Текст книги "Призраки летнего сада"

Дядя Валера

Дарина возвращалась с работы и, заметив издалека характерную походку Лёсика, встревожилась: не случилось ли чего. Пока поднимались по лестнице, всё терзалась мыслью, что Антон не уехал на репетицию, и встреча с ним может быть Лёсику неприятна. Но в квартире было пусто, и она быстренько поставила греть вчерашний плов с мидиями, радуясь тому, что приготовила его без мяса, которого сын не ел.

Больше всего Дарина опасалась, что не сможет помочь Лёсику, потому как не сомневалась, что сын пришёл за помощью. С каждым годом помогать ему становилось всё труднее, исчезла мягкость и теплота отношений, слова приходилось подбирать, моменты подлавливать. Поэтому несколько путаный рассказ о реконструкции Летнего сада она восприняла с облегчением, ошибочно предполагая, что непосредственно к сыну это отношения не имеет.

Взглянув на титульный лист проекта, Дарина усмехнулась. Один из авторов – Валерий Александров, с которым она училась на одном потоке и который частенько бывал у них дома. Он же подарил тебе первый управляемый автомобиль и немецкую железную дорогу, – напомнила Дарина.

Ну, конечно, он прекрасно помнит дядю Валеру! Это здорово – всё же свой человек, хотя бы выслушает. Только как к нему обращаться? С дядей Валерой можно говорить начистоту, а с Валерием Павловичем Александровым, главным архитектором НПО «Возрождение традиций», особо не поспоришь. Но попробовать стоит.

Лёсик прогонял в уме разные сценарии будущей встречи, представляя балагура и выдумщика дядю Валеру, который улыбаясь и расставив для объятий свои длинные ручищи, пойдёт навстречу Лёсику и в беседе станет называть его, как в детстве, «старик». В другом варианте страшно занятый Валерий Павлович, улыбаясь одними губами, минут пять будет изображать внимание, а потом сухо посоветует заняться своими делами.

То, что произошло на самом деле, никоим образом не рассматривалось. Ещё подымаясь по широкой, с потёртым малиновым ковром, лестнице, Лёсик услышал крики и ругань на третьем этаже, как раз там, куда направил его дежурный администратор. По мере приближения шум усиливался, можно было разобрать два голоса: один сердитый, чеканящий фразы типа «позорная некомпетентность» и «намеренное затягивание», а другой – бу-бу-бу – оправдывался и неразборчиво нудил.

В какой-то момент голоса в кабинете стихли, и Лёсик решил, что всё успокоилось. Он уже собрался постучать, как дверь резко распахнулась, оттуда рывком выскочил мужчина, в котором Лёсик с удивлением узнал Максима, пресс-секретаря «Арт-объекта», а следом за ним, взлохмаченный, в расстёгнутом пиджаке, с красными пятнами по всему лицу появился дядя Валера, такой же долговязый и сухопарый, каким запомнился с детства.

Пролетая мимо Лёсика, Максим сделал большие глаза и подмигнул в знак приветствия. А дядя Валера моментально успокоился и уже улыбался душевно, одной рукой поправляя сбившийся галстук, а другой привлекая к себе Лёсика. Извини, рабочий момент, – пояснил он, и, пока они устраивались на мягких креслах за маленьким круглым столиком, всё не переставал изумляться, как Лёсик вырос, какие чудные волосы отрастил. Только вот худой совсем, не жрёшь, что ли?

Это правда, еда для Лёсика не представляла интереса, и если раньше желудок нудным урчанием хотя бы подсказывал необходимость заполнить пустоту, то теперь попривык и отступился. Если бы не Валечка, временами приносящая свою стряпню, он так бы и ехал на чае с сушками – единственное, что всегда бывало в доме.

Наливая себе и гостю кофе из кофейника-термоса, дядя Валера – видимо, чтобы сгладить негативный осадок от давешней сцены – шутливо прошёлся по лени и нерадивости некоторых сотрудников, и уже другим, тёплым и участливым голосом поинтересовался, с чем к нему Лёсик пожаловал. И когда тот принялся, перескакивая с пятого на десятое, выкладывать суть дела, лицо дяди Валеры разом закостенело, и он перебил, кивнув на дверь: похоже, ты знаком с этим господином?

