Текст книги "Записки одной курёхи"

С той ночи прошло два года, сейчас мне четырнадцать лет. Вот-вот исполнится пятнадцать… По возвращении из Питера я напишу о своей поездке эссе для «Московского комсомольца» и назову его «Питер, Питер – город Витин». Это будет моей первой публикацией. Стало быть, все было предопределено?..

«КАМЧАТКА»

И вот сейчас я спешу к своей главной святыне – котельной, где работал мой кумир, отапливая какое-то рабочее женское общежитие. Зеленый забор. Мусорные ящики вдоль стен. Полуподвал страшного здания непонятного цвета. Цвет схож с цветом бабушкиного безразмерного белья, флагом развевающегося на жердяйском ветру в огороде. Возможно, когда-то это здание было белым или голубым. Теперь его линялый цвет наводит на мысль о беспросветности существования, в котором нет и не может быть Цоя и других чудес.

Двор засыпан углем. Уголь – предмет мощного бизнеса. Его нещадно растаскивали и развозили по стране, на местах красили лаком для ногтей, – лак изображал кровь Цоя – бойца с мировым злом. Или утомившегося до кровохарканья в кочегарке. Теперь камчатские хозяева сами его загоняют поклонникам: если фанаты все растащат – чего кидать в топку?

Я потопталась и купила кусочек – на память. Дверь открыта – ура-а-а!

Под ногами лужи, темно. Прямо – печь. Напротив – банки с гнилыми гвоздиками и записки с признаниями в любви Цою. Что-то вроде доски объявлений.

Человек, похожий при свете мерцающего огня на Грибоедова, матерится. Раздраженно кидает уголь в топку, хлопает железная дверца.

– …Дверь забыл запереть, вашу мать!

Еще две девчонки забегают вместе со мной.

– Привет! Настя и Света из Нижнего! – представляются они хозяину.

Мелкие, худенькие мордочки, запавшие глаза.

Тут уж принимай гостей: выгнать попавших на священную территорию поклонников не смогут и пятьдесят кочегаров. Это ж не то наша Шамбала, не то Лысая гора.

– Ладно, заходите, – говорит хозяин, вытирает руки грязной тряпкой и усмехается, глядя и на меня. – Надеюсь, вы фрилавщицы?

Он впихивает гостей в дальнюю комнату с надписью «Трахатория» и прищуривается. Усаживает нас на продавленный диван.

Лампа, прикрытая красным флагом с серпом и молотом, плакаты, афиши, нарисованные на стенах углем голые девицы с гаврилиадными комментариями. На другой стене написано «Гагарин», рядом – крест. Видимо, Гагарин и крест – формула летучего Петербурга. Как было написано в Ротонде? Ленинград – это город на болотах, а на болотах могут жить только птицы… «Я знаю, зачем иду по земле, мне будет легко улетать» (Башлачев).

Едва Кочегар поставил на стол бутылку недопитого портвейна, в дверь «Трахатории» просунулась папина борода.

– Извини… – смущенно тянул он, глядя на меня. – Я тоже решил посетить знаменитую кочегарку. Можно?

Да, пятнадцатилетняя дочь в специальной комнате для секса – это уж слишком. Хотя я тогда даже не поняла, что это за название. Однако на папином месте я бы не переживала: изменить Цою было бы для меня немыслимо. Я бы дралась и кусалась до полной победы над возможными осквернителями моей любви.

– Писатель Ряховский, – представился папа и протянул Кочегару руку. – Знаете фильм «Чужая белая и рябой»? Ту, что Соловьев снимал до «Ассы»? Это по моей повести. Да-а, было такое в степях Казахстана… Мы гоняли голубей, когда были такими, как эти дурочки.

Кочегар был рад поговорить с моим отцом, – определенно, это было ему интереснее, чем отвечать на вопросы глупых, пугливых пищух, которых здесь как мух в летнем огороде.

– Начальник «Камчатки», – важно представился он.

Так назывался второй Витин альбом – «Начальник „Камчатки“».

Начинался мужской разговор, я что-то походя вставляю, две нижегородские девки сидят, не шелохнутся, ловят каждое слово. Набили окурками целую консервную банку.

