Текст книги "Скрещение судеб"

И она увлекается молодым поэтом, почти мальчиком, ему восемнадцать лет – Николаем Гронским. Они встречаются в Париже, затем она его ждет в Понтайяк, где проводит лето с Муром. У Гронского произошел разрыв с невестой, он несчастен, разочарован, и Марина Ивановна врывается в эту душевную трещину со всей своей безмерностью – «до чужой души мне всегда есть дело…». Потом, спустя уже несколько лет, в 1934 году, после его гибели под поездом метро она снова воскресит миф о нем и о своем романе с ним. «Он любил меня первую, и я его – последним. Это длилось год. Потом началось – неизбежное при моей несвободе – расхождение жизней, а весной 1931 г. и совсем разошлись: наглухо…»

«– Но это не все. Юноша оказался большим поэтом».

Ну а в действительности – он любил ее не первую, и любил ли… И она его не последнего, и любила ли… А что касается «большого поэта», то хотя она и ссорится со Слонимом, который с ней не согласен, но в письме к Тесковой, сообщая о трех томах Гронского, которые собирается издать его отец, говорит: «А лучший том – когда-нибудь – будет наша переписка, – письма того лета… Самые невинные и, м.б., самые огненные из всех “Lettres d’amour”[61]61
  Письма о любви (фр.).


[Закрыть].

И это тоже остается нам в наследство…

Но, быть может, все же расхождение жизней происходит не от «несвободы» Марины Ивановны, а потому что она всегда взвешивает! «И взвешен быв, был найден слишком легким…»

И это – «почти обо всех, кого Я любила».

А взвешивать она начинает сразу, при первом знакомстве или незнакомстве, с первых же писем. Она объясняет Бахраху, что это – «некоторое испытание дна. (С той разницей, что плохой пловец, испытывая, боится его упустить, хороший пловец – найти)». Увы, она – находит, и слишком быстро, и человек становится ей неинтересен.

«Ум у Сонечки никогда не ложился спать. “Спи, глазок, спи, другой…” а третий не спал…» Ум у Марины Ивановны никогда не ложился спать… Он зорко следил за всем происходящим, наблюдая и за тем, кем увлекается она, и ведя наблюдения и за ней самой. Он третий в той игре, он сторонний наблюдатель!

«Бог хочет сделать меня – Богом или поэтом, – а я иногда хочу быть человеком и отбиваюсь и доказываю Богу, что он не прав. И Бог, усмехнувшись, отпускает: “Пойди, поживи”… Так он меня отпустил к Вам на часочек…»

Так и ее ум отпускает ее на часок, но только на часок… А затем вступает в бой и отбивает ее у чувства! «Чувство у меня всегда было умное, то есть зрячее, поэтому всю жизнь упреки: Вы не чувствуете, Вы рассуждаете…»

«В каждой моей игре – ставкой всегда была – я… И проигрыш всегда был – мой: я себя другому всегда проигрывала, но так как Я была безмерная моя душа, то этого другому было – много – и часто ставка оставалась на столе или – или смахивалась локтем под стол…»

И как она боится этого своего много, своей безмерности в мире мер, когда, наконец, поймет, что людям этого не надо, что это их ошеломляет, пугает, что люди хотят совсем иного в жизни. И как она пытается предостеречь и уберечь их от безмерности своей!

«Не удивляйтесь гигантскости моего шага к Вам, у меня нет другого… только не пугайтесь и не подломитесь и не усомнитесь…»

Это она пишет Анатолию Штейгеру, а Вере Буниной:

«Не бойтесь моего жара к Вам, переносите его со спокойствием природы – стихов – музыки, знающих род этого жара и его истоки…»

И ей же:

«Знаю еще, что могла бы любить Вас в тысячу раз больше, чем люблю, но – слава Богу! – я сразу остановилась, с первого, нет – до первого шагу не дала себе ходу, не отъехав – решила: приехала.

Вы – может быть – мой первый разумный поступок за жизнь…»

И Татьяне Кваниной:

«Таня! Не бойтесь меня. Не думайте, что я умная, не знаю что́ еще и т. д. и т. д. и т. д. (подставьте все свои страхи)…»

И Бахраху:

«Когда люди, сталкиваясь со мной на час, ужасаются теми размерами чувств, которые во мне возбуждают, они делают тройную ошибку: не они – не во мне – не размеры. Просто безмерность, встающая на их пути. И они, м.б., правы в одном только: в чувстве ужаса…»

И как эта безмерность и в дружбе, и в любви мешает ей самой! И как она отлично понимает, что «сильные потоки сверх рта и мимо рук…»

 
Потом была колода –
Колодца. Басня – та:
Поток воды холодной
Колодезной – у рта –
 
 
И мимо. Было мало
Ей рта, как моря – мне,
И все не попадала
Вода – как в странном сне,
 
 
Как бы из вскрытой жилы
Хлеща на влажный зём.
И мимо проходила
Вода, как жизни – сон…
 
 
И, утеревши щеки,
Колодцу: – Знаю, друг,
Что сильные потоки –
Сверх рта и мимо рук
Идут!..
 

И вечная неутоленность жажды… И, в общем-то, всегда несчастна, разочарована, обижена… И как, все зная и понимая, она не может совладать с собой, ей некуда деваться от себя самой. Она такая, какою создала ее природа, Господь Бог, и, как ни пытается она «нахлобучить гасильник» на свои чувства, они все с той же безудержной страстью вспыхивают каждый раз…

«…От чего Вы в жизни излечились, чему научились? Ни от чего. Ни чему. И вся я к Вам этому живой пример…

В который раз? И разве я не знаю, что все кончится, и разве я верю, что (это во мне к Вам) когда-нибудь кончится, когда-нибудь меня отпустит и что я от Вас опустею: стану опять пустым – и холодным – и свободным домом: domaine…»[62]62
  У себя (фр.).


[Закрыть]

И снова – в который раз! – она в полете, увлечена, и снова письма каждый день через границу, в горы, в Швейцарию, где в туберкулезном санатории некто Анатолий Штейгер, который когда-то где-то на каком-то из ее вечеров промелькнул и которого она не запомнила, не разглядела, но он ее окликнул, прислал письмо, он болен, у него туберкулез, он очень молод, он моложе Марины Ивановны на пятнадцать лет, и он, конечно же, пишет стихи и, конечно же, разбитая любовь, и он несчастен… И Марина Ивановна ринулась его спасать.

 
Наконец-то встретила
Надобного – мне:
У кого-то смертная
Надоба – во мне.
 
 
Что́ для ока – радуга,
Злаку – чернозем –
Человеку – надоба
Человека – в нем.
 

И письмо за письмом из маленького городка Moret в Савойе, где протекает речка Loing, где старинный замок, увитый плющом, где она проводит летние месяцы с Муром в 1936 году.

«Я – годы – по-моему восемь лет – живу в абсолютном равнодушии, т. е. очень любя того и другого и третьего, делая для них все, что могу, потому что надо же, чтобы кто-нибудь делал, но без всякой личной радости – и боли: уезжают в Россию – провожаю, приходят в гости – угощаю.

Вы своим письмом пробили мою ледяную коросту, под которой сразу оказалась моя родная живая бездна…»

Последние годы у Марины Ивановны почти нет лирических стихов – она пишет прозу, пишет поэму «Перекоп», поэму «О Царской Семье», «Стихи к Пушкину», «Оду пешему ходу». «Стихи к сыну», «Читателям газет» и другие стихи, но лирики нет. А теперь – снова…

 
Обнимаю тебя кругозором
Гор, гранитной короною скал.
(Занимаю тебя разговором –
Чтобы легче дышал, крепче спал.)
…………………………………………………..
…Кру́гом клумбы и кру́гом колодца,
Куда камень придет – седым!
Круговою порукой сиротства,
Одиночеством – круглым моим!
 
 
(Та́к вплелась в мои русые пряди
Не одна серебристая прядь!)
…И рекой, разошедшейся на две, –
Чтобы остров создать – и обнять.
 
 
Всей Савойей, и всем Пиемонтом,
И – немножко хребет надломя –
Обнимаю тебя горизонтом
Голубым – и руками двумя!
 

И она уже так вовлечена, что помчалась бы в Швейцарию, где он, благо до границы всего-то двадцать пять верст, но у нее нет с собой заграничного паспорта, и с нею Мур, и ей не на кого его оставить. Она не может осуществить этой поездки, а когда осенью она наконец сообщает ему, что все налажено и в феврале она приедет, то выясняется, что надобы, той надобы, которая ей вообразилась, вовсе не было и нет… И те письма его к ней писались просто от тоски, и что мечтает он вовсе не о встрече с ней, а о встрече с Монпарнасом и Парижем…

«На это я ответила – правдой моего существа. Что нам не по дороге: что моя дорога – и ко мне дорога – уединенная. И все о Монпарнасе. И все о душевной немощи, с которой мне нечего делать.

Вы, в открытке, дорогая Анна Антоновна, спрашиваете: – М.б. большое счастье?

И, задумчиво, отвечу: – Да. Мне поверилось, что я кому-то – как хлеб – нужна. А оказалось – не хлеб нужен, а пепельница с окурками: не я – а Адамович и Сотр.

– Горько. – Глупо. – Жалко».

И издавая стихи, которые она писала в то лето, и назвав их «Стихи сироте», она не без издевки над собой поставила эпиграфом:

 
Шел по улице малютка.
Посинел и весь дрожал.
Шла дорогой той старушка,
Пожалела сироту…
 

«Всю жизнь напролет пролюбила не тех… Из равных себе по силе я встретила только Рильке и Пастернака. Одного – письменно, за полгода до его смерти, другого – незримо. О, не только по силе поэтической. По силе всей + силе поэтической (словесной, творческой)…

Я – die Liebende, nicht – die Gelibte!»[63]63
  Я – любящая, не – любимая! (нем.)


[Закрыть]

И с предельной откровенностью и даже жестокостью к себе, на которую, может быть, не рискнула бы ни одна женщина в мире, она признается мужчине, которого любит, – Борису Леонидовичу: «Я им не нравлюсь, у них нюх. Я не нравлюсь полу. Пусть в твоих глазах я теряю, мно́ю завораживались, в меня почти не влюблялись. Ни одного выстрела в лоб – оцени.

Стреляться из-за Психеи! Да ведь ее никогда не было (особая форма бессмертия). Стреляются из-за хозяйки дома, не из-за гостьи…»

Психея и Ева, и вечный спор – душа и тело. Она – Психея, и отсюда ее неистребимые ненависть и презрение к Еве, которую все любят и «от которой во мне нет ничего. А от Психеи – все…. Я с ней – очевидно, хозяйкой дома – незнакома…» Но это же опять одно из многих противоречий Марины Ивановны. В ней уживаются и Ева и Психея, сосуществуют, споря и ненавидя друг друга. Психея побеждает, да, но Ева живет своей обыденной и повседневной жизнью. Тоскует по любви Психея – или Ева тоже? И разговор все время о Психее, быть может, из-за гордости – ибо Еву в ней не замечают…

«…Все такие разумные люди вокруг, почтительные, я для них поэт, т. е. некоторая несомненность, с к-ой считаются. Никому в голову не приходит – любить!

Всю жизнь “меня” любили: переписывали, цитировали, берегли мои записи (автографы), а меня – так мало любили, так – вяло.

Моя надоба от человека – любовь. Моя любовь и, если уже будет такое чудо, его любовь, но это – как чудо, в чудном, чудесном порядке чуда…»

Но чудо это свершается столь редко! И дружбы быстро разрушаются, любови быстро гаснут. И снова она в отчаянии восклицает: «Может быть, я долгой любви не заслуживаю, есть что-то – нужно думать – во мне – что все мои отношения рвет. Ничто не уцелевает. Или – век не тот: не дружб».

«…Придя в мир, сразу избрала себе любить другого…» Но любит ли она этого другого, умеет ли любить? Или она просто любит любить. Ведь, уносясь в полете, она даже забывает иной раз оглянуться – поспевает ли он за ней, или отстал, или и вовсе не собирался поспевать! В томах ее писем (когда будут все изданы, это действительно будут тома!), которые она писала тем, кем увлекалась, главное действующее лицо – любовь, ее любовь, она сама! А они – их и нет. Все эти письма – единый трактат о любви, разбитый лишь на главы, и в подзаголовке их имена, но если имена убрать и пронумеровать главы, то мало что изменится, ибо это исследование своей любви, любви к мужчине, любви к женщине, любви-дружбы, любви-страсти. И главное – желание потратить свою душу и невозможность этого…

Когда-то она писала Борису Леонидовичу про его талант: «Вы не потратитесь. (Ваша тайная страсть: потратиться до нитки!)… Вы не израсходуетесь, но Вы задохнетесь… Вам надо отвод: ежедневный, чуть ли не ежечасный. И очень простой: тетрадь».

Может, все эти письма – ее отвод, иначе она могла бы задохнуться…

К слову сказать, и в письмах Марина Ивановна опережает свое время: она пишет их с той предельной откровенностью, с которой не было принято писать в те годы, а она отлично знала страшность и неотвратимость слова и понимала, что, обращаясь к одному, она говорит со всеми…

А на вопрос: умела ли она любить? любила ли другого – она опять же сама дает ответ: «…боюсь, что беда (судьба) во мне, я ничего по-настоящему, до конца, не люблю, не умею любить, кроме своей души, т. е. тоски, расплесканной и расхлестанной по всему миру и за его пределами. Мне во всем, в каждом человеке и чувстве, – тесно, как во всякой комнате, будь то нора или дворец. Я не могу жить, т. е. длить, не умею жить во днях, каждый день, – всегда живу вне себя. Эта болезнь неизлечима и зовется: душа».

Этой болезнью Марина Ивановна больна и здесь, в Голицыне, зимой 1939/1940 года. И если я привела так много цитат из писем Марины Ивановны, то сделала это потому, что вряд ли кто лучше ее самой сумеет рассказать о ней. А этот беглый заход в прошлое, мне кажется, дает хотя бы некоторое представление об источнике ее ранящей лирики и о тех душевных муках, которые сопутствовали ей всю жизнь. И о неизменном ее стремлении все время ускользать из жизни… И нам понятней теперь будет, сколь органичны и неизбежны были ее увлечения здесь, в России, по возвращении, в Голицыне, в Москве и как после всех потрясений, отчаяния было ей необходимо почувствовать, что она жива – живет, и снова быть в полете! И снова ускользнуть, хотя бы на мгновенье…

И в этом ей содействует, быть может, сам того не понимая, не замечая поначалу, Евгений Борисович Тагер. Он приезжает в декабре в Голицыно. Он знает, что там находится Марина Ивановна, он любит ее стихи, он наслышан о ней от Пастернака, он рад встрече с ней. Он первый подходит к ней в голицынской столовой и говорит ей взволнованные слова. Он молод, интеллигентен, хорошо воспитан, начитан, знает поэзию, поэтов, он литературовед. Он ищет встреч с Мариной Ивановной, ждет ее прихода, он к ней внимателен, предупредителен. Они гуляют вместе в голицынском лесу, прокладывая тропки в сугробах снега. Метет январская поземка и заметает их следы, когда он провожает ее по Коммунистическому проспекту в безымянный переулок, где за куриным двориком она живет. Они перекидываются шутливыми записочками за столом, они встречают Новый год в голицынской столовой, обмениваются сувенирами, он пишет ей шутливые стихи: «Замораживается стих и не оттаивает, когда рядом сидит Цветаева…»

Марина Ивановна желаемое принимает за сущее, фантазия дополняет то, чего не предоставляет ей действительность, и она уже в полете, она уже творит свой мир, где все подчинено ее законам! Тагер живет один – его жена бывает наездами. Марина Ивановна переписывает ему от руки стихи к Гронскому, переписывает всю «Поэму Горы». Однажды она зашла к нему, дверь была полуотворена, он спал в меховой курточке, Марина Ивановна, не разбудив его, ушла. И родились стихи:

 
Двух – жарче меха! рук – жарче пуха!
Круг – вкруг головы.
Но и под мехом – неги, под пухом
Гаги – дрогнете вы!
 
 
Даже богиней тысячерукой
– В гнезд, в звезд черноте –
Как ни кружи вас, как ни баюкай
– Ах! – бодрствуете…
 
 
Вас и на ложе неверья гложет
Червь (бедные мы!),
Не народился еще, кто вложит
Перст – в рану Фомы.
7 января 1940
 

Но полет Марины Ивановны на сей раз был совсем недолог, и, вопреки своей привычке, она все время оглядывается и оговаривается – «…есть один – милый, да, и даже любимый бы – если бы… (сплошное сослагательное!) я была уверена, что это ему нужно, или от этого ему, по крайней мере, – нежно… – пишет она Веприцкой. – Я всю жизнь любила таких, как Т. и всю жизнь была ими обижена – не привыкать-стать…» А обижена она тем, что Тагер сказал ей: «Чем меньше Вы будете уделять мне внимания – тем будет лучше!»

И она тут же пишет ему из Голицына в Голицыно послание на нескольких страницах – целый трактат о том, что такое внимание и кому это внимание больше нужно – тому ли, кто обращает внимание, или тому, на кого обращено это внимание. И начинает она это письмо с фразы Тагера: «Чем меньше Вы будете…»

Но не обращать внимания она не может, не умеет не вовлекаться, она уже вовлеклась! А тут еще уехала в Москву Людмила Веприцкая, окончился срок ее пребывания в Доме творчества, а Марина Ивановна успела за это время к ней привязаться. Веприцкая славилась своим неуживчивым характером. Маленькая, решительная, с горящими черными глазами, с вечно дымящейся папиросой во рту, которые зажигала одну от другой. Когда она входила в редакцию и низким голосом приветствовала присутствующих, – все замирали в ожидании неприятностей, все знали, что так просто ее визит не пройдет!

В Литфонде обслуживающий персонал в Домах творчества ее боялся. Окружающие сторонились. Она, видно, была очень одинока и, может быть, страдала от своего характера, от неумения ладить с людьми. Марина Ивановна сразу сошлась с ней: «Я Вам сразу поверила, а поверила потому, что узнала – свое. Мне с Вами сразу было свободно и надежно…» «Вы мне напомнили одного моего большого женского друга, одно из самых увлекательных и живописных и природных женских существ, которое я когда-либо встретила. Это – жена Леонида Андреева, Анна Ильинична Андреева, с которой я (с ней никто не дружил) подружилась…» «От нее шел Ваш жар, и у нее были Ваши глаза – и Ваша масть, и встретившись с Вами, я не только себя, я и ее узнала. И она тоже со всеми ссорилась! – сразу и ничего не умела хранить…»

Продолжалась ли их дружба потом в Москве? Или, как и большинство дружб Марины Ивановны, растворилась в пространстве, во времени?! Я в те годы о Веприцкой не слышала. И теперь ничего не могла узнать об отношениях ее с Мариной Ивановной. Обращаться к ней самой не хотелось, судьба столкнула нас в годы войны, и от знакомства этого остался неприятный осадок. С Алей Веприцкая встретилась и дала ей перепечатать четыре письма Марины Ивановны из Голицына, но дружеских отношений как-то не возникло. Я знала, что Веприцкая потребовала от Али клятву, что та возьмет на себя опеку над ее взрослым и очень тяжело больным сыном в случае ее смерти. Аля этой клятвы не могла дать, ей и самой было трудно с ее старыми тетками… Кажется, они потом совсем перестали встречаться.

Итак, Людмила Веприцкая уехала из Голицына, и Марина Ивановна была опечалена, и ее даже охватывает чувство сиротства, и она еще больше тянется к Тагеру. Но затем приходит время и его отъезда… И Марина Ивановна вручает ему письмо:

Нынче, 22-го января 1940 г., день отъезда Мой родной! Непременно приезжайте – хотя Вашей комнаты у нас не будет – но мои стены (не стены!) будут – и я Вас не по ниточке, а – за́ руку! поведу по лабиринту книжки: моей души за 1922–1925 гг., моей души – тогда и всегда.

Приезжайте с утра, а может быть, и удача пустой комнаты – и ночевки – будет – тогда все договорим. Мне важно и нужно, чтобы Вы твердо знали некоторые вещи – и даже факты – касающиеся непосредственно Вас.

С Вами нужно было сразу по-другому – по страшно-дружному и нежному – теперь я это знаю – взять все на себя! – (я предоставляла – Вам).

Одного не увозите с собой: привкуса прихоти, ее не было. Был живой родник.

Спасибо Вам за первую радость – здесь, первое доверие – здесь, и первое вверение – за многие годы. Не ломайте себе голову, почему именно Вам вся эта пустующая дача распахнулась всеми своими дверьми, и окнами, и террасами, и слуховыми оконцами, почему именно на Вас – всеми своими дверями и окнами и террасами и слуховыми глазка́ми – сомкнулась. Знайте одно: доверие давно не одушевленного предмета, благодарность вещи – вновь обретшей душу. («Дашь пить – будет говорить!») А сколько уже хочется сказать!

Помните Антея, силу бравшего от (легчайшего!) прикосновения к земле, в воздухе державшегося – землею. И души Аида, только тогда говорившие, когда отпили жертвенной крови. Все это – и антеева земля и аидова кровь – одно, то, без чего я не живу, не я – живу! Это – единственное, что вне меня, чего я не властна создать и без чего меня нету…

Еще одно: когда его нет, я его забываю, живу без него, забываю та́к, как будто его никогда не было (везде, где «его», проставьте: её, живой любви), даже отрекаюсь, что она вообще есть, и каждому докажу как дважды два, что это – вздор, но когда она есть, т. е. я вновь в ее живое русло попадаю – я знаю, что только она и есть, и что я только тогда и есть, когда она есть, что вся моя иная жизнь – мнимая, жизнь аидовых теней, не отпивших крови: не жизнь.

Так, может быть, следует толковать слова Ахилла – Я предпочел бы быть погонщиком мулов в мире живых, чем царем в царстве теней.

Но все это: и Ахиллы, и Аиды, и Антеи исчезает перед живой достоверностью, что я нынче в последний раз сидела с Вами за столом, что мне уже некуда будет – со всеми Ахиллами, и Аидами, и Антеями, что руки, в которые все – шло – шла – вся, – отняты.

У меня чувство: что мы с вами – и не начинали!)

Напишите первый. Дайте верный адрес. Захотите приехать – предупредите. Приезжайте один. Я себя к Вам ни с кем не делю. Один, на весь день – и на очень долгий вечер.

Спасибо за все.

Обнимаю Вас, родной.

М.

Марина Ивановна пишет: «Был живой родник…» – но то был не родник, то снова был водопад, «поток сверх рта и мимо рук!». Водопад, обрушившийся на Тагера, привыкшего к нашему обыденному выражению своих чувств, не знавшего, что письмо это было столь схоже с другими ее письмами к другим и что, быть может, это и была-то всего лишь отчаянная мольба не оставлять ее надолго совсем одну с ее Аидами, Ахиллами, Антеями – там, за куриным двориком, где ей не к кому прийти… И главное – еще столь страстное ее желание, столь свойственная ей необходимость повести кого-то, кто в данный момент ей показался, по лабиринту своей души!..

В тот день, двадцать второго января, Марина Ивановна провожает Тагера на станцию. А двадцать третьего рождаются стихи:

 
Ушел – не ем:
Пуст – хлеба вкус.
Всё – мел.
За чем ни потянусь.
 
 
…Мне хлебом был,
И снегом был.
И снег не бел,
И хлеб не мил.
 

И тем же числом помечено другое стихотворение:

 
– Пора! для этого огня –
Стара!
– Любовь – старей меня!
– Пятидесяти январей
Гора!
– Любовь – еще старей:
Стара, как хвощ, стара, как змей,
Старей ливонских янтарей,
Всех привиденских кораблей!
Старей! – камней, старей – морей…
Но боль, которая в груди, –
Старей любви, старей любви.
 

И двадцать четвертого – страшные по своей точности и лаконичности строки!

 
Годы твои – гора,
Кожа твоя – кора,
Ложе твое – нора, –
Прожитая пора!
 

Прощаясь с Тагером, Марина Ивановна договаривается о свидании в Москве, она дает ему телефон Елизаветы Яковлевны, по этому телефону они должны будут условиться о дне встречи, и они уславливаются, и в записочке она пишет: они посидят где-нибудь в кафе, поговорят, ей очень хочется рассказать о себе. «Обязательно приходите. Очень прошу смочь»[64]64
  Цитирую по памяти. – М.Б.


[Закрыть].

Но он не смог. Или не захотел смочь. У каждого своя жизнь, свои обстоятельства, дела. А Марине Ивановне так необходима была хотя бы иллюзия отношений… И вечер, когда Марина Ивановна вырвалась из Голицына, она провела не с Тагером, как этого хотела, а с Борисом Леонидовичем, который – «бросив последние строки Гамлета, пришел по первому зову – и мы ходили с ним под снегом и по снегу – до часу ночи – и все отлегло – как когда-нибудь отляжет – сама жизнь…»[65]65
  Быть может, именно об этой ночной прогулке и рассказывал Борис Леонидович нам с Тарасенковым – у памятника Тимирязеву.


[Закрыть].

«…Мне было больно, мне уже не больно…»

«…Господи! – от кого и от чего в жизни мне не было больно, было не больно?..»

И тут же Марина Ивановна обращает в Голицыне внимание на Замошкина. И пишет о нем Веприцкой: «Есть один, которого я сердечно люблю – Замошкин, немолодой уже, с чудным мальчишеским и изможденным лицом. Он – родной. Но он очень занят, и я уже обожглась на Т…»

Аля из Туруханской ссылки написала однажды Борису Леонидовичу о матери: «Часть ее друзей и большинство романов являлись, по сути дела, повторением романа Христа со смоковницей (таким чудесным у тебя). Кончалось это всегда одинаково: “О как ты обидна и недаровита!” – восклицала мама по адресу очередной смоковницы и шла дальше, до следующей смоковницы…»

Не знаю, в те ли дни или чуть раньше, но январем помечено неоконченное стихотворение о любви к «бродяге». Там за куриным двориком, за перегородкой в чужом доме, Марина Ивановна вспоминает и как бы прощается со «спутниками души своей». (Есть что-то в этом от ее Казановы в «Фениксе».) И хотя я знаю, что теперь во всех книгах будут цитировать эти ее стихи[66]66
  Впервые напечатано: Цветаева М.И. Стихотворения и поэмы. Л., 1990. (Б-ка поэта. Большая сер.)


[Закрыть], но позволю и себе сделать то же. Вот отрывок:

 
О первые мои! Последние!
 
 
Вас за руку в Энциклопедию
Ввожу, невидимый мой сонм!
 
 
Многие мои! О, пьющие
Душу прямо у корней.
О, в рассеянии сущие
Спутники души моей!
 
 
Мучиться мне – не отмучиться
Вами,
О, в рассеянии участи –
Сущие души моей!
 
 
Многие мои! Несметные!
Мертвые мои (– живи!)
Дальние мои! Запретные!
Завтрашние не – мои!
 
 
Смертные мои! Бессмертные
 
 
Вы, по кладбищам! Вы, в кучистом
Небе – стаей журавлей…
О, в рассеянии участи
Сущие – души моей!
Вы по гульбищам – по кладбищам –
По узилищам –
 

Тогда, в январе, в Голицыне впервые возникает разговор об издании сборника стихов Марины Ивановны. Какой-то человек из Гослитиздата, этим делом ведающий, предлагает ей издать книгу. И остановка только за стихами. Но у нее нет своих книг, тетрадей, все задержано на таможне. Она достала у Бориса Леонидовича «После России», но эту книгу увез Тагер в Москву и не торопится вернуть.

И еще: необходимо «Ремесло». Марина Ивановна хочет составить эту новую книгу для Гослита из выпущенных ею в эмиграции – «Ремесло» (Берлин, 1922) и «После России» (Париж, 1928). Из двух она хочет сделать одну.

Но, начиная составлять книгу, она уже сомневается в том, что книга будет.

1 февраля она посылает записочку в Москву старшей сестре Сергея Яковлевича Вере Яковлевне Эфрон, которая в это время работает в Ленинской библиотеке, с просьбой добыть ей сборник стихов «Ремесло»:

Милая Вера! Очень большая просьба. Мне предлагают издать книгу избранных стихов. Предложение вполне серьезное, человек с весом. Но – дело срочное, п.ч. срок договоров на 1940 г. – ограниченный. Хочу составить одну книгу из двух – Ремесла и После России. Последняя у меня на-днях будет, но Ремесла нет ни у кого. – Ремесло, Берлин, Из-во Геликон, 1922.

Эта книга есть в Ленинской библиотеке, ее нужно было бы получить на руки, чтобы я могла переписать, т. е. ту часть ее, к-ая мне понадобится. А м.б. у кого-нибудь из Ваших знакомых – есть?

Главное – что меня очень торопят.

Целую Вас, привет Коту.

М.Ц.

Ремесло в Ленинской библиотеке – есть, наверное, мне все говорят.

– Нынче (1-ое февраля) Муру 15 лет.

Но Вера Яковлевна вряд ли могла получить «Ремесло» из Ленинки: книги для перепечатки там не выдают. А «После России» все еще у Тагера, и Марина Ивановна из-за гордости к нему не обращается, она обижена, звонить ему не хочет. Положение спасает Ной Григорьевич Лурье, который в это время живет в Голицыне, он соединяет Марину Ивановну по телефону с Тагером, и в разговоре выясняется, что у того есть и «Ремесло». Кто-то дал ему на время почитать. И теперь Марина Ивановна надеется получить от него обе книги, быть может, тот, кто одолжил ему «Ремесло», позволит ей перепечатать ее стихи…

Но, видно, в скором времени Марине Ивановне становится известно, что книгу ее включить в план издания 1940 года уже поздно, ибо планы издательств составляются и утверждаются заблаговременно. А что касается 1941 года, то она может сдать книгу и осенью. Да сейчас и времени вовсе нет. Марина Ивановна живет «поденными переводами», ей надо зарабатывать деньги, ей надо каждый день гнать строки переводов…

А на дворе уже февраль с его пронзающим душу синим часом, когда снег синь, и воздух синь, и голые, черные ветки деревьев кажутся навечно мертвыми, прочерченными чьей-то холодной, равнодушной рукой в синеве. И нет никакой мягкости красок, и зыбкости света, и расплывчатости теней, и никаких полукрасок, полутонов – все кажется раз и навсегда графически четко обозначено в этом холодном синем мире! Есть беспредельность вечности и предельность твоя… И даже в здоровую душу заползает тоска, и ты начинаешь беспричинно томиться печалью. И как, должно быть, особенно тяжко было Марине Ивановне в этот голицынский синий час, когда и без того «подо всем: работой, хождением в Дом отдыха, поездками в город, беседами с людьми, жизнью дня и снами ночи – тоска…».

Потом приходит март и первая весенняя капель. И стекленеет снег, и оседают грязные сугробы. И вот уже вдоль Коммунистического проспекта бегут ручьи, и к вечеру их затягивает льдом, который трещит под ногами Марины Ивановны, когда она торопится на станцию к ночному поезду… А жизнь течет по заведенному порядку: хождение в Дом писателей, поездки в город, стояние в очередях у тюрем, ожидания решений Литфонда, ожидания денег, болезни Мура – он все время простужается: ангины, воспаление легких, и каждый раз испуг, хлопоты с врачами, добывание лекарств, ссоры с Муром, который не подчиняется режиму. И переводы, переводы каждый день…

Где-то в марте Марина Ивановна совершает поездку в Болшево. Что ее заставило туда поехать? Разуверилась ли она в том, что маклерша найдет ей комнату, и она думает, что на лето, на худой конец, можно будет обосноваться и в Болшеве? Или еще надеется на комнату в Москве и хочет посмотреть, в порядке ли все вещи на даче. И пока еще не развезло дорогу и нет апрельской грязи, она приезжает в Болшево и на этой про́клятой даче застает гроб, а в гробу тот, кто поселился без спроса и повесился… Скажем прямо – это уже перебор! Судьба перестаралась.

А в довершение всего еще мартовское постановление Литфонда, и Марина Ивановна пишет Москвину:

Голицыно, Белорусской ж.д. – возле Дома

Писателей – 28-го марта 1940 г.

Дорогой Николай Яковлевич,

Нынче утром я шла в аптеку – за лекарством для Мура (у него очередной грипп, пролежал несколько дней с t°, нынче первый день встал, но, конечно, не выпускаю) – итак, бегу в аптеку, встречаю у станции С.И. и, радостно: – Ну что – получили деньги? (Я вчера вечером, наконец, принесла ей остаток долга, но ее не было, оставила, для передачи Финку.) – Да. – Значит, мы в расчете? – Да. М.И., но когда же остальное? – Т. е. какое остальное? Я же внесла все 830 р.! – Да, но это – одна путевка… Т. е. как – одна? – Да, плата за одну путевку – 830 р., а за две 1660 р. – Вы хотите сказать – за два месяца? – Нет, за один. Последнее постановление Литфонда. Вы, очевидно, меня не поняли: пользующиеся Домом отдыха свыше 3-ех месяцев платят 830 р. – Но мы же не в доме, мы в доме – часу не жили, мы же еще за комнату платим 250 р. – Я им говорила, что Вы мало зарабатываете… – И еще скажите. Скажите, что я больше 850 р. за двоих платить не могу. – Тогда они сразу снимут одного из вас с питания.

Расходимся. Два часа спустя прихожу в Дом завтракать – в руках, как обычно, кошелка с Муриной посудой. У телефона – С.И. – «…Она говорит, что столько платить не может…» – Пауза. – «Снять с питания? Хорошо. Сегодня же? Так и сделаю».

Иду в кухню, передаю свои котелки. Нюра: – Да разве Вы не завтракаете? – Я: – Нет. Дело в том – что они за каждого просят 830 р. – а у меня столько нет – и я, вообще, честный человек – и – я желаю им всего худшего – и дайте мне, пожалуйста, на одного человека. – Зашла С.И., предложила сегодня меня еще накормить, предложила мне воды, воду я выпила, от еды отказалась. – Сначала, сгоряча, я хотела написать Новикову – Шагинян – или даже поехать, – но потом – вдруг – поняла, что не надо, что это – моя судьба, что «одно к одному», т. е. данное – к многому. – Я, было, обратилась к Ермилову, члену правления Литфонда, выписала ему все цифры: весь доход за 5 месяцев (вплоть до 15-го июня) – и то, что уже выплачено в Литфонд, и за комнату, все очень точно, но – встретив его вторично, на улице (шла на почту), сказала, что главная моя цель – чтобы Мур смог здесь кончить школу, т. е. чтобы Литфонд – у нас путевка до 15-го апреля – дал нам путевку еще на 2 месяца. Продолжаю – Вам: если я буду просить сбавки (т. е. 830-850 р. за двоих), они нам не продлят и тогда вся эта мука с Муром, и его школой, и докторами, и банками, и ежемесячным учителем – была зря. Возможный случай: они нам дадут две путевки с условием, что я при первой возможности верну. Не хочу подписывать такой бумаги: 1) п.ч. знаю, что не верну, 2) п.ч. считаю такую цену – 830 р. за одну только еду: мою еду – ну – для себя неловкой, я никогда так широко не жила, не теперь начинать.

Этим кончается целый период моей голицынской жизни: вся совместность. Жаль – для Мура, для себя – не очень, последнее время все было очень сухо, – не сравнить с нашими временами, просто: у меня не было ни одного человека, которому бы я радовалась, а без этого мне и все сорок не нужны. Приехала очень элегантная детская писательница и сразу дала мне совет писать сначала все начерно, а потом уже «отделывать», на что я скромно ответила, что у каждого – свой опыт, свои возможности – и невозможности… Я, вообще, с Вашего отъезда, перед всеми извиняюсь, что я так хорошо (т. е. медленно, тщательно, беспощадно) работаю – и так мало зарабатываю. На обороте, кстати, найдете мой заработок. Я убеждена, что, если бы я плохо работала и хорошо зарабатывала, люди бы меня бесконечно больше уважали, но – мне из людского уважения – не шубу шить: мне не из людского уважения шубу шить, а из своих рукописных страниц.

С 15-го февраля по 15-ое марта Литфонд за столование нас обоих взял 800 р., т. е. 400 р. за человека.

С 15-го марта по 15-ое апреля Литфонд за столование нас обоих хочет 1600 р., т. е. 830 р. за человека, т. е. больше чем вдвое. И мы еще платим 250 р. за комнату, т. е. вся жизнь нам обходится 1910 р., т. е. 955 р. на человека. Живущие же в Доме отдыха платят 550 р. и пользуются всем (чем мы не).

 
Мои получки
60 % за Важа Пшавелу – Гоготур и Апшина – 1190 р.
100 % за Важа Пшавелу – Барс – 600 р.
60 % за Робин-Гуда 1 – 200 р.
25 % аванса за Этери – 1300 р.
^___________
– 3290 р.
 

+ 60 % за редактирование французского перевода Джангара – приблизительно 150 р. и 60 % за Р. Гуда – 300 р., к-рые вскоре должна получить.

Итого, с 15-го января по 15-ое июня (ибо до сдачи Этери не заработаю больше ни копейки) – 3840 р. – за 5 месяцев. А с меня требуют 1910 р. в месяц.

Этери еще не начинала, теперь весь день придется мыть посуду, п.ч. ее мало и не выношу грязной.

Звонить больше не придется, буду бывать в Доме 2 раза в день, – к 2 ч. и к 7 ч. – забирать по две еды, а то – неловко. Дружок, когда Вы говорили: занять у Литфонда – я уже тогда ощутила – безнадежность. Дают только богатым. – On ne prète qu’aux riches: старая французская поговорка. Читаю сейчас Житие протопопа Аввакума. Обнимаю Вас и Таню.

МЦ

А у Мура записано в дневнике: