Текст книги "Записки одной курёхи"

БОЖЕСТВЕННЫЙ БОРИСОВ

Жизнь родителей, однако, не сильно поменялась. Конечно, с их точки зрения. Я не училась, как и прежде, и пребывала в фантазиях. Теперь из-под двери моей комнаты завывал Борисов:

«Тумбурутум… – пел он из магнитофона. – Тумбурутум. Швиндалямба, швиндалямба, швиндалямба тумбурутум…»

Папа высунулся из-за двери.

– Кажется, я слышу тюркские корни… – задумчиво произнес он. – Но вообще такого языка нет! Это просто набор звуков.

– Есть! – радостно возопила я. – Это язык Борисова!

– Он хотя бы живой, – со вздохом отвечал мне папа и захлопнул дверь.

В отличие от Цоя Бо написал сотни песен, так что даже мы с Саней порой путали их.

– Поставь мне Борисова, – просила я Саню.

– Какую?

– Ну эту… Как ее… Там все встали и куда-то ушли.

– Что-о? Куда ушли? – спрашивала Саня.

– Что ты так на меня смотришь? Ты ее слушаешь постоянно!

– Да? Что-то я не знаю такую песню… Ты хоть напой мелодию!

– Ля-ля-ля. Ля-ля-ля! Поняла?

– А! – говорила Саня. – Сейчас поставлю!

К весне мы с ней тоже изобрели свой язык: объяснялись между собой цитатами из Борисова.

– Пока, я пошла стучаться в двери кустов…

– Я ранен этой стрелой, меня не излечат, – печально говорила подруга.

– Ну ладно, подожду, – отзывалась я. – Все придет к радости.

– Словно бы что-то не так, будто бы блеклы цвета…

– Ты нужна мне – день из волшебства! – уговаривала я Саню. – Ты нужна мне – май после дождя!..

Борисов написал много песен, так что мы не испытывали недостатка в изобразительных средствах.

Передавали друг другу легенды о Бо.

Например, Саня рассказывала мне, как брат ее подруги слышал от своей знакомой, как ее друг приходил брать интервью к нему.

В квартире его будто бы было не то девять комнат – не то семь. Бо с женой, пьяные и лохматые, слоняются по дому. Бо хочет есть, но жене лень готовить. У нее на ладони татуировка – глаз. Б. заходит на балкон. Балкон без крыши. Он встает под дождь, раскрыв зонт без материи – веер из железных спиц. Дождь течет по нему, но Борисов ничего не замечает: он смотрит на противоположную крышу и медитирует.

Звонок в дверь. Являются кришнаиты. Бо, жена и кришнаиты садятся в круг и, раскачиваясь, поют махамантру. Кришнаиты кормят Бо и его жену своими лепешками.

Выставив вперед диктофон, знакомый друга брата Саниной подруги спрашивает Борисова, как бы тот определил свои песни.

– Мои песни – поток сознания, который я опредмечиваю, а предметы обожествляю.

В легенде не обошлось без Левы Такеля – виолончелиста группы и ее совести. Христообразного Левы с библейскими глазами, длинной бородой и вечными увещеваниями. Вот и здесь он возникает, укоризненно качает головой.

– Задача наша состоит в том, чтобы следовать лучшему и улучшать худшее. Хорошим человеком не становятся случайно, – произносит он, собирает все спиртное в доме в свой рюкзак и хлопает дверью.

Вслед за этим Борисов встает и говорит:

– Все! Закон тяготения посылаю на фиг!

И ударяет по железной бочке, которая специально для этого дела стоит в доме. (В этом месте я заметила, что этот эпизод подозрительно напоминает один момент фильма Алексея Учителя «Рок».)

И запирается в комнате. Уходя, знакомый друга брата Саниной подруги видит, как Бо висит в позе лотоса на расстоянии пятнадцати сантиметров от земли.

…Еще рассказывали, будто бабка Борисова была подругой Коллонтай и соперничала с ней за любовь Дыбенко. Будучи марксистской феминисткой, она агитировала революционных матросов за свободную любовь.

Зато Лева Такель – из Курска.

– Лева – из Курска! – сказала мне Саня как-то, позвонив в час ночи. – Мне Елена Прекрасная сказала.

– Из Курска? Ну и что? – удивилась я.

– Как что? Он из Курска!!! Как и Серафим Саровский. Праправнук, понимаешь?

