Текст книги "Директория «Мусорщик». Книга 1. Ра"

Глава 5

Обедали мы снова вдвоём с Антуаном всё в той же незатейливой столовой а-ля XXI век с дешёвыми панельными столами, покрытыми прозрачным пластиком, уродливыми пластиковыми стульями и жалюзи на окнах. Он пришёл позже меня, оглядел зал и ко мне за столик не подсел – устроился за соседним, боком ко мне. Я не стала навязываться. Отшельничество какое-то получалось: мало того, что телефон отняли, ещё и поговорить не с кем. Осталось найти пепел и посыпать им голову. Наверняка в этом царстве гари и вони с пеплом проблем не будет.

– Учишься с утра до вечера? – спросил Антуан.

Ему, видимо, тоже невмоготу было молчать.

– Как вы догадались? – не слишком вежливо спросила я.

– По большим удивлённым твоим глазам. Это забавно: когда люди пытаются познать устройство этого чудесного мира, им поначалу бывает очень непросто, – ответил он.

– А потом?

– Потом тот, кто понимает, уже не уходит отсюда никогда. Остальным и не надо понимать, значит, не их это место, – философствовал он.

– А как же близкие? Им-то каково, когда родные тут остаются? Или тут остаются только конченые эгоисты, которым на всех остальных наплевать? – вспомнила я рассказ врача.

– Только так близость и можно определить. «Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит». Кто-то великий сказал, не я. Или, когда кто-то находит себя, а другие ему доверяют и идут за ним, – продолжал он свои размышления.

– Интересно. Почему это не мы к ним в обычную жизнь должны вернуться, а они к нам сюда на помойку переехать? – спросила я с вызовом, совершенно не разделяя его точку зрения.

– Потому что обычная жизнь – ненастоящая, она полна глупостей, страхов, псевдосвободы. Это умные маркетологи придумали историю про то, как отнести заработанные тобой деньги другим, и без того безмерно богатым людям, которые будут жить на них припеваючи, пока ты влачишь своё жалкое существование в стерилизованном пространстве, постоянно опасаясь за свою жизнь, – вдохновлённо говорил Антуан.

– Вас там кто-то обидел, в этом «стерилизованном пространстве»? – догадалась я.

– Ещё как! – он так обрадовался этому вопросу, словно только его и ждал, даже суп есть перестал. – «Там» само по себе меня обидело.

– Развёрнутое объяснение, – усмехнулась я.

– Уж поверь, я полжизни потратил на поиски этого места! – воскликнул Антуан.

– А я полжизни готова отдать, чтобы сейчас оказаться подальше отсюда! – воскликнула я в ответ.

– Сейчас да, но ты ещё ничего не видела, не прочувствовала сути этого чистого места, – уверял он.

– Чистого места? Да я маску снять не могу, потому что сразу задыхаюсь от вони! Это чистота, наверное, так воняет? – снова съязвила я.

– Ты очень молода и не понимаешь, что это мелочи! Эта вонь ничто по сравнению с той вонью! – сказал он и махнул рукой куда-то, видимо, в сторону нашего далёкого дома.

– Болтология. Ни одного примера, ни одного аргумента – общие фразы, – ответила я.

Мы замолчали. Зачем нам была нужна эта перебранка? Два совершенно чужих человека, спорящих ни о чём. Сотрясение воздуха для заполнения пустоты.

Я взяла вторую порцию компота. Не хотелось уходить из столовой, потому что в ней так сильно пахло котлетами, что иные запахи сюда не проникали. Котлеты победили гарь, и я могла тут находиться без надоедливой маски.

Антуан демонстративно достал из кармана телефон и начал в нём что-то искать. Как так? Почему ему можно быть с телефоном, а мне нельзя? Он что-то читал, чему-то улыбался. После перебранки спросить, как он его заполучил, значило бы унизиться и признать мою последнюю фразу никчёмной. Нет уж, лучше потерплю, пусть думает, что мне всё равно.

Он, словно решив подразнить меня, тоже взял второй компот.

