Текст книги "Записки одной курёхи"

Красивая и безумная речь Валентины послужила долгожданным толчком к освобождению.

…Грань между Светом и Тьмой! Жизнью и Смертью!.. Мы уже не вольны перейти из одного лагеря в другой. Между прочим, так и Капа когда-то мне говаривала!.. «Силы, Господства, Престолы и Власти», – все повторяла и повторяла я, наслаждаясь самими словами.

Начала рвать со стены и кидать на пол родное мне лицо. В образовавшейся пустоте, среди голых стен меня охватил ужас, сдавила пустота. Черный огонь Цоя, полыхающий во мне, прожег дыру, и, когда его вырвали, сквозь меня как будто гулял ветер. Этой ночью я не могла заснуть в комнате, где, как и во всем мире, я была совсем одна. Теперь и без него. Встав посреди ночи, я включила Б. – то есть Борисова.

«Он при-идеет из выш-ины, – пел Борисов из магнитофона. – Лук дождя-а-а в его рука-а-ах…»

В МОЕМ ПОЛЕ ЗРЕНИЯ ПОЯВЛЯЕТСЯ НОВЫЙ ОБЪЕКТ

В гимназии у меня завелась новая подруга, Саня.

Саня была носатой красивой армянкой с шумерскими выпуклыми глазами, с шумерскими тугими кудрявыми волосами. Вечерами она играла на пианино при свечах, читала по-французски, скакала по полям на колхозной лошади – разумеется, в соломенной шляпке – и, конечно, слушала Борисова, который пел о монастырях, образах, психоделических псах, Ашшур-банипалах, золоте Господа и следах наших древних губ. Словом, это был тот самый Борисов, которого сам Вознесенский назвал продолжателем Серебряного века. Конечно, для Сани Цой был недостаточно утонченным.

Мы встретились взглядами на перемене. Она углядела мой пацифик, сделанный отцом деревенской подруги Насти, автослесарем с ЗИЛа, я – серебряную руну, висящую на ее груди, привезенную отцом-переводчиком из Лондона. Свои!

Мы скрестили наши взгляды. Между нами вспыхнула дружба с первого взгляда, какая бывает у юных девочек, изнемогающих от жажды любви, для которой они еще очень малы. Это очень лирическая и пронзительная дружба, и лучше ее потом в жизни ничего не случается.

Через неделю Саня потащила меня на концерт Борисова – или Бо – в Горбушку. Дом культуры оказался солидным заведением: без билетов не пускали, да и нас, законных, долго морозили и пихали, пока пропустили. Мы немного стеснялись перед товарищами, что идем по билетам: они оставались стоять в мокрой снеговой каше у входа, с мокрыми ногами – хорошей обувки не было почти ни у кого. К тому же по билетам идти было зазорно: круто было пройти на халяву. Просто потому, что это на халяву, и потому, что убалтывать охранников и ментов надо уметь, – а творческие способности в тусовочной и хипповской среде ценились прежде всего. Кроме того, можно было пролезть в здание ДК через окно туалета и потом два месяца всем рассказывать об этом в школе.

Помню наводненное шатающимися кришнаитами фойе. Лысыми, оранжевыми, в намотанных на тощие спины одеждах, из которых высовывались голые детские руки.

Возле раздевалки самые активные встали в круг и пели маха-мантру, звенели в бубен, притопывали. Вокруг бегал телерепортер, согревал их теплом направленного света, ведь напротив дверь на улицу, из которой вырывался ветер со снегом.

Ловили замотанные в сари круглолицые, светлоглазые русские женщины, в очках и с подносами лепешек из горького сырого теста, просили денег на храм. Странно было видеть этих курносеньких голубоглазых красавиц в индийских сари.