Нашим служением Истине и Любви была вечная медитация под песни Борисова, нашей проповедью – рок-концерты. Бывая на них, мы с Саней ощущали, что стоим плечо к плечу с такими же борцами, как мы! С теми, кто тоже отправился в путешествие в неизведанное! Как Нансен и Амундсен! Мы вместе с отважными душами. С теми, кому совершенно все равно, есть ли курица в морозилке! Кто готов прожить и без нее – но не без рока!

– В этом мире того, что хотелось бы нам… – орал Шевчук со сцены.

– Нет! – отвечали ему две сотни голосов.

– Мы верим, что можем его изменить…

– Да-а-а! – отвечали две сотни, как один.

– Но, револю-уция, ты научила нас верить в неесправедли-ивость добра…

Подвал, громадная толпа, люди идут по головам. Борисов так и не явился на тот концерт. А ведь мы так его ждали!..

Мы были снисходительны и все прощали Борисову. И его пьянство, и даже наличие жены. Как было радостно после созерцания войны между небом и землей, которую открывал мрачный гений Цоя, лице зреть ангелов и тех легких существ, которые работают вместе с Борисовым! Их, например, можно увидеть в мартовском луче или среди звенигородских июньских холмов.

Пришло лето. Лето девяносто первого года. В июне я поехала к Сане на дачу, под Звенигород. Ее семейство снимало половину деревянной усадебки начала нашего века. В доме были мойдодыры с медными краниками, на чердаке соломенные шляпы. Я вспоминала наш чердак в старом сгоревшем доме – ах, какой он был загадочный! Туда хотелось, а в наш жердяйский курятник с доской на кирпичах вместо крыльца – не тянуло.

Настало время, и лишились для меня двое пьяниц и сумасшедшая старуха – Крёстная – былой романтической прелести. Здесь, под Звенигородом, мы с Саней купались в широченной Москве-реке, бродили по лесам. Дом окружали заросшие холмы-курганы, вместилища некрещеных князей и княгинь.

Князья, должно быть, лежали с булавками от плащей и мечами, княгини в колтах – единственном, что осталось от их красоты для наших глаз. Мы бродили среди полей, воровали яблоки у соседей и кидались в князей огрызками. Бродили и орали: «Все мы лейтенанты полной луны!» Или: «Сидя на вот этом холме, я часто вижу сны здесь, в золотой вышине…»

И ведь всякие чудеса казались! Идем мы с Саней по тропинке, болтаем о Борисове, сквозь листья солнце светит, и вижу я белокаменную стену, замшелую от времени, оконце узкое с решеткой. «Саня, гляди!» – кричу подруге, а уже все пропало. Сердце не выдерживало тяжести счастья и временами останавливалось – тогда мне казалось, что я умираю. Половину этой тяжести охотно взгромоздила на свои девические плечи подруга Саня. С ней мы понимали друг друга без ненужных слов: достаточно было молчания или начала цитаты, чтобы завыть от восторга.

Каждый день давал нам то, чего мы просили. Прося немного, мы получали богатства!.. Глядя на ночное небо, мы искали звезду Нереиду из борисовской песни, и каждый день был днем радости, как о том пел Бо. Слушая его, мы грезили о любви. И я впервые заметила, что у Цоя не было ни одной любовной песни. У Борисова же неизведанное и сладостное лилось из каждой песни. «Я ранен этой стрелой – меня не спасти. Я ранен чудной тобой – мне не уйти…»

Вообще, в его мире случалось только невозможное. По его песням бродили женщины с кошачьими хвостами, в них можно было перемещаться по воздуху, стучаться в двери кустов и аксиомотизировать, произнося бессмысленные слова вроде «швиндалямба» и получая от всего этого наслаждение. Тут нас с Саней встречал ангел (вероятно, из сонма могучих Господств или Начал), с мечом ветра в руках, с зеркалом из вод. Вместе с ним приходил белый конь. И белый медведь шел «от севера», и единорог являлся из сказок… «Святой Кристофер пришел к святому Корнелию, сели у печки и стали пить смесь…» Эту песню Саня особенно любила – так что, когда через четыре года она родила от своего сокурсника мальчишку, назвала его Корнелием. В честь Борисова. Борисова звали Николаем, и это было бы не круто, – поэтому бедный ребенок вынужден был зваться Корнелием.

