликатных делах; но уверяли, что царица успела поговорить внуку о его поведении, советовала ему лучше жениться, хотя даже на иностранке, чем вести такую жизнь, какую он вел до сих пор. <...>

Восшествие на престол Петра II удовлетворяло огромное большинство в народе, и потому не могло быть значительных протестов... Летом того же года (1728) велено было коллегиям – Военной, Юстиции, Камер-, Берг– и Ревизион– и Докладной канцелярии быть в Москву – знак, что двор намерен был остаться в древней столице; в Петербурге оставлены были конторы под управлением одного члена. В Москве уже начали чувствовать неудобства сосредоточения всех дел в Губернаторской канцелярии и потому начали думать об учреждении особых приказов, одного – для дел гражданских, другого – для уголовных, в которых было бы по одному судье с товарищем... В сентябре составлен был в Сенате и одобрен в Тайном совете наказ губернаторам, воеводам и их товарищам... За безопасностию от пожаров в городах смотрят ратуши и бурмистры под ведением губернаторов и воевод. Меры предосторожности старые: для стряпни летом делать печи на дворах, в огородах, подальше от строения, а в хоромах летом нигде не должны топить и поздно с огнем не сидеть; если особой печи за теснотою сделать будет нельзя, то с мая по сентябрь топить только два раза в неделю.

Старые предосторожности против огня – старые пожары! 23 апреля 1729 года в шесть часов вечера в Москве, в Немецкой слободе, загорелся дом, и в полчаса пламя обхватило уже шесть или восемь домов. Гвардейские солдаты с топорами в руках прибежали на пожар и стали, как бешеные, врываться в дома и грабить, грозя топорами хозяевам, когда те хотели защищать свое добро, и все это происходило перед глазами офицеров, которые не могли ничего сделать. Другие русские, сбежавшиеся на пожар, говорили громко: «Что за важность! Горят все немцы да французы». Государя не было в Москве: увидавши зарево, он прискакал во весь дух, и его присутствие остановило грабеж; солдаты начали помогать тушить. Пожар, однако, продолжался до двух часов ночи; сгорело 124 дома, не считая флигелей и служб; потеря простиралась до 300 000 рублей. Когда Петру донесено было о грабеже, то он велел забрать виновных; но фаворит (Долгоруков. – Ред.) постарался затушить дело, чтоб выгородить гренадер, которые все были замешаны, а он был их капитаном. <...>

Немец на русской службе Х. фон Манштейн в своих мемуарах подвел итог недолгому правлению Петра II и неудачной попытке восстановить прежний статус Москвы.

Ему очень нравилась Москва, так что он и не помышлял о возвращении в Петербург. Старинные русские были очень довольны этим; они ненавидели Петербург, стоивший им порядочной доли их богатства. <...>

Давно уже князь Иван Долгорукий старался устроить брак императора со своею сестрой, и это отчасти удалось ему. Катерина Долгорукая, не будучи совершенной красавицей, была очень хорошенькая девушка; росту выше среднего, стройная; большие голубые глаза ее смотрели томно. Сверх того, она не была лишена ни ума, ни образования. В эту-то княжну страстно влюбился Петр II. Государь часто ездил в имения своего любимца и там охотился, и в одно из этих путешествий Долгорукий дал завтрак государю в своей подмосковной деревне, пригласив туда и сестру свою. Он представил ее императору, который тут же решился жениться на ней.

19 ноября его величество объявил о своем намерении в присутствии всего совета. Спустя несколько дней государь приказал уведомить иностранных послов и всех имевших приезд ко двору, чтобы они явились с поздравлением. 30-го того же месяца во дворце Лефорта, где жил в то время император, происходило обручение с большою церемонией. Княжну привозили во дворец в придворном экипаже, а новгородский митрополит отправлял богослужение. После этой церемонии государь и его невеста снова принимали поздравления от двора и иностранных министров. Конец 1729 г. и начало 1730 г. были рядом праздников и увеселений. Долгорукие воображали, что преодолели все препятствия, и располагали через несколько дней сыграть свадьбу императора, после чего нечего было им опасаться врагов и их козней. Но они обманулись в своих надеждах.

17 января император заболел оспой. Невежество врачей, принявших оспу за горячку, и излишняя живость самого государя были причиной его смерти. Он открыл у себя окно в то время, когда оспа стала высыпать; она скрылась, и затем последовала смерть 29 января по старому стилю, похитив государя во цвете лет.

