Текст книги "Семь мужей Синеглазки. Сказка-быль"

Глаголь

В дородовое Синеглазку положили на всякий случай – мало ли что. Она лежит, скучает, ждёт. Снизу то и дело раздаются крики. Это будущие папаши. С третьего этажа они выглядят коротконогими. Лица задраны вверх, руки рупором, кричат одно и то же: «Ты как? Что сказал врач? Когда уже?».

Они с Брюсом не кричат. Ещё летом придумали «азбуку глухонемых». Просто так, для интереса. Вдруг надо сказать по секрету, а кругом народ. Или вот как сейчас: она на третьем этаже, а он стоит на снегу, у большого тополя. И между ними двойные заклеенные рамы.

Он говорит быстро, пальцы так и скользят по лицу, шее, строятся в фигуры. Иногда она машет руками: стоп, стоп! Ещё раз.

Он прижимает руку к груди, и Синеглазка уже знает, что он скажет: «Я люблю тебя». Она «говорит» ему в ответ: «Я тебя тоже!», и соседки по палате зачарованно смотрят на них. А мужья внизу всё продолжают кричать: «Отёков нету?! Апельсины принести?!».

А то просят Брюса: скажи моей… И он с готовностью посылает депешу на третий этаж, а Синеглазка тут же передаёт соседке: «Дали смотровую на Комендантском, двушка, 46 метров». Соседка сердито стучит по стеклу: «Даже не езди, куда нам двушка на четверых!». Но муж не слышит, и тогда Синеглазка дублирует Брюсу, тот – мужу.

А им бы и двушка на Комендантском подошла…

***

Синеглазка просит укол – чтобы роды начались. Ей давно пора. Но врачи сомневаются и укола не дают. Она плачет, и доктора сдаются. С бегущими по ногам водами спускается на второй этаж, в родилку.

Там «большой сбор» – роддом дежурит по скорой. Про неё забыли, и Синеглазка, памятуя наставления врачей, то и дело спрашивает: «Тужиться можно?». Хотя спрашивать поздно – ребёнок идёт полным ходом. Тут персонал спохватывается: у них без присмотра рожает несовершеннолетняя!

От дикой боли ничего не соображает, только слышит: «Шприц… щипцы… жгут… ножницы…». Внезапно чувствует, что живота больше нет, и тут же видит в руках акушерки сиреневого младенца.

– Девочка, – говорят рядом, и тут же уносят.

Потом её колют острыми иголками, шьют разрезы. После того, что было, это можно терпеть.

***

Два дня ребёнка не приносят кормить. Всем приносят, а Синеглазке нет. Ещё в родилке она слышала про зелёные воды, тугое обвитие пуповиной.

– Я говорила, что мне пора, а они не верили, – жалуется она кормящим мамам, трогая затвердевшую грудь. Мамочки только вздыхают, нежно поглядывая на своих сосунков.

Сегодня, наконец, привезут. Она прислушивается к звукам детского отделения. Голос своей дочурки слышит издалека.

Вот каталка останавливается напротив двери, и сестричка ловко, с двух рук начинает разносить тугие кульки.

И вдруг прямо под грудь ей кладут большую оранжевую куклу, с чёрными бровями, длинными пейсами и малиновой вертикальной меткой вдоль лба – как у лошадки. Маленький ротик раскрывается во всю ширь, хватает сосок, и мгновенная, острая боль пронзает грудь.

У ребёнка уже зубы?

Нет, но очень острые и крепкие дёсны.

– Мамочка, нельзя так много кормить, будет понос.

Как же, нельзя! Это дочь Брюса Ли, она будет делать всё, что захочет.

А дома уже колясочка – из проката, она заменяет кроватку.

Они же два месяца провели в роддоме: то мастит, то желтушка, то гемоглобин низкий, то швы разошлись. Ничего покупать нельзя, и ребёнок, и мама на грани. Имя давать тоже нельзя. Вот выпишут…

Но теперь всё позади. Давай назовём…

– Лили. Пусть она будет Лили. – Брюс улыбается, поглаживая спящую дочку по щеке.