– Первым Начальником был Толик Соколков, заступивший в восемьдесят третьем, – рассказывает Кочегар, – с него все и началось. До того здесь было царство алкоголиков. Начали вести вахтенные журналы под названием «Время топить» с картинками и текстами. Содержание весьма фривольное, побережем Машины глазки и ушки!.. – Он ласково посмотрел на меня, из уважения к моему отцу. – Башлачев появлялся на работе не чаще раза в месяц. По стране разъезжал, водку пил, песни пел. Ему денег не надо было – друзья кормили.

– Как это произошло? – спросила я, разумея гибель Башлачева.

– Трое их было. Всю ночь веселились. Башлачев, говорят, был трезвый. Под утро те двое пошли спать. Он приходил к ним, будил, жаловался. Они сказали: «Отстань…» Причем очень далеко прыгнул. Немного ему надо было, чтобы через край полилось. Он с детства это в себе носил. Каждый день хотел кончить – и боялся…

А я вспомнила: «Я знаю, зачем иду по земле, Мне будет легко улетать». И еще: «Не плачь, не жалей! Кого нам жалеть? Ведь ты, как и я, сирота. Ну что ты, смелей! Нам надо лететь! А ну, от винта, все от винта!»

Слова, произнесенные, написанные, – оживают. Начинают самостоятельную жизнь и возвращаются к нам, как бумеранг, воплотившись в то, что толкает открыть окно и лететь.

– …а Цой бы никогда этого не сделал. Тут случайность. Он и раньше гонял – превышал норму. Как и все мы.

– Кто это – мы? – спросила я.

– Ну, мы… Бывшая наша компания; я, Фирсов, Цой, Титя, Башлачев.

– А кто это – Титя?

– Титов. Панк пассивный. Он у нас зольщиком был. Физмат окончил. Ходит сейчас по Питеру, рассказывает всем одно и то же – дескать, было нас трое: я, Цой и Башлачев, остался я один. С каким-то тухлым петухом на веревочке недавно появлялся. Идет по улице, волочет за собой петуха на веревке. А когда-то он писал песни. «…У Карла у Маркса от голода при смерти дочь, а он и жена написали для нас „Капитал“…»

Я сказала о своей поездке на кладбище. Оказалось, что эти сумрачные лица, «главари оцепления», как выразился Начальник «Камчатки», охраняют могилу, – какие-то бандюги наладили продажу фенек и цветов с могилы. Эти «главари» возгордились своей благородной миссией и стали там хозяевами. Они выдают «ордер на жительство» возле могилы, убирают «левых» людей.

Во время нашего разговора нижегородские фанатки изредка перекидывались словами на кромешном сленге, и все вокруг плыло от дыма их дешевых сигарет. Бедные, они добирались трассой из Нижнего до Риги!.. Побывали на месте катастрофы, и оттуда – тоже трассой – до Питера. Они уже порядочно не мылись и сидели на вынужденной диете. При этом они отказывались от засохшего, но сладкого камчатского шербета. Но кто ест в храме? Для них это был храм, – и горло сводило нервным спазмом.

Прощаемся. Через толщу тьмы к остановке автобуса. Свете и Насте – на Богословское, попросят ночлега у «главарей». Сегодня в ночь у нас поезд, а у них нет поезда, – у них есть какой-то «отец Сергий», которого они во всем слушают, и Цой всю ночь и костер. Печеные картошки и пиво, если очень повезет.

Недели через две мне из Питера позвонила Катя:

– Маша! Машка! Ма-а-ашка!

– Привет! – отозвалась я. – Что за вопли? За Леву, что ли, своего замуж вышла?

– Поезд завтра в семь тридцать утра! Номер 86, вагон 7. Соответственно, узнаешь. Возьми бутерброды и термос. Он же голодный. Да, и носки теплые. Всю одежду хиппам давно отдал. Позаботься. Беспомощный же…

Ничего не понимаю. Встретить кого-то, что ли?

– Ну ты дерево!.. Кого еще? Леву. Он к Борисову едет – тому совсем плохо. Я провожу, а ты встретишь.

– А откуда ты знаешь, что у него нет теплых носок?

– Эс-эн-си слушать надо. А ты небось «Европу плюс» крутишь – оно и видно.

