Текст книги "Девять жизней Николая Гумилева"

Санкт-Петербург. Наши дни

Едва я перешагнула порог редакции, ко мне тут же устремилась секретарша Вика и обычной своей скороговоркой выпалила:

– Кораблина, Полонский вызывает. – И снисходительно добавила: – Только что командировку на твое имя оформила.

Я обмерла. Я все-таки еду? Куда? Зачем? Накликала беду на свою голову! И почему мне не сиделось в уютном Питере и не писалось про «Артплеи» и «Артмузы»? Заметив смятение в моих глазах, Виктория указала на дверь начальственного кабинета, насмешливо проговорив:

– Ничего не знаю, все вопросы к Олегу Ивановичу!

Как обычно в этот час, в редакции царило оживление. Туда-сюда сновали сотрудники с бумагами в руках. Под пристальными взглядами коллег пройдя через приемную, я стукнула пару раз в дверную филенку и, подождав, пока крикнут «открыто», вошла в кабинет. Развернув кресло, Полонский сидел спиной к дверям, внимательно глядя в окно. Я бы даже сказала, что он там кого-то высматривает. Как оказалось, меня.

– Добрый день, Олег Иванович, – проговорила я. – Вызывали?

Полонский крутанулся в кресле и уставился на меня своими рачьими глазами.

– Здравствуйте, Кораблина. Вы вошли в здание двадцать минут назад и только что соизволили явиться. Где вы были?

Он что, серьезно? Ну и зануда! Краем уха слышала, что он развелся с женой. Немудрено. Мало кто выдержит такой тяжелый характер. Прямо вот хочется позвонить его бывшей и сказать, что мысленно я с ней.

– Туалет посетила, – промямлила я. И смущенно добавила: – А что, это возбраняется?

– Нет, просто у нас с вами нет времени на прогулки по редакции. Дело в том, что меньше чем через два часа отходит поезд в Латвию.

Этого еще не хватало!

– В Латвии я не была, возможно, когда-нибудь и хотела бы съездить, но, если можно, не сейчас.

– В Латвию едете не вы, а я, – оборвал меня Полонский.

Я перестала вообще что-либо понимать, чувствуя, как заливается краской лицо. И растерянно произнесла:

– Виктория говорила, что выписала мне командировку…

– Совершенно верно, Соня, вы тоже едете, – согласился шеф. – Только не в Латвию, а в Бежецк в качестве литературного секретаря и отчасти сиделки академика Граба. Полагаю, вы знаете, кто это такой?

– Понятия не имею.

– Вы что, Кораблина, телевизор вообще не смотрите? Хотя бы канал «Культура»?

– Нет, не смотрю. Предпочитаю интернет.

– Тогда буквально в двух словах введу вас в курс дела. Академик Граб часто мелькает на канале «Культура», одно время даже вел передачу «Плеяда звезд Серебряного века». Очень уважаемый ученый. Он возглавляет городской совет по надзору за архитектурным и историческим наследием Петербурга, состоит в комитете бывших узников сталинских лагерей. Да и много еще где состоит. Прямо сейчас вы должны отправиться к нему, познакомиться и помочь собраться. Завтра в половине десятого утра отходит ваш поезд.

– Я еду в качестве секретаря академика Граба? Но я никогда не работала секретарем.

– Поверьте, Соня, в этом нет ничего сложного, – Полонский благожелательно улыбнулся. – Когда я учился в университете, Викентий Павлович преподавал литературу Серебряного века. Теперь академик Граб в довольно преклонном возрасте и нуждается в элементарной помощи. С сиделками он не ладит, ему нужна помощница с литературными навыками. Вы, Соня, подходите на эту роль, как никто другой. Это ненадолго, на пару дней, не более. Только на время поездки академика в Бежецк.