На сцену вышел Борисов – белая голова со вскидывающимся чубом. Хаос, а не музыка! Слушать такое мне, привыкшей к гармонии Цоя, было тяжело. «Ни энергии, ни стиля, ни текстов», – подумала я. Здесь каждый инструмент играл свое, и чего только не было – скрипка, флейта, виолончель! При этом главный виновник был так счастлив и пьян и все вокруг так счастливы и пьяны, что в этом и заключался весь концерт. Если б Борисов вздумал прыгать на сцене, как в кордебалете, или прыскать из огнетушителя в зрителей – ничего б не изменилось. Зрители были бы так же довольны происходящим. Главным было его очарование, поняла я. Возможно, это была карнавализация, – Бахтина мы только что проходили в гимназии, – особый тип общения, невозможный в будни, способ отрицания присутствующими смысла жизни, состоящего в самом ее повседневном ходе, признание за ней других возможностей и целей. Здесь не было правил!

…До этого я слышала Борисова очень мало, песен этих не знала и слов не понимала. Разве что город голубой, какой пришел мне на ум при словах Валентины-градобойцы из Нальчика. Слова были какие попадя, а может, здесь они были вообще не важны: «Камни в горячей реке, камни в горячей реке. Цвет глаз у моей жены как камни в горячей реке». Вдумываться было противопоказано: только у мертвой жены могут быть глаза как камни. Например, если она вампир…

Б. потерял медиатор и стал озираться. Надев очки, я увидела, что он слеп, он просто чудовищно близорук! Не найдя медиатора, он начал ходить по сцене на четвереньках – искал на ощупь. Помог друг в коричневом берете. Этого друга звали Дюша. Он играл на дудке.

Рядом с ним сидел на стуле тот самый Лева Такель, которого искала питерская Катя и на которого, по ее словам, надеялась вся Россия – на него, а не на Ельцина. Этот пиликал на своей виолончели. В самом деле, очень красивый, волосы на прямой пробор, благость во всем облике. Потом Бо лег на спину и стал играть.

После концерта мы вместе с двумя девочками-журналистками и другими любопытными увязались в гримерную «брать интервью».

Б. неуверенно сидел на стуле и пролепетал нам, входящим:

– А, мои маленькие друзья!

Двух девиц, ближе стоящих, притянул одну за кофту, другую за юбку и посадил к себе на колени.

– Вы поверьте, – оправдывался он, что не может уступить место, – поверьте, я не могу встать. Я упаду!

Нам с Саней он протянул недопитую бутылку пива.

Эти два слова Борисова, обращенные в том числе и к нам, многократно пересказанные и истолкованные на все лады, впоследствии станут нашей с Саней главной святыней – конечно, не считая бутылки, об участи которой Саня размышляла всю дорогу до метро. Как поделить ее? У кого она будет храниться? Наконец Саня решила: две недели в месяц святыня будет храниться у меня, две недели – у Сани. Если одному из нас будет плохо, или он заболеет, или его посетят зеленые человечки – в виде лечебного средства бутылка будет доставлена к ослабшему.

– Но мне не нужна его бутылка! – сопротивлялась я.

– Это сейчас не нужна, – возражала Саня. – А потом знаешь как понадобится!..

– Мне даже бутылка Цоя теперь не нужна!

– Конечно не нужна. На фиг тебе бутылка Цоя? – говорила моя подруга и смеялась.

Распахнутые, размахивая павловопосадскими платками, сдернутыми с голов, подскакивая на ходу от избытка чувств, мы двигались к метро. Саня несла бутылку, как статуя Свободы – факел. Нам было так жарко на двадцатиградусном морозе!

Это был первый «мой» концерт Борисова и последний его концерт перед «кризисом». Хотя его духовно-религиозные искания уже начались.

Всего этого я тогда в нем не видела, но поняла одно – что именно он должен восполнить мне ту радость, которую я не получала с «цоевского» августа! Властно и безоговорочно: «Дайте мне мой кусок счастья, пока я еще здесь!»

Прощаясь в метро, Саня потянула меня за мокрый шарф:

– Правда, Лева – это свет? Лева – душа группы, Бо – секс-символ, а Курёхин – идеолог.

