Текст книги "Призраки летнего сада"

Провал

Страшно захотелось пить. Лёсик было двинулся на кухню, но, глянув в трюмо, застыл. Створки зеркала, дробя изображение, показывали совершенно разных людей, и левый, с улыбкой отводящий взгляд, был очень хорошо знаком. Та же ехидная ухмылка, тот же заносчивый поворот головы. Так вот оно что… Как же он сразу не догадался… Все эти споры с мастерами, людьми опытными и заслуженными… И с дядей Валерой сцепился… А уж про эту дикую сцену на грузовике и вспоминать тошно. Тоже, агитатор нашёлся: товарищи, отечество в опасности!

И как он мог вскочить на грузовик?! Да не вскочить, а взлететь!?.. Ясно, что с ним такого произойти не могло! Происшествие в Летнем саду шло вразрез с его привычками, всё это было ему чуждым. Лёсик ещё раз взглянул в косую створку зеркала, отражение подмигнуло ему, что-то произнесло беззвучно, и он прочёл по губам: «Что, догадался, каналья!».

Вот оно, началось! Ещё зимой, как раз после Нового года, Жилинский предупреждал… Старик тогда приболел, и Лёсик сбегал в аптеку, притащил продуктов и даже сварганил «змеиный супчик» – так они называли варево из пакета. Потом, невзирая на принятую договорённость не заводить разговор о Летнем саде, всё же его завели, и Евгений Борисович кипятился: брось всё это, выбрось из головы. Потом, неприязненно взглянув, отчеканил: «Ты, брат, очень изменился… не к добру…».

Лёсик кинул взгляд на тумбу под вешалкой и обречённо вздохнул. Хотя он знал, что все предметы живые, особенно созданные руками людей – отсюда эффект присутствия мастера! – но всё же удивился слишком нарочитой связке. Поверх пачки накопившейся за зиму корреспонденции: счетов, квитанций, писем, – лежал глянцевый итальянский журнал «Restaurazione». На обложке был запечатлён Евгений Борисович на фоне своей замечательной анфилады. И анонс – крупно, красными буквами: Residenza reale di restauratore russo2222
  Residenza reale di restauratore russo – Царская резиденция русского реставратора


[Закрыть].

Пролистнув полжурнала, он нашёл, наконец, саму статью, которая за счёт фотографий занимала целых три страницы. Имени Фариды нигде не упоминалось, автором был некто Пабло Галуччи, якобы он беседовал с музейщиком из Санкт-Петербурга. Лёсик принялся читать и, хотя понимал не всё, общий смысл был ясен. И убийственен. Он сводился к тому, что русский реставратор каким-то образом сумел организовать свой частный музей, причём расположил его под самым носом у знаменитого Музея Росси. Комментарии корреспондента содержали намёки на неконтролируемый доступ к музейным фондам, кражи экспонатов и коррумпированность руководства музея с торговцами антиквариатом.

Но самое отвратительное корреспондент оставил «на закуску». Якобы самого реставратора покрывает KGB и, более того, он хранит в своём музее секретные документы этой конторы. На одной из фотографий Лёсик узнал себя, правда, со спины, на другой был прекрасно виден кусок двора с характерным крылечком. И хотя адрес «музея», фамилия реставратора и место работы указаны не были, найти всё это не представляло труда. Особенно тому самому KGB, с которым, как явствовало из статьи, все безобразия и проворачивались. Лёсик взглянул ещё раз на обложку: номер был ещё февральский. Значит, лежал тут с зимы, занесённый, видимо, Валечкой. И ни разу не попался ему на глаза…

А кому-то мог попасться!

С журналом подмышкой Лёсик сбежал по лестнице и помчался в сторону мастерской Жилинского. Предчувствие неизбежной беды навалилось на него с той же мощью, как утреннее ощущение беспричинного счастья. Путая дворы, забираясь в незнакомые переулки, Лёсик спешил предупредить, спасти. Но о чём, кого? Он боялся опоздать и знал, что уже опоздал. Дыхание пресекалось, уголёк в груди жёг невыносимо, опаляя сердце. Верёвка сместилась на шею и почти душила. Ах, это же Рока привязали, не меня… услышал он свой голос и понял, что уже некоторое время думает вслух.