…Встала ранешенько. Знобит от недосыпа. Прокралась на кухню, выпила кофе. Налила в термос крепкого чая с мятой. Сыр для бутербродов был выбран самый лучший. Поначалу положен толстый слой масла, но потом был ликвидирован. Помнила Катины слова: «Лева – не какой-нибудь гнусный мажор. Он вегетарианец».

«Нет, все же оставлю немного масла, – сказала я самой себе, – а то он ведь и так худой. Да еще и виолончель таскать».

Взяла папины носки из верблюжьей шерсти.

Ленинградский вокзал. Вот он, поезд 86! Вагон 7. Тетка с двумя огромными авоськами, какой-то пьяный рыжий дядька нараспашку, солдатик, две девицы, мама с ребеночком, старушенция с укутанной дрожащей жучкой, толстяк с рюкзаком, двое сальных хиппарей в ксивниках. Жгучая брюнетка, перекрашенная в блондинку, в сиреневом плаще, девчонка и парень – хохочут, еще кто-то, еще кто-то… Длинноволосого с виолончелью нет! Еще десять минут. Все вылезли.

Дома выпученные глаза и крики:

– Где ты была? Где была?

Я молча вынимаю полиэтиленовый пакет с бутербродами и термос. Носки.

– Из дома хотела уходить? А может, ты вообще дома не ночевала? Где ты была всю ночь? – Мать вырывает у меня сверток, оцарапав меня ногтями, принюхивается. – Что значат эти бутерброды?.. Сыр взяла российский, а не брянский. Куда, я тебя спрашиваю, ты ездила?

«Никогда не умею соврать, прямо бесит».

– Леву встречать ездила, на вокзал. Не приехал.

– Леву? Какого еще Леву? – От маминого ора холодеют пятки. – Мужики появились? Шарикова!!!

– Кто таков? Хипп, что ли? – Папа всегда хочет вникнуть.

И потом, в отличие от мамы, он склонен думать о людях хорошо. Он их выдумывает, а для мамы – вокруг одни воры и насильники.

– Тот, который толстый и на барабанах играет, да? – спросил папа. – Ходит в широких полосатых штанах. Позови его в гости, надо о нем написать.

Мама так и не поверила, что я ездила встречать Леву…

Вечером звоню Кате:

– Дура ты, где твой Лева? Может, он рыжий и в татуировках? А может, он не Лева, а блондинка? – Я все больше и больше раздражалась. – Какой он?

– С длинными волосами, бородой, с виолончелью… – еле лепетала испуганная и расстроенная Катя.

– Ты его провожала?

Молчание.

МОСКВА. ВЕСТИ ИЗ ЖЕРДЯЕВ

Зимой папа ездил в Жердяи за морковью, сушеным укропом и картошкой, приехал радостный:

– Как у вас тут плохо, в городе. А там – бело. Твои приятели, Маша, на санях с карьера съезжают. Ух, страшно!

– А кто там? Марсенко, Лешка, Настя, да?

– Евдокия Степанна не знает, куда молоко сбагрить.

Ругала, что не приехал осенью за индюшатами, – резала. Я эти два дня у нее жил – огурцами солеными, творогом самодельным, простоквашей закармливала. Нажарит сковороду картошки на печи, сидим чавкаем вдвоем. Подобрела, всю гордость свою забыла от зимней скуки. Творога вот вам передала, вообразите: бесплатно! Маше, говорит, – она у нас первая на деревне невеста. Конечно, опосля моей Лены.

– Да куда уж мне! Я ж не ношу черные колготки под белые туфли… – отозвалась я.

– Серый и Степка бродят порознь, как две тени, – продолжал папа. – Поссорились от тоски – пить нечего.

Я представила безрадостную жердяйскую жизнь двоих пьяниц. Главная их работа на ферме – убирать навоз. Всю зиму битва с навозом. Собирай из-под телок – и на конвейер. Одна отрада – продавать потихонечку комбикорма сельхозжителям для их курей и ездить в город за водкой. В четыре уже темнеет.

– …Однажды сидим мы с Евдокией, чай пьем. Чувствуем: вонь, как в сортире. Откуда? Появляется Степка. Евдокия ему: входи, мол. Чего такой вонючий? Тот воет навзрыд. Прорвало конвейер. Камень попал. Запустил туда руку и возил, пока камень не нашелся. Я заслужил лучшей доли! Что я должен всю жизнь в дерьме копаться? Аристократ я! Плотник из меня, может, царский, и вообще я, может, одарен! Может, из меня и столяр бы вышел отличный!.. Евдокия впервые видела, как он плачет. Она уж было пошла за бутылкой, но заартачилась: опять в долг?