– А кто это – Курёхин? – спросила я.

– Джазовый пианист, мистификатор. Смотрела по телику передачу о Ленине? Он был грибом. Передача Курёхина.

– Ничего себе фамилия – Курёхин… – протянула я. – Я бы повесилась с такой фамилией. И кстати, совсем ему не подходит. Он такой крутой!

– Согласна. Вот ты – Маша Курёхина!.. – рассмеялась Саня.

«Хм… – задумалась я. – Курёха… курица. Звучит как что-то нелепое, растерянное, глупое. Если у этого существа есть шнурки – они висят, если есть волосы – они немытые и нечесаные».

– Разве я такая? Сама ты Курёхина, – подумав, обиделась я.

– Да что там говорить. Обе мы Курёхины, – согласилась, подумав, Санька. – Вернее, курёхи… Но курёхи не только нелепые, они идеалисты – вернее, идеалистки! Они вечно печальны, ведь печаль – высшее состояние души.

– В таком случае курёхами было немалое количество персонажей и авторов. Курёхой был князь Мышкин, Георгий Иванов – по крайней мере, его лирический герой, – Цветаева в определенной мере, митьки…

– Митя Шагин – курёх, – поправила меня Саня, – а Цветаева – курёха. Но все они только наши отдаленные предки!..

ВРЕМЯ МОНПЛЕЗИРОВ

Две курёхи – то есть мы с Саней – учились в гимназии по соседству с одним из московских «центровых» мест, рядом с хипповской тусовкой. Тусовка эта пела и бренчала на Чистых прудах, на которых стоял ресторан «Джалтаранг». Поэтому и место именовалось Джанг. Дойти до метро из школы, миновав сидящих на земле и скамейках хиппи, было невозможно.

Впервые увидев длинноволосых людей в джинсах с разноцветными заплатами, разложивших вокруг себя картинки, гитары, красный, белый, голубой и желтый бисер в банках, я не поверила, что это Москва! Даже при тотальной бедности и дефиците эти люди умудрялись удивлять разнообразными нарядами – вот что может творчество! Одни были в джинсе, другие в вышитых рубахах и с самострочными зелеными, красными и синими рюкзаками и сумками. Разве город может быть таким живым, разноперым?.. То ли дело деревня.

Какой-то бородатый чувак, подпоясанный веревкой, жег можжевельник, чтобы привлечь духов. Он только что вернулся с Алтая, где побывал у шаманов.

Другой, вполне обычный с виду – очкастый и даже стриженый, – весьма похожий на нашего учителя истории, демонстрировал, как надо себя вести сумасшедшему. Вернее, как надо говорить и двигаться, чтоб окружающие сочли тебя больным. Отойдя от зрителей на приличное расстояние, этот Иван Кататоник приближался к нам походкой лунатика, бессильно свесив голову и семеня ногами.

Третий, не замечая ничего вокруг, размахивал синтетическим шлангом в воздухе. Я узнала его: шланг спирально-витой НВС, гофрированный. Такой недавно велел купить наш жэковский сантехник. Шланг извивался в воздухе, издавая невероятную музыку, отдаленно напоминающую синтезатор в композициях «Депеш мод».

– А можно мне поиграть на шланге? – спросила я, восхищенно следя взором за движениями чудного инструмента.

– Бери! – ответил хозяин музыкального инструмента.

У меня получилось не ахти: для начала я ударила по уху Саню. Оказалось, нужна сноровка. Однако вскоре окружающие все-таки услышали музыку сфер. Вот ведь как – ее можно услышать даже при помощи сантехнического оборудования, была бы воля слушать!

Еще один «системный» художник по имени Вася Буддист рассказывал о том, как обертывается сари.

Хипповская тусовка и в самом деле была «центровым местом» в Москве девяностого года: нигде больше подросток не мог увидеть такую пеструю картину разнообразного творчества. Уважения в «системе» добивались только фантазеры и люди творческие. В тусовке человек мог научиться свободе, нащупывал свою будущую профессию.

