Текст книги "Скрещение судеб"

– Уйдемте отсюда, – сказала Нина.

– Да… – сказала Марина Ивановна. – Я тоже сюда не могу заходить…

Потом она прошептала:

– Я всех боюсь, всех… – и глаза у нее стали дикими.

И она не выдержала и ушла с той проклятой дачи, ушла с Муром, захватив с собой из вещей только то, что они могли унести[29]29
  В письме к Павленко 27 августа 1940 г. М.И. пишет, что покинула Болшево 10 ноября. И в одной из первых открыток Але в лагерь в марте 1941 г. – 10 ноября, но в трех последующих письмах в том же марте – 8 ноября. Это не единственный случай, когда М.И. путает в письмах числа.


[Закрыть].

По докладной секретаря

Так закончилось «болшевское заточение» Марины Ивановны и началось ее скитание по чужим углам…

Сначала был Мерзляковский. Куда же еще, к кому она могла бежать! У Лили, у Елизаветы Яковлевны, нашла свой приют Аля, когда приехала из Парижа, теперь Марина Ивановна и Мур. Два лежачих места под углом, одно совсем коротенькое, другое в длину Мура, и две двери наискосок, одна из комнаты Елизаветы Яковлевны, другая из коридора. И когда Мур, читая, забывался, а он, конечно, забывался и вытягивал ноги, – то пройти из комнаты или в комнату Елизаветы Яковлевны было уже невозможно.

«Есть нора, вернее – четверть норы – без окна и без стола, и где – главное – нельзя курить…» – говорила Марина Ивановна.

Елизавета Яковлевна и Зинаида Митрофановна, обе больные, не выносили табачного дыма, а Марина Ивановна не могла без папирос. И потом, Елизавета Яковлевна преподавала художественное чтение актерам, любителям, днем у нее всегда были ученики, и Марине Ивановне и Муру приходилось либо сидеть на общей кухне, заставленной чужими столами, либо уходить из дома, чтобы не мешать занятиям. Но все же была хоть эта нора в коммунальной квартире, где можно было спастись от болшевского одичания и омертвения…

Теперь перед Мариной Ивановной встала неотложная и тяжелая задача – надо было добывать жилье, надо было добывать деньги! Надо было думать, на что жить, где жить и как жить.

Неизбежность действия, безотлагательность хлопот – может быть, именно это и помогло Марине Ивановне выбраться из того омута отчаяния и жути, в котором она пребывала последние месяцы. На нее теперь ложилась ответственность за жизнь и существование сына.

Ее «инкогнито», о котором говорил Пастернак Тарасенкову, запрет появляться в общественных местах, где ее могут узнать, встречаться со старыми знакомыми – все это касалось не ее самое, а ее мужа, Сергея Яковлевича Эфрона. Он скрывался под чужим именем, его скрывали, и она своим появлением могла бы выдать его присутствие здесь, в Москве. Впрочем, от кого было скрывать, кому было выдавать – там, в Париже, все хорошо знали, что он в Москве и что она поехала к нему в Москву…

Теперь его не было. Слухи, которые распространились тогда в Париже в день ее отъезда, что его арестовали, оправдались спустя четыре месяца. Она была одна. Она могла выйти из своего вынужденного заточения, и она выходит.

Она обращается за помощью к Фадееву, он главный в Союзе писателей, а она – писатель. Правда, теперь он не только руководит Союзом, но еще и член ЦК, его избрали совсем недавно, в марте того же 1939 года на XVIII съезде партии. А Первого мая во всех газетах появился снимок, где он в числе других руководителей партии и правительства на мавзолее, на трибуне в одном ряду со Сталиным, не рядом, нет, ибо и здесь, на мавзолее, на трибуне строго блюдется порядок «местничества», кто за кем, кто рядом с кем.