Ну и зачем престарелому Грабу в Бежецк? Ведь этот спрятавшийся где-то под Тверью маленький уездный городишко ничего из себя не представляет. Известен только тем, что там родился поэт Николай Гумилев, а больше ничем не славен. И потом, как я уеду? Папа любит готовить, но не любит ходить по магазинам, закупаюсь в основном я. А Жанна со своими фемками?[15]15
  Фемка – принятое в интернете сокращение от «феминистка».


[Закрыть] Кузина из дома тоже почти не выходит – не хочет встречаться с нефеминистически настроенными девами и их мужьями. И, главное, Катюня! Катюня останется без меня! Я почувствовала, как глаза застилает теплая муть, а к горлу подкатывает ком, шмыгнула носом и шумно сглотнула.

– Только не надо слез! – замахал шеф руками. – В качестве бонуса редакция оплачивает проживание в пятизвездочном отеле на полном пансионе, плюс неограниченные представительские расходы. Идет?

Я справилась с подступившими слезами и хмуро кивнула.

– Вот и отлично! – обрадовался Полонский. – Возле дома академика вас встретит мой друг, на попечении которого находится Викентий Павлович. Друга зовут Сергей Меркурьев. Вы подниметесь к академику, Меркурьев представит вас друг другу и отправится по делам, а вы, Софья Михайловна, приметесь за свои прямые обязанности, кои заключаются в выполнении распоряжений Викентия Павловича.

Главный редактор протянул мне конверт и закончил:

– Здесь билет, деньги и адрес. Я очень надеюсь на вас, Кораблина! Не подведите.

Я убрала в сумку конверт и вышла из кабинета. Ну до чего неприятный тип! И друг его, должно быть, такой же отвратительный.

Но в отношении Сергея я ошибалась. Перед подъездом старинного доходного дома с кованым козырьком и богатой лепниной в стиле позднего ампира меня ждал очень интересный мужчина. Он прохаживался перед подъездом и поглядывал в сторону арки. Мне друг Полонского показался похожим на Марлона Брандо в роли Джонни, предводителя «Черных повстанцев» из культового «Бунтаря» Ласло Бенедека.

Я проехала мимо вяло махающего метлой дворника и попросила таксиста припарковаться рядом с «Харлеем», с сожалением отметив, что мотоцикл – вовсе не «Триумф», которым управляет бесподобный главарь кинематографической банды протобайкеров. Это потом уже были Джон Траволта в «Биллионе», Мэл Гибсон в «Безумном Максе», ну и, конечно же, душка Рурк в «Харлее Дэвидсоне и ковбое Мальборо». Но первым в пятьдесят третьем году был именно он – божественный Марлон.

– Соня Кораблина? – широко улыбнулся «Брандо», глядя, как я выбираюсь из машины.

– Совершенно верно. А вы, должно быть, Сергей Меркурьев?

Я захлопнула дверцу такси, с любопытством взглянула собеседнику в лицо и поняла, что ошиблась. Ни разу не Брандо. Разве что издалека. Должно быть, меня ввела в заблуждение кожаная куртка с косой молнией. А до чего же некрасив, голубчик! Лет сорока, с квадратным подбородком, коротким вздернутым носом, но ласковыми глазами, которые смотрят так, что с ума можно сойти. И манеры! Какие манеры, боже ты мой! Сергей взял мою руку в свои ладони и благоговейно поднес к узким твердым губам. От неожиданности я отшатнулась, а он улыбнулся и богато окрашенным баритоном пророкотал:

– Ну что ты, Соня. Таким девушкам, как ты, нужно не только руки, нужно ноги целовать. И давай сразу на «ты». Терпеть не могу формальностей.

– Отлично, давай, – осмелела я. – Так даже проще.

– Вот и славно. Не возражаешь, если для начала мы заглянем в ресторан? Здесь недалеко, в соседнем доме.

– Я полагала, мы идем знакомиться с академиком… – смутилась я, плавясь в лучах его завораживающих глаз.

– Обязательно познакомимся, только сначала заберем из ресторана обед Викентия Палыча. Я обычно делаю это сам, теперь придется тебе кормить академика. К счастью, старик не капризен. Завтракает он самостоятельно – варит себе кофе, обед приношу я, на ужин он пьет либо кефир, либо коньяк, смотря по настроению.