Однажды мы с Саней остановились возле художника Васи Буддиста. Он что-то говорил, и вокруг него образовалась толпа.

– В будущем все будут хиппи! Хиппи XXI века будут носить джинсы, порванные по эскизам известных модельеров, а бисерные фенечки можно будет купить в магазине…

– Это из серии анекдотов? Как хиппи захватили власть в стране?.. – спросила я.

– Ну да, – отвечал Буддист.

– Лет через двести будет, я не доживу, – заметил кто-то грустно. – Тут и бисер-то не достанешь…

– Это фенька, а не быль. Анекдот, – сказал кто-то.

– …И волосы у хиппи будут ненастоящие – приклеенные каким-то клеем на время, – продолжал рассказчик. – Поносил немного – и снял. Хоть пять раз в неделю меняй. Так вот эти неохиппи сидят в Москве, на Арбате далекого будущего. И не на мостовой, а в шикарных кафе, под тентами, пьют немецкое пиво. Никто их не гонит, и у каждого свое персональное кресло. Места на всех хватает. И вот мимо кафе бредет старенький дедушка с длинным хайром, я, например, в далеком будущем. Этот дед глядит на неохиппи и печально так говорит: «Ребята! А вот мы, когда хипповали в молодости, так на асфальте сидели!..» Один пионер живо откликается: «О-о! А чем же вы его бадяжили?..»

Всеобщий смех.

Я разглядывала этого Буддиста. Ему было под сорок, на расшитой косоворотке лежала кудрявая борода, штаны были украшены веселыми ситцевыми заплатами. Через плечо он перекинул матерчатую суму, с какой он был похож на нищего в царской России, изображенного в учебнике истории на картине И.Е. Репина «Крестный ход».

– Очень возможно, что так и будет. Но будут ли тогда вписки? – задумчиво произнесла страшноватая носатая девица в мужской шляпе, из которой во все стороны торчали волосы-пружинки. – Будут ли эти хиппи вписывать кого-то к себе, кормить? Будет ли стоп? Аск?

– Я не хочу жить в таком месте! – Девица, видно, приняла футуристический рассказ близко к сердцу. – Там нельзя будет подойти к волосатому парню или девице и сказать: «Привет, сестра, я такая же, как ты! Давай дружить!»

Лежащий на лавке толстенький человек заиграл на волынке.

– Пипл! – воскликнула Санька. – Кто даст сигаретку?

Ей протянули закурить. Тот самый Буддист, что рассказывал «быль» про неохиппи.

Я подумала: какое сильное обращение – пипл! Означает «народ». И не мифический, с которым будто разговаривают с трибун, – а подлинный – тот, у кого ты действительно можешь попросить не только сигарету, но и вписку, жилье.

– Помните, Джон пришел на Гоголя и сказал: «Пипл, я уезжаю на два года в Латвию, вот ключи от флэта»?.. – продолжала свою мысль сидящая на асфальте девица с волосами во все стороны.

Очевидно, она всерьез решила, что в будущем такого не будет. Ее испугала мысль о том, что коллективизм хиппи может исчезнуть. Могут исчезнуть и сами хиппи. Как мы тогда будем жить?

Кто-то ответил ей:

– Это анекдот. Чего ты испугалась? Знаешь другой? Захватили хиппи власть в стране. Стали всюду мусор убирать, сажать травку, цветы, деревья. Всюду навесили шарики, транспаранты: «Make love, don’t war!», раздавать на улицах ЛСД. Инакомыслящих стали преследовать. На милицию и прочие карательные органы государственной машины буквально охоту объявили, если где поймают, сразу судят и выносят приговор. Вот штурмуют волосатые отделение милиции, в котором забаррикадировались два последних милиционера. Молоденький лейтенант и бывалый майор. Отстреливаться им нечем, патроны кончились, в окно не вылезти – решетки не дают, в смятой пачке две раздавленные сигареты, и даже спичек нет… У молодого лейтенанта начинается истерика: «Что они сделают с нами?» Бывалый майор совершенно спокоен: «Тебе-то бояться нечего! Тебя на пятнадцать суток в КПЗ посадят – феньки плести! А вот мне придется туго…» – «Убьют???» – «Хуже. Отправят по трассе, на Колыму – хайр отращивать…»