– Да, – злобно сказала мама, – и ты, конечно, заплатил за него. На всех дураков дурак.

Папа потупился:

– Ну, заплатил… Зато я презент вам привез, – он вытащил мокрый сверток, – телку зарезали. Скучала, говорят, последнее время, а потом вдруг запуталась в цепи, повисла. Степан подходит, а она уже хрипит. А тоску ее еще ветеринар засвидетельствовал. Зарезали.

– Парная! Ты, небось, Маш, и не ела парной говядины. С картошкой запечем, – счастливо сказала мама и ушла со свертком на кухню.

– Значит, мирно все, без конфликтов. Скука и зима объединяют жердяев, – резюмировала я.

– Да, без конфликтов, но мелкие бывали… – говорил папа, разбирая рюкзак, – вот огурцов послала еще тебе тетя Тоня. Та самая, у которой петухи клевачие. Однажды Степан с Серым заметили, что на ферме с каждым днем все мрачнее и мрачнее становится – кто-то выкручивает лампочки. Вот уже две осталось – в одном конце и в другом, а посреди фермы тьма – и везде чудятся горы навоза. Думать стали: кто же такое может делать, кроме Евдокии Степанны? Она, некому больше. Засели однажды вечером в кустах возле фермы и ждут. Серый ругаться на Степку стал: дурак ты, говорит, весь вечер здесь просидим, а она не появится. И вообще, может, не она это. Черепенина развлекается, тащит каждый вечер по лампочке и в холодильник к себе складывает – не в уме она. Только он это сказал, как видят – крадется Евдокия, в одной руке лампочку держит, другой везет сумку на колесиках – комбикорма для кур набила, видно. Тут друзья и выскочили с гиканьем – баба Дуня визг подняла. Вынимает Степка ручку и бумагу – акт составлять будем, говорит. Составили они акт и ведут ее под конвоем домой. Там торжественно сжигают бумагу с обвинением за две пол-литры, а потом заставляют платить за украденный комбикорм.

Еще рассказывал отец про Крёстную. Она боится голода и гражданской войны – сушит сухари. Они лежат на расстеленных газетах на печи, на полу – ими заняты все возможные плоскости. Мыши со звоном растаскивают сухари по всей избе. Степан с трудом уговорил Крёстную дать разрешение на перемещение ее тряпья из сундука в шкаф, чтобы переложить запасы туда. Через два дня Крёстная жалуется Гале:

– Степан с Серым пропили мое приданое. Пустили нас по миру, лихоимники окаянные!

– Да вот же оно, – отвечала Галя и показала ей развешанное в шкафу.

– Тут и половины нет, – уверенно сказала Крёстная.

Обиделась она на Степку, не принимает еду, которую он ей готовит. Галя уехала в Солнечногорск, на работу, обещалась возвратиться в пятницу. Так Крёстная полтора дня не ела!

К концу второго дня Степан несет ей яичницу, смотрит, а суп и каша, что были на обед, съедены.

– А, съела, моя птичка!

– Не ела я! Это кошка.

Кошка лежит на Крёстниной подушке, примурлыкивает.

– Кошка, значит? Эх ты, – смеется Степка. – Сама же говорила: кто кошку к себе в постель пускает, у того лягушки в голове заводятся.

И все-таки Крёстная любила Степку – своего ухажера.

После истории с транспортером Степан поехал в город мыться. Шел он на последний автобус, пришел ночью. Разбудил Крёстную громкий разговор мужского и женского голосов в другой комнате. Она через стенку начала ругать Галю:

– Ах ты, такая разэдакая, гулеванов водишь! Степке скажу!

Необходимо заметить, что происходило это после обиды на Степку, Крёстную тогда пришлось увозить из деревни, она не ела.

Оказалось, Галя приехала вместе со Степаном: ехали в Жердяи на попутке.

ПРЕСТОЛЫ, СИЛЫ И ГОСПОДСТВА, ПОМОГИТЕ!