В голосе Бо мы прозревали все лучшее, что с нами случится, – мужчин, какие будут нас любить, диковинные страны, что мы посетим. А также все то, что могло случиться и не случилось – по нашей глупости. О, голос Борисова! Дрожащий, как золотой ножичек в корзинке у серебряного мальчика – того, что мы нашли в старом диване в Жердяях. Робкий, еле слышный хрустальный звон Божьего присутствия в нашей жизни. Голос надежды, едва уловимое эхо неизмеримо далекой от нас могучей ангельской песни Престолов и Начал… Или пусть даже звенящий, как железная ложечка о грубый, с казенным клеймом подстаканник – но в поезде, стремящемся в Ясную Поляну или Орел! Среди лета! Когда за окном перелески, перелески, – а потом бесконечный простор, – а тебе четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать лет – и этот простор весь твой!

Да, в то лето я училась получать удовольствие от жизни. И, кажется, мне это удавалось, хоть я этого никогда не умела. В память об этом лете мы с Саней вышили бисером на джинсах: «лето-91». И еще, рядом: «монплезир». (Это обозначение было инициативой Сани, ученицы французского спецкласса.) Сладчайшие и неповторимые дни моей жизни – Время Монплезиров!

В конце концов, – если Борисов нас и подведет, – у нас есть Лева. Лева способен раздать ближнему все, что имеет. Например, Борисову он отдал даже свою жену Милу и после этого продолжал с ним работать. Правда, Саша Дедов тоже отдал Борисову жену, с которой Бо живет сейчас… Но это значит только то, что Дедова тоже воспитал Лева – в духе братской любви.

…О Лева! Ты – столп «Аквы»! Крёстный отец всех детей группы, ты ненавидел хаос, всех мирил и обо всех заботился. Дитя гармонии! Ведь как только начинается беспредел, именно ты укладываешь свою виолончель в чехол и молча удаляешься. Молва с обожанием сообщает о Леве: сначала он бросил пить и стал единственным трезвенником в группе, затем перестал курить и есть мясо, потом… потом стал слышать голоса и захотел уйти в монастырь.

Тогда Лева Такель бросил группу!

Мы ехали к Саниной тете в город Питер. Удовольствия удовольствиями, – а Борисова нужно было спасать. Леве надоело делать это из года в год. Кто будет трудиться вместо него? Только мы! Лева покинул его – и вместе с ним из группы ушла благодать. А без благодати не будет песен.

Фанаты пересказывали друг другу, будто Борисов видел сон: стоит он вместе со своими музыкантами перед стеклянной стеной – и проходит через нее, а они нет. После этого начались разговоры о распаде группы.

Нет, этого две девицы никак не могли допустить, даже если они курёхи!..

ХАДЖ ВТОРОЙ. ПИТЕР – ГОРОД БО

Мы ехали на поезде в ночь. Простояли до рассвета у окна в коридоре. Высунули головы наружу и глядели на огни. Да! Жизнь должна быть именно такой – стремительным полетом среди огней!

Запихались в метро. Питер, как всегда, встретил холодом и серым небом, мрачностью и равнодушием. Равнодушием мертвого существа, подлинная жизнь которого давно перешла в книги Достоевского, Белого, Пушкина. То же я ощутила и год назад, когда была здесь впервые.

– Он пел, что сердце мое пахнет как Фонтанка, – прогрустила Саня.

– Кто будет описывать этот город без него?.. Блок умер, Ахматовой нет, – отозвалась я. – И все же – Леве не хватило ответственности! Хотя он достаточно жертвовал собой. Ему не доставалось микрофона, когда записывали последний альбом. Да, я читала. Микрофон на студии был всего один! Не было аппаратуры для наложения звуковых дорожек… Так что Левиного труда на пленке почти не слышно. Виолончели как будто нет!.. Не доставалось даже своего усилителя – приходилось играть в один с кем-то другим. Или подключаться в общую линию. Он все терпел! Все! Ради группы! Вот и не выдержал. Елена Прекрасная рассказала мне…

– Ерунду говорит эта Елена Прекрасная!.. Вот мне Ваня Кататоник рассказывал. Такель взвалил на себя непосильную ношу. Помогал Цою записывать первый альбом! Кинчеву!.. Надорвался.

Добрались до Саниной тети. Она жила вдвоем с кошкой и вела театральную студию. К ней приходили ребята-театралы, читали наизусть Бродского.