Все гогочут, какая-то девица с правильными чертами лица и мелкими светлыми глазками – вылитая Елена Глинская в исполнении Герасимова – запела нечто под гитару. На мотив «Спокойной ночи, малыши», как многие из хипповских самодельных песен. Помню слова:

– Мы ментов стремать не бу-удем, пусть тусуются как лю-юди, неформа-альным станет стриженый наро-од…

Мы с Саней присели возле на спинку лавки, слушали.

– …маком розовым покроется Земля-а, и цвести повсюду будет конопля-а. Волосатые ублюдки-и буду-ут нюхать незабудки, вся земля – Сайгон и Гоголя-а…

Ожиданием описанных в песне чудес и прочих – разнообразных! – были наполнены наши с Саней сердца, сердца московских хиппов, сердца советских граждан…

Той зимой мы часто стояли в кафе «Современник» неподалеку, – стульев было мало. Покупали друг другу кофе. На пирожок денег уже не хватало. Когда хотелось есть, мы хватали со столов черный хлеб, посыпали его солью и кормили друг друга этим хлебом. Нас выгоняли тетки с грязными тряпками, мы шли на улицу, под вечную капель и топтались там в серой снеговой каше, с мокрыми ногами: мало у кого были приличные сапоги. Почти не замечая того, что стоим в луже, мы, как ребус, разгадывали песни Борисова. Что он хотел сказать песней про песню, сплетенную из травы?.. Это однозначно анаша!.. Откуда спер фамилию Ключарев? Это намек на Маканина? Значит, это песня про дефицит счастья в мире?..

– А город голубой – это не Бо, это Жан Волконский. Стих называется «Рай». Автор исследовал Книгу Зогар…

– Стало быть, и «Золото Господа» тоже родом из Каббалы? Это золото из библейской страны Офир?

– Что ты городишь! Метафор не понимаешь? Золото – это божественная энергия. Энергия созидания, добра и любви. Нимбы какого цвета на иконах?

– С этим все понятно. А вот десять ветров на западе и на востоке – это, я думаю, о ветрах перемен он поет…

– Ну ты еще со скорпами сравни! – с негодованием восклицает кто-то.

– Я знаю, о чем речь, – сказала я. – Это из Откровения Иоанна Богослова. И увидел он четырех ангелов, стоящих на четырех концах земли, которые держали четыре ветра, чтобы не дули они ни на землю, ни на море, ни на какое дерево.

– О! Правильно герла говорит…

Мы с Саней здорово подтянулись в музыке и литературе за это время. И занялись творчеством. Санины «поиски в искусстве» закончились освоением акустической гитары, мои – стихами под Цветаеву.

Творчество в «системе» считалось условием необходимым. Без него не снискать уважения. Правда, многие, вообразив себя художниками и музыкантами, всю жизнь так и считали. Имея талант меньше гречишного зерна.

Ну и пусть! Всякая, даже самая великая, плата – ничто за эти годы. Нет, за одну эту зиму! Ладно, – за зиму и лето, последовавшее за ней. Это было время, когда мы думали, что все в жизни возможно: от поездки в Африку и покупки джинсов «Ливайс» – вещи в то время равнозначные – кончая разверстыми небесами, готовыми низвергнуть на нас мириады бодхисатв и архангелов.