– И ещё фамилия. Не многовато ли Ли?

– Пусть. Как колокольчик: Ли-Ли-ли. Можно петь: ли-ли-ли, ли-ли-ли.

***

Дочку взяли в ясли для детей иностранных студентов. Очень хорошие ясли: на десять детишек воспитательница и две нянечки. Ясли круглосуточные, но Лили забирают каждый день.

Она красотка. Метиска. Золото с чёрным, киноварь губ, голубоватые белки. Характер тоже золотой: тиха, терпелива – восточная девочка.

– Вот кому-то повезёт, – говорит Брюс, рассматривая ладошку дочери. Вертит в руках, расправляет пальчики. Рисует глазами. Он всегда рисует.

К рождению ребёнка в Пожарке дают квартиру.

Если взять – придётся работать, делать Ленинские комнаты. Нет времени, надо учиться, а значит – пахать день и ночь.

Конечно, тебе надо учиться, говорит Синеглазка и немного грустит: не будет своего жилья. Но это не важно. Ведь они вместе, родичи смилостивились и пустили их в проходную комнатку. Там, за шкафом, старая оттоманка, маленький столик и два расшатанных стула.

Брюс приходит с занятий поздно, быстренько ужинает и тут же усаживается строить композицию. Ставит планшет на стул, поправляет лампу. Нарисованные люди машут руками, будто хотят взлететь.

Родичи уснули, дочка посапывает в новой кроватке.

Синеглазка уже спит, когда он пробирается к ней, скрипя всеми пружинами. Сквозь сон, сквозь зашкафную духоту… Скакун отпущен пастись, и они скрипят и скрипят, скрипят и скрипят. Пока Брюс, наконец, не откидывается на окаменелый валик, произнося неизменное:

– Тебе было хорошо? Сколько раз?

Потом лежит с трагическим лицом, вперив глаза в темноту потолка. И обещает: «В следующий раз будет больше».

Но Синеглазке не надо больше. Она за день так устала…

– Бяка, – капризничает она, – хватит уже.

– Нет, Бяка, давай ещё. А то ты меня разлюбишь.

Бяка. Шутливо, иногда сердито, а потом уже обыденно: «Бяка, ты пельмени сварила?».

Окружающие слушают с весёлым недоумением.

***

Воскресенье, и Брюс дома.

Весь день рисует, но к вечеру даёт себе отдых. И тогда они играют. В лото, шашки, карты. Но чаще всего – в Эрудит. Составляют из выпавших букв слова. Брюс знает много слов и всегда выигрывает.

Лили у него на коленях – подсказывает. Она так горда, что помогает отцу. Только маму жалко, и они иногда поддаются.

– А почему Ленин в галстуке? – спрашивает вдруг. Ага, увидела портрет в журнале.

– Ну, ведь дяденьки носят галстуки.

– Так это же не дяденька, а Ленин! – возмущённо, с недоверием.

Наследие Ленинских комнат…

В детском саду она самая старательная, самая послушная, самая честная.

Воспитательница спрашивает детей, как их ласково называют дома.

Зайчик, кисонька, птичка моя. А Лили с восторгом: «Телега скрипучая! Кочерга, вся чёрная и ржавая!».

Дети смеются. Воспитательница расстроена.

– Как же так, – выговаривает она Синеглазке, – почему вы ребёнка обзываете?

– Ну что вы, это шутка, Лили понимает.

***

На его Родной Юг едут долго, с двумя пересадками. Синеглазка никогда ещё не уезжала так далеко от дома.

Зато теперь они два месяца будут вместе, у его родных.

Из поезда вышли в черноту ночи. Или это южный вечер? Идут пыльными улицами, на свет окошек. Лили еле поспевает, но не жалуется – видит, что руки родителей заняты вещами.

Тьма густая, и запах густой, сложный: вяленых фруктов, дыма, глинистой воды, шашлычных специй. Так вот чем пахнет Брюс!

Наконец заходят в калитку. Над головой какая-то сеть с водорослями, задевает щёки, волосы. Шершавая, цепкая, с выпуклыми и твёрдыми сосочками.