На следующий день мы взяли с собой вяленого леща, хлеб и сливы – эдакий библейский сухой паек – и пошли на весь день тусоваться.

Сели на ступеньки Казани. Вокруг нас, на паперти, стояли и сидели, прислонившись спиной к громадным колоннам, хиппи, панки и металлюги. Были и мажоры, но они занимали все больше лавочки. У двоих таких, в огромных цветных кроссовках, мы попросили сигарету. Нам со снисходительной улыбкой была выдана целая пачка, едва начатая. «Кент»!

Сидим и думаем: вот и солнце вышло, рассеяв ледяную морось, – и тусовка вокруг, но нет Борисова. Значит, нет и радости.

Питер призрачен в дожде, холодно. Скоро третья декада августа… Ангелы, стоящие на четырех сторонах света и держащие в руках ветры, направили их на Питер. Все четыре ветра…

Через полчаса на нас обратили внимание. К нам подсел грязный парень с царапиной во всю щеку и в драных сандалиях на босу ногу, – это в ледяном-то августе! Панк. На поясе у него висело несколько вывесок с надписями, на выбор.

– Вы откуда? Я – из Свердловска.

– А мы из Москвы, – ответили мы в голос.

– У тебя вывески на каждый день или по настроению? – спросила Саня.

– По настроению. Вот сегодня хоть и воскресенье, а у меня, видите, на дощечке «Понедельник» написано. Совсем хреновое, значит, настроение.

– Слушай, а вот растолкуй нам, почему ты панкуешь, а не хиппуешь? – Я была настроена на философский лад и хотела пойти на мировую с холодным сумеречным городом, подружившись с его жителями.

– Как почему панкую? Да потому, что фигово жить и денег нет. Когда все вокруг так фигово, что ж еще делать? Я вот вашей слюнявой хипповской логики не понимаю.

Наш внешний вид выдавал наши убеждения: феньки, ксивники, хайр распущен, джинсы драненькие, у Саньки в ухе крестик, на мне болтается тяжеленный металлический пацифик, заказала у отца деревенской подруги Насти. Он токарем на заводе.

– Не понимаю: что ж петь песни и феньки на себя навешивать, если так фигово. Тоже мне: все мы лейтенанты полной луны-ы-ы! Слышите, воют? Больше всего ненавижу Борисова. Увидел – рожу бы набил: выдумывает каких-то там единорогов подсознания и лейтенантов полной луны, обманывает людей, подлец. …Во-во… Глядите – заорала «Джон!» и бросилась ему на шею. А сама небось получает жалкую стипендию в кулинарном училище и мать на почте работает… И целуются, кретины, а! Посмотрите на них. И какой он Джон? Сусликов какой-нибудь из профтехучилища.

– Ну и чего ты хочешь? – спросила я, глядя на него весьма критически.

– Я хочу ходить вот в таких кроссовках, как у этих, которые вам целую пачку «Кента» отвалили! Хочу черную тройку и бабочку на шею, понимаете? Магнитофон «Сони» и дорогую машину! И чтоб всегда были хорошие сигареты. В белых носках ходить хочу, а не в этих… – агрессивно заорал он, задрал свою ногу к нашим носам и показал свои грязные ноги в драных сандалиях. У Князя – так его звали – явно испортилось настроение от разговора с нами. – Ничего вы не поняли, дуры. Лейтенанты полной луны, фак ю, – прошипел он на прощание и зашкандыбал в сторону.

– Какой ты панк? – прокричала я ему вдогонку. – Мажор ты долбаный! Магнитофон «Сони» он хочет! И еще критикует других! Ха!

Расстроенные, мы подошли к тусовке. Посередине дама лет двадцати хипповского вида с белыми кудрявыми волосами, рассыпающимися от ветра, допела «Партизан» и начала бездумно перебирать струны. Мы стали ей говорить что-то о Борисове, спрашивать, где он живет. Она сказала, что ей называли улицу, и она забыла, но помнит: что-то на букву «Л».

Девочку звали Пудинг, и ей так подходил этот нейм! Ее волосы рассыпались как любимый дедушкин хлеб, отрежешь кусок – поднесешь ко рту – а середина уже раскрошилась и вывалилась.

– Вот это хоть имя – Пудинг, а то все какие-то Джорджи, Джоны, Прайсы… – восхитилась я. – Пудинг, Пудинг… Подожди, была такая подружка у Кати.