Может быть, именно член ЦК Фадеев и мешает писателю Фадееву, человеку Фадееву, проявить гуманность и должную чуткость к Марине Ивановне? Он слишком высоко вознесся, он только что приближен… С Цветаевой все сложно. Цветаева не просто эмигрантка, Игнатьев тоже был эмигрант и граф вдобавок, и из какой еще семьи! А его «Пятьдесят лет в строю» печатают под гул рецензий и рокот одобрений, и, ясно, неспроста, для этого была нужна команда, команду дали, и графа принимают в Союзе писателей с распростертыми объятиями. Куприн – Союз писателей его встречает, ласкает, обихаживает. «Союз писателей все меры принимает, чтобы у нас как можно скорее была квартира…» – писала Елизавета Морицевна Куприна. И квартира была. Опять-таки не потому, что этого хотел только Союз.

С Цветаевой же все было не совсем понятно: ее приезд в Россию, какой-то вроде бы негласный, и муж посажен, и дочь. Посаженные не Ежовым, сваленным уже и, может быть, расстрелянным, а новым, только восходящим наркомом Берией, в пенсне, спокойным, самоуверенным, самодовольным, подчеркнуто одетым в штатское. И был он, кстати, на тех самых первомайских торжествах рядом со Сталиным; и шествовал с ним тогда на площадь из Кремля бок о бок, как некогда, еще совсем недавно, вот так же рядом, путаясь в шинели, всегда растерянный, словно бы попал случайно не в ту компанию, шагал ушастенький, с хорьковой мордочкой, жестокий недоросточек Ежов. Об этом тоже оповестили нас газеты. Фадеев близок был к «верхам» и, может, больше знал, а может, близость ослепляла…

Ценил ли он Цветаеву – поэта? Знал ли, понимал? Или считал, или должен был считать, что она пишет стихи, чуждые народу? О том, что чуждо, что не чуждо для народа, партия, правительство взяли на себя право решать от имени народа, за народ все наперед зная, что вредно, что полезно, в каких пропорциях, когда. Для этого был создан агитпроп ЦК. И целая когорта специально натасканных «партгувернеров» в обкомах, райкомах и горкомах – блюли народ и строго выполняли постановления ЦК. ЦК давало указания, что можно, что не можно в газетах, в кино, в театрах, в музыке, в литературе и искусстве. Оно дозировало, оно планировало, оно воспитывало… Ну а генсек Союза писателей?[30]30
  Генсеком (генеральным секретарем) Фадеев был с 1946 по 1954 г. В 1939 г. должность руководителя Союза писателей называлась иначе. Но впоследствии эта кличка «генсек», или «генеральный», к нему так прилипла, что, вспоминая, невольно называешь его генсеком.


[Закрыть] Генсек тоже получал инструкции ЦК и указания ЦК; бывало, он, конечно, ошибался, бывало, поступал и вопреки, как думал сам, и ему за это нагорало, и он уходил в запой, или, как говорил Твардовский, – «водить медведя…». Но в общем-то он твердою рукой вел Союз писателей по курсу, проложенному партией и лично товарищем Сталиным.

Он был одним из «видных организаторов литературы» – так сказано о нем в энциклопедии. Организовывать литературу – казалось бы, на первый взгляд, нелепая, невыполнимая задача. Истинно литература – то Божий дар! Тут партия, правительство бессильны, и вопреки постановлениям и проработкам, и вопреки убийству – она живет без монументов и наград. И все же политика партии в области организации литературы оказалась «мудрой»…

Как раз те годы, 1939–1940-й, когда Марина Ивановна появляется в Москве, и были вехами в «организации» литературы. Сначала, правда, был 1934-й – тогда потушен был пожар двадцатых, хотя отсвет его виден и по сию пору! Были ликвидированы все литературные объединения, которыми так пестры и так богаты те годы. Свободные дискуссии повсюду, в кафе, в издательствах и на эстраде, споры, диспуты, издание журналов, журнальчиков всех направлений – стихия, одним словом. А литературой надо было управлять, литературу надо подчинять, литература признана служить орудием агитации и пропаганды нужных партии идей.

В 1934 году был создан единый Союз писателей и единый «метод» соцреализма. «Лозунг коммунистической партии о соцреализме советской литературы раскрывает перед писателями возможность разрешить возложенную на них великую историческую задачу – строить новый общественный порядок вместе с пролетариатом под руководством коммунистической партии… Тов. Сталин поставил перед писателями нашей страны величайшую задачу быть «инженерами человеческих душ», переделывать старого человека в нового человека социалистического общества». (Теперь это звучит почти как фарс, ну а тогда все было устрашающе всерьез!..)

Итак, единый союз, единый метод, но… любое единение всегда – чревато. Теперь надо было разбить это единение иным путем, а главное, заставить писателя служить!

Февраль 1939-го – ордена писателям. 21 орден Ленина, 49 Трудового Красного Знамени, 102 Знака Почета. Ахматова, Пастернак, Булгаков, Платонов не награждены, хотя вчерашние студенты Симонов, и Алигер, и Долматовский получают ордена как поощрения, в них верят…

Февраль 1940-го – снова praemium – награды. На этот раз не только знак отличия на лацкане, но и деньги, большие деньги. Сталин царским жестом в честь своего шестидесятилетия швыряет премии – Сталинские премии – за выдающиеся достижения в области литературы! А премия – не только деньги и значок лауреата, но и тиражи, переиздания, рецензии (теперь только похвальные, иных не может быть!), «пьедестал», почет и слава, места в президиумах, и обязательно – член редколлегии, член правления Союза, член правления Литфонда! Все блага, все преимущества, квартира, дача, et cetera, et cetera. Вплоть до похорон – какая категория кому. Погребут ли по первому разряду, с некрологом, подписанным членами правительства, с портретом или без, с объявлением в газетах и в каких, и сколько строк кому положено, или просто закопают, как рядового гражданина.

Ждать, когда поймет читатель, оценит, да и поймет ли правильно, сумеет ли он оценить, что надо и кого надо?! Народ – дитя и ошибиться может, а тут оценку ставят сверху – быть посему: тот гений, тот талант, тот выдающийся, а тот уже и классик. И всем все ясно, сомнений быть не может, читатель знает, что читать! Писатель знает, что писать: строчит на премию, на тему. К пленуму ЦК еще готовится какое-то решение, а на столе уже почти готов роман, как говорится, «информация – мать интуиции…». Казалось бы, вчера еще все шли в одном ряду, ничем не выделяясь, и книги равно средне-серые, а тут кто-то сумел сориентироваться, выбрал тему – тема это главное – и в яблочко попал, и назначается ведущим, а тот, другой – отстал, ведомый, стало быть. По лесенке, по ступенькам расставлены, и тот, кто посерее, карабкается выше, выше!

Ну а истинная литература? Литература пробиралась, обдираясь в кровь, где-то по задворкам, но упорно шла и шла…

Не помню, где и по какому поводу возник тот разговор. Есть только запись, что Марина Ивановна тогда произнесла: «Награду за стихи из рук чиновников! А судьи кто?! Поэт орденоносец! Поэт медаленосец! Какой абсурд! У поэта есть только имя и судьба. Судьба и имя…»

…Фадеев и Цветаева? Цветаева – Фадеев? Но нам ничего об этом не известно, документов, свидетельств пока нет. Мы знаем только, что было письмо Марины Ивановны к Фадееву и есть ответ Фадеева, и мне запомнился еще рассказ Бориса Леонидовича, что у него был разговор с Фадеевым по поводу того, чтобы принять в Союз писателей Марину Ивановну, а если нельзя в Союз, то хотя бы в члены Литфонда, что даст ей какие-то материальные преимущества. Оказалось, нельзя ни того ни другого. Фадеев отказал. Он рассердился на Бориса Леонидовича – как тот может об этом поднимать вопрос, неужели сам не понимает, что в данной ситуации это невозможно!

Борис Леонидович тогда нелестно отзывался о Фадееве, он называл его «лукавым царедворцем, бездушным лицедеем». Николай Николаевич Вильмонт вспоминал, что он тоже обращался с такой просьбой к Фадееву, и результат был тот же.