Это же виноград, Бяка!

Брюс входит в дом первым, а Синеглазка остаётся под звёздным небом, наполненным стрёкотом цикад.

Сказочная страна, где можно жить прямо в саду, спать в гамаке!

Сверху свисают гроздья спелого винограда, под ногами в зелёной сумятице зреют красно-фиолетовые помидоры и баклажаны. Под окнами несётся узкая, быстрая речушка, называется арык.

Всё это Синеглазка разглядела наутро. Они пошли с мамми (мамой) и мадами (тётей) в огород, набрали овощей и принесли их ами (бабушке). Она их почистила, сидя в своей кровати, потом мамми и мадами принялись за готовку.

Синеглазка с Лили перебирают фасоль, лущат горох, а потом валяются в саду, укрытые от палящего солнца стеной винограда. В каменной чаше давят виноградный сок.

***

Брюс на работе. Теперь он будет проводить там все дни, оформлять целый стадион! Плакатные перья тут не годятся, не тот масштаб. Громадные щиты, распылители, валики, вёдра с краской.

Платят хорошо и сразу. На эти деньги можно купить кооперативную квартиру. Но об этом и речи нет. Всё заработанное Брюс отдаёт мамми: она знает, кто в чём нуждается. Потому что у них очень большая семья – двоюродные и троюродные как родные: кто-то учится, кто-то болен или ждёт свадьбы.

Им с Брюсом тоже копят на свадьбу, а пока будут посылать немного, на жизнь. Лили отдельный подарок: десять юбилейных рублей, которые мамми вылавливает из груды монет, добытых дедом. Он – разъездной фотограф, ездит по колхозам.

Синеглазка и сама может зарабатывать: она прекрасно шьёт. Только что лежали два отреза шерсти: голубой и розовой. И вот, пожалуйста – готовы чудные платья для племянниц Брюса.

– Вот это искусство, я понимаю, – говорит дед. – Не то, что ты со своими картинками.

Нет, конечно, это шутка. Они гордятся сыном. Любят Синеглазку и Лили. Ведь теперь они – часть большой семьи.

Брюс по-прежнему целыми днями торчит на стадионе. У него в подручных крановщики и такелажники: подвешивают над трибунами громадные панно.

Он приходит поздно ночью, пробирается под зелёное покрывало, привычно кладёт ладонь в ложбинку между грудей, целует в шею.

Синеглазке снится далёкий топот и ржание. Всё ближе, ближе, и вот уже взмыленный конь несётся рядом. Он косит круглым глазом, вскидывает головой, отгоняя чёлку. Синеглазка легко вскакивает к нему на спину, и они мчатся, рассекая горькие травы. Конь поворачивает голову, хватает мягкими губами за руки, бёдра. Покусывает пальцы жёлтыми, прокуренными зубами…

***

Осень, и они снова в Городе. Брюс почти не бывает дома, приходит поздно и вновь садится рисовать.

Родичи поджимают губы, бросают едкие слова. Даже с ребёнком погулять не может! Одно название, что отец!

– Твои меня невзлюбили, я не могу так больше!

Все выходные он теперь проводит в музеях или сидит до закрытия в библиотеке, готовится к экзаменам.

Синеглазка вздыхает, но молчит. Ей некуда деться. Родичи помогают, это факт. А Брюс – её муж и отец Лили. Они должны быть вместе.

Но им не быть вместе.

СКИТАЛЕЦ

Добро

Туча набежала на солнце. Она встала плотно и неподвижно. Синеглазка подняла голову и увидела, что никакой тучи нет. Пушистая, в золотом ареоле голова заслоняет свет.

Какой высокий – как подсолнух! Волосы, борода, усы и даже брови – всё из пшеничных колосьев. И глаза – большие, серые, как морской галечник.

Голова улыбнулась, обнаружив щербинку в углу рта, и произнесла, чуть картавя: «Для растений землю копаете?». И получив ответный кивок, заметила: «Здесь плохая земля – асфальт рядом».

– А где хорошая? – Синеглазка встала с колен и невольно засмеялась.