Маленький чернявенький человечек с гнилыми редкими зубами, имевший нейм Уль, взялся нас просвещать. Он шумно возмущался, когда его не понимали, и верил во все, о чем говорил. По керуаковской классификации, он был хиппи-хот, горячий. Ежедневно с шести до семи Уль объяснял желающим смысл хиппизма. Проходили эти его лекции в «Пенте» – кафе рядом с «Пентагоном». Или неподалеку, на Гоголевском бульваре, проще – Гоголях.

– Заплаты на рубахе или джинсах – не для красоты и даже не для яркости жизни, – говорил нам Уль. – Они представляют дневник путешественника. Как если б он не умел писать.

– В Америке хиппи тоже носят заплаты? – спросил кто-то.

– Бог их знает. В Америке я не был. Но костюм хиппи создавался из протеста против тотального американского бескультурья, которое убивает национальное. И, как протест против этого, в самой Америке явилась культура с одеждой, созданной по этническим законам. Костюм хиппи неповторим, этим он отличается от костюмов других общностей.

– Хиппи может носить цивильную одежду?

– Хиппи может быть в крематории в виде пепла. Или быть президентом…

– Крайности!..

– …вот Горбачев – хиппи. Потому что употребляет слово «плюрализм».

Однажды на своем занятии, которое проходило на чьей-то квартире, Уль разделся догола. Мы с Саней впервые увидели голого мужчину и долго с удивлением рассматривали его.

– Чего таращитесь, пионерки! – осадил нас «олдовый». – Думайте головой, а не другим местом! Когда ребенка хотят унизить, с него снимают штаны и выпускают на улицу. Голый не может быть президентом или священником. Не может быть вообще никем – в обществе. Голый – это человек, отвергнутый обществом и лишенный социальной маркировки. Таков, каков он есть.

Уль закончил свой спектакль и оделся.

– Меня больше всего бесит то, как современный человек идентифицирует себя. Его спрашивают: ты кто? А он… Вот ты – кто?

Уль ткнул пальцем в Саню.

– Я… я, – мямлила Саня, – ученица французского спецкласса. Будущий специалист по франкофонии. Мой папа – переводчик с французского…

– Вот! – выкрикнул Уль. – Мы идентифицируем себя по профессии! Работе! Должности! Даже не по полу: я женщина или я мужчина… Поэтому важно иногда раздеться – и походить так хоть час по дому, ощущать себя просто человеком! Человеком – в вечности! Даю вам домашнее задание. Летом можно и по улице, если у вас есть дом за городом. Летом не холодно, и ментуры в деревне нет.

Мы с Саней пообещали проводить дома такие занятия.

В другой раз мы с ней попали в Бирюлево к тому самому парнишке с внешностью кандидата технических наук, который двумя неделями раньше изображал на Чистиках сумасшедшего.

– А вы чего пришли? – спросил Иван Кататоник, встречая нас на пороге. – Ко мне ребята ходят. Я их учу, как от армии закосить.

– Мы… мы так… для общего развития, – бормотали мы с Саней.

На четырехметровой кухне собралось десять человек. Вспоминая это время, никак не могу понять: как это было возможно – помещаться вдесятером на четырех с половиной метрах. Выходит, и это возможно в юности. Теперь-то что? Теперь я взрослая, в будущем году девятнадцать стукнет!..

– Учил вас Уль ходить голым? Ну вот, – начал Иван. – Притворяться сумасшедшим – другой способ сказать миру «Я – не ваш». Сегодня выходной, а завтра проведем выездное занятие в одном из ближайших дурдомов. В очереди будете наблюдать, как двигаются больные. Все эти механические, как бы с трудом выполняемые движения будете повторять.

– Для чего? В театр пантомимы готовимся? – спросил один тощий длинный парень, без проблем сидящий на коленях у толстой девицы.

Его острые коленки почти касались его подбородка.