Марина Ивановна умерла членом групкома. А Борис Леонидович – членом Литфонда – не столь уж велика разница… Россия так богата талантами, и потому, должно быть, в России ими так походя бросаются и не научатся никак беречь. Одним больше, одним меньше, все остается в конечном счете достоянием народа. Ну а народ? Народ – помянет когда-нибудь потом «заупокойной свечечкой»…

Марина Ивановна не просит принять ее в Союз или в Литфонд. Не просит из гордости, а может быть, ей известен разговор Бориса Леонидовича с Фадеевым? Она просит только помочь ей с жильем, помочь добыть с таможни ее рукописи, книги, вещи. Дело в том, что, уезжая из Парижа, она послала весь свой багаж на имя дочери, Ариадны Эфрон. По приезде ей задержали выдачу багажа, а теперь и вовсе, после ареста дочери, отказались его выдать.

Марина Ивановна приходит в Союз писателей, в тот бывший «Дворец искусств» на углу Поварской и Кудринской – куда в двадцатых годах она так часто приходила с дочкой Алей. Где была анфилада комнат с лепными потолками, каминами, старинной мебелью, стенами, обтянутыми штофом, где Бальмонт справлял свой юбилей, а на лужайке перед домом в разлетающейся крылатке Андрей Белый – “ubertanzt”[31]31
  Перетанцовывает (нем.).


[Закрыть] ничевоков…[32]32
  «Ничевоки» – так называла себя группа поэтов.


[Закрыть] «Два крыла, ореол кудрей, сияние…» – пытался разъяснить им, ничевокам, что поэзия всегда есть что, чего, поэзия не может быть ничего.

Но вряд ли в этом нынешнем Союзе писателей Марина Ивановна узнает дом Соллогуба. Внешне он вроде бы не изменился, а внутри комнаты уже начали делить перегородками, за которыми разместятся завы и замы, и только приемная Фадеева так и останется неприкосновенной и будет свидетельствовать о том, что здесь и впрямь когда-то могли жить Ростовы. Фадеева Марина Ивановна не застает и оставляет, по-видимому, письмо секретарше. Был ли он занят, отсутствовал или не захотел ее принять – во всяком случае, о личном их свидании ничего не известно. Марина Ивановна появляется в Литфонде. Ее видят в Гослитиздате. Москва шумит, литературная Москва, конечно: – Вы видели Цветаеву? – Приехала Цветаева! – Вернулась из эмиграции Цветаева! – Цветаева в Москве!

Но Борис Леонидович говорил: приезд Куприна был решен по инициативе правительства, верхов, а Цветаеву пустили по докладной секретаря! Так оно, видно, и было. Куприна встречали цветами и почетом. На московском перроне его приветствовали писатели, щелкали камерами фоторепортеры. В центральных газетах было объявлено о его приезде, помещены снимки его с супругой. В гостинице их ожидали номера. Велись хлопоты о предоставлении им квартиры. А пока шло лето – он приехал в мае, – для него специально оборудовали дачу. Директору голицынского Дома писателей Серафиме Ивановне Фонской было дано распоряжение: немедля обеспечить. И она немедля обеспечила.

«В полдень – 10 мая 1937 года – мне позвонили из Союза писателей и сообщили, что на днях в Голицыно должен приехать вернувшийся из эмиграции Александр Иванович Куприн со своей женой Елизаветой Морицевной, – вспоминает впоследствии Серафима Ивановна. – Нужно для Куприна снять дачу, хорошую и удобную, желательно поблизости от Дома. Нужно, сказали мне, создать такую обстановку, чтобы писатель почувствовал: он вернулся в родной дом. Весь день ходила я по поселку. Искала дачу – тихую, спокойную. На проспекте Луначарского, у старого железнодорожника Звягинцева, была славная дачка из трех комнат с большой террасой. Перед террасой – кусты мелких роз, в саду отцветали яблони и вишни… Эту дачу мы и арендовали. Теперь предстояло как-то убрать ее. Постелили на стол вышитую крестом скатерть, на окна повесили такие же шторы, расставили белую плетеную мебель местного производства. А главным украшением, думалось мне, будет самовар, чайник и грелка к нему в виде петушка с гребешком. Незатейливая эта грелка придавала террасе обжитой, домашний вид.

Теперь следовало подумать о человеке, который мог бы заботиться о Куприных, найти женщину душевную и приятную. В доме нашем работала в это время уборщицей Анастасия Федоровна Богданова, в прошлом ткачиха “Трехгорки”. Она хорошо пела… За неделю мы оборудовали дачу и все приготовили. Я сообщила об этом в Союз писателей и в Наркомат просвещения, Потемкину, который все беспокоился, названивал нам и повторял, чтобы мы постарались получше устроить Куприна.