Оказавшись под аркой знакомого двора, он прибавил скорости и в тот же миг услышал за спиной торопливые шаги. Обернулся – никого. Двинулся дальше – шаги возникли снова, они отчётливо звучали, отражённые кирпичными сводами. Лёсик остановился и, не поворачивая головы, застыл, прислушиваясь. Тишина. Только неясные шорохи и какой-то треск. Внезапно эти шумы приобрели отчётливое звучание, словно включились скрытые динамики, и теперь Лёсик ясно различал хруст ломающихся прямо над головой кирпичей и шелест осыпающегося песка. Боковым зрением он поймал резкое движение слева и еле отскочил, заслоняясь руками от серой, трепещущей волны. И тут же увидел вылетевшую из мусорных баков стаю голубей, которая с шумом пронеслась над ним, задевая крыльями свисающие провода.

Сердце колотилось где-то уже под горлом. На дрожащих ногах Лёсик зашёл в знакомый двор, стараясь не смотреть на окна мастерской, как бы отдаляя момент, после которого ему придётся предпринять что-то решительное. Он пока не знал, что, но события этого дня определённо рисовали картину провала. Словно всё, чем он жил последний год, на глазах рассыпалось. Как арочный свод, не выдержавший гнёта двух веков и семи этажей. Но свод ведь не рухнул?

Да, пока не рухнул… ещё есть надежда…

Лёсик поднял глаза и даже издали увидел, что на двери подвала висит замок, а проёмы окон голые, нежилые. Приникнув к стеклу, обнаружил, что комната пуста. Это была первая зала, голубая, но ни мебели, ни штор, ни люстры с райскими птицами. Метнулся к другому окну – такая же картина.

Всё мгновенно связалось: и журнальная публикация, и пустота комнат, и отсутствие хозяина. На обычном месте, под перилами он обнаружил ключ, завёрнутый в бумажку. На ней было что-то написано, но перед глазами дрожала мелкая рябь, буквы прыгали, и Лёсик никак не мог прочесть, что написано.

Стало быстро темнеть, небо затянула сплошная пелена, сквозь которую мутной фарой проглядывал солнечный диск. Напрягая зрение, Лёсик поднёс записку к самым глазам и с трудом разобрал: «Раз ты это читаешь, значит, меня взяли. Запомни, если спросят – мы с тобой полгода не виделись. Львиная голова».

Почерк Евгения Борисовича. Раз ты это читаешь… Но куда его взяли? Это-то как раз понятно – туда. А что ещё за львиная голова? Подпись? Не похоже… Но ключ уже крутился в скважине замка, и дверь, протяжно скрипнув, отворилась. Лампочки не горели, он вспомнил про фонарик на брелке от ключей и, освещая путь, направился к двери мастерской.

Если бы его спросили, зачем он туда идёт – ведь хозяина нет и возможна засада – вряд ли смог вразумительно ответить. Он действовал по наитию, и в данный момент не сомневался: раз ключ на месте – надо идти. Даже если всё напрасно, даже если ему грозят кары – какие, за что, не важно! Что он мог найти в разграбленных залах? Что-то должно быть, раз его туда тянет…

Коридор всё не кончался, показалось даже, что пропустил нужную дверь, но тут же увидел её, чуть приоткрытую, как это бывает с покинутыми в спешке помещениями. И сразу услышал голоса с улицы. Они приближались, и один, страшно знакомый, произнёс: «Я же говорил…», – на него шикнули, послышались осторожные шаги…

Их трое или четверо… идут по коридору… Лёсик пролетел до конца анфилады, заранее зная, что спрятаться негде, отсутствовало даже такое ненадёжное убежище, как шкаф. Это провал, это провал, ухало в груди…

А чего он, собственно… от кого бежит? В крайнем случае, получит пятнадцать суток за выходку в Летнем саду… И в тот же миг увидел на полу, где раньше стояло бюро с секретом, вентиляционную решётку в виде львиной головы с кольцом в пасти. Вот она – львиная голова! Лёсик наклонился и дёрнул за кольцо.