– Ну, ты и так закосишь, – сказал Иван. – А вам для того, чтоб вас врач заметил. Районный психиатр принимает за день по сорок человек. Уже через час приема он не реагирует на слова. Он реагирует на движения. И на одежду. Одеться надо нарочито аккуратно, то и дело снимая воображаемые пылинки, или наоборот – кое-как, чтоб шнурки висели, чтоб к свитеру были прилеплены жвачки. Как только врач видит что-то из мира психиатрии, он мгновенно, ничуть не прислушиваясь, ставит диагноз. Но главная трудность в том, чтобы согласиться стать больным. Без этого никакая пантомима не сработает. Конечно, умение уболтать тоже важно…

Выделив себе пятнадцать сантиметров места на столе, Иван взял с подоконника телефон и поставил его перед собой. Набрал номер. Протянул трубку какому-то человеку с впалой грудью и падающими на нее длинными волосами:

– Это телефон доверия. Ты должен удерживать внимание врача пятнадцать минут. Говори что хочешь, но удиви его.

Парень нес что-то из Борисова, и мы, сидящие рядом, икали от смеха: хохотать вслух было нельзя. Мы участвовали в эксперименте.

«Мен» буквально воспроизвел песню «Аксиомотизация» – только прозой. Врачиха попалась крепко за пятьдесят и знать текста не могла.

– Страдаю полной аксиомотизацией элементарной геометрии. Часто я стою на этой стене и повторяю бессмысленные слова…

Тексты Борисова ни разу не «мазали» мимо: психиатрами дословный пересказ его песен воспринимался только как бред. Мы с Саней дважды участвовали в подобных «тренингах» и оба раза выли от смеха, обливаясь истерическими слезами на плечах друг друга.

– Главное, – еще говорил Иван, – сосредоточиться на теме смысла жизни. Современная психология говорит: смыслом жизни интересуются до шестнадцати лет, дальше об этом думают только дипломированные философы и дипломированные сумасшедшие.

В середине лекции явилась всклокоченная бабушка Ивана. В руках у нее была зажата тетрадка с графиками, по которым, скрещиваясь, ползли зеленые и красные волнообразные кривые.

– Ребята, хочу поговорить с вами. Кто может дать мне денег? Мне срочно нужны деньги! Давайте собирать. Необходимо немедленно ехать на Курилы и работать там. Вот мои предварительные вычисления. В районе Курильских островов выходит из земли луч продольных волн – это волны продукции человеческого мозга. Значит, на островах есть вход в подземную цивилизацию!..

– Ба, пошли, – говорил Иван и уводил бабушку.

– …Министерство сельского хозяйства СССР знает об этом. И работа ведется на определенных уровнях! Но недостаточная! – кричала бабушка из коридора. – Я специалист, я могу помочь!

Эта самая бабушка ничуть не смущала нас. Наоборот, вызывала уважение: Иван знает, о чем говорит.

Возле нас с Саней сидела та самая некрасивая девица с волосами во все стороны, которая в первый наш приход на тусовку приняла так близко к сердцу рассказ о далеком XXI веке, когда все станут хиппи, а хиппи превратятся в мажоров.

И в этот раз бедняга восприняла все серьезней остальных. Трудно себе представить такую степень чувствительности: даже на фоне крайней хрупкости хипповской психики ее случай был экстраординарным.

Побывав на лекции Уля, а также послушав хипповские телеги на тему «без дурдома ты не встретишься со своей сущностью», девица и в самом деле попала в больницу. Стремясь попасть туда, она пилила себя. Нашими наставниками попилы трактовались как инициация, без которой нам не выдержать перехода в жестокий мир взрослых.

Наставления Кататоника она усвоила хорошо – да так, что в больнице сочли ее действительно больной и лечили. Мы с Саней даже навещали ее позже у нее дома, с трудом сломав сопротивление ее родителей, справедливо видевших в ее приятелях врагов.

Она сидела у окна с отрешенным видом, не реагировала на слова и подарки, которые мы ей принесли. Пластинку Моцарта, купленную в «Мелодии» на Арбате, иностранную заколку для волос…

Поговаривали, будто бы в больнице ей давали «розочку» с аминазином.