Слегка, но их ничто не связывает. Напротив, он не считает фирму «Арт-объект», которую представляет Максим, достойным партнёром в таком важном деле. Но вопрос не в Максиме и даже не в его компании, а в принципиальном подходе. И прежде всего, в порочности возврата Летнего сада к временам Петра и Екатерины. Ведь с тех пор его облик неоднократно менялся, что-то сносили, что-то строили. К примеру, еловую рощу снесли? Снесли! Построили Марсово поле. Почему бы тогда и еловую рощу не восстановить?

Это пропаганда Жилинского, – в голосе Александрова появился неприятный холодок. Нет, – возразил Лёсик, – он высказывает лишь своё мнение и веских причин для прыжка на двести сорок лет назад не видит. Когда строили Летний сад – вокруг ещё ничего не было, всё создавалось заново. Не было нужды приноравливаться к окружению. А теперь – кругом архитектурные ансамбли, и сегодняшний Летний сад им стилистически близок.

– Прежде всего, не всё кардинально переделывается, – Александров машинально вставив в рот сигарету, не прикуривая. – Северная часть дошла до нас в первозданном виде – таковой и останется. Это раз. И с чего ты решил, что восстановят все фонтаны и лабиринт? Ничего этого не будет, хотя лично я настаивал, но… увы, решили, что фонтаны по минимуму, а о лабиринте – забыть. Это два. Хотя кому бы он помешал, ума не приложу! Но не я решаю, чему быть, чему не быть. Есть совет, там заседают старейшины, у всех амбиции, интересы…

Наконец, дядя Валера прикурил сигарету и заговорил спокойно и доверительно:

– Ты хотя бы понимаешь, как трудно прийти к общему мнению, когда задействованы силы, от главного предмета далёкие? Для этого надо быть Петром Великим с его безграничной властью и силой характера. А у нас демократическое общество, обрекающее все начинания на увязку компромиссов. Полагаешь, мы не обсуждали другие методы копирования? Или выбрали по принципу экономии?

Александров встал и принялся мерить кабинет своими циркульными ногами. И вдруг завис над Лёсиком, чеканя фразы и роняя сигаретный пепел ему на голову:

– Да будет тебе известно, что принята новейшая на сегодняшний день и проверенная технология, по многим позициям превосходящая все предыдущие. И что ещё более важное – утверждённая КГИОП2121
  КГИОП – Комитет по государственному контролю, использованию и охране памятников истории и культуры.


[Закрыть]-ом!

Произнеся священную аббревиатуру, дядя Валера выпустил облако дыма и принялся излагать преимущества этой самой технологии. По горячности, с которой он перебирал её достоинства, Лёсик догадался, каких усилий ему стоило пробить хотя бы это. Где уж мне с моими идеями, обречённо подумал он и сразу поскучнел, жалея о потерянном времени.

Выпустив запал, дядя Валера прикурил от гаснущей сигареты новую, и Лёсик вспомнил тот вечер из далёкого детства, когда он лежал без сна в своей кроватке, а матушка, полагая, что сын уснул, укладывала большую дорожную сумку и говорила о какой-то Люсе, к которой надо вернуться. И дядя Валера за балконным окном также прикуривал одну сигарету от другой. А матушка вдруг бросила сумку и заплакала, а потом они вышли на лестницу, потому что приехало такси…

Расставаясь, Александров предложил зайти к музейным реставраторам – самому на всё посмотреть, с мастерами поговорить. И уже в дверях спросил притворно-равнодушным голосом: «А что мама? Как она?».

– Мама?.. Мама вышла замуж. Теперь у неё на первом месте скрипка, – ёрническим голосом протянул Лёсик.

Пока шёл коридорами к выходу, он всё держал перед глазами усталое, постаревшее лицо дяди Валеры, сожалея о своём приходе и более всего об этой нелепой фразе. Последнее время он вообще терял контроль над собой, ежеминутно готовый к отпору. Будто всё, что происходило с Летним садом, – все эти попытки обломать его, перестроить, повернуть время вспять, – каким-то образом касалось его лично. И неминуемость коренных преобразований напомнила Рока, слепого старца, держащего в руке книгу судеб. В том числе, и его судьбы…

Впоследствии прокручивая в памяти свой визит в реставрационные мастерские музея Росси, Лёсик болезненно морщился и по пятому разу вёл с воображаемыми оппонентами запоздалый диалог, в котором его аргументы выглядели логичными и убедительными. Он отчётливо понимал, что к его приходу подготовились – дядя Валера дал команду «обаянить» и «огармонить» юного друга.