На нём синие потёртые джинсы и голубая в клеточку рубашка с закатанными рукавами.

На ней – бирюзовая кофточка, вышитая васильками, и синяя юбка-колокольчик.

Он переводит взгляд на свою рубашку, улыбается: «У вас тоже Голубой период?». И тут же смущённо прикрывает ладонью пустоту недостающих зубов.

Надо же, Пикассо знает! А сам жуть какой запущенный: пыльные сандалии, давно не стираные джинсы, тощий рюкзачок за спиной. Чистый скиталец!

– Хорошая земля – на кладбище, – спохватившись, добавляет он.

– Ну, я боюсь туда ходить, – лукавит Синеглазка, высыпая из пакета набранную землю.

– Могу проводить. Я сегодня совершенно свободен. Кстати, меня зовут Скиталец. А вы… Дайте-ка попробую отгадать. Вы – Синеглазка?

Ну нет, так не бывает! Предположим, он где-то узнал, как её зовут, случайно подслушал. Но как она разгадала его имя?!

Они идут в сторону Смоляного Острова и по дороге обсуждают достоинства кладбищенской земли.

Вот берег Смоляны. На кладбище можно пролезть через дырку в заборе.

Под большими ракитами набирают целый пакет жирной, чёрной земли – перегноя.

На обратном пути проходят мимо троллейбусного парка, и Скиталец рассказывает, что в Южных горах на троллейбусе путешествуют из одного городка в другой. Проезжают горные аулы, покрытые снегом. А внизу море, пляжи, жара.

Неужели так бывает?

– Когда поднимаешься в горы, становится холоднее – будто едешь на север. Можно рассчитать зависимость: сто метров в гору равно приблизительно…

Потом они выходят к заливу с белеющим вдали парусом, и разговор переключается на морскую тему. Скиталец служил на флоте и даже ходил в кругосветку. Он объясняет, чем бизань отличается от брамселя, как вязать морские узлы.

Проходя мимо Пожарки, Синеглазка ускоряет шаг. Хоть Брюс там давно не работает, но вот оно – его окошко. Друг может увидеть, как она идёт с другим.

Поскорее свернули в переулок.

Неожиданно грянул ливень, и они спрятались под арку. И там, в полутьме, он окунул в её ладони свои выгоревшие усы, будто воду пил…

Только к вечеру, когда зажглись фонари, они подошли к её дому. Как это получилось? Ведь нигде не останавливались, не сидели на лавочках. Они шли и шли. Но почему-то целых три часа!

Скиталец взглянул на неё прозрачными глазами, в которых отражались закатные облака, и сказал на прощанье: «Я, наверно, показался вам страшным болтуном. Но это от смущения».

Синеглазке захотелось спросить, когда они снова встретятся, но она вспомнила, что замужем. Напоследок оглянулась через плечо. Скиталец шагал вдоль улицы, не оборачиваясь. По движению головы было ясно: он поёт.

***

Дома тихо: Брюс ещё не пришёл, Лили спит. Но тут же просыпается с вопросом: «А кошки колбаску любят?». Синеглазка знает, откуда ноги растут: вчера у них на работе, в Модном Доме, давали праздничные наборы с копчёной колбасой.

– Конечно, любят. Спи.

Но дочка жалобно пищит: «Мяу». Приходится доставать колбасу и резать её тонкими ломтиками. Это уступка. Заглаживание вины, которой ещё не было. Впрок.

Ночью конь пытается её догнать. Но Синеглазка несётся мимо на паруснике с туго натянутым бом-брамселем. Дует попутный ветер, на гюйс-штоке полощется голубой, в мелкую клеточку, флаг, скрипят шпангоуты.

А конь мчится вдоль берега и тоскливо ржёт, отставая.

Парусник качает волнами, всё выше, выше…

Брызги попадают в лёгкие, она задыхается.

Это морская болезнь… Это морская болезнь…

Это…

Морская…

Болезнь…

***

Прошёл месяц. Скиталец не появлялся, и болезнь прошла.

Этой ночью уже никакого парусника не было. Она лежала в высокой траве и слушала перестук копыт. Конь промчался мимо, не заметив её. И тогда она испугалась и крикнула: «Эй, ты куда!».

Он вернулся. Он так обрадовался! Думал, что навсегда потерял свою ловкую наездницу.

Они летали всю ночь, разгорячённые, мокрые. Падали в воздушные ямы и вновь продирались сквозь блестящую от росы траву. Когда показалось море, конь легонько куснул Синеглазку зубами и сказал голосом Брюса: «Ненавижу море, от него морская болезнь».

А она любит море, любит…

Проснулась среди ночи и уже больше не спала. Ей всё чудилось, что в окно кто-то стучит: «Тук-тук, тук-тук». Но кто может стучать – пятый этаж?

На следующий день, выходя из трамвая, заметила пшеничную голову.

Он стоит у водосточной трубы и держит в руках веточку. Ни одного шага навстречу, просто стоит и смотрит, как она идёт к своему дому. Даёт возможность выбора…

***

Они молча идут к парку, словно катамаран, рассекая толпу. Он держит её за руку и время от времени сжимает, как бы говоря: «Видишь, я пришёл». А потом, на скамейке, коротко и убедительно объясняет – ничего не получится.

Он ей не подходит. Да он никому не подходит. Была жена. Ушла, не выдержала. Квартиру отдал ей, на что ему? Теперь иногда ночует у мамы на раскладушке в кухне. Или у друзей. Но это зимой.

– А летом?

– Летом тепло. Мне одному ничего не надо. Я вольный ветер, я Скиталец.

У него нет денег, он нигде не работает. Бродит по свету.

– А ты можешь не скитаться? Жить, как все живут?

– Не знаю. Давно не пробовал.

Если кого-то любишь, можно всем поступиться, лишь бы рядом быть.

Если любишь…

***

Трамвай везёт их долго-долго. Наконец, вырывается из тоннеля блочных стен на берег озера. Настоящего озера, с мостками, камышовыми кулисами по бокам, песчаным пляжем. А справа – другое озеро, за ним – третье.

Они на Озёрах.

Последние тёплые дни осени, за которыми только дожди, холодные скамейки и мусор опавшей листвы. А потом – белая, равнодушная зима.

Но пока – почти лето.

И они – почти вместе.

Он достаёт из рюкзака десяток картофелин, полбуханки хлеба, соль в спичечном коробке.

– Будем печь картошку. Сначала наберём сосновых шишек.

Они ползают на коленках по скользкому ковру иголок. Собирают растопыренные шишки в старенький рюкзак. Встречаясь руками, вздрагивают: бьёт током.

Шишки горят весело и быстро. В костёр летят ветки, доски от ящика.

Маловато топлива, маловато…

Скиталец куда-то исчезает и вскоре появляется с поленьями в руках. Вот теперь всё получится.

Она не спрашивает, откуда дрова. Это мужское дело – добывать.

А он мужчина. Он – её мужчина.

***

Это случилось в прошлые выходные, когда его мама уехала за грибами. А они остались убирать квартиру.

Но сперва он достал со стены гитару, подкрутил, перебирая, струны и заиграл медленно, переборами. Чуть картавя, тихо запел:

 
Уходит рыбак в свой опасный путь,
Прощай, – говорит жене.
Быть может, придётся ему отдохнуть,
Уснув на песчаном дне33
  Песня Бродячего Певца из кф «Человек-Амфибия».


[Закрыть]».
 

Синеглазка стоит на берегу: всматривается в волны, ждёт…

 
Лучше лежать на дне
В синей, прохладной мгле,
Чем мучиться на суровой,
Жестокой, проклятой земле!
 

Бедный, измученный… Скиталец…

Подходит сзади и обнимает его вместе с гитарой.

Волны прилива раскачивают комнату. Один прыжок – и они летят, как дельфины. Синхронно выныривают, чтобы хватить воздуха и опять – на глубину…

Прыжок с вершины-ы-ы.

Бесконечное погруже-е-е-ение.

Наве-е-е-ерх, за воздухом.

И снова прыжок, и снова погружение…

Абсолютная глухота. Остановка времени. Остановка сердца.