– У какой Кати? У той, которая все Леву искала? – спросила Саня.

– Ты, случаем, не знаешь здешнюю Катю, художницу? Она еще Борисова любит. И Такеля тоже, – спросила я у Пудинга.

– Как не знать? Ее тут все знают. Заколебала уже со своим Левой.

– Как она? Все ищет его? Из училища не выгнали?

– Какое!.. На пленэре сейчас она. На даче. Рисует по шесть часов в день. Прославиться хочет, чтоб Лева о ней услышал.

– А ты? Искать его хотела, чтоб спросить о кришнаитах и ребенке. Ты что, беременная?

Мы с любопытством посмотрели на нее. Беременная женщина была для нас то же, что Борисов, поднявшийся в воздух в позе лотоса – в истории, рассказанной Сане сестрой друга ее подруги.

На наш вопрос о беременности Пудинг не ответила, нахмурилась. Села на корточки, согнулась, положила голову на колени.

– Да ну их!.. Я его, падлу, любила, а он меня променял… Мужики – наше наказание. Больше никаких мужиков, клянусь! Я даже песню сочинила. – Она взяла гитару, пропела: – Я не прощаю измен, пошел вон!

Бросила гитару, закурила, все такая же хмурая. Внезапно ее взгляд стал осмысленнее и обрел точку в пространстве. Пудинг вскочила, бросила гитару и побежала навстречу молодому мужику с длинной бородой и усами.

– А, привет, милая, все поешь… Давно не виделись. – Вид у него был скучный.

Он подошел и сел на пол, прислонившись спиной к колонне, как все мы сидели. Пудинг опять взяла гитару и стала петь свои песни, все глядя на него, потом спрашивала о каких-то их общих знакомых, а он все молчал и улыбался или отвечал односложно.

Она села перед ним на корточки, положив его руку себе на голову.

– Ну что ты грустишь? – говорила она, заглядывая ему в глаза. – Хочешь, поедем ко мне… Я одна. И даже не хотела идти домой. Сижу здесь потому, что одиноко. Пойдем ко мне!

– Да я вообще-то хотел в отдел кадров сходить, но могу отложить на завтра… – тянул он, – не знаю, ну ладно, едем…

И они пошли. Взялись за руки. Она – с перекинутой через плечо гитарой.

– Вот тебе и ненавижу мужиков, – сказала я. – Совсем как мы и Борисов.

– Слушай, а пошли в «Ленсправку». Я на вокзале видела. Может, удастся достать его адрес, – улыбнулась Саня.

– Да, и Левы. Борисов – наше Устремление, а Лева – Упование. Может, скажет, что нам делать. Или его слепая мать даст нам совет. Ты знаешь, что он живет со слепой матерью всю жизнь? Сам готовит, сам…

– Всю жизнь со слепой матерью! – вскричала Саня. – Боже! Где-й-то ты вычитала такое?

– Да у Наоми Фикус у этой. Бо ее терпеть не может, она все даты и имена переврала. Понимает-то по-русски плохо…

И мы пошли к вокзалу. Разговоры у нас были невеселые.

– На фиг мы такие две дуры ему нужны! – говорила я. – Тебя-то хоть родители запихают в юристы, в МГУ. Весь год как проклятая учила свою историю, государство и право, системы образов всякие… Французский. А я живу по принципу кайфа… Тут хоть оденься в цветные шелка, туманами надышись – а ему что? Таких, как мы, тысячи.

– Да, запихают меня в юристы, это ясно… Буду ходить в черном пиджаке и толстых очках. Стану сухарем. И засохну. Ты вот не засохнешь – вечно в буре чувств. Будешь стихи писать, посвященные Бо, а я буду его адвокатом, когда нашего кумира засудят за пьяное хулиганство.

Дошли до ларька «Ленгорсправки». Заплатили пять рублей за обоих – Бо и Леву. Как ни странно, адрес Борисова нам дали. Фиктивная квартира! Не дурак же он жить под обстрелом. Присели мы на лавочку по дороге. Вынули леща, хлеб и сливы. Начали с духом собираться. Как вдруг пошел дождь, и мы, шкандыбая до метро, промочили наши тряпочные туфли.

Вечерело. Проехали свою станцию, заговорились. Наша любовь не оставляла нас и во сне.

– Слушь, Саньк, мне такой сон приснился! Опять про Борисова! – чуть не заплакала я и заломила руки.

Саня была выдержанней меня и всегда успокаивала.

– Машк, успокойся. Мне вот приснилось…

– Подожди. Дай я… Я во сне его любила еще сильнее, чем днем! И он меня любил. И тем не менее убивал! И убивал как-то сладострастно, в промежутках между ударами кинжала он целовал…

– Ну и сны у тебя! Вечно тебе такие эксцентричности снятся!

– …чувство обиды и несправедливости ко мне, смешанное с обожанием! Это властное обожание гнало меня под нож, хотя я могла спастись.

– А мне снилось, что я работаю у Борисова. Я что-то варю, стираю рубашки и носки и в хоре его пою… И вот я проштрафилась перед ним, – и он меня выгоняет. Никакие мольбы не принимает и говорит: «Вон, неумеха, убирайся, я взял тебя, а ты бестолковой оказалась!» Ну, в общем, за меня его бабушка упросила. Оставил он меня, но стал строже и деньги перестал платить.

– Ты что, за деньги у него работала? – вскипела я.

– Это сон, забыла? – осадила меня подруга.

– Ну и что!

Дом, согласно записке из «Ленгорсправки», был за номером 2/73. Господи, мы всю улицу прошли, – такого дома не было! Да и согласитесь, чудной номер.

– Что этот дом, по ту сторону зеркала, что ли? – говорили мы друг другу, не в состоянии обойтись и в двух словах без цитат из Борисова. – Бо – инфернальное существо, но все-таки…

Пошли обратно, и у начала этой самой улицы стоял дом номер 73/2.

– Естественно, она нам дала неправильный номер дома, – сказала Саня.

Квартира была номер 3. Ни на первом, ни на втором, ни на третьем этаже ее не было.

– Это точно его квартира! – воскликнула я. – Третья – и на четвертом этаже!

Мы долго мялись и пихали друг друга к двери.

– Звони ты, а я не буду…

– Почему всегда я? – возмущалась я. – Адрес в ларьке кто просил?..

– Ну хорошо… Только я боюсь… Нет, не буду, – вертелась Саня.

– Позор! Стыд и позор! Стыдитесь, курёхи!

Я позвонила. Еще и еще. Постучали соседям, открыла тетя.

– Скажите, здесь живет Борисов? – спросили мы, указывая на дверь.

– Он обитает у любовницы. Здесь живут его бабушка и мама, но сейчас они, по-моему, на даче. И вообще, вы вряд ли его найдете! – улыбнулась тетя.

О! У Борисова есть бабушка! Это спасает дело – радовались мы по дороге в рок-клуб. Та самая бабушка, которая явилась Сане во сне.

Куда идти? Конечно, в рок-клуб. Родная железная дверь…

На асфальте, под стеной с надписями, сидит Князь с какими-то мэнами и пьет смесь – возле стоят бутылки, их содержимое мешается и поглощается. На этот раз он дружелюбно нам машет, предлагает отведать «классного пойла».

– Не хотите? Эх вы! Ну тогда напишите мне письмо.

И назвал номер абонентского ящика – от деда-комиссара достался. Персональный, на вокзале в Свердловске. Это все мажорство, какое есть у Князя.

В рок-клубе полно народу, шумно и накурено. Только что, очевидно, кончилось прослушивание какой-то группы. До нас долетели последние звуки, безобразно оглушительные.

– Да господи, что ты мне говоришь… – доказывал один длинноволосый другому. – Существует три вида групп: одни косят под Цоя, другие – под Борисова, третьи – под Кинчева.

Потолкались.

– Никому мы с тобой не нужны, Машка.

– Зато мы на верном пути! – горячо возразила я Сане.

– Да! Нам все по кайфу и нефига страдать. Пошло все, а мы будем литься как вода! Пока не сели батарейки в плеере, пока нам поет Бо – нам ничего не нужно! Покатаемся на речном трамвайчике? – предложила Саня.

Поначалу мы немного послушали экскурсовода, поглядели на город, высокомерно взирающий на нас, а потом стали беседовать о Борисове. Смеялись, пели, мешали соседям слушать о городе. На нас прикрикивали, а когда выяснилось, что это не помогает, мы были изгнаны на верхнюю палубу.

Заходящее солнце, ветер и самые глупые надежды, о!