Царствование Петра II продолжалось только 2 года и девять месяцев; несмотря на то что государь этот умер в очень молодых летах, весь народ много жалел о нем. Русские старого времени находили в нем государя по душе, оттого что он, выехав из Петербурга, перевел их в Москву. Вся Россия до сих пор считает его царствование самым счастливым временем из последних ста лет. Государство находилось в мире со всеми соседями; служить в войсках никого не принуждали, так что каждый мог спокойно наслаждаться своим добром и даже умножать его. За исключением некоторых вельмож, завистливо смотревших на могущество Долгоруких, вся нация была довольна; радость отражалась на всех лицах; государственная казна обогащалась, и Москва начала поправляться от разорения, причиненного ей пристрастием Петра I к Петербургу. Только армия да флот приходили в упадок и погибли бы, вероятно, вконец, если бы царствование это продолжалось в этом виде еще несколько лет. <...>

Выпуск Славяно-греко-латинской академии, 1729 год
Ведомость о сословном и национальном составе учеников, иеромонах Порфирий

Основанная в 1687 году как Эллино-греческая схола (иначе называвшаяся Спасской, по своему местонахождению в Заиконоспасском монастыре) стала первым в России высшим учебным заведением, пусть и преимущественно богословским. В 1701 году Петр I наделил школу статусом государственной академии. Основным языком обучения являлась латынь, отчего академия и получила название Славяно-греко-латинской. Хотя в целом преподавание ориентировалось на теологию, академия выпускала не только богословов, но и переводчиков, медиков и пр. С 1721 года в академии разрешили обучаться иностранцам, которые были приравнены в правах к русским учащимся.

Сохранилась академическая ведомость 1729 года, описывающая национальный и сословный состав выпускников академии.

А оного 1728-го года по присланному его императорского величества из святейшего правительствующего Синода в Спасский училищный монастырь указу велено во оном монастыре иметь записные книги и кто и каких чинов приняты во учение и сколько времени учиться будут и куда кто по какому указу произведется.

И потому его императорского величества указу в 1728 году было учеников:

В богословии: из поповичей – 3, из шляхетства – 1, польской нации – 5, мастеровых – 1; итого – 10 человек.

В философии: иеродиакон – 1 (пострижен в том Спасском монастыре), паповых и дьяконских и дьячковых детей – 5, купецких – 1, сторожев сын – 1, типографии наборщиков сын – 1, монастырского служки сын – 1, боярских людей детей – 2, малороссиец – 1, солдатских – 4; итого – 25 человек.

В пиитике: поповых, дьяконовых и церковнических детей – 28, певческих – 1, шляхетских – 1, купецких – 1, мастеровых людей – 2, подьяческих – 2, боярских людей детей – 4, монастырского служки – 1, крестьянских детей – 2, солдатских – 23; итого – 65 человек.

В синтаксиме: поповых, дьяконских, церковничьих – 15, иеродьяконов – 3, подьяческих детей – 3, шляхетских – 2, дворцовых служителей – 2, мастеровых людей – 2, боярских людей детей – 5, монастырских служек – 1, крестьянских – 2, солдатских детей – 31, купецких – 2; итого – 69 человек.

В грамматике: поповых, дьяконских, церковничьих – 18, архиерейских служителей – 1, подьяческих детей – 3, посадских – 2, боярских людей – 4, мастеровых людей – 3, крестьянских – 3, солдатских детей – 22; итого – 56 человек. <...>

И в прошлом 1728-м году июня 18 числа по присланному его императорского величества из святейшего Синода указу, а по поданной Коллегии экономии со мнением доношению и с оного числа учеников, которые во учении непонятные и злонравные и были во учении из людей боярских и крестьянских детей, оставлено 46 человек.

А в школах оставлены и велено быть понятным во учении из шляхетских и церковнослужительских и приказных всякого звания и мастеровых свободных людей детей.