В тоске проводила я дни свои, и только редкие концерты и тусовки озаряли жизнь мою быстро гаснущей вспышкой кайфа.

Однажды к маме приехала ее знакомая. Маленькая, русоголовая, хрупкая доктор наук с большими голубыми глазами. Мама с некоторых пор стала окружать себя чудаковатыми личностями, в общем-то инженерами, а в душе – религиозными философами. Эта нынешняя наша гостья была… да кем только она не была!.. Прозорливицей, астрологом, православной верующей и последовательницей экуменизма. Работала в обсерватории одной из южных республик – предсказывала смерчи, ураганы и вспышки на Солнце, а еще раньше разбивала градовые тучи – из пушки. В тот момент своей жизни, когда она познакомилась с нашей мамой, эта дама как раз переезжала в Загорск из Нальчика. По словам этой Валентины, в Нальчике били русских и хлеб ей приносил на дом сотрудник по антиградовой службе, балкарец. Валентина продала квартиру и решила переехать поближе к святителю земли Русской Сергию Радонежскому.

Нам с мамой она рассказывала о «Новом Евангелии» Даниила Андреева, о жизни будущей, которая наступит в XXI столетии: всемирной столицей будет Москва и все станут говорить на церковнославянском.

Папа выглядывал из-за кухонной двери и хихикал, глядя на нее.

– Хитрец этот Андреев, – говорил он. – Шадданакар, уицрирор, хохха… Его птичий язык позволяет увернуться от критики. Будь у меня хоть пять высших образований – я все равно не пойму, что значат эти эгрегоры и прочие стихиали. Я должен или принять правила игры – и смотреть на мир глазами Андреева, – или отложить книгу. Дискуссия невозможна! Он создал свой космос и сочинил к нему свой язык.

– А не надо критиковать. Надо принять. Как откровение, – мягко, но властно сказала дама-градобойца. – Автор получил это знание в тюрьме и заплатил за него своими страданиями, пытками… Вот как я заплатила за свое знание страданиями! Боже, я стреляла пушкой в градовые тучи! В небо стреляла! Теперь мне надо молиться до смертного часа, чтоб отмолить такой грех! Молиться ангелу града и ветра, ангелам дождя… Как это сказано в апокрифах Еноха? И есть ангел града, и в небесах дом ангелов снега…

– Енох пишет про снег? – усомнилась я. – Разве в Палестине есть снег?

– Он пророк Божий – думаешь, он не знает, что в мире идет снег? Бо-оже! – блаженно выдохнула дама. – Еноху нужно молиться и громовержцу Илии. Не знаю, помилует ли он меня. Он стра-ашный!

– Да, – сказала я. – Может молнией вас поразить! Как Перун.

Мою иронию Валентина оставила без внимания. Зато папа, рассмеявшись от моих слов, не упустил случая оснастить мой ум знаниями:

– В Теогонии Гесиода читаем о Зевсе, Маша. Он появлялся с небес и с вершины Олимпа, меча молнии: стрелы вылетали из его руки и сопровождались громом и молнией, распространяли пламя. В индийской Ригведе говорится о верховном боге Индре, трясущем молниеносное копье. Индра несется в вихре и приносит на землю ливни. Он катит колесо Сурьи – солнце. У латышей и литовцев бог-громовик зовется Перкуном, слышишь наши балтославянские корни? Молниями он убивает злых духов. Почитают его в огне горящим и в дубовых рощах, как нашего Перуна. Громовержец Зевс (узнаешь? латинское деус!) – тоже мечет молнии и даже снисходит на своих полюбовниц в виде дождя и молнии. Скандинавский Тор, сын Одина, поражает молнией великанов, как и Зевс. Название домусульманских божков в Иране, Индии и у тюрков – дэвы – родственно латинскому деус и происходит из санскрита…

– Какая разница, как зовут бога, если ты не веришь в него? – раздраженно сказала Валентина: судя по всему, она совсем не переносила, когда внимание принадлежало кому-то другому.

Папа понял это и, улыбнувшись, замолчал.

– Не обращайте на него внимания! – сказала мама. – Вся эта его наука совершенно не нужна для жизни. И даже вредна! – И перевела на гостью свои восхищенные глаза.