Едва мы спрыгнули с трапа трамвайчика в вечерние сумерки, нас стала преследовать тощая фигура. Фонари освещали ее заклепки и металлистские цепи, нашитые на косухе. Жутковатая персона шла за нами целую улицу.

– Вы кто? – спросила наконец Саня, резко развернувшись.

– Я… – замялся парень и протянул нам свою ладонь с костлявыми пальцами. – Титанус, а вообще меня зовут Сергей.

Парень был худосочен, звенел цепями, как кентервильское привидение, и никак не оправдывал своего нейма. То и дело он вставлял слово «типа», и мы с Саней тут же прозвали его Типа.

– Я типа металлист. Мы с толпой металлюг… человек сто, приехали типа из Львова. Сначала мы хотели ехать типа в Москву – помочиться на Мавзолей, но приехали сюда. Наши ушли в «Камчатку», а я остался на улице – аскать. Вообще-то металлисты не аскают. Но я со вчерашнего дня ничего не ел. Со Львова ихали кто в бельевом ящике, кто на третьей полке. Типа не нравится мне здесь. Холодно, есть нечего, и спать негде. Да и тусовка гнилая. Не то что у нас типа в Булке. – Затем последовала просьба: – Покормите меня, девчонки!.. Мы вынули остатки леща и хлеба. Пока он ел, на нем все клацало и звенело – зубы, цепи, молния на рукаве косухи дзинькала о соседнюю застежку. Прощаясь, он пробурчал:

– Рассчитаемся типа у нас, во Львове…

Звал в «Камчатку», но мы строго сказали:

– Нам некогда. Идем к святому Всеволоду за советом и благословением.

Обменялись адресами и распрощались. На двери Левиного дома был домофон. С нами поздоровался женский голос.

Саня испугалась и толкнула меня.

– Здрасте. Лев дома? – выговорила я.

– А кто его спрашивает?

– Мы приехали из Москвы к вам в гости. Саня и Маша, – нагло сказали мы.

В дверях нас встретила статная седокудрая женщина с хорошей речью. Это, видимо, и была слепая мать Левы. Мы долго извинялись, что потревожили ее, а она говорила про своего доброго и отзывчивого Левочку, который никому не может отказать, и о его дружбе с Патриархом. Закончила тем, что «на все есть святая воля Божья». Говорила строго и четко, как учительница. Сказала, что Левы сейчас нет, но он придет к шести часам. Беседа происходила на пороге.

Начался дождь, и мы спрятались в телефонную будку, но курёхи не были бы курёхами, если бы с той стороны, откуда лил косой дождь, в будке были стекла!.. Мы промокли насквозь, к тому же выяснилось, что Левы еще нет. Но разве возможно возвратиться в Москву, не повидав его?

Сели опять на лавочку перед подъездом. Вздрагивали от каждого шага, гулко отдающегося в арке.

Нет у нас в мире более близкого человека, чем Лева. Дуры мы – или так нужно, или мы правы? Кто еще может ответить на этот вопрос?

Вечерело. Захотелось есть. Мы долго спорили, кто пойдет на угол в булочную:

– А что всегда я-то, Сань? На этот раз сходи ты, ты ведь всегда теряешься, когда надо познакомиться. Сходи хоть в магазин.

– Нет, не растеряюсь, нет, не растеряюсь, нет, не растеряюсь… – возражала Саня, переиначивая известную постановку любимого нами Хармса. – В другой раз – не растеряюсь. Просто мы с Левой очень похожи: оба задумчивые, всегда в себе…

Когда я вернулась, Саня читала Шримад-Бхагавату.

– А, Машка! Булочки… Слуш, что сказано в песни десятой: Кришна есть Господь, потому что он всепривлекающий. А всепривлекающий он оттого, что обладает шестью свойствами бога: богатством, силой, славой, красотой, мудростью и отрешенностью.

Наши сердца и головы, как приемники, были настроены на Борисова – тут же улавливали все, с ним связанное, – а остальное, к нему не относившееся, – все равно находило применение в нашем микрокосмосе. Аква-космосе. Бо-космосе…

– Саньк, Борисов обладает шестью свойствами, – он Господь Шри Кришна! Ура-а!

Мы возрадовались и стали доказывать это друг другу.

– Он богат, у него есть гитара «Статикастор» и джинсы «Ливайс», – сказала Саня.