Никогда такого не было. Это любовь. Это любовь… Это…

Уже начинало смеркаться, когда он в спешке взялся за швабру. Еле успел, но всё обошлось. Видно, научился на флоте стремительной уборке.

Синеглазка идёт домой тем самым бульваром, где впервые встретила Скитальца. Листва шуршит под ногами, накрапывает дождь.

Она ничего не замечает.

Вновь и вновь переживает взлёт и падение. Взлёт и падение.

Погружается на самое дно.

***

Брюс уже дома. Похоже, родичи его просветили. Они догадались, что у неё кто-то есть. Но зачем говорить ему, хунвейбину?

Потому что семья, ребёнок. Пусть принимает меры.

Ах, как некстати!

Брюсу больно и обидно, но… Это должно было случиться.

– Я узкоглазый.

– Да нет же, у тебя круглые глаза!

– Я маленького роста.

– При чём тут рост?

– Я намного старше тебя.

– Всего на семь лет!

Вздыхает, потом берёт ложку, ест суп. Он научил Синеглазку готовить: плов, шурпа, чим-чи, рис-паби.

– Он… русский?

– Да, но…

– Он высокий?

– Какое это имеет значение?

– Ты любишь его?

…

– Ты любишь его?

…

– Бяка, ну скажи, ты любишь его?

– Да, Бяка, я его люблю.

– Какой кошмар!

Они лежат рядом, смотрят на потолок, как будто там показывают фильм. Каждому – свой. Синеглазка видит костёр, быстрые, нежные поцелуи на задней площадке трамвая. Взлёты и падения.

А Брюс, похоже, смотрит на свою уходящую спину.

– Так что теперь? – спрашивает трагическим голосом.

Синеглазка пожимает плечами, но под одеялом этого не видно.

– Давай забудем обо всём. Не бойся, никаких упрёков не будет. Ты – моя жена. Иди ко мне, Бяка.

– Нет, Бяка, я так не могу. Я его люблю.

– Какой кошмар!

***

Они встретились на следующий день. Скиталец пришёл к Брюсу поговорить. По-мужски.

– Представляешь, Бяка, пришёл с поллитрой! И куда? В Альма Матер!

– А зачем он приходил? – Синеглазка поражена. Он ничего ей не сказал. Пришёл с бутылкой! К Брюсу, который вообще не пьёт!

– Объяснил, что не виноват, что ты сама настаиваешь, липнешь к нему. А он тебя предупреждал, что не готов к серьёзным отношениям.

– Неправда, ты врёшь!

– Я никогда не вру, Бяка. И ты об этом знаешь.

Берёт планшет с начатым эскизом, ставит на стул и, обмакнув тростниковую палочку в тушь, произносит, как приговор: «Он не любит тебя. Ты будешь с ним несчастна».

Есть

Уже третий месяц они вместе. Живут в мансарде двора Капеллы, куда Скиталец устроился дворником. В квартире ещё трое: Певица, Скрипач и Угрюмый Мужчина без профессии.

У них – самая большая комната. Так получилось. Из-за этого Певица с ними не разговаривает, а Скрипач нарочито вежлив. Только Угрюмый Мужчина приходит к Скитальцу покурить. Они курят молча, но это доброе молчание.

Скиталец встаёт рано, ещё по-тёмному. Надо расчистить дорожки, пока на пошла толпа на девятичасовую репетицию. Бывает, что и проспит. Тогда Певица перед концертом подлавливает Скрипача в коридоре и визгливо жалуется, что поскользнулась, чуть не упала, что надо гнать дармоеда.

Синеглазка ничего этого не слышит, она весь день в Модном Доме. Выкройки, примерки, капризные манекенщицы. Зато работа в пяти минутах ходьбы. Скиталец из-за этого и выбрал Капеллу.

Вечером встречает её у проходной, и они бродят по улицам. Иногда заходят в пышечную и пьют бочковой кофе с напудренными пышками. Потом идут домой, слушают музыку, читают, занимаются всякими мелкими, повседневными делами.