– Богов-громовержцев боятся другие боги, – невозмутимо продолжал свою лекцию папа. – У шумеров и аккадцев Марту получает на пиру богов двойную порцию мяса, хотя он не женат. Хотя его коллегам подают по две, только если они семейные…

– На месте распорядителей банкета я бы исходила из того, какой супруг, – и за это награждала гостя мясной премией, – произнесла мама, выразительно глядя на отца. – К примеру, если супруг что-то там постоянно неумело создает на земле… как, например, некоторые ставят в деревне совершенно гнилые дома… а потом их еще обворовывают собственные строители…

– …если же у бога есть сын, ему полагалось три порции. То есть если ему жена родила сына… – уточнил папа.

– Еноха и Илию Господь забрал живыми на небо, – продолжала свой рассказ о небесном Валентина, не обратив внимания на ничтожные земные разборки. – Больше никого! Только их! Они явятся перед концом света – проповедовать.

– Слушай, Машка! Вот кого надо слушать! – перебила ее мама. – Не твоих сальных визгунов!

Мама, папа и Валентина тащили меня в разные стороны. Когда подобное со мной делали в детстве и это происходило в деревне, я обычно убегала «на яму». Тогда все решалось просто.

– …Енох и Илия явятся и спросят: Валя, тебе многое было дано! Зачем ты делала это?..

Эта Валентина, как наша жердяйская Капа, не желала жить без поэзии и без возвышенного. Самый доступный способ получить то и другое разом – религия. При этом она была единственной женщиной, имеющей докторскую степень, в Академии Кабардино-Балкарии. Так что не страдала низкой самооценкой. Похоже, она и в самом деле была уверена, что пророки Енох и Илия специально сойдут с неба – и притом седьмого! – чтоб поучать и вразумлять ее.

«С такой профессией, да еще обладая мистическим сознанием, запросто можно чокнуться, – пожалела я ее. – Шутка ли – всю жизнь исследовать и предсказывать катастрофы».

Из слов Валентины мы узнали, что Антихрист уже пришел и навсегда пролегла грань между Светом и Тьмой. Мы уже не вольны перейти из одного лагеря в другой.

Мама увлекла Валентину в мою комнату. Она, как всегда, не упустила случая повоспитывать меня чужими устами.

– Ты скажи ей, Валя! Ну нельзя же всякую грязь на себя притягивать, – сказала мама и показала на мои стены, сплошь залепленные черно-белыми фотоснимками Цоя.

Валентина чуть наклонилась к маме, видно, хотела ей замечание сделать: второй раз видятся, а она «тыкает», но отвлеклась от чувства уязвленной гордости, разглядывая мои жутковатые стены.

– Бо-оже! – простонала она. – Культ мертвеца! Здесь же собирается вся грязь из астрала – утопленники, абортарии, самоубийцы!.. Ты его душе не даешь подняться! Отпусти его! – И с жаром, как с кафедры: – Вселенский план Провидения ведет мир к единству через любовь, человеческая душа сливается с Богом без утраты своего неповторимого «я»! Вселенский план Люцифера противоположен: враг лелеет мечту поглотить все собой. Цель его – парализовать волю и через мнимые удовольствия заставить нас страдать. Держись, ты должна оказаться вместе с героическими душами!

Валентина разволновалась еще пуще, как будто вдохновившись какой-то новой мыслью. Как я поняла двадцатью минутами позже, это была мысль о том, как, используя мамино желание воздействовать на меня с ее помощью, можно получить жилье. На две недели. Может быть, даже на месяц. Или вообще пока не будет куплена квартира в Загорске.

– Гляди, Маша! – восклицала Валентина, показывая на что-то за окном. – Деревья покрываются зеленью листьев и приносят плоды! Моря и реки тоже выполняют свое дело! Они не изнемогаются, но как установил Бог, так все и происходит! А вы не исполняете закона Господня. А каков закон? Не создай себе…

– Виктора Цоя, – сказала я.

– Правильно. Молись Силам, они дают волю превозмочь бедствия и напасти.

– Каким таким силам? – спросила я.

– Ангелы имеют сложную иерархию. – Валентина взглянула на папу, прислонившегося плечом к дверному косяку, как бы диагностируя его взглядом: будет ли критиковать ее в этот раз?

Нет никакого резона ссориться с хозяином квартиры, – даже ради истины. Папа улыбнулся.