– Надеюсь, у остальных жителей всё в порядке после прививок? – спросила я у девушки на раздаче.

– Я новенькая и ничего не знаю, простите, – пролепетала она, опустив глаза, как делают те, кто боится сказать лишнего.

Вот и пообедали. Я допила компот, надела маску и пошла бродить по коридору. В конце его оказался тренажёрный зал, окно которого очень удачно выходило на просвет между корпусами. Вдали виднелись улицы, за ними гора, над горой поднимались столбики дыма. Мне показалось, что это со мной навсегда: этот коридор, эти некрасивые столы, запах котлет и привязанная к небу ниточками дыма куча мусора – всё, что теперь у меня осталось. «Великокучный период развития человечества» привёл его к вершине – созданию этой кучищи. Дальше всё, апогей, высшая точка. Чтобы избавиться от этого дурацкого ощущения, я встряхнула плечами и быстро пошла к себе в комнату. Лучше учиться, чем фантазировать!

* * *

Я снова устроилась под одеялом в своём кроватном кинотеатре, но дверь неожиданно открылась. Вчерашняя врач пришла со своим неизменным детским чемоданчиком.

– Как вы сегодня? Укол нужен или справляетесь? – спросила она.

– Справляюсь. А как остальные, те, что с прививками? – поинтересовалась я.

– Прекрасно. Завтра вам станет веселее. Ждём новеньких, да и ребята после прививок восстановятся, – пообещала врач.

– А что это за прививки? У меня тоже будут? – спросила я.

– Да, обязательно. Всех тех старых болезней, которых давно нет за стеной, и здесь у людей нет, не бойтесь. Но насекомые, грызуны всё равно разносят. Вернее, могут разнести. Нам положено перестраховываться. Привьём от всего, на всякий случай, – успокоила она.

– Мне кажется, что тот, кто побывал в директории, становится потом сверхчеловеком: вони не чувствует, болезни его не берут, он знает какую-то истину про чистоту этого места, – сказала я.

– Ну, насчёт истины не могу вам сказать, а вот про болезни и вонь – это точно. Люди становятся сильнее, выносливее. С медицинской точки зрения это легко объяснить: нахождение человека в экстремальных условиях мобилизует организм для выживания, – подтвердила она.

– Антуан с таким видом мне говорил про «чистоту этого места», словно каждый об этом знает, одна я не в курсе, – пожаловалась я.

Врач пожала плечами в ответ и, убедившись, что все показатели моего несчастного организма в норме, оставила мазь от зудящей потёртости на носу, которая образовалась от маски, велела ежедневно её менять, а лучше два раза в день, и ушла. Пора мне было возвращаться в свой маленький кинозал.

До ужина я посмотрела, до какого состояния довели планету после изобретения неразлагающихся пластиков. Как мучились люди, когда мегаполисы расползлись границами до мусорных свалок, которые когда-то были организованы далеко за городом. Эти свалки превратились в настоящие мусорные горы, полные в том числе ядовитых отходов. Как страдали от запаха дети (совсем как я), как начались массовые отравления из-за загрязнения воды и напичканных нитратами пищевых продуктов. Как люди стали массово погибать от инфекций и радиации. Про новые виды насекомых, порождённые свалками. Когда-то и в школе мы касались этой темы, правда, не так детально. В фильме этот период был показан очень красочно! Кадры с мусорных полигонов, гребущие ковшами груды отходов экскаваторы, полчища огромных чаек, стаи диких псов и драных котов. Потом показывали леса, заваленные мусором и зарастающие крапивой, стены из борщевика, засилье огромных, как змеи, слизняков.