Битых два часа ему рассказывали, что «лишь по великой случайности не пропал знаменитый ансамбль, что лучшие специалисты города уже взялись за его спасение и приняли непосредственное участие в ревизии материально-культурных ценностей и подготовке скульптур к реставрации». Про настоящую битву, развернувшуюся между музеем Росси и «всеми этими культурологами, якобы радеющими об аутентичности паркового ансамбля в городской среде», а на самом деле мечтающими, чтобы выделенные средства пошли на опекаемые ими объекты.

Пока речь шла только о реставрации скульптур, Лёсик согласно кивал, вполне понимая и проблему предшествующих наслоений, и сложности с воссозданием утраченных деталей. Но когда перешли к теме копирования, Лёсик стал возражать и делал это с таким сарказмом, что восстановил против себя всех.

Ему бы привести веские доводы, которые он так убедительно, хотя и грубовато, изложил в письме директору музея, но, поддавшись на эмоции, Лёсик пустился в нападки на внешний вид отливок: дескать, они напоминают пластмассовых пупсов. Его, конечно, забили уверениями, что климат и время всё исправят, через пару лет не отличишь от мрамора, на что он совсем уже глупо посоветовал – хотя бы на этот период держать Летний сад закрытым для публики.

Уже по дороге домой Лёсик припомнил множество упущенных аргументов: что по современной методике окончательная доводка фигур осуществляется вручную скульптором, что мрамор и полимербетон – несравнимые материалы, пропадает всякая аутентичность, которую ценят в исторических памятниках превыше всего. И самое главное, что старый формный способ позволяет наплодить кучу подделок – а это уже криминал.

Из дневника Лёсика

20.01.200…г.

Кому нужны мои усилия? Борьба с ветряными мельницами под силу разве что Дон-Кихоту, а у меня нет даже верного Санчо Панса, не говоря уже о Дульсинее, во имя которой можно было бы совершать безумные подвиги. Никого нет. Одна надежда на Фариду, на её публикации. Журналистам порой удаётся то, что не под силу власть имущим.

Эх, если бы обо всём знать заранее, можно было предотвратить, найти через матушку заинтересованных профессионалов, прессу подтянуть! Хотя – что кривить душой? Я об этом и раньше знал. Чего уж тут скрывать – знал! Ведь Света именно затем и приезжала из Италии, чтобы спасти скульптуры Летнего сада. Про международные нормы толковала, в Музей Росси ходила! Ещё меня с собой звала на переговоры, да я не пошёл.

Мне тогда было не до этого, я разбирался с матушкой, а по сути – отвечал за действия Леона, который чёрти что натворил и со Светой поссорил. Она ведь уехала взбешённая. И после этой гнусной выходки Леона, и после провала переговоров в музее, где на встречу с ней прислали кого-то из младших научных сотрудников, никакими полномочиями не обладавшего. Потом всё твердила: ничего в этой стране не меняется, и чем больше денег, тем страшнее последствия. Я ещё возразил: у вас, мол, учимся, но думал о другом, в суть дела не вникал.

О нашем разрыве думал и себя во всём винил.

29.01. 200…г.

Сегодня, наконец, разговаривал со Светой. Надо же, я пишу об этом так спокойно, что сам удивляюсь. Как будто мир разделился пополам, и наши теперешние отношения от прежних никак не зависят. Мой звонок застал её в подвале музея, связь то и дело прерывалась, но я успел рассказать про Е.Б., чем её обрадовал, но и смутил. Я это сразу почувствовал, хотя ничего особенного сказано не было, но видеозвонок тем и хорош (или плох?), что можно видеть выражение лиц. И не только это. В кадр всякое попадает. К примеру, положенная на плечо мужская рука. И услышать можно совсем не то, что ожидал. Хотя говорили негромко и по-итальянски, но я всё же разобрал: поторопись, моя киска. Что-то в этом роде. Так и должно быть. У неё своя жизнь, у меня своя. Хотя бы не так стыдно за Фариду.

Похоже, Леон всем доволен, совсем перестал мне докучать неприличными выходками, больше молчит и поощрительно улыбается. И вроде мы с ним – уже одно целое.