Раздался щелчок, и прямоугольник паркета – с отчётливым, невыгоревшим рисунком – дрогнул, бесшумно отъехал вниз, обнаружив лесенку. Секунда колебания – и Лёсик сбежал по ней в тёмный провал, даже не заметив, как лаз над головой закрылся. Усмиряя дыхание, он сделал несколько осторожных шагов, но, упёршись в стену, сполз на пол и затаился в кромешной темноте.

Паровой молот в висках сбавил темп, и Лёсик различал скрип пола над головой, быстрые шаги и голоса, один из которых со стариковским пришепётыванием повторял: да нет здесь никого, пусто же. Другой, молодой, настаивал: дверь открыта, здесь он, не мог проскочить мимо. Знакомого голоса не было слышно, зато отчётливо звучали цокающие подковки. Гулкое эхо пустого помещения усиливало звук.

Где же он слышал эти подковки? Совсем недавно… он тогда прошёл мимо и посмотрел… Нет, нет, ещё за дверью звучало: цок-цок-цок… Лёсик закрыл глаза – так ему легче думалось. Он знал об этом способе с раннего детства: с закрытыми глазами он не видел настоящего, зато открывалось прошлое… И тут же оказался в приёмной «Возрождения»… вот дверь распахивается… дядя Валера его ещё не видит, лицо искажено гримасой гнева… а мимо, скосив глаз и подмигивая… Ну, конечно, это же знаменитые каблуки Максима, страдающего из-за низкого роста! Значит, Максим… Почему Максим? И кто те, двое?

Шаги то удалялись, то снова возвращались, и преследователи, потеряв надежду, строили самые нелепые предположения, одно из которых было не так уж далеко от истины: «Как сквозь землю провалился!». Затем послышался старческий кашель, раздражённая реплика Максима: «Я говорил, это заколдованное место!», – скрип дверей, звук закрываемого замка, и тишина.

Лёсик ещё посидел некоторое время и, убедившись, что наверху никого нет, включил крошечный фонарик брелка. При его слабом свете окружающая темнота проявилась уступами линий, и взгляд, привыкнув, различил длинное помещение со стеллажами, шкафами и сейфом. Лёсик двинулся вглубь зала и сразу всё понял. За стеклянными дверцами, на столах, на полках и даже на полу лежали папки, коробки, подшивки бумаг, покрытые многолетней замшевой пылью.

Так вот где он спрятан! Лёсик и раньше знал, а теперь, после статьи в журнале, ничуть не удивился тому, что Евгений Борисович не выбросил архив КГБ. В неверном свете фонарика он отыскал на полке шкафа спички и запас свечей. При их неверном свете пространство расширилось, потеряв в то же время мнимую бесконечность и превратившись в разделённую шкафами комнату, с высокими, до потолка, стеллажами вдоль стен, письменным столом и жёстким, с вытертой чёрной кожей диваном.

Он принялся открывать дверцы и ящики. И обомлел. Вместо ожидаемых документов «конторы» в шкафах обнаружился пропавший и, по слухам, сгоревший архив дома Романовых. В обшитых материей папках, пронумерованный, с рисунками, документами, чертежами и фотографиями, бережно переложенными калькой.

Ну, конечно, как же он не сообразил – львиная голова! Это же самый ранний герб Романовых: двуглавый орёл, а вокруг, по белому полю, львиные головы. Теперь понятно, о чём говорил Евгений Борисович… Невнятно, намёками, мол, находка века. А ему, дураку, эти намёки и умалчивания связались с тем периодом, когда Жилинского, руководившего раскопками в Летнем саду, сняли с должности, и тень «конторы» нависала над ним ещё долгое время, пока он не подрядился на археологические работы в Хакассию…

Время будто остановилось, вернее, стало раскручиваться вспять. Лёсик доставал картонные папки, листал старинные книги, перехваченные кожаными ремнями с коваными застёжками. И уже не слышал голосов, возникающих в анфиладе, не знал, день на дворе или ночь. Он жёг свечу за свечой, засыпал прямо за столом, так же внезапно просыпался, и «преданья старины глубокой» появлялись то в виде государевых указов, то страницами дневников девочек-княжон, заложенных сухими цветами и фотографиями, сделанными в Ливадийском дворце. И письма, письма – несметное количество писем!