Скиталец смастерил кровать – крепкую, из дубовых досок. Внизу приладил длинную неоновую лампу. Она соединена с будильником и магнитофоном. Будильник не звенит, он замыкает цепь. Тогда под кроватью вспыхивает голубой свет. Будто волны под кораблём. И звучит «Стена» Пинк Флоид.

Под эту музыку совсем не хочется вставать и бодренько идти на работу. А хочется плыть на самодельной лодке, слушая шум волн и нарастающие крики чаек.

А потом прыгать с утёса. И бесконечно погружаться на глубину.

Уйти от такого «пробуждения» нет сил. Синеглазка частенько опаздывает на работу, ловит косые взгляды, привирает.

***

Лили живёт с бабушкой. И с папой тоже, но его, как всегда, не бывает дома. Теперь особенно часто. Ведь Синеглазки нет, его никто не встречает, не готовит кукси и лагман, не ждёт на старой оттоманке, чтобы вместе скакать сквозь горькие травы.

На выходные Скиталец забирает Лили и гуляет с ней по городу. Они чудно ладят, им не скучно вместе. Под вечер являются этакими заговорщиками, перемигиваются.

Синеглазка жарит блины, которые куда-то – нет, ну интересно всё-таки, куда?! – быстро исчезают. Она в упор не видит двух приблудных собак под столом, которые воруют блины и хихикают.

Иногда приходят его друзья. Такие же скитальцы, как и он в прошлом. На столе появляется бутылка портвейна, потом вторая. Синеглазка прячет глаза, тайком плачет в ванной. Скиталец оживлён и разговорчив. Сам жарит картошку, режет селёдку, лук.

Потом берёт гитару и выговаривает под отрывистый бой: «Мы похоронены где-то под Нарвой… Мы были – и нет».

Синеглазка чувствует себя лишней. Она есть – и её нет.

***

Но вот пришла весна.

Свежий ветер хлопает форточкой, остатки сугробов только за городом. На улицах – чистый, облитый из поливальных машин асфальт.

Она просыпается от музыки Пинк Флоид, неонового света, с которым соперничает утреннее солнце.

Рядом никого нет.

Наверно, встал пораньше и пошёл убирать дворы Капеллы. Неужели надел замшевое пальто, которое Синеглазка сшила ещё осенью? И новых ботинок нет.

Она уходит в Модный Дом, но к обеду возвращается.

Нет и не приходил.

Вот оно, началось!

Она ждала этого полгода, накопила ворох обрывочных примет. Забила ими кладовку памяти, повесила бирку «Скиталец» и никогда туда не заглядывала. Просто собирала всё более-менее подходящее. До поры-до времени.

И вот это время наступило. Открыть кладовку или нет? А вдруг это сделает её несчастной?!

«Ты будешь с ним несчастна», – каркнул Ворон.

Надо открыть эту кладовку и прикинуть, что могло произойти.

О чём он говорил Синеглазке? Ну, тогда, на скамейке.

Он ей не подходит… Он никому не подходит… Жена ушла, не смогла…

– Я вольный ветер, я Скиталец… брожу по свету…

Что он говорил своим друзьям? За бутылкой портвейна.

– Счастливые вы дурачки на меня не глядите я для вас умер.

И ещё фотографии, которые она случайно нашла у него в рюкзаке. Нет, не рылась, просто хотела постирать…

Расска-а-а-зывай!

Он тогда разозлился, она сразу поняла, что зол невероятно. Эти фото – из той его жизни: горы, тайга, палатки, байдарки. Сам нечётко, на заднем плане. Девушки на переднем. Он хранит их лица, крепкие тела…

Стоп! Вдруг с ним что-то случилось, а она тут кладовки разбирает!

Надо бежать, звонить! Но куда? Начинают искать лишь на третий день. И только по заявлению родственников. А она – никто.

Так и скажет: «Я ему никто, но найдите его поскорее».

Много вас таких тут ходит.

Придётся ждать три дня. Ну, или хотя бы до вечера.

А как ждать? Сидеть здесь, под крышей, и прислушиваться к звукам на лестнице? Или дежурить во дворе?