Кризис

Зима, поиграв в оттепели, всё же расположилась на длительном бивуаке, по-хозяйски заперев-заковав льдом своенравную Неву, придушив сугробами редкие скамейки во дворах и парках, загнав на помойки голубей и бездомных собак. Всё живое стремилось к искусственному теплу, и Лёсик выходил из дома только по великой надобности. Его будто отрезало волной холода от внешнего мира, отсутствие каких-либо событий походило на зимнюю спячку. Единственное, что связывало его с реальностью, были ночные вылазки в типографию, где он на автоматизме что-то делал ради заработка и ради уверенности, что он ещё жив – раз с ним разговаривают. Сам себя он почти не ощущал.

Может, поэтому не заметил, как наступила весна, которая хоть и старалась не подгонять издыхающую, но ещё цепкую и коварную зиму, всё же как-то умудрилась и снег растопить, и заглянуть лучиком солнца в обескровленные холодами дворы, и стрельнуть из асфальта жёлтыми кляксами мать-и-мачехи. И только запах сирени, проникший со двора – где старые, разросшиеся кусты, закрывающие окна первого этажа, отвоевали кусок детской площадки и проросли сквозь плиты дорожки – вывел Лёсика из состояния дремотной комы.

Сирень он любил с детства, воспринимая её аромат даже вкусовыми рецепторами, чувствовал его издалека и летел на этот запах, как трудяга-пчела летит за пять-шесть вёрст на медовый аромат нектароносных растений. В пору цветения Лёсик бродил по городу, совершенно точно зная, где распускается первая сирень – белая амурская, а где соцветия поздней венгерской сирени, словно подобранные по колеру – от бледно-лилового до тёмно-вишнёвого – в изящных, мелких кистях, завершают сиреневый сезон.

Босиком, покачиваясь как сомнамбула, Лёсик спустился во двор и тотчас уткнулся носом в облитую росой душистую кипень. Он пил этот запах, и жизнь возвращалась в его исхудавшее тело, токами билась в животе, наполняя пустоту души и плоти лёгкой энергией выздоровления. Он вернулся в квартиру, залез под душ и отмыл свои чудные, потускневшие за зиму волосы. Потом подстриг изрядно отросшие бороду и усы, заварил китайский чай в своём любимом чайнике с красным носиком, поджарил гренки, намазал их маслом и джемом. Лёсик сидел у окна, пил чай с гренками и смотрел на серебристый, будто игрушечный самолётик, бесшумно пересекающий оконный проём и волочащий за собой белый, как бы замороженный след. Когда самолётик достиг края рамы и завалился куда-то за выступ окна, он сразу всё вспомнил.

Как приходила Валечка, кормила его вкуснейшим, с детства любимым овощным пюре. Как навещала матушка, её изначально бодрый, шутливый тон, сменявшийся – по мере его односложных, нелогичных ответов – раздражением и слезами. Даже появление Антона – с неизменным скрипичным футляром в руке – припомнил, сожалея, что за его недолгое пребывания в квартире так и не услышал ни одной ноты. А ведь хотел!

Появление дяди Валеры вспоминалось с трудом, но вскоре вся короткая мизансцена под девизом «вставайте, граф!» всплыла из глубин памяти, и Лёсику стало пронзительно жаль своего детства, когда дядя Валера, как теперь окончательно утвердилось в сознании, больше года жил с ними и ежедневно создавал для него маленькие праздники.

Сидя на своей треугольной кухне с чашкой жасминового чая, отмывший коросту зимней спячки, Лёсик обострённым чутьём улавливал течение времени, его перебои – как перебои сердца, его потерю – невосполнимую, сокращающую жизнь. Все сомнения и страхи, вся болезненная одержимость, – то есть всё тревожное, так или иначе связанное с Летним садом, – отошло куда-то за границу восприятия, как самолётик за раму оконного проёма. С высоты – или из глубины? – сегодняшнего дня осенняя лихорадка воспринималась не иначе как душевной болезнью, а зимнее бездействие – летаргическим сном. И сознание перенесённого кризиса наполняло душу робкой надеждой.

Расслабленной, но уже более твёрдой походкой он вышел во двор, ещё раз окунулся в пахучее сиреневое море и двинулся в сторону набережной. Поймав себя на том, что идёт к Летнему саду, замедлил шаг, прислушиваясь к внутренней вибрации и, не обнаружив ровным счётом ничего, двинулся дальше – он просто гулял.