Этого мне хватит до конца жизни, опьянённо бормотал Лёсик. С улыбкой скупого рыцаря он перелистывал альбомы с рисунками Доменико Трезини, каменщика из Дании, приглашённого на государеву службу – да просто выстроить город, существовавший лишь в безумных мечтах царя! Это были живые наброски угольным карандашом, первые эскизы. Но вот оно! – вполне узнаваемое здание Двенадцати коллегий, и внизу справа – резолюция Петра: «Строить не медля». А вот первый Зимний дворец. Он давно перестроен, и вообще от Трезини мало что осталось: приходили новые правители, приглашали новых архитекторов и перестраивали, перестраивали…

В подвале обнаружился водопровод, и Лёсик пил воду из-под крана, забираясь под струю с головой, чтобы охладить воспалённый лоб. По углам слышалась возня, невнятный шорох, временами над головой скрипел паркет, и Лёсик догадывался, что его продолжают искать. Но это теперь не имело никакого значения. За спиной он чувствовал незримое присутствие и уже знал, кто там стоит, потому что давно его ждал и бежал за ним, и силился докричаться.

В нижнем отсеке дубового шкафа – глубоком, как багажная полка вагона СВ – обнаружилась здоровенная папка с крышками, обшитыми голубым холстом. Лёсик с трудом её выволок, расстегнул накладные замки и в тот же миг понял, что уже открывал их, и холста этого касался, и вот также сидел, не смея заглянуть вовнутрь. Сейчас он точно знал, что обнаружит в папке. И заплакал от невыразимого счастья.

Когда на третий день в мастерскую пришли оперативники в одинаковых тёмно-синих плащах, Лёсик их не услышал. Простукивая стены и отдирая штофные обои, они и представить себе не могли, что у них под ногами, на жёсткой кушетке, спит разыскиваемый Леонид Александрович Батищев, 198… года рождения… Спит, прижав к груди альбом с рисунками и планами Летнего сада, среди которых тот самый, собственноручно нарисованный русским взбалмошным царём Петром Первым, с сохранившейся на обороте надписью. И хотя чернила поблекли от времени, текст можно было прочесть: «Чертёж Питербурхскаго государева Огороду Летнего черчен в Шпа. Чертил сам царское величество»…

Где-то там, далеко, почти на другом краю света, люди спорили до хрипоты, до драки, пытаясь доказать свою правоту. Они заботились о будущем: в основном, своём собственном, – ими двигали амбиции, страхи, подозрения, искушения властью, несбыточные надежды. Им было что терять, и они не желали упустить даже малости. А он уже отплыл от того берега и, приноравливаясь к широкому маху вёсел гребцов, старался не сбиться. Глядя на высоченную фигуру, стоящую на носу ялика, он улыбался в недавно отросшие редкие усы и понимал, что стал абсолютно свободным. Здесь всё только начиналось…

«Процессу умирания» придадут ускорение

Газета Балт-информпресс, 10.09.20…г.

Наконец определение найдено – Летний сад, оказывается, «в процессе умирания». Именно так охарактеризовала его современное состояние пресс-секретарь музея Росси Эльвира Борзун. Нам-то, жителям Санкт-Петербурга, казалось, что это одно из немногих ещё по-настоящему живых мест старого города, не изуродованных современными реконструкциями и не опошленных подделками «под старину».

«Если вы найдёте человека, который захочет попытаться превратить Летний сад во французский регулярный парк, этого человека надо посадить в психиатрическую больницу», – ещё недавно уверял нынешний владелец Летнего сада, директор музея Росси Фёдор Чайкин. Впрочем, теперь к числу тяжелобольных он относит сам Летний сад, которому и выносит беспощадный диагноз: «Пациент скорее мёртв, чем жив».

А дальше приводит статистику: из 1 826 деревьев в удовлетворительном состоянии – только 5. И хотя на первом этапе обещает избавить только от 10—12% больных, допускает, что впоследствии «деликатная» замена деревьев продолжится. Высадят 480 новых, а старым вековым липам урежут кроны – чтобы не застили солнца. И медоносный запах их цветения исчезнет навсегда.

Кустарниковые боскеты высотой в два-три метра перекроют существующие виды и будут вести борьбу со старыми деревьями за место под солнцем. Исход этой борьбы, как и всей реконструкции в целом, предугадать легко – убийство Летнего Сада и сооружение нового бизнес-парка, которого никогда не было, а главное – никогда не могло быть.

Часть 4. МАРСОВО ПОЛЕ

Батурин

Лёсик открыл глаза – тьма стояла Египетская. Последний раз он наблюдал подобное в Борках. Тогда он поспорил с ребятами, что спрячется так, что нипочём не найдут. Если бы не соседский Женька, посвящённый в тайну, вряд ли бы мальчишки выиграли спор и получили подаренный отцом транзистор. После получасовых поисков Жека раскололся, но и тогда пацаны не осмелились лезть под наклонившееся от времени каменное крыльцо, только кричали снаружи: «Выходи, мы знаем, ты там!». А там – это за чугунной дверью склепа Добужинских, в подполье разрушенной часовенки на Борковском кладбище…

Похоже на подвал, землёй пахнет. Куда-то он забился, видимо, был приступ. Осторожное ощупывание выявило деревянную лавку, шершавые стены и каменные плиты пола. Встать не решался. Голова кружилась, и в этом кружении чувствовался застарелый процесс. Он понял, что страшно голоден. Значит, приступ длится не менее суток. Надо лечь и постараться хотя бы что-то припомнить.

Главное – найти, где включается свет. Но изучение стен ничего не дало: никаких проводов и выключателей. Лежать было легче, голова успокоилась и выдала первую продуктивную мысль. Он вспомнил, что шёл к Евгению Борисовичу, слышал позади шаги и шум взлетевших голубей. Дальше – провал. Зачем он шёл к Жилинскому? Хотел о чём-то предупредить… О чём? Что-то связанное с Летним садом? Нет, с анфиладой в его мастерской! Точно, он нёс итальянский журнал, там статья… Евгению Борисовичу она могла навредить… Зашёл ли он в мастерскую? Вроде подходил, но никого не застал. И где он сейчас?

– В Батурине ты, в тайном приказе, – раздался знакомый голос, и Лёсик зажмурился от внезапно вспыхнувшего света.

Батурин… Это, вроде, Украина… Как он туда попал? Нет, приступ, видимо, не прошёл, и всё вокруг – видения, химеры…

Открыв глаза, Лёсик совершенно отчётливо разглядел высокого, черноволосого с проседью мужчину, одетого в коричневый с широкими обшлагами двубортный кафтан с большими золотыми пуговицами. Взгляд нетерпеливый и пронзительный, глаза разные: один карий и как бы тусклый, отливающий синевой, практически без зрачка, другой – стального цвета, пегий от рыжих точек возле радужки.

Так это ж Стас! Но причём тогда Батурин? И тут Лёсик вспомнил решётку с львиной головой, подвал, царский архив. Понятно… Стас нашёл его и разыгрывает, пришла успокоительная мысль, но, оглядевшись, понял, что подвал совсем другой. Кирпичные, прокопчённые стены, пол в опилках, с балок свисают цепи и верёвки. А главное – запах! Пахнет гнильём и калёным металлом.

Лёсик хотел расспросить Стаса, но тот, резко придвинулся, схватил его за ворот и, прошипев совсем уж непонятное: «Ты, крамольник, сейчас дыбы отведаешь!», – треснул наотмашь по уху. Лёсик повалился на каменные плиты пола и лишь тогда обнаружил, что ноги связаны.

Ухо немедленно распухло и сочилось кровью. Стас схватил его за шиворот и, сунув обратно на лавку, вновь огорошил: «Тебе одна дорога – во всём признаться!».

– Я не знаю, в чём признаваться, – Лёсик решил тянуть и подыгрывать, чтобы понять: сон это или скверный розыгрыш. Мелькнувшая мысль, что он каким-то образом угодил в прошлое, была им сразу отброшена, как беспочвенная. И не потому, что этого не могло быть, ещё как могло! Ну не так на Руси говорили! Это больше походило на студенческий капустник. Хотя затрещина вполне реальная… и стены, и эта вонь…

Нет, для розыгрыша что-то крутовато. Значит, всё же приступ, и тайный приказ ему мерещится. А на самом деле он уже неделю как без еды сидит в подвале Жилинского. Или больше? Видать, с голодухи крыша-то и поехала…

– Слушай, у тебя ничего нет пожрать?

Стас приблизил лицо с дёргающейся бровью и прорычал, брызжа слюной: «Ты, отродье хамское, не дерзи, а то сгинешь без покаяния. Лучше отвечай на вопросы. Кто передал тебе депешу? Орлик?».

Лёсик узнал конверт с сохранившейся сургучной печатью, он видел его среди архивных бумаг. Внутри письмо шведскому королю Карлу XII от Ивана Мазепы, то самое, в котором гетман просит защиты запорожскому войску и освобождения от московского ига. Чрезвычайно важный исторический документ.

– Послушай, а как оно к тебе попало?

– Да ты, паскуда, знаешь ли, кто я? – взревел Стас и с пафосом изрёк: «Я – дворянин, Станислав Богуславский, верный слуга царя и отечества! Изволь называть меня монсир, не то пожалеешь, понял?».

Понятно одно – кто-то из них сбрендил. Лёсик покрутил головой, за что получил очередного тумака.

– Давай, ворёнок, излагай! Кому, куда ты возил депеши от этого предателя, кобеля старого…

– Да не возил я никаких депеш, я их в подвале нашёл.

– А если и нашёл, в чём я сильно сомневаюсь, должен был тут же кричать: «Слово и дело!», – а не к шведской границе пробираться… Ты, чай, грамотный? Тогда садись за стол, бери перо и бумагу, пиши всё, как было.

– Да что писать-то?

– Вверху посерёдке: «Челобитная».

– Слушай, давай ты меня лучше отпустишь, я трое суток ничего не ел, и дома наверняка уже хватились.

– Конечно, твои дружки-приятели всю Чухляндию облазали, а ты вот здесь, в логове врага и изменника! Эх, кабы государь не был так доверчив… Ведь сколько ему и я, и Александр Данилыч твердили – верит он этому Мазепе!

– Стас… то есть, монсир, понимаешь… это всё не по-настоящему происходит. Ничего на самом деле нет: ни тебя, ни тайного приказа. У меня болезнь такая – сумеречное сознание. Я случайно в подвал угодил. Крышка захлопнулась, мне не выйти. Пока отыщут, могу подохнуть от голода.

– Здесь тебя никто не отыщет, не надейся. Вот напиши, что требуется, тогда дам пожрать.

– Так знать бы, что писать…

– Пиши следующее: Гетман Иван Степанович Мазепа хочет великому государю изменить и Московскому государству учинить пакость великую… По секретному договору собирается отдать гетманскую Украину под власть Речи Посполитой и с войском запорожцев перейти на сторону шведского короля…

Стас заглянул Лёсику через плечо и презрительно фыркнул: «Ну что ты нацарапал? Ерунду какую-то! Эх, кабы кто грамотный здесь был, отведать тебе батогов. Сам не могу – почерк знаком». И вдруг добавил, приблизившись: «Слышь, пиши, не ерепенься. Говоришь, в царских бумагах рылся? А жалобу нашёл? Нет её, а должна ведь быть! Только одному человеку может Пётр Алексеевич поверить. От Василия Кочубея должен идти донос, от генерального судьи Войска Запорожского».