– Разве в ресторане нет доставки?

– Конечно, есть, – баритональные модуляции его голоса приняли легкий снисходительный оттенок. – Да не про нашу честь. Викентий Палыч не допускает к себе чужих. Несколько раз его квартиру пытались ограбить, и это сильно повлияло на характер старика. Граб доверяет исключительно мне. И будет доверять еще и тебе, когда я тебя представлю.

Мы двинулись вдоль дома к горящей на соседнем здании солидной вывеске «Вена». Заведение статусное, это сразу бросалось в глаза. Двери как в «Астории», в дверях ливрейный швейцар. Фойе просторное, отделанное зеркалами в барочных завитушках и тяжелым мозерским хрусталем. Неспешно следуя через холл, Сергей махнул рукой девушке за золоченой стойкой ресепшена, приветливо проговорив:

– Здравствуй, Надюша! Это Соня, Соня будет приходить вместо меня.

– А вы, Сергей Анатольевич? – забеспокоилась сотрудница ресторана. – Мы что же, совсем вас больше не увидим?

– Ну что ты, Наденька. Обязательно увидите. Просто я буду занят некоторое время, и Соня любезно согласилась помочь моему престарелому родственнику, для которого я беру еду.

– Сиделка, что ли? – презрительно обронила девица, окидывая меня неприязненным взглядом.

– Можно сказать и так, – не стал возражать Сергей. – Надюш, сделай нам как обычно.

– Куриный шницель, картофельное пюре, овощной салат без лука. И штрудель. Все правильно? – перечислила девушка.

– Ты умница, Наденька. Ничего не забыла.

– Скажете тоже – забыла, – усмехнулась сотрудница ресторана. – Второй год одно и то же каждый день берете. Тут и склеротик запомнит.

Выбравшись из-за стойки и цокая каблуками, Надежда скрылась за едва приметной дверцей, откуда повеяло кухонными ароматами. И тут же вернулась, неся в руках увесистый фирменный пакет с пластиковыми лотками. В обмен на деньги отдала пакет, рассыпалась в благодарностях и с натянутой улыбкой смотрела, как мы покидаем ресторан.

– И сразу же заходим в супермаркет за кефиром, – наставлял меня Сергей, сворачивая в двери соседнего здания, на первом этаже которого располагалась «Азбука вкуса». – Ну, и, само собой, за коньяком. Кофе в зернах я только вчера купил. Пакет изрядный, на первое время должно хватить. В общем-то, это все. Можем отправляться к Викентию Палычу.

Попасть в парадное оказалось возможным только при помощи сложного ключа на длинной ножке. Такие ключи теперь не делают, они остались в далеком прошлом вместе с конными пролетками, фиксатуаром для усов и высокими мужскими котелками.

– Жители этого дома – жуткие скупердяи, экономящие не только на консьерже, но и на приличном домофоне, – отпирая дверь парадного входа, рассказывал Меркурьев. – Они искренне надеются, что ни один домушник не вскроет эти их древние замки, ибо замки в этом доме с секретом, а секрет давно утерян за давностью времен. И открыть замки можно только аутентичным ключом, изготовить который не возьмется ни один мастер. Может, жители дома и правы. Ибо грабителям, собиравшимся обчистить Викентия Павловича, так и не удалось преодолеть препятствие в виде входных дверей. – Он сделал большие глаза и таинственно сообщил: – Грабители пробрались к Грабу, взломав черный ход, ибо подобрать ключи им так и не удалось.

И в самом деле, ключ от профессорской квартиры тоже являл собой раритет, в чем я смогла убедиться, когда мы поднялись по широкой мраморной лестнице на пятый этаж.

– Лифт сломан, но я подал заявку, к завтрашнему дню обещали починить, – бодро маршируя вверх по широким мраморным ступеням, сообщил Сергей. – Очень рассчитываю, что и вещи академика, да и его самого тебе удастся спустить на