Он был доставлен на машине в Голицыно в Дом писателей, его ждали к обеду, где специально для него было продумано меню. Потом проводили на дачу. Потом приезжали из Москвы справляться, не нужно ли чего».

Что ж, все это естественно – на Родину вернулся русский писатель. Да, но это свершилось по воле верхов, и было дано указание, и сам нарком просвещения требовал доложить обстановку, и Союз писателей был обеспокоен.

Ну а если «по докладной секретаря»?.. Письмо Марины Ивановны к Фадееву разыскать не удалось. Если оно не попало в частные руки и не скрыто до поры до времени, то, скорее всего, было сожжено тем горбуном, который в октябре 1941 года накануне эвакуации Союза из Москвы жег бумаги. Я видела, как в эти дни над крышей соллогубовского особняка летали хлопья сажи, а зачастую целые обугленные страницы вылетали с искрами из трубы и медленно планировали над сквериком. Немцы уже подошли совсем близко к городу, и во всех учреждениях, не успевших эвакуироваться, по всей Москве жгли архивы, документы. Горбун заведовал отделом кадров в Союзе, и все его боялись. И, завидя его, мрачно говорили: «Этот человек все про всех знает!» Он был на вид безобидный, на тоненьких ножках – горбун как горбун, но все знали – он засекреченный, на такую должность, да еще в творческий союз, не назначают просто так. Говорили, к этому горбуну приезжали прямо с Лубянки и, запершись с ним в его кабинетике за железной дверью и вынув из несгораемого шкафа личное дело очередного члена Союза, копались в нем. Говорили, и сам горбун целые дни изучал по анкетам кто есть кто, и когда он появлялся в дубовом зале бывшей масонской ложи, где в свободное от заседаний время стояли ресторанные столики, даже пьяные возгласы смолкали. Но, впрочем, он окончил свою карьеру там же, на Лубянке, во внутренней тюрьме, или в какой-то другой московской тюрьме…

Итак, письмо Марины Ивановны к Фадееву не найдено. Имеется ответ Фадеева.

Тов. Цветаева!

В отношении Ваших архивов я постараюсь что-нибудь узнать, хотя это не так легко, принимая во внимание все обстоятельства дела. Во всяком случае, постараюсь что-нибудь сделать.

Но достать Вам в Москве комнату абсолютно невозможно. У нас большая группа очень хороших писателей и поэтов, нуждающихся в жилплощади. И мы годами не можем достать им ни одного метра.

Единственный выход для Вас: с помощью директора Дома отдыха в Голицыне (она член местного поселкового Совета) снять комнату или две в Голицыне. Это будет стоить Вам 200–300 рублей ежемесячно. Дорого, конечно, но при Вашей квалификации Вы сможете много зарабатывать одними переводами – по линии издательств и журналов. В отношении работы Союз писателей Вам поможет. В подыскании комнаты в Голицыне Вам поможет Литфонд. Я уже говорил с тов. Оськиным (директор Литфонда), к которому советую Вам обратиться.

А.Фадеев.

Письмо датировано 17 января 1940 года.

А Марина Ивановна уже более месяца жила в Голицыне. Фадеев действительно сказал директору Литфонда Оськину о Марине Ивановне, и вся ее дальнейшая судьба зависела от того, что и как он сказал. И Оськин, следуя тому, что и как сказал Фадеев, дал распоряжение все той же Серафиме Ивановне Фонской, та и подыскала для Марины Ивановны соответствующее жилье.

Комната была маленькая, за перегородкой, не доходившей до потолка. За перегородкой жили хозяева. Электричества в доме не было. Серафима Ивановна не застелила стол к приезду Марины Ивановны скатертью, расшитой крестом, не повесила шторы, но даже и о такой элементарной вещи, как керосиновая лампа, не побеспокоилась, и Марине Ивановне с Муром пришлось бы коротать первый вечер в темноте либо жечь лучину, как это делали некогда предки! Спасла положение Людмила Веприцкая, которая в это время жила в Доме писателей. Она не отличалась кротостью характера и, устроив скандал, добыла этот несложный осветительный агрегат.