«Постепенно население планеты увеличилось в десятки раз, превращая мусорную проблему в настоящую экологическую катастрофу. Свалки безостановочно горели, земля покрылась слоями пластика и неразлагающихся отходов, нарушившими хрупкий экологический баланс. Менялся состав почвы, воздуха, следом гибла флора – менялась сама жизнь. Люди бросали отравленные земли и перебирались в новые, ещё чистые места обитания, которые снова засоряли. XXI век не зря называют мусорным веком. Ни законодательство, ни борьба активистов-экологов были неспособны противостоять желанию бизнеса получать сверхприбыли за счёт использования дешёвого в производстве пластика, губительного для планеты, и не тратиться на очистку отходов производства и жизнедеятельности. Коллективный техногенный разум, наконец, восторжествовал над первобытной и оттого беззащитной природой и сам ещё не понял, что натворил. При этом роль экологических служб была второстепенной, а роль капитала – первостепенной. Экологический кодекс не являлся независимой и неотъемлемой нормативной единицей, регулирующей деятельность человечества. Понятие «Экологическое право» отсутствовало как таковое, а значит, планета была абсолютно бесправна перед лицом своих захватчиков – людей».

Вот сколько смотрела подобные истории, не могла поверить! Невозможно было представить себе, что эти же самые люди, умные, окончившие университеты, опытные, вооружённые суперкомпьютерами, не могли вывести такую простую формулу: сколько людей скоро будет на планете с учётом стремительного прироста населения, сколько мусора они будут производить и как быстро превратят планету в мусорную свалку! Математика для третьего класса против утверждения: «Земля большая – места для всех и всего хватит». Безусловно, я сейчас не могу понять их, и они когда-то не понимали, как раньше людей сжигали заживо на кострах за их убеждения, как можно было жить без смартфонов или как люди обходились без кофе. Говорят, это как с алкоголизмом: человек понимает, что делает что-то не так, но убеждает себя, что в этом нет ничего страшного, и продолжает пить. Так было и с мусором – мусороголики какие-то.

В фильме добрались, наконец, до уже устаревшего «феномена одной жизни».

«Исследования человеческого восприятия путём опросов тысяч людей из разных стран, представителей разных профессий, культур в разные периоды их жизни однозначно показывают: человеку свойственно восприятие своей жизни в рамках её обозримого периода. Ребёнок беспечен и не задумывается о своём будущем; в юном возрасте люди не верят, что будут стариками и лишь в зрелом возрасте начинают осознавать грядущий конец своего пути на Земле. Человек живёт, не видя дальше десятка лет собственной жизни.

Так выглядел диалог журналиста с обычным горожанином всего триста лет назад:

– Как будут жить ваши внуки? Какой будет их жизнь? – спрашивает репортёр.

В ответ растерянность, смех, недоумение.

– Я выжил как-то, и они справятся. Этот вопрос каждый решает сам для себя. Какие там у них будут правила игры, мне невдомёк!

– А лично вы что-то можете сделать для них? – говорит журналист.

– Ещё как могу, – смеётся горожанин. – Я оставлю уйму долгов по банковским кредитам, которых хватит и моим детям, и моим внукам!

– А если серьёзно? – пытается вернуть разговор в конструктивное русло журналист.

– Вы даже не представляете, как это серьёзно! Они родятся несвободными, им под кожу при рождении вживят чипы с моими долгами, и они будут платить, платить, платить. Бедняжки. Что я ещё должен о них знать? – недоумевает мужчина.

– Ну, а где они будут жить? – продолжает журналист.

– Тут, например, в Остине, почему бы нет?

– Вас ничего не беспокоит в этом городе? – спрашивает журналист.

– Если честно, очень многое беспокоит, – признаётся горожанин.

– Например?

– Дороги плохо ремонтируют, магазины рано закрываются, еда стала невкусной, – отвечает местный житель.

– А мусорная свалка?

– Разве в Остине есть мусорная свалка? – удивляется горожанин.

– В самом Остине нет, но мусор же куда-то пропадает из города? – спрашивает репортёр.

– Боже мой! Вы хотите мне сказать, что у нас в Остине воруют мусор? – местный житель снова жирно хохочет.

– Я, наоборот, хочу вас расстроить: его не воруют, его складируют неподалёку, и всё это останется вашим внукам. Вас это совсем не беспокоит? – настаивает журналист.