– Есть Херувимы, Серафимы, Архангелы, Господства, Силы и Власти, – произнесла она, косясь на папу.

– Шпарите из труда «О небесной иерархии Дионисия Ареопагита»? – спросил папа, не выдержав.

– Да, – сухо отозвалась Валентина. – Дионисий был учеником апостола Павла, следовал за ним три года, вместе с Иисусовыми учениками погребал Богородицу… Так вот, Маша, Господь Саваоф летает на обитателях седьмого и шестого небес – ало-пылающих огненных шестикрылых херувимах, подобных молниям. На них никто не смеет взглянуть, даже прочие ангелы, до того их лики слепят. Рядом с ними могучие лазоревые серафимы с четырьмя лицами – человека, льва, быка и орла. Их тело полно глаз, а шум крыльев подобен шуму вражеского стана, на них же восседает сам Господь Саваоф…

– Один ка-ак огнегривый тигр, другой – как бык, исполненный очей, с ними голубой орел индий-ский… – пропела я из Борисова.

– Кто это? Он взыскан Господом! – воскликнула наша собеседница. – Он взыскан! Как я в Сарове! Ему дано было увидеть…

– Крылатый лев, бык… Влияние ассиро-вавилонских верований… – произнес отец и с задумчивым видом скрылся в своем кабинете.

– Да-да, он взыскан, – продолжала Валентина свое, игнорируя моего отца. – Вот как я в Сарове, когда мощи преподобного Серафима туда внесли. Я шла крестным ходом из Москвы, а потом, после службы, о которой преподобный говорил: и среди лета Пасху запоют, – я увидела крест! Крест на небе! Я не горжусь – но я была взыскана. Грозовое черное небо, и вдруг облака так лезвием четко-четко разрезаются в форме Андреевского креста! Потом за тучи зашла луна, и воссиял крест России! Господь открыл мне: когда умрет третий Кощей Бессмертный, Россия освободится. Первый Кощей – Сталин, второй – Маленков и третий Каганович. Я кричу: люди, смотрите – Господь благословил наконец Россию! И я поведала всем о том, что знала. И все люди сказали: а ведь Валентина права!..

Мама смотрела на Валентину широко раскрытыми от ужаса и радости глазами и поддакивала после каждого слова.

Из слов нашей гостьи выходило, что вся российская и вообще мировая история существовала лишь для того, чтоб открыться ей, вразумить ее и сделать своим свидетелем.

Строго глядя на нас, Валентина продолжала:

– Служат Богу Господства, Силы и Власти. Одни властвуют над сономом ангелов, другие имеют силы над светилами и временами года, третьи – воюют за мироздание со злыми духами. Громадные Престолы Его, отрешенные от всего земного, не ведают о нас, хотя мы и можем созерцать их. Они звездными сонмами смотрят нам в окно или гремят громами в вышине и тем самым дают нам ощущение величия Божия… Если б не они – не писали б мы стихи и псалмы.

Валентина задумалась. Наверное, ей представлялась ее антиградовая станция в горах, в Приэльбрусье. И громада горы, и ледниковые ручьи, и Баксан, и страшное языческое капище с гнущимися под тяжестью «тканых молитв» деревьями, и вонючие бараньи головы, надетые на кол. И горячий возлюбленный, какого никогда не будет здесь, в России. Оставалось утолять свою страсть ветхозаветными преданиями, в которых читалась мощная мужская энергия Бога, могучая в своей первобытности.

Валентина протяжно вздохнула.

– Я пишу акафисты. Написала вот Серафиму Саровскому. Светозарный угодник Божий, от Господа рожденный…

– Почитать можно? – с трепетом и слегка подобострастно произнесла мама, давно не читавшая и папиных романов.

– Я дам вам. …За Престолами следуют Господства. Они властвуют над земными царствами и народами. В слове Божием есть, например, упоминание о ангеле царства Персидского и ангеле царства Эллинского. Они предстательствуют за свой народ перед Господом и наставляют царей и иерархов, как принести благо своим подопечным.

– И президентов? Или только царей? – полюбопытствовала я.