Разумеется, уже в этой академии находились студенты, предпочитавшие развлекаться, а не грызть гранит науки. Вот «дело» одного из таких студентов.

citeДело по доношению проповедника Славяно-греко-латинской

citeакадемии иеромонаха Порфирия о недостойном поведении

citeученика школы пиитики Ивана Кузьмина сына попова

citeВ Московскую Синодального правления канцелярию

citeДоношение

citeПрошлого году определен был Московской Славяно-греко-латинской академии школы ученик попов сын Иван Козмин сын попов во Оренбургскую экспедицию во дьячка, а ныне оный Попов пьянствует и чинит всякия непотребства и как Спаского училищного монастыря с монахами, так и с прочими посторонними людьми ссоры и драки немалые, и многократно чрез забор на школьный двор рано и поздно, когда монастырские ворота заперты, перелазил. И когда посыланы были по него для сыску как сторожа, так и ученики, тогда не являлся, и бежал, и жил неизвестно где по сие время, и до школы никогда от того времени как выписал не ходил, и впредь никакой доброй надежды как во учении, так и в добронравии в нем не имеется, чего для оный Попов за непотребные свои поступки при сем доношении в Московскую Синодального правления канцелярию представляется.

citeО сем доносит Московской Славеногреколатинской академии проповедник иеромонах Порфирий.

Что касается развития города, в 1730 году императорским указом было предписано «в Кремле, в Китае, в Белом и в Земляном городах и в Немецкой слободе по большим улицам для зимних ночей сделать из полицмейстерской канцелярии и поставить на столбах фонари стеклянные, один от другого на 10 сажен, все в меру линейно... в которых вместо свеч зажигать масло конопляное с фитилем в какие ночи, когда о том в полицию приказ от двора ее императорского величества будет». В 1731–1732 годах винные откупщики (компанейщики), борясь с контрабандой вина, обнесли город деревянным частоколом – Компанейским валом. Позже (1742) на месте сгнившего частокола возвели Камер-Коллежский вал, остававшийся границей города до начала XX столетия; память об этом вале сохранилась в названиях улиц – Грузинский вал, Сущевский вал, Даниловский вал и так далее. Постепенно в Москве появлялись и мостовые; впрочем, к 1730-м годам вымощены были только Кремль и основные улицы – Тверская, Никитская, Пречистенка, Сретенка.

Царь-колокол и Троицкий пожар, 1735–1737 годы
Бурхард Миних, Семен Салтыков, Огюст де Монферран

В 1701 году во время очередного пожара треснул большой колокол, висевший на колокольне Ивана Великого. Императрица Анна Иоанновна вскоре после своего восшествия на престол распорядилась отлить новый колокол, превосходящий прежний размерами и «звонностью». Подобрать мастера-литейщика поручили генерал-губернатору Петербурга Б. Миниху, который впоследствии вспоминал:

Вскоре потом, когда императрица вознамерилась вместо древнего разбитого преогромного московского колокола, висевшего на Ивана Великого, заказать вылить другой в девять тысяч пудов, то и препоручено мне отыскать в Париже искусного человека, дабы сделать план колоколу купно со всеми размерениями. По сей причине обратился я к королевскому золотых дел мастеру и члену академии наук Жерменю, который по сей части преискуснейшим почитается механиком. Сей художник удивился, когда я объявил ему о весе колокола, и сначала думал, что я шутил; но как после его уверил, что имею на то высочайшее повеление, то он взялся сие исправить. Принесли ко мне план, и вручил я его графу Головкину для отсылки; но колокол после отлился не по назначенному плану, а по другому содержанию, еще на две тысячи пудов тяжелее вышеозначенного веса. Он вылился весьма красиво и удачно и стоял уже в готовности, чтобы поднять на колокольню, как по несчастию в бывший 1737 года в Москве большой пожар от упавшего на него разгоревшегося бревна разбился.

Отливку поручили в итоге отечественному мастеру И. Ф. Моторину, известному тем, что он заново перелил для Ивановской колокольни старинный колокол А. Чохова – Воскресный. Как вспоминал сын литейщика: «Дед и отец мой Иван Моторин исстари были в Москве колокольные мастера и имели собственную свою колокольную фабрику. И в прошлом 1730 году... оной отец мой за искусство его определен был от артиллерии к перелитию Успенского большого колокола да заведению вновь колокольного завода и прочего, что к тому принадлежит, по собственному его же отца моего рисунку».

Яма для литья колокола была устроена между Чудовым монастырем и колокольней Ивана Великого. Это произошло в 1735 году. А два года спустя, когда колокол еще оставался в яме, в Москве случился грандиозный пожар, получивший название Троицкого, поскольку произошел он на Троицу.

«Наместник Москвы» С. А. Салтыков сообщал императрице, отбывшей в Петербург:

Сего мая 20 числа пополуночи в 11-м часу волей Божиею учинился в Москве великий пожар таковым образом: во-первых, загорелось за Боровицким мостом, на Знаменке, в приходе церкви Антипия Чудотворца, на дворе князя Федора Голицына или у Александра Милославского, а подлинно ныне узнать еще до следствия не можно, в котором случае тотчас от великого и сильного ветра и вихрей метало жестоким полымем и искрами на другие дворы и на дом блаженной памяти сестрицы Вашего величества... и той же минутой перекинуло в Кремль, и начали гореть потешные конюшни, и потешный двор, и весь дворец Вашего императорского величества, також соборы, монастыри и подворья, и все коллегии, и канцелярии, и цейхгаузы, и после того в Китае как ряды и гостиные дворы, так и дома и монастыри выгорели; сверх же того в улицах, начав от того двора, на котором начался пожар, горело в Белом городе чрез Знаменку, Арбатскую и Тверскую и по Петровке, и то только те места, которые стояли против Кремля, а не до самого Белого города, а потом перекинуло чрез Неглинку; в Белом же городе, начав от Китая, даже по самый Белый город, горело по Рождественке, по Сретенке и по Яузской, кроме одного пушечного двора, а по Мясницкой и по Покровке, как в Белом городе, так и в Земляном, горело все, и притом выгорели новая и старая Басманные улицы, також в Елохове и вся Немецкая слобода, и слободской дом Вашего императорского величества, а потом перекинуло на госпиталь и в Лефортовскую слободу, что все и сгорело... И так продолжался оный пожар даже до четвертого часа полуночи... и в таком несчастливом случае... крайнее мое старание и радение об утишении того пожара имел, токмо ни которыми образами унять было невозможно, для того что во время оного пожара великий ветер и вихрь и сухо было, от того чрез дальние и разные места бросало и загоралось, в котором случае хотя бы несколько полков здесь было, чтобы тушить было можно; к тому же обыватели, видя по всем местам жестокий пожар, принуждены были сохранять и вывозить имения свои. <...>

Первая попытка извлечь Царь-колокол (свое название он получил исключительно из-за размеров) из литейной ямы была предпринята в 1792 году, вторая – в 1812 году, третья – семь лет спустя; успешной же оказалась лишь четвертая попытка. В 1836 году Царь-колокол подняли из ямы и установили на гранитном постаменте. Руководил работами зодчий Исаакиевского собора в Санкт-Петербурге Огюст де Монферран.

28 марта 1836 г. я приехал в Москву, чтобы вынуть Царь-Колокол из земли, в которой он находился более века.

Колокол уже был разобщен от своей формы и стоял на железной решетке, которую я увидел, приказав очистить его от окружающей земли.

Эта решетка была укреплена на двенадцати дубовых балках, составлявших, очевидно, часть литейной формы. В этом положении предпринята была чеканка неоконченных украшений колокола. Расположение места отливки колокола было выбрано, по всей вероятности, именно то, которое находили удобным для постройки колокольни, где хотели повесить его.

Новую колокольню предполагалось соединить с Иваном Великим несколькими галереями на разных высотах, чтобы придать им необходимую устойчивость переносить сотрясения от звона колоссального колокола. Пожар 1737 г. помешал осуществить этот проект; он уничтожил часть города, окружавшую колокол.

Деревянный барак над ним был уничтожен, и он весь был покрыт горевшими бревнами. Их невозможно было удалить, благодаря силе огня. Это и было причиной трещины колокола. Рукописи того времени указывают, что народ обливал водой страшно раскаленный колокол, думая этим его спасти, но получились противоположные результаты.

Найденные остатки обугленных балок подтверждают этот факт. Все мало обоснованные версии, повторявшиеся тогда по этому поводу, уничтожались с нахождением в земле около колокольни Ивана Великого, 21 год тому назад, двух записей.

Первая гласила, «что в 1651 году царь Алексей Михаилович приказал отлить колокол весом в 320 000 фунтов и что этот колокол, прослужив до 1701 года, разбился при пожаре в Кремле».

Вторая, «что императрица Анна Иоанновна приказала перелить старый колокол и прибавить 80 000 фунтов, чтобы отлить новый».

Хотя вес нового колокола по приказанию императрицы Анны Иоанновны и должен превосходить на 80 000 фунтов веса колокола Алексея Михайловича, но легко может быть разница при больших отливках; хотя бы озаботились прибавить более металла. Но все же точно сказать нельзя, сколько весил колокол после отливки.

Сравнивая размеры этого колокола с другими, он превосходит величиной все существующие и служит украшением Кремля.

Долгое время думали, что невозможно его поднять.

Император Павел I в 1792 г., в одно из своих посещений Москвы, указал талантливому механику Гвирту придумать способ поднять колокол и поставить на другое место. Его проект, хорошо составленный, все же не мог быть выполнен из боязни, что при поднятии колокола – колосс сломается.

В 1819 г. генерал Бетанкур поручил мне осмотреть колокол и привести рисунки с него. Спустя несколько лет инженер генерал Фабр имел такое же поручение, что позволяет думать о желании императора Александра I также переставить колокол.

Прежний ли страх или другие какие-либо мотивы – но все же наибольший колокол в мире лежал в земле и изредка посещался любопытными иностранцами, знакомившимися с древностями Москвы.

Император Николай I, который заботился делать лишь полезное и приятное для своего народа, желал убедиться, возможно ли исправить колокол, и затем хотел для него построить колокольню; но огромные размеры делали невозможным его исправление способом, допустимым для малых колоколов.

Его императорское величество решил вынуть колокол и поставить на пьедестал около Ивана Великого.

Получив назначение представить проекты и руководить работами, я выехал в Москву. <...>

Первое, что я сделал, это приказал вынуть вокруг колокола всю землю на глубине 30 футов и поставить сруб для предупреждения обвала земли.

Несколько насосов работали, выкачивая воду для осушки почвы, и тогда лишь я мог рассмотреть весь колокол и убедиться, что кроме одного отбитого куска, лежащего около, колокол был цел, без каких-либо недостатков, и что он мог быть поднят и перенесен без какого-либо риска разбиться.

После этого я приступил к сооружению лесов, которые вместе с другими приспособлениями были готовы через шесть недель. 30 апреля я отправился за приказанием военного губернатора и членов комитета по постройке Кремля, которые и решили, что колокол будет подниматься на следующий день.

Не было еще и десяти часов утра, когда огромная толпа окружила Кремль и его окрестности, как я получил приказ начинать. Было пропето «Отче наш», дабы испросить свыше благополучного окончания работ.

После моего сигнала рабочие и окружавший народ перекрестились, вороты заработали. Послышался треск лесов от натянувшихся канатов, но все скоро затихло, так как казалось, они были достаточно прочны, и все увидали поднимавшийся колокол, тащивший за собой часть железной решетки, на которой он стоял. Первое усилие, чтобы тронуть огромную массу металла, было настолько велико, что 2 каната лопнули, а сломавшийся блок с силой отскочил в леса.

Колокол продолжал подниматься; глубокая тишина царила вокруг; слышно было лишь глухое регулярное потрескивание воротов. Интерес, смешанный со страхом, сменил надежду на успех, и люди, недавно меня окружавшие и заранее поздравлявшие, мало-помалу удалились. У меня осталось хорошо работавших девять воротов, что было более чем достаточно.

Стоя около колокола, прошедшего уже четверть дистанции, я велел подставить лестницу для удобства схода четырех рабочих, стоявших вверху для распоряжения канатами. Но операция подъема усложнилась, по случаю разрыва канатов, колокол принял неправильное направление, затруднявшее подъем; вновь более напряженные два каната одновременно рвутся, и я даю сигнал остановиться. Страх обуял всех, и из четырех рабочих, находившихся наверху, трое быстро сошли и остался лишь один, дожидаясь моих приказаний. Я послал его в яму под гудевший колокол устроить подставку из бревен. По возвращении этого храбреца я приказал опускать колокол и без приключений установил его на бревна, отделив таким образом от земли.

Неудача первой попытки объясняется непрочными канатами. Опыт показал, что хотя они и выглядели новыми и крепкими, но все же испортились от сырости при перевозке их из Петербурга в Москву, где они пробыли шесть месяцев до моего приезда.