По воспоминаниям сводной сестры – Валерии Ивановны, Марина Ивановна еще смолоду не очень-то умела справляться с керосиновыми лампами: у нее никогда не хватало терпения подождать, пока нагреется стекло над огнем, и тогда надевать его, и дворнику каждый день приходилось бегать в лавку покупать новое стекло для барышни…

Теперь у Марины Ивановны терпения было больше, жизнь ее ко многому приучила, и потом, разбив стекло, не так-то уж просто было приобрести его в Голицыне. Да и в суровых, нищенских условиях эмиграции в Чехии она давно привыкла и к жестяным лампам, и железным печам. «Первые наливаем, вторые – топим. И те и другие чистим…» Ну а что касается голицынского быта – то он мало чем отличался от эмигрантского, и только не было рядом Сергея Яковлевича и Али…

Воду таскали из колодца в ведрах, пробивая лед. Колодец за ночь замерзал. Морозы стояли лютые, доходило до 40 градусов и больше. А хозяйка еще в довершение всего отказалась вдруг топить печь, о чем свидетельствует отчаянная записка Марины Ивановны, обращенная к Шагинян, обитавшей тогда в Голицыне.

«Милая Мариэтта Сергеевна, я не знаю, что мне делать. Хозяйка, беря от меня 250 р. за следующий месяц за комнату, объявила, что больше моей печи топить не может – п<отому> ч<то> у нее нет дров, а Сераф<има> Ив<ановна> ей продавать не хочет.

Я не знаю, как с этими комнатами, где живут писатели, и кто поставляет дрова??? Я только знаю, что я плачу очень дорого (мне все говорят), что эту комнату нашла С.И. и что Муру сейчас жить в нетопленой комнате – опасно. Как бы выяснить? Хозяйке нужен кубометр».

Винить Серафиму Ивановну в том, что она не давала дрова, быть может, и не стоит – она была всего лишь исполнитель, и, видимо, хороший исполнитель, она с полуслова, с полунамека понимала свое начальство, и если для полного уюта на даче Куприна необходима была грелка на чайник в виде петуха с гребешком, то для Цветаевой в сорокаградусный мороз – дрова не предусматривались… Их надо было добывать ей самой!

Деревянный домишко, в котором поселилась Марина Ивановна, стоял на Коммунистическом проспекте, в проулочке, впрочем, Марина Ивановна, словно бы не надеясь на то, что потомки смогут разыскать ее следы, всегда оставляет нам свои точные адреса: «спрашивайте Коммунистический проспект, Дом писателей (все знают) и, минуя Дом писателей, идите по Коммунистическому проспекту дальше до самого конца, последний дом справа, дача Лисицыной, № 24, открывайте калитку, проходите куриный дворик, открывайте вторую калитку – левое крыльцо – наше…»

Это было совсем неподалеку от Дома писателей, куда Марина Ивановна и Мур приходили столоваться. Дом писателей – небольшая двухэтажная дача, комнат десять, маленьких, тесных. Единственная просторная комната – столовая, она, должно быть, была переделана из крытой террасы, и потому там, несмотря на голландскую печь, было всегда прохладно, но об этом тоже нам рассказывает Марина Ивановна: «…В столовой по утрам 4 гр., за окном – 40…» «…Дома (у меня) вполне выносимо и даже уютно – как всегда от общего бедствия…»

А общее бедствие было велико: зимой 1939–1940 года шла война с финнами.

«За безопасность северо-западных границ, за безопасность колыбели революции, города Ленина, вперед, товарищи! Под знаменем Сталина до полного разгрома белофинских банд Маннергейма!..» Но этот клич командарма не очень-то воодушевлял, и наши войска застряли посреди снегов и минных заграждений.

«Белофинские банды отщепенцев», – писали газеты. «Белофинские предатели», «белофинны вероломно напали на нашу границу», «белофинны, приспешники англо-французского блока», «белофинны, белофинны», – гудело радио. И кто-то из остряков пустил по Москве:

– Ну хорошо, в Гражданскую войну мы воевали с белогвардейцами, с белобандитами, потом с белополяками, теперь с белофиннами. А если мы будем воевать в Африке с неграми, они будут «белонегры»?!