Весна сменилась летом, но Лёсик ни разу не появился в Летнем саду. Вскоре там начались работы, но ему это было неведомо. Выходя из парадной, он поворачивал по Чайковского налево и шёл до Таврического сада, где часами сидел с книгой на скамейке возле пруда, потом задавал большой круг по центру и возвращался к себе. Одиночество его не мучило и, наблюдая за парочками, прислушиваясь к уличным разговорам, он вспоминал стихи Вольского: «… в тебе всё музыка и свет, но одиночество прекрасней…».

В июле он получил отпуск и уехал в Борки, где целыми днями совершал пешие прогулки. Забирался в пустые, брошенные деревни и, заходя в чёрные от времени и непогод избы, подолгу сидел на крепких ещё лавках, открывал дверки самодельных буфетов и, обнаружив на старенькой газетке гранёную рюмочку или деревянную миску с сечкой, представлял покинувших родной кров обитателей.

Иногда находки оказывались необычными. В подвале одной избы пол оказался выложенным из старинного кирпича с клеймом. Как-то набрёл на семейное заброшенное кладбище с могилами двухсотлетней давности и даже присел на скамеечку, чуть не рухнувшую под ним.

Возвращаясь в Питер, Лёсик слегка грустил. В Псковских краях он открыл для себя невозделанные культурные слои, для изучения которых не хватило бы двадцати жизней. Но кроме него, да ещё горстки чёрных копателей, эти неперспективные кладовые были никому не нужны. Даже элементарной охраны относительно них не планировалось, а землю, напичканную историческими артефактами, как военные рубежи железом, покупали за бесценок москвичи и мурманчане. И разбирали остатки каменных фундаментов на стройматериалы для своих фазенд, либо просто свозили в лес.

Город встретил привычным дождём, который лил здесь целую неделю. Но уже на следующее утро засияло солнце, подсушивая лавочки в придомовых скверах. Лёсик вышел на улицу с чувством новизны, как будто отсутствовал несколько лет. Вглядывался в чугунное кружево оград и перил, в отчищенные пескоструем фасады домов, обновлённую дорожную разметку, и забытое ощущение необъяснимой и беспричинной радости овладевало им. Вот он, мой любимый, мой верный, мой строгий, мудрый и терпеливый. Мой Питер.

Ему тут же захотелось как-то выразить свою любовь: продолжить исследование дворов-колодцев или – как он мечтал, оглядывая сверху, со «своего балкона», бесконечную даль городских ансамблей – пуститься в путешествие по крышам. Когда-то они затевали такие походы с братом Гриней, даже придумали туристический маршрут, но глупая ссора, переросшая в окончательный разрыв, эту идею отбросила, как и многое из радостно-опасного, составлявшего суть увлечений брата. Лёсику вдруг нестерпимо захотелось увидеть Гриню, и он решил, не откладывая, его навестить.

Брат жил на Голодае, но для привычного к дальним маршрутам Лёсика семь километров были обычной прогулкой. Двигаясь в сторону Дворцового моста, он проговаривал в такт шагам: всё хорошо, всё здорово. Но, подходя к Летнему саду, почувствовал лёгкое беспокойство – люди стояли у ворот в абсолютном молчании и смотрели в глубину аллей. У входа дежурила милиция и никого не пускала.

Первым желанием было – перейти на другую сторону и шагать дальше. Он, скорее всего, так бы и поступил, но тут раздался вой надсадно работающего двигателя и разъярённый окрик: «Вы что, обалдели?! Сказано же было: за копья и пальцы не хватать, обломите всё к чертям!».

Ноги сами понесли Лёсика к воротам, и перед ним почему-то расступались. Будто магнитное поле образовалось вокруг – одних отталкивая, других притягивая. Боковым зрением он различал фуражки с красным околышем, слышал треск и неразборчивый лай милицейской рации. Но всё внимание было приковано к грузовику на главной аллее, рыкающему включённым двигателем. Неуклюже семеня, к нему двигалась процессия. Лёсику показалось, что несут гроб, но потом он разглядел завёрнутую в мешковину статую и по опустевшему постаменту понял, что забрали Рока.

И тут во всех подробностях припомнился давнишний сон. Во сне ему было, как сейчас, двадцать лет, и Летний сад, и рабочие, таскавшие носилки с остатками мумий, всё присутствовало. Только теперь они несли статую. Во сне ему бросили связку ключей, и Лёсик уже догадывался, что это за ключи.

Тем временем Рока с предосторожностями загрузили на платформу грузовика, привязали верёвками к бортам. Снова раздался надсадный скрежет – это поднимали платформу – но Лёсик в просвет дерюги разглядел запрокинутое лицо, полный ужаса взгляд. И в тот же миг ощутил такое стеснение в груди, как будто его самого упаковали в мешковину и прикрутили верёвками к бортам.

Тоска, волчья тоска разлилась по крови. И понимание абсолютной беззащитности. Лёсик протиснулся за ворота и подбежал к грузовику. Неведомая сила приподняла его, и в тот же миг он оказался на платформе кузова. Понимая – нет, чувствуя всем существом! – что времени почти не осталось, поднял руки, как будто собирался сдаваться, и, задохнувшись порывом ветра, крикнул неожиданно для себя весёлым и звонким голосом: «Уважаемые гости и жители Северной столицы!».

Толпа за воротами стихла, лишь репортёры щёлкали вспышками и тянули свои микрофоны. Фуражки и рации окружили его, пытались забраться на платформу, кто-то из толпы, прорвавшись за ограждение, их стаскивал. Раздавались крики: «Дайте ему сказать! Не трогайте парня!».

В ту же секунду Лёсик почувствовал, как с самого края горловых связок слетел острый жаркий уголёк. Шипя, покатился по трахее, проскочил сквозь извилистую решётку бронхов и почти уже было затух. Но воздух, накаченный лёгкими, вдохнул в него новые силы, уголёк разгорелся жарче и, мерно полыхая, провалился в самое сердце.

Я сейчас умру, подумал Лёсик совершенно спокойно, как если бы решил: я сейчас поплыву. И он, действительно, поплыл, перестал чувствовать под ногами незыблемость платформы. Уголёк продолжал гореть, разливая по всему телу живое тепло. Судьба отсчитывала последние секунды его решимости, и Лёсик заговорил уверенно, будто всю жизнь готовился к этой речи:

– Друзья! Вы присутствуете при знаменательном событии! На ваших глазах произойдёт фантастическое преображение: отжившие свой век развалины превратятся в новенькие статуи отменной белизны! Поприветствуем же иллюзионистов!

Выкрикнув последнюю фразу, он протянул руку к стоящей особняком группе людей и тут же увидел среди них дядю Валеру. Заложив руки в карманы и вперив в Лёсика немигающий взгляд, он улыбался одними губами, бледностью лица почти не отличаясь от мраморных изваяний.

Но Лёсик уже ничего не замечал, его нёс стремительный поток несвойственного ему красноречия. Пожалуй, впервые ему удалось так понятно и убедительно высказать самое главное. Он легко отбрасывал аргументы, ещё недавно казавшиеся ему важными, и находил простые и верные, понятные каждому слова. Будто говорил от имени скульптур, деревьев, аллей. Будто не их, а его завтра пометят уничтожающим белым крестом или запрут в подвальное хранилище…

Как слез с машины, как оказался в своей квартире – ничего этого в памяти не сохранилось. С колотящимся сердцем сидя в прихожей, Лёсик пытался осознать, что же с ним произошло. Он всё прекрасно помнил – свою пламенную речь и броски, и толпу, и дядю Валеру. Только не мог взять в толк, зачем ему это понадобилось. Ведь совсем недавно – ещё утром! – он находился в полной уверенности, что всё перегорело и беспокойства позади. И вдруг – этот уголёк! До сих пор он чувствовал ожог в сердце.

Снялись с места…

Новостной блог РеМТВ, 29.08.20…г.

В пятницу из Летнего сада уехали первые скульптуры – нашему корреспонденту довелось наблюдать, как древних богов и героев, простоявших на своём месте три века подряд, снимали с постаментов.

Сначала взялись за статую Немезиды. Шесть рабочих обхватили мраморное тело богини возмездия, весящее около тонны, и сдвинули с постамента. Статую уложили на подвижную платформу грузовика, подняли вверх и переместили внутрь при помощи железных цилиндров. Немезида, закатившая глаза к небу, казалось, молчаливо протестовала.

Затем последовала очередь статуи Рока, она была водружена в грузовик и закреплена внутри верёвками, чтобы не пострадала при транспортировке. В машине осталось место, поэтому решено было транспортировать один бюст. Сначала выбор пал на императора Нерона, но он никак не хотел поддаваться. Поэтому рабочие демонтировали стоявший напротив бюст Аллегории скоротечности жизни, окончательно придав мероприятию символично-обречённую атмосферу.