– Необъятные и несоизмеримые Сонмы Господств попечительствуют обо всем сотворенном Богом, – продолжала Валентина, невзирая на мои немощные «шпильки» в ее адрес, – попечение Творца равно простирается на все видимое и невидимое, малое и великое, и на президентов тоже. И ни на один день не перестает Бог от дела управления тварями, сказал пророк. Для Серафимов Бог – пламенногорящая Любовь, для Херувимов – светящаяся Премудрость, для Престолов – Царь Славы, для Господств – Промыслитель. Господствия учат людей властвовать над страстями, утеснять плоть, давая простор духу. Вот тебе, Маша, следует молиться Господствам.

– А дальше какие есть ангелы? – спросила я, и мама удовлетворенно закивала.

– Следующий ангельский чин – Власти, – сообщила Валентина. – От постоянного созерцания Божественной власти эти ангелы так проникаются Божьим всемогуществом, как раскаленное железо проникается огнем. Силы, которыми они облечены и преисполнены, невыносимы для дьявола. Власти обращают бесовские полчища в преисподнюю и во тьму кромешную. Вот почему все, мучимые от дьявола, должны молитвенно призывать Власти.

– Это тебе, Маша, это про тебя! Призывай власти, хорошо? – зачастила мама. – Будешь призывать?

– …о всех бесноватых, разных припадочных, кликушах, порченых надо просить их…

– Вот-вот-вот! – воскликнула мама, дергая меня за рукав. – Это для тебя, Маша.

Я отстранилась от нее.

– Надо ежедневно молиться им: Власти святые, отгоните от рабы Божией Марии беса! Дальше идут Начала. Ангелы эти так называются потому, что Богом вверено им начальство над стихиями природы: над водой, огнем, ветром, над животными, растениями и вообще над всеми видимыми предметами. Гром, молния, буря подвластны Началам…

– Он при-идет из вышины-ы, – неожиданно для себя пропела я из Борисова. Это случилось автоматически: я давно жила в мире рок-песен и рефлекторно находила ассоциации. – Копье дождя-а-а в его рука-а-ах…

– Это тот самый, который про херувимов пел? – спросила Валентина. – Он ищет божественное, и божественное поможет ему!

– А, – сказала я. – Значит, вам надо выпрашивать прощения у Начал, да? Ведь им вверены силы природы…

Валентина будто не слышала моих слов.

– Известно, например, что молния нередко попаляет кощунников…

– Ага… ага… – заулыбалась я.

– Не кощунствуй, Маша! – воскликнула мама и треснула меня по спине, чтоб я распрямилась.

– …Град одно поле побивает, другое оставляет невредимым… Кто неразумной стихии дает такое разумное направление? Начала делают это.

Валентина сделала едва уловимое движение головой. Как потом я поняла, она искала своего критика папу. Но папа давно стучал на машинке в своей комнате.

– Это казуальные миры. Миры высокого долженствования.

– Какого-какого долженствования? – переспросила мама, вся подавшись вперед.

– Ну, это сложно для вас, – снисходительно сказала наша гостья. – Возьмем лучше библейские источники. Как сказал тайнозритель Иоанн Богослов, видел я ангела сильного, сходящего с неба. И поставил он правую ногу свою на море, а левую на землю, и воскликнул громким голосом, как рыкает лев. И когда он воскликнул – тогда семь громов проговорили голосами своими. И видел я ангела, имеющего начальство над огнем, и четырех ангелов, держащих четыре ветра…

Валентина закончила свою поэму в прозе и ушла спать на кухню. Мама положила для нее матрац и одеяло на дубовую лавку в кухне. Пока Валентина не обзавелась своим жильем, будет жить у нас, сообщила мама.

Несмотря на стеб в адрес нашей гостьи, ее рассказ глубоко запал мне в душу. Особенно та его часть, когда ангел поставил одну ногу на море, другую на сушу и воскликнул громким голосом. Как рыкает лев. Я долго вспоминала и повторяла про себя диковинные слова и выражения: «Кощунники», «Ангел, облаченный небом», «Полчища бесов», «Пламенногорящая любовь», «Возобладать над страстью». Даже от Капы не слышала я таких слов.

– Власти и Господства! – взмолилась я, оставшись одна. – Помогите мне восгосподствовать над страстями моими! Получить власть над ними! Отдайте мне толику своих могучих сил, о вы, бушующие в вышине сонмами созвездий! Льющиеся на нас ливнями! Падающие на землю мириадами совершенных снежинок!