– Нисколько. Пусть те, кто обязан этим заниматься, и думают о своей работе. Я буду беспокоиться о своей жизни, жизни своей семьи, и хорошо, если меня на это хватит. Всё будет идти своим чередом. Жить надо здесь и сейчас. Зачем мне жить жизнью внуков, если я и со своей-то с трудом справляюсь?

Типичное проявление феномена одной жизни, заложенное в массовом сознании человечества: «После нас хоть потоп!» в сочетании с разработкой и применением всё новых и новых высокотоксичных и сложноразлагаемых химических соединений поставило это самое человечество на грань выживания на пике его интеллектуального развития».

* * *

Никогда не смотрела на экран без защиты так долго. Глаза горели, но очень хотелось поскорее покончить с этим, и я мужественно держалась. Дальше будет самый неприятный для меня период истории – мусорные войны. Выбрала следующий эпизод в списке, запустила видео, устроилась поудобнее с мыслью о том, что сегодня стоило бы сходить на ужин. Надела «намордник». Потёртость на носу тут же невыносимо загорелась. Такая крошечная ранка доставляла столько неудобств, но сил потянуться за мазью не было. На экране мелькали ловушки мегаполисов, возникшие из-за глобального изменения климата, когда раскалённые бетонные города стали притягивать к себе облака пыли и гари, закрывавшие солнце и не пускавшие дожди в город. Это сделало жизнь в мегаполисах невыносимой: теперь шли дожди из мёртвых птиц, падавших на головы прохожих. Города укрыл плотный смог. Непроходящий запах гари, обилие искусственных растений и недостаток солнечных лучей привели к глобальной миграции населения в поисках дарующих здоровье чистой воды, чистой земли, чистого воздуха, дождя и солнца.

«Как это ни удивительно, но люди, искавшие новые места, несли с собой старое поведение. Они по-прежнему полагали, что мусорные вопросы за них решит кто-то другой, что жить нужно здесь и сейчас и заботиться о завтрашнем дне, но не далее. Все свои проблемы они посчитали проблемами именно больших городов, а свой уход оттуда – полным избавлением. Неудивительно, что такой подход не радовал бережно относившихся к своей земле жителей маленьких поселений, и те решили принять бой за свою землю и свои жизненные устои, но оказались в меньшинстве. Переселенцы буквально задавили их с помощью своих законов, денег и войск. Городской народ расползся по сельским территориям, а инфраструктурные схемы перестроить не успели. Значительно возросла нагрузка на канализации, станции по очистке воды перестали справляться. Ранее жители маленьких городов не имели у себя во дворах даже мусорных баков – сдавали тщательно отсортированный мусор на специальные заводы по его переработке. В связи с неожиданным и многократным увеличением населения их мощностей просто перестало хватать. Пришлось вернуться к порочной практике свалок мусора. Эти проблемы не казались тогда первостепенными: глобальное переселение обрушило все экономические уклады, хранимые в веках. Безработица и значительное падение уровня жизни, криминализация общества, отсутствие должной медицинской помощи – человечество переживало тяжёлые времена. Всем было не до мусора».

Эту историю я слушала уже с закрытыми глазами, и мне снились собаки, много-много собак. Они шли по улицам маленьких городков, вернее, текли как река, куда-то вдаль, в поисках своих домов. И повсюду, в каждом дворе, собаки гавкали, копали газоны, гонялись за машинами. Вытоптали всё вокруг, превратив зелёные поляны в степь до горизонта, как здесь, в резервации. И с ними был мой Джеки, и я пыталась его остановить, поймать, но никак не могла догнать. А если догоняла, то никак не могла схватить, только чувствовала, как ужасно он вонял псиной вперемешку с гарью…

* * *

Проснулась под утро голодная, беспомощная, в неудобной позе и с ощущением жуткой дурноты. Оказывается, ночью я умудрилась стянуть с себя аромамаску. Действительно, пахло псиной и гарью, да так сильно, что даже аромазащита не помогала. На половину окна, словно вода в аквариуме, был налит то ли туман, то ли дым, и ничего не было видно: ни домов, ни машин, ни дорог. Фонари утонули в этой пелене и превратились в мутные, слабо мерцающие пятна. А может быть, тут все умерли от этой гадости? Выброс какой-нибудь и всё, больше в резервации «Мусорщик» никого не осталось? Одна я выжила, потому что… Непонятно, почему. Сердце моё заколотилось, как бешеное, сначала в груди, потом ближе к горлу, сдавив внутренности почти до рвоты.