– Ты хочешь сломать меня? Ты меня не сломаешь! Я покончу с собой! – так объяснял нам «системные» попытки самоубийства Иван в последний наш визит. – Культура хиппи в русском варианте – культура аутоагрессии. Так что не заигрывайтесь!

Но под напором просьб он все-таки шел в спальню и, долго роясь там, приносил трусы с больничным штампом. Размахивал ими под всеобщие аплодисменты. После этого, посещая психушку, Цветочек с Джоном напали на кастеляншу и украли у нее с десяток трусов: хвастаться. Они проведывали в больнице ту самую девчонку…

Но единственно подлинную самоотверженность в деле спасения загубленной девушки проявляла Елена Прекрасная. Это была миловидная, но крайне измученная на вид молодая женщина, опоясанная платком и таскавшая на спине младенца, как деревенская китаянка.

Эту Елену мучила мысль о том, что ее товарищи загубили девицу – и при этом ничуть не раскаиваются в содеянном. Елена была в числе тех, кто в том же девяностом году организовал общину хиппи в Оптиной. Рассказывали, бывший стритовый мэн Олег Анархист стал духовником коммуны, вставшей лагерем над озером вблизи пустыни. Став священником, он выкупал в церковной лавке богословские издания и нес к ребятам, разговаривал с ними. Эта Елена пыталась перевезти выпущенную из больницы нашу подружку в Оптину пустынь. Даже какую-то цепочку, что ли, выпросила у своей бабки фамильную – и на эти деньги то ли купила, то ли сняла для нее дом в ближней к Оптиной деревне. Но болящую не отпустили родители.

Помню, как-то раз эта самая Елена, черная от загара, явилась на Чистопрудный бульвар босиком, как Христос, и обличала народ:

– Знаю я вас! Инфантилы вы все! Японцы говорят: личность складывается до семи лет! А вам всем по шестнадцать! По восемнадцать! По двадцать! – Она показала на Буддиста. – Ты вообще уже дед! Вы все пропащие! Полюбили весь мир! А кто будет о близких заботиться?

Неторопливо и вальяжно подошел к тусовке муж Елены, рыжебородый, лысоватый в свои двадцать семь лет человек. Звал ее домой, пытался увести.

– Когда мне вот он говорит: я должен разобраться в себе, – показала она на мужа, – и идет тусоваться, а мы с ребенком сидим на одном рисе – это и есть ваше будущее! Такими вы будете в семье, в жизни! Засранцами! Ребенок орет от голода: молоко пустое, потому что мать две недели ест один рис! А мужик идет на тусовку! Чтоб гонять умняки юным фрилавщицам!

Изобразив на лице гримасу отвращения, муж Елены повернулся и пошел. Но она догнала его, схватила за руку и вернула на место:

– Слушай! О тебе говорят! Пусть все твои фрилавщицы знают! Знайте, да! Я ему говорю: наймись в совхозную контору сторожем! Помоги мне посадить картошку! Дом в деревне есть! Живи не хочу! Он мне говорит: «Ты мещанка!» А? Каково? Я ему: «У нас есть нечего!» А он мне: «Ты мещанка!» Вы все должны понять: мы приходим в систему, потому что у нас проблемы! С адаптацией! С психикой! Да просто с трудолюбием! И как они были – так они и остаются! А некоторые еще культивируют их! – Елена бросила взгляд на Ивана Кататоника, сидевшего здесь же. – И оставьте свои понты. Вечные разборки – пионер, олдовый … Вы пришли на тусовку, чтоб освободиться, – а тащите сюда советскую иерархию!.. Тусовочный зов – зов в никуда! Хотите проповеди свободы и бедности, братства – читайте Толстого, елы-палы!..

– Точно! – радостно закричали мы с Саней в два голоса. – Толстой был хиппи по духу! Франциск Ассизский тоже! Киники!

Это был единственный наивно-радостный вопль. Все остальные помалкивали.

Никаким печалям мы с Саней тогда не верили.