Но было не до шуток. В газетах писали: «Красная Армия победоносно вошла в Финляндию, выполняя свою славную патриотическую миссию освобождения трудящихся». «Героическими усилиями финского народа и Красной Армии осуществляется историческое дело освобождения Финляндии». «Финский народ поднялся на борьбу со своими угнетателями…» А на деле финский народ что-то не очень боролся со своими угнетателями. И победоносная Красная Армия, выполнявшая патриотическую миссию освобождения трудящихся, встречала на своем пути брошенные фермы, пустые поселки, где все было заминировано, начиная с колодца и кончая буханкой хлеба на столе или крынкой молока, о чем сообщалось в тех же самых газетах в корреспонденциях с фронтов. В тыл уходили эшелоны с обмороженными и ранеными. С фронтов поступали неопределенные сводки. Население в тылу, боясь голода, стало запасаться продуктами. Даже за хлебом возникали очереди – сушили впрок сухари. Шли показательные суды над спекулянтами: у кого-то нашли десять пар галош, 480 коробков спичек, 26 кусков мыла, 68 литров керосина и так далее. В коммунальных квартирах соседки писали друг на друга доносы, приходили с обыском, изымали запасы.

В кино крутили оперно-декоративный фильм «Александр Невский», в котором непрерывно убивали, жгли, казнили, вешали, бросали детей в огонь, словом, шла война по Руси и пожарища покрывали землю. Таков же был фильм «Минин и Пожарский», сделанный тоже по специальному заказу партии и правительства для поднятия патриотического духа у населения. Крутили фильмы о Гражданской войне «Мы из Кронштадта», «Щорс» и другие, там тоже убивали, вешали, стреляли. Крутили хронику: война в Испании, бомбежки Лондона – разбитые дома, эвакуация детей, рыдающие женщины… Плакали на экране, плакали в зрительном зале, содрогаясь и примеряя на себя все эти беды, замирая от ужаса в ожидании войны с Гитлером. И казалось, никто, кроме «великого горца», отгороженного от народа Кремлевской стеной, не принимал всерьез германо-советский пакт о ненападении, и всем запомнились слова Риббентропа, который заявил на прощание: «Мое пребывание в Москве опять было кратким, к сожалению, слишком кратким. В следующий раз я надеюсь пробыть здесь больше». И не оставалось сомнений, как он собирается пробыть здесь больше.

«Великий горец» только что отпраздновал свое шестидесятилетие, и все народы Советского Союза в исступлении провозглашали ему осанну. Газетные полосы были наводнены потоками приветствий, поздравлений: великий, мудрый, отец родной, кормчий революции! «Ты – сердце, ты – радость народа, ты – жизни заря, ты – сила и слава и песня моя!..» Стихи, телеграммы, письма, поэмы в тысячу строк. Заводы, колхозы, шахты, писатели, актеры, ученые. И в детских садах – «Я маленькая девочка, танцую и пою, я Сталина не видела, но Сталина люблю!..»

И мой отец, вынимая утреннюю почту, скрежещет зубами и клянет своего «великого» тезку. А я спорю, уверяя отца, что Сталин там, за Кремлевской стеной, конечно же, ничего этого не знает, что это все подхалимы, чиновники. У него нет времени читать газеты, слушать радио, он занят более важными делами, а если бы он знал, то остановил бы немедля это словоблудие! И он остановил его спустя полтора месяца, 2 февраля 1940 года, завершающим аккордом назначив Сталинские премии по литературе.

– Романовы были скромнее!..

Но это я услышу от Марины Ивановны потом, почти год спустя, у нас на Конюшках. И это поразит меня, отец в свое время сказал почти то же, но он сказал это у себя дома, нам, своим, а она в чужом доме, нам, чужим… А что она сказала там, по горячему следу в феврале 1940-го писателям, обитавшим в Голицыне, и кому? Или ничего не сказала…

Она тогда жила в Голицыне.