Потом сделала звонок по 003. Мне сначала разъяснили про зловонный смог и другие виды местных погодных явлений, затем порекомендовали изучить географию региона. Словно из ниоткуда появилась знакомая врач и снова вколола снотворное.

Глава 6

Сначала сквозь сон, а потом и наяву, я услышала голоса людей. В коридоре кто-то смеялся и обсуждал возможную стоимость наших дотационных завтраков с отвратительными заменителями мяса, и это точно был не Антуан. Там были настоящие живые люди! Взглянула на часы и, к ужасу своему, поняла, что до конца завтрака осталось всего двадцать пять минут. Теперь у меня был выбор: или завтракать без душа, или принять душ, но голодать до обеда.

После пропущенного ужина и ночных медицинских приключений есть хотелось неимоверно. Наверное, так всегда чувствуют себя при токсикозе: противно до того, что хочется эту противность заесть, и ради этого ты готова тащить в рот всё, что угодно. Значит, душ подождёт!

Быстро причесалась, соорудила нечто наподобие причёски при помощи резинки-пружинки, мысленно вознося хвалу её изобретателю. Выглядела бледной, но ухоженной, по крайней мере, так мне казалось. Когда я буквально влетела в столовую, там уже не было ни посетителей, ни поваров. Кофе из автомата, булочка, йогурт, апельсиновый сок – это был весь мой завтрак. Ещё две булочки я припрятала, чтобы дотянуть до обеда, и больше ничего не успела. Когда вышла, дверь столовой, обрамлённая уплотнительной резиной, за мной автоматически защёлкнулась, загудела. Похоже было на герметизацию люков в скоростных поездах и самолётах.

В коридоре снова никого не было. Захотелось найти тех говорливых живых людей, которые смеялись утром, и я пошла бродить по коридору «навострив уши». Тихо. Снова дошла до тренажёрного зала, заглянула – там тоже пустота, но за окном шли люди. Стоп, на четвёртом этаже за окном ходили люди? Для верности несколько раз тряхнула головой: вдруг это от уколов люди у меня в воображении? Подошла к боковому окну и за тренажёрами обнаружила дверь, которая вела на открытый переход между этим и соседним зданием экослужбы. «Наверняка мне туда нельзя», – подумала я, отважно нажимая на ручку двери выходного шлюза. Она легко подалась, и я оказалась в гермокамере; прошло несколько секунд, а потом автоматически открылась вторая дверь. В лицо сразу ударила вонючая жара, и я очутилась на улице, высоко над землёй.

Переход, словно открытый пешеходный мост, соединял корпуса на уровне четвёртого этажа, хотя для перехода он был, пожалуй, слишком широк – метров десять шириной. Скорее всего, площадка предназначалась как раз для прогулок находящихся на карантине. Высокий бетонный бортик был дополнен натянутыми вдоль него, как бельевыми верёвками в старинных фильмах, проводами. Рядом с ними находился ужасающий значок: «Осторожно! Электрический ток!» Неужели кому-то могло прийти в голову спрыгнуть с такой высоты на асфальт?

По периметру перехода громоздились огромные кадки и лотки, из которых торчали неприхотливые кусты и трава. Вероятно, архитекторы хотели добиться эффекта зелёных насаждений, но это у них плохо получилось: чахлые кустики и пожухлые ростки создавали ощущение пустынности и подчёркивали неухоженность этого места. От стены к стене катался робот-пылесос, вычищая каждую пылинку с обшарпанного покрытия, разогретого до такой степени, что над ним колыхалось марево, принуждая ступать осторожно из-за боязни обжечься.