Я заказал новые канаты и увеличил для успеха число воротов до 20. По окончании всех приготовлений, 23 июля, был назначен новый подъем в присутствии генерал-губернатора, главных начальствующих лиц города и членов комитета по постройке Кремля.

В пять часов утра, после молебствия об успешном подъеме, я приказал встать солдатам у воротов, и в шесть часов пять минут после сигнала вороты заработали.

Немного спустя показался колокол, покрытый древней пылью, и, медленно поднимаясь, заполнил своей массой внутренность лесов. Блестяще выполненный подъем длился 42 мин. 33 сек., к большому удовольствию восхищенных жителей, осматривавших висевший колокол. Сейчас же прикрыли яму крепким помостом из бревен, на которой поставили полозья на катках (тележка) и опустили на них колокол. Затем передвинули на пьедестал, где он и был 26 июля окончательно утвержден.

С художественной стороны колокол замечателен красотой своей формы и скульптурных украшений, которые можно отнести к стилю школы «Bouchardon» и «Coysevox». Эти, неоконченные, во весь рост, натурального размера барельефы изображают портреты царя Алексея Михайловича и императрицы Анны Иоанновны. Между этими двумя портретами, на двух картушах, поддерживаемых ангелами, находятся поврежденные надписи, из которых возможно разобрать несколько слов. Верхняя часть украшена иконами Спасителя, Божией Матери и св. евангелистов. Верхний и нижний фриз с большим искусством составлен из пальмовых ветвей тщательной работы.

Если верить народным сказаниям, то металл колокола содержит некоторое количество золота и серебра, которое богатые и благочестивые люди прибавляли к меди во время отливки колокола; цвет беловатый, которого не имеют другие колокола, как бы подтверждает высказанное предположение. Благоговение к колоколу московского народа не позволяло взять частицу его, чтобы удостовериться, из чего он состоит.

Его величество государь император приказал, чтобы сверх колокола возвышался бронзовый золоченый крест, и я был вынужден, чтобы поместить крест с сопровождавшим его украшением, отрубить литники, которые еще не были сняты. Анализ этого металла был сделан заботой полковника Соболевского в Петербурге, в лаборатории минного корпуса. Результаты дали: меди – 84,51; олова – 13,21; серы – 1, 25; потеря – 1,03. Потеря состояла из цинка и мышьяка, которых нашли лишь следы.

Царь-колокол поставлен на площади Кремля, рядом с колокольней Ивана Великого на восьмиугольном гранитном пьедестале; над ним возвышаются 4 кронштейна, поддерживающие шар с греческим бронзовым (золоченым) крестом. Полная вышина этого памятника 34 фута.

На одной стороне пьедестала имеется следующая надпись, которую я сочинил и его величество государь император утвердил. Эта надпись, славянскими буквами, выгравирована золотом на мраморе синевато-белесоватого оттенка, называемого bordillo: «Колокол сей вылит в 1733 году повелением государыни императрицы Анны Иоанновны. Пребыл в земле сто и три года и волею благочествейшего государя императора Николая I поставлен лета 1836 августа в 4 день».

Отколотый кусок прислонен к пьедесталу, чтобы можно было видеть внутренность этого монумента, который может быть назван наиболее интересным и необыкновенным в своем роде.

Как известно, Царь-колокол никогда не звонил (в отличие от Царь-пушки, которая, вопреки популярному присловью, все же стреляла), а вот другие московские колокола звонили так, что их благовест вошел в пословицы и сделался со временем этаким московским клише («Москва златоглавая, звон колоколов...»). А. Н. Муравьев, автор книги «Жития святых Российской Церкви, также Иверских, Славянских и местночтимых подвижников благочестия» и путешественник по святым местам, писал о московском благовесте: «Посреди таинственной тишины сей много глаголивой ночи внезапно с высоты Ивана Великого, будто из глубины неба, раздался первый звук благовеста – вещий как бы зов архангельской трубы, возглашающей общее воскресение. И вот, при первом знаке, данном из Кремля, мгновенно послышались тысячи послушных ему колоколов, и медный рев их наполнил воздух, плавая над всею первопрестольною столицею; она была объята сим торжественным звоном, как бы некоею ей только свойственною атмосферой, проникнутою священным трепетом потрясаемой меди и радостью благовествуемого торжества. Слышало ухо и не могло насытиться сей дивною гармонией будто бы иного надоблачного мира».