«Новый неприютный дом – по ночам опять не сплю – боюсь – слишком много стекла – одиночества – ночные звуки и страхи: то машина, черт ее знает, что ищущая, то нечеловеческая кошка, то треск дерева, – вскакиваю, укрываюсь на постель к Муру (не бужу) – и опять читаю…»

«И опять – треск, и опять – скачок, – и так – до света…»

Это Марина Ивановна напишет совершенно посторонней женщине, с которой не встречалась с семнадцатого года, да и тогда ей не близкой, случайной знакомой. От одиночества, от душевной тоски, от страха ночного ожидания она готова открыться любому, первому, окликнувшему ее. Она всю жизнь так нуждалась в человеке, к которому могла бы прийти «в любой час суток – и не суток – в любой час души…», и чтобы человек этот ждал ее, добрый, мудрый, никуда не спешащий…

И теперь в Голицыне, быть может, как никогда ей было необходимо прийти к кому-то вечером – «сбыв с плеч День»… Но единственно близкие ей люди, с которыми она действительно могла бы быть полностью откровенной, – это Елизавета Яковлевна и Борис Леонидович. Но они оба далеко, в Москве, а в Москву она старается ездить возможно реже! Она так плохо переносит холод в поездах, и катящиеся лестницы в метро, и сутолоку московских улиц, и несущиеся машины, и давку в трамваях. И потом еще – эта ее вечная боязнь оставлять Мура одного, словно он маленький и с ним без нее может что-то случиться!

Но все же в Москву ей приходится ездить, и не только по издательским делам, и притом еще ночными поездами… Она не смыкает глаз, боясь проспать, да и все равно заснуть она не может, и читать – не читается, а работать ночью она никогда не работает, «ночью не могу, не умею», и время ползет томительно медленно.

И так отчетливо видится эта голицынская тесная комнатушка. Мур спит, жестяная лампа горит на столе, и Марина Ивановна, одетая, на кровати в ожидании часа… И наконец он приходит – этот час. Она поднимается, и за ее спиной по стене поднимается тень и, сломанная пополам, распластывается по низко нависшему потолку, неуклюже и издевательски повторяя ее движения. Марина Ивановна натягивает теплые чулки на теплые чулки, теплую кофту на теплую кофту, обувается, с трудом втискивается в шубу, обматывается шарфом, проверяет (в который уже раз!), на месте ли деньги, паспорт, поправляет одеяло на кровати Мура, подкручивает фитиль в лампе и, накрыв спичечным коробком стекло и подождав, пока погаснет язычок пламени, в темноте, осторожно, стараясь ничего не задеть, выбирается из комнаты.

Во дворе от мороза у нее перехватывает дыхание, конечно же, перехватывает… Ведь в ту зиму по ночам бывало и более 45 градусов. Звенят как стеклянные заиндевевшие ветки кустов, когда она задевает их плечом. Звенят под ногами промерзшие деревянные мостки. На улице ни огня. Фонарей нет. В домах все окна темны. И она одна на этом нескончаемом Коммунистическом проспекте. Она торопится, боясь растерять по дороге тепло. Идет наугад, ничего не видя, оглушенная отчаянным скрипом собственных шагов, и ей кажется, что кто-то ее нагоняет. Ей это теперь всегда кажется, и потом, в Москве, тоже будет казаться, что кто-то идет следом за ней… Наконец где-то там, впереди, где проходят железнодорожные рельсы, – желтое пятно фонаря.

Потом ледяной ад вагона. От промерзшей скамейки стынет спина, немеют от холода пальцы. Тепла уже не удержать. Марина Ивановна начинает стынуть. Вагон пуст, его не согревает дыхание людей. И когда на остановке вваливается какой-нибудь парень или несколько парней, Марина Ивановна пугается, боясь, что у нее могут отнять деньги и паспорт. И так, в полубреду-полудреме, проходит время. Наконец Москва, Белорусский вокзал. Она выскакивает на улицу на деревянных, негнущихся ногах и тут же ныряет в белые клубы пара, которые выбиваются из дверей уже открытого метро. В метро катящаяся лестница, и она со страхом вцепляется в поручень. Но здесь тепло, можно обогреться, ибо стынуть ей еще предстоит.