По переходу прогуливались несколько мужчин. Они ушли далеко, остановились у горшка с большим кустом и закурили. Мне очень хотелось с ними познакомиться, но ведь навязываться нехорошо, надо было дождаться удобного случая. Да и мужики были какие-то не слишком пристойные: взрослые, в тренировочных штанах и домашних тапках, словно в больнице.

– Гуляете? – вдруг спросили сзади в самое ухо.

Я вздрогнула и отпрянула.

– Простите, не хотел вас напугать! Позвольте представиться, Евгений. Или вы здесь работаете? – спрашивал приятный высокий мужчина в джинсах и футболке в стиле арт и такого же стиля маске.

Он был подтянут, аккуратен, а голос с хрипотцой словно был лет на сто старше его самого.

– Нет, я здесь «отбываю», – зачем-то грубо отшутилась я. – Меня привезли несколько дней назад. Никого не видела с тех пор и даже не знала, что есть такой переход. Выбралась вот на живых людей посмотреть.

– Странно. Нам сразу всё показали и рассказали, – удивился он.

– Вы давно здесь? – спросила я, понимая, что он тоже отбывающий.

– Почти две недели. Может быть, они ждут, когда вас станет больше, и тогда проведут вам экскурсию по местным достопримечательностям? – размышлял он.

– Может быть, хотя это обидно – могли бы и рассказать. Меня зовут Ирина, лучше Ира, а ещё лучше просто Ра[3]3
  Ра – Бог солнца в Древнем Египте.


[Закрыть], – представилась я.

– В скромности вам не откажешь! – похвалил он моё прозвище.

Это был мой человек! Складный, аккуратный и улыбающийся одними глазами, хотя, как ещё можно улыбаться в маске? Интересно, какие у него губы? Наверняка пухлые. У человека с такими широкими бровями не должно быть узких губ. Мы бродили по мосту взад-вперёд, обдуваемые тёплым мусорным ветром, немного погоняли пылесос, неожиданно преграждая ему дорогу. Робот взмолился: «Перестаньте, пожалуйста, а то я перегреюсь и сломаюсь». Пожалели его и отпустили. Рядом со мной стоял настоящий живой молодой человек в джинсах и кедах, понимающий, почему «Ра» и знающий толк в играх с пылесосами. Большего просто нельзя было желать! Разве что выключить эту вонь!

– Позвольте, я исправлю обидную несправедливость неведения и скажу несколько слов о достопримечательности, на которой мы с вами остановились, – наигранно вежливо, изображая типичного гида, продолжил мой новый знакомый. – Это курилка. Да, да, именно так, не удивляйтесь. Мы с вами находимся в удивительной стране: здесь люди не просто курят. Здесь курение – целый культ, позволяющий нейтрализовать местные запахи, перебивая их табаком. Настоящим, как в древние времена, листовым табаком, который возделывается и продаётся на каждом углу без всяких ограничений.

– А вы? Тоже курите? – любопытничала я.

– Я? Нет. Я использую сие рукотворное плато, чтобы любоваться видами. Отсюда, в просвете между домами, видно больше, чем из моего окна, где взгляд упирается в неэстетичную коробку соседнего здания, ограничивая полёт моей фантазии.

– Я подумала, что это двор для прогулок на карантине, – сказала я.

– Ирина, ну право, что вы такое говорите? Вы в директории домоседов, где не принято лишний раз шляться по улице. Для чего человек может выйти на такую прогулку из герметичного помещения, где кондиционеры поддерживают комфортную температуру и фильтруют воздух? Покурить да поглазеть на владельцев местного неба, чаек. Кстати, будьте осторожны: после их бомбардировок бывает довольно сложно отмыться. Кушают хорошо, «бомбометание» обильное, – театрально вещал Евгений, и я не могла разобрать, шутит ли он, или это его обычная манера разговора.

– Как для чего? Любоваться видами, как и вы, – усмехнулась я. – Интересно, что там расположено, в другой серой коробке?

– За дверью, надпись на которой гласит: «Вход только для сотрудников экослужбы»? Не интересовался этим вопросом, хотя несложно проверить, – сказал он, быстро подошёл к противоположной двери и нажал на ручку.

Дверь оказалась заперта, и в ответ на нажатие ручки истошно завопил звонок. Тут же в здании отдёрнулись оконные жалюзи, в окна выглянули разномастные сотрудники в форме экослужбы, красноречиво продемонстрировав своими лицами недовольство – видимо, не впервые их тревожили из любопытства – и тут же задёрнули шторы.

– Что и требовалось доказать! Самый обычный офис экослужбы, – констатировал Женя спокойно.

– Как вы не боитесь? Написано же, что нельзя! – удивилась я.

– Где написано, что нельзя? – снова наигранно удивился он.

– Не табличке. «Вход только для сотрудников экослужбы».

– Видимо, мы с вами читаем разные таблички. Там ни слова не сказано о том, кому нельзя нажимать на ручку этой двери, – засмеялся он, и я поняла, что он большой шутник.

– Простите за прямоту, Евгений, но, несмотря на вашу дерзость, вы совсем не похожи на человека, которого могли сюда отправить за экологические нарушения. Вы для этого слишком разумны, – начала я разведдействия его персоны.

– Поверьте, и глядя на вас, мысли такой не допустишь! Вы отличаетесь от мужчин в тапках и растянутых трениках даже больше, чем я. Я же попал сюда из-за граффити. Обожаю рисовать, где придётся. Два предупреждения и потом вот сюда, – рассказал он как будто с неохотой.

– Странно, почему же сюда? Какое вообще отношение граффити имеет к экологии? – удивилась я.

– Я нарисовал танцующих клоунов на здании экологической полиции, – сказал он уже без наигранности, спокойно.

– Почему?

– Потому что там была очень хорошая, почти белая стена, и на ней прекрасно получилась пляска клоунов, – пояснил Евгений.

– И всё?

– Ну… Если не считать того, что клоуны играли в футбол консервными банками, курили и были одеты в куртки сотрудников экослужбы, то всё. Да я вам лучше покажу. Вот, – и он протянул мне смартфон с картинкой своего произведения. – Забавные, правда? Мне очень жаль, что их закрасили.

– Они очень хорошенькие, только зачем вы их именно так нарисовали? Вы что-то имеете против экослужбы? – спросила я.

– Нет. Я просто рисую всякую чушь, что мне в голову придёт или привидится. Не всегда это для меня хорошо заканчивается, – ответил он с неохотой. – А вас за что сюда?

– Бросила в кусты экобутылку на вечеринке, – ответила я.

Он нахмурился, и я поняла, что он в это не поверил.

– И тут вы должны спросить: «И всё»? А я вам отвечу, что если не считать беспредела, который моя мама учинила в суде, то всё. В совокупности бутылки и слов мамы о том, что я этой бутылкой «удобрила кусты», оказалось достаточно, чтобы меня показательно выпороли методом отправки сюда, – пояснила я.

– А-а, ну раз показательно, тогда возможно. И давай лучше на «ты», – предложил он.

– Я слышала, здесь своеобразные правила жизни, – продолжила я разведку.

Интересно, а нос у него широкий или курносый, уточкой? Скорее курносый…

– Я тоже слышал, видел надпись на въезде и знаю людей, которые в директории обосновались навсегда. Если всё так, как написано на их лозунгах, то я пока тут останусь, – сказал он.

– Зачем? – спросила я.

– Рисовать.

– Так есть же страна для художников, где можно жить и рисовать. Почему ты не там? – удивилась я.

– Я там, я оттуда. Я сам её выбрал однажды, сам туда уехал, сам там учился. Прекрасная страна, но представь себе, что ты живёшь среди художников год, другой, десятый, двадцатый. Каждая стена твоего города разрисована, списки[4]4
  Список – здесь: копия картины в другом масштабе и технике.


[Закрыть] великих картин на заборах и трансформаторных будках, холсты и краски продают в каждом дворовом магазинчике. Ты говоришь и споришь об искусстве даже с дворником и таксистом, строишь скульптуры из песка, рисуешь мелом на асфальте и вскоре начинаешь понимать, что от переизбытка живописи сходишь с ума. Слишком много прекрасного. Интоксикация прекрасным, – неожиданно подытожил он.