– Он силен, – отозвалась я, – он так силен, что от одного его телевизионного взгляда мы падаем замертво. И он способен воплощать свои мечты – а мы только мечтаем, – хотя у других и этого нет.

– Он славен! – воскликнула Саня. – Он обожаем и превозносим всеми.

– Он красив, – возопила я. – О нет, не так: мы готовы признать его самой красивой и соблазнительной особью мужского пола на земле!

– И наконец, он мудр, – сказала Санька. – Он страшно мудр, потому что поет всегда о главном – любви.

– И ценит чужую мудрость, поэтому иногда забывает, что стихотворение «Двойник» не он написал, – вставила я, уже ехидничая, – и образ стареющего юноши не ему пригрезился, не у него над столом висело изречение: «Делай, что должен, и будь что будет». Украл песню «Город голубой»!

Саня зашикала на меня и сказала, что не стоит следить язвительным взглядом за действиями нашего возлюбленного, это недостойно любящих.

– Да, а вот насчет отрешенности… – протянула курёха намба ту. – Эту его божественную часть составляет Лева. Вернее, составлял…

– Уже девять часов, – вздохнула я. – Давай позвоним еще, а? Теперь уж ты.

– Ладно, – с неохотой соглашается грустная Саня.

Звоним.

– А Лева еще не…

– Левочки нет. У него дела.

Тут наехала на нас тоска – обычное состояние курёх.

Выкурили полпачки. Голова кружится. Одиннадцать.

– И читать-то нельзя, темно. Спать хочу. – Я капризничала. – Но как же…

– Давай нитку, – хмуро сказала Санька.

– Зачем? И откуда я тебе ее возьму? – мрачно спросила я.

– Из хайратника выдери. Мы ее одним концом к ручке, другим к гвоздику звонка. Так и будем знать, пришел ли Такель, пока мы спали. Читала в вузовском учебнике по криминалистике. Кстати, а где мы спать-то будем? Спать на подоконнике – это…

– Это классно, – грустно договорила я за Саню. – Тем более что он широченный.

Саня приладила нитку и взгромоздилась на подоконник. Вертелась и так и сяк, наконец села, свесила ноги. Длинное тоскливое лицо, патлы мотаются, громадные шумерские глазища запали, – и взгляд такой, как будто что-то потеряла. Одно слово – курёха!

Я спустилась этажом ниже и тоже свернулась на подоконнике. Положила под голову Шримад-Бхагавату. «Хоть на что-то сгодится», – бормотала я, задремывая.

Утром в семь часов мы встрепенулись. Побежали к ниточке. Она была нетронута.

– Это что же? Такель не ночевал дома? Звоним.

– Извините, ради бога, Ксения Всеволодовна! Лева так и не возвращался?

– Бог простит. Был, ушел на работу, дверь – хлоп.

– Странно, но нитка… – засомневалась Саня.

– Он надел ее обратно, потому что подумал: значит, так нужно, если тут нитка. Так хочет Бог, чтобы… – Аналитический мозг будущего юриста искал рациональную причину.

– …Чтоб я дома не ночевал. Пойду к подружке, – грустно хихикнула я.

– Дура, – обиделась Саня. – Понятно же! Он снял нитку, переночевал, а утром опять надел. Поберег наш сон.

– Сомневаемся в Такеле, – сказала я, – а сами-то хороши: третий день в Питере – а для спасения Борисова и его группы еще ничего не сделали!

Поразмыслив, мы решили поехать в Александро-Невскую лавру и купили там молитву для алкоголиков и икону святого Бонифатия Милостивого – спасителя пьяниц, чтобы вручить все это Борисову. Ведь ясно же: Борисов пьет от печали: Лева ушел, группа разваливается.

Оттуда мы решили рвануть в Петергоф на экскурсию. Для повышения увядшего настроения. В автобусе, кроме нас, было трое японцев. Мы пели песни и веселились, как могли. Японцы терпели.

Этот день, 19 августа 1991 года, мы, наверно, будем помнить всю жизнь, как символизирующий Время Монплезиров.

Стоял солнечный, ветреный день. Там, во дворце Монплезир, давшем название этой поре нашей юности, в застекленной галерее, нас пронзили острые прямоугольные лучи, идущие со всех сторон. Нас пронзило счастье!.. Там же мы обнаружили огромную кровать с пологом, как раз на троих – мы с Саней и Борисов!