– А ты меня потом отпустишь?

– А как же! Накормлю и отправлю с обозом в Петербурх. Письмо Александр Данилычу доставишь, лично в руки передашь. Там эту депешу ой как ждут!

Что ж, придётся писать. Хотя он заранее знает, чем всё кончится. Не поверит Пётр Василию Кочубею, а доносчику – первый кнут. Лёсик читал жалобы на Мазепу и тогда ещё удивлялся: ну, кто так пишет?! Столько личных обид, столько мелочей, уводящих от главного, а ведь дело-то государственной важности! Он бы всё по-другому обставил, последовательно изложил факты, указал свидетелей, их поддержкой заручился… Вот тогда бы царь Пётр не усомнился, наказал изменника, и шведы, возможно, отступились бы от Руси.

Но ведь он может сейчас так и написать, приложить в качестве доказательства письмо Мазепы, и тогда… Что тогда, что тогда, дурень припадочный?! Это всё уже было и прошло, ничего не изменишь и Кочубея от плахи не спасёшь!.. Отсюда надо срочно выбираться, искать выход. Ведь как-то он попал в подвал Жилинского. Ну да, дёрнул за кольцо решётки – сработал механизм. Значит, есть и обратный ход. Эх, чёрт, как не вовремя этот приступ! Ну, ничего, Стас говорит, с письмом отправит, вот тут и надо попытаться выйти. И Лёсик принялся писать без всякой диктовки, ничуть не смущаясь невесть откуда взявшимся стилем:

«Пресветлейший и державнейший Царю и Государю премилостивейший! Ныне убо мы, подлии, познаваючи в поступках Рейментора нашего злое намерение, в армованью против Вашего Царского Величества Малороссийскаго краю, бо сам говорил до ушей наших своима устами, что „под Лахами конечно будем“, чиним тое, дерзновенно о том объявляем, дабы было ведомо Вам, Великому Государю, прежде даже не пришло начатое зло в шкодливое начинание…».

То и дело заглядывая через плечо Лёсика в депешу, Стас только одобрительно хмыкал и маятником ходил за спиной.

«А под Киев идти мает Король Станислав зо всеми войскоми Польскими, при котором мают быти Шведы: Енерал Решельф з своею дивизиею. Тот же Гетман говорил: «Вы Панове Козаки, нечого не бойтеся взглядом Шведа, которий не на вас готуется, але на Москву». Но говорил пан Гетман своими устами, мне, Василью, же: «быть нам под Ляхами, бо если бы не хотелисмо им по доброй воле нашей поддатися, то оны нас завоюют, и конечно будем под ними».

Когда Лёсик закончил, Стас перечёл написанное и одобрительно оскалился: «Ну, парень, сам Василий Кочубей лучше бы не сочинил! Ладно, помилую тебя и гонцом назначу. Давай, поешь-ка сперва». И пока Лёсик торопливо глодал сухари, запивая их кислым квасом, запечатал письмо в конверт и сургучной печаткой с Кочубеевским гербом притиснул. Попутно объяснял, как выбраться на поверхность. Сначала идти надо подземным ходом – там осторожнее, местами завалы! – а потом будет вертикальная шахта с крючьями, по ним и выбираться. Она как раз выходит за воротами крепости, там уже обоз снаряжён. И пароль сказал, чтобы пропустили к Меншикову – Mein Herzen-kind2323
  – дитя моего сердца (нем.), так Пётр I называл А. Меншикова.


[Закрыть].

И чего это Лёсик решил, что этот шляхтич на Стаса похож? Вон ручищи-то что лопаты, да и сам здоровенный. Разве что лицом, глазами напоминает. И тут же обрывал себя: при чём тут сходство, это всё морок, забытьё! Но тогда как он может, в этом мороке находясь, ясно осознавать, что у него приступ, что вокруг лишь болезненное наваждение? Надо поскорее прийти в себя, ведь так и пропа́сть недолго!