– Как там классно, наверное! Я, когда маленькая была, думала, что именно её выберу для жизни. Там же всем бесплатно выдают и краски, и бумагу!

– И? – Женя посмотрел на меня с неподдельным интересом.

– Мама купила мне тогда всевозможные краски и отдала подсобку во дворе на все каникулы под мои творческие эксперименты. Первые три дня я рисовала, вся вывозилась в красках, ляпала по стенам, возила по бумаге, перекрасила старые пледы, потолки, на окнах витражи с лебедями сделала, а потом мне надоело, – вспоминала я.

– У тебя хорошая мама. Самая лучшая мама на свете. Она избавила тебя от купания в высокохудожественной эссенции творчества. Выживание в толпе одержимых артом индивидуальностей, собранных в месте наивысшей конкуренции, – непростая задача. Там учиться хорошо – практики помогают, а потом слишком всё правильно для художника получается, чересчур доступно и красиво. Зарабатывать не нужно – дотации. Живи и твори. Вызова нет, да и душно там, и слишком много своих. Лучше куда-нибудь в одиночество, – мечтательно сказал Евгений.

– Сюда? – удивилась я.

– Возможно.

– То есть ты специально это сделал, чтобы тебя сослали? – уточнила я.

– У тебя, кроме чёрного и белого, хоть какие-то промежуточные варианты бывают? – засмеялся Женя, изрядно смутив меня. – Эпоха правильных миров прямо создана для таких, как ты. Или ты создана для них. Или ты – их создание…

– Здесь рисунки твои мало кто увидит, – сказала я холодно.

Мне не понравилась его резкость. Он был, пожалуй, слишком честным для этого балкона. Наверное, в художественной стране так принято…

– Какая разница, кто увидит. Разве рисуют, чтобы видели? Рисуют, чтобы рисовать… – ответил он.

Я не поняла, о чём он говорит, и не нашлась, что ответить, но за радость от того, что рядом со мной есть живой настоящий Евгений, говорящий всякие умные глупости, да ещё с телефоном в руках, готова была простить ему всё.

– Тебе легче, рисовать тут можно. Я вот люблю скалолазание, а с этим тут плохо, – пожаловалась я.

– Вон же, целая гора! – он указал рукой на далёкие столбы дыма.

– Вряд ли кто-то захочет лазать по мусорным скалам, – откликнулась я.

– Тот, кто любит лазать больше всего на свете, полезет везде, где можно и нельзя. Это ведь как с рисованием: это сильнее тебя, если это настоящее и после трёх дней не проходит, – сказал он уверенно.

– Я лучше полезу там, за стеной, по настоящей скале над чистой водой. Без дурацкого намордника, – размечталась я.

– Вообще-то на эту гору и не залезешь. Она не для тех, кто лезет. Она для тех, кто копает. Диггеры – вот кто нужен этой горе! Она рыхлая, полная открытий, – сказал Женя.

Мы помолчали, каждый о своём.

– Жень, а как ты свой телефон обратно заполучил? – сменила я тему.

– Очень просто. Сдай тест на правила цензурирования, и сразу телефон отдадут, – ответил он.

– Да ладно! И всё? – радостно воскликнула я.

– Ну да, а что ещё? Нам сразу объяснили, и все первым делом принялись зубрить цензуру. Там возможных ошибок при ответе – ноль. То есть надо назубок знать все правила, но как только сдашь, даже звонить никуда не придётся – сами принесут. Дверь неожиданно открывается, и как в сказке – вот он, родимый! – рассказал он, погладил свой смартфон как котёнка, и мне захотелось немедленно бежать сдавать цензуру, но общение с Женей было в тот момент дороже.

– Ты уверен, что после всего этого хочешь остаться в этой «свободной» стране? – спросила я.

– Уверен. Я понял, от чего они защищаются. Не будут защищаться – полмира тут у них окажется, им это не нужно, – уверил он.