Лёсик тряхнул головой, и в тот же миг и Стас, и подвал исчезли, только сбоку, в темноте, зловеще потрескивали горящие угли жаровни, а рядом кто-то в чёрном, только руки поигрывают, ворочают красные от жара железяки. Но и это пропало, лишь за спиной дыхание, хриплое, затруднённое. Кто-то крадётся за ним, в шею дышит. Так это он сам идёт, согнувшись, по тесному коридору, это его собственное дыхание. За пазухой – конверт, подмышкой – папка из подвала Жилинского, с крышками, обшитыми голубым холстом и металлическими застёжками. Когда успел прихватить?..

Лёсик шёл, не останавливаясь. Очень хотелось поскорее выбраться на волю. Кабы ни письмо Кочубея, вся история с тайным приказом казалась бы полным бредом. Хотя – что письмо? Это ж его собственное письмо, которое никак не может служить доказательством!

Вскоре факелы кончились, Лёсик брёл в полнейшей темноте. Тяжёлый воздух вдыхался с трудом, письмо под рубашкой прилипло к потной груди, папка оттягивала занемевшую руку. Он то и дело спотыкался, временами падал и лежал, отдыхая и экономя воздух. В ушах на разные лады шумело. Механические звуки, поначалу отдалённые, постепенно набирали мощь, и Лёсик уже явственно различал шум мотора. Стены и потолок лаза осыпались, земля под ногами дрожала.

Над головой раздавался металлический скрежет, похожий на шум бульдозера. Подземный ход начал резко уменьшаться, пришлось ползти на коленях, волоча за собой папку и обдирая руки о разбитый кирпич. Впереди забрезжил неясный свет, и Лёсик из последних сил рванулся вперёд. Неожиданно стена справа стала оседать, из неё, закрывая проход, посыпались камни. Лёсик отпрянул, и в тот же миг за спиной с оглушительным грохотом обрушился свод. Неимоверная тяжесть накрыла, сплющила, и прежде, чем отключиться, он увидел свет фонаря и ощутил на лице моросящую свежесть.

Подземный ход может стать находкой века

Газета «Петербургские Колумбы», 20.09.20…г.

В петровские времена под территорией Летнего сада было прорыто несколько подземных ходов. В случае опасности по ним можно было выбраться из окружённого заговорщиками жилища. Долгое время считалось, что эти подземные ходы были уничтожены ещё в XVIII веке.

Однако во время работ по восстановлению Летнего сада после осеннего наводнения 1924 года, около Кофейного домика был обнаружен вход в глубокое подземелье. Размуровав его, строители вошли в кирпичный тоннель. Он оказался достаточно широк и высок, чтобы взрослый человек мог идти по нему, не сгибаясь. Наклонный тоннель привёл в сводчатый тайник, обложенный камнем. От него шли ходы в сторону Марсова поля и на противоположную сторону реки Фонтанки. Но пройти по обоим ходам удалось всего на 12 метров, так как путь преграждали массивные железные решётки. В августе 1925 года подземный тоннель после осмотра и описания представителями НИИ «Главнаука» был заложен камнем и засыпан грунтом.

Один из сторожей Летнего сада, прослуживший там более 40 лет, сообщил строителям, что первый тоннель пересекает Марсово поле и ведёт к зданию бывших казарм лейб-гвардии Павловского полка, второй направляется к бывшему дворцу принца Ольденбургского, который находился недалеко от Летнего сада. Специалисты, изучающие подземные ходы Петербурга, обнаружить эти тоннели пока не могут.

Корреспондент нашей газеты обратился за комментариями к представителю генерального подрядчика реконструкции Летнего сада Максиму Пичугину и получил сухой и исчерпывающий ответ: никаких подземных ходов, в том числе и засыпанных, в ходе раскопок, предшествующих реконструкции Летнего сада, выявлено не было.

Учитывая, что открытие обновлённого Летнего сада намечено весной будущего года, и подземные коммуникации уже проложены, такой ответ логичен: вряд ли строители согласятся вести встречные раскопки на восточном участке, помеченном на старом плане Летнего сада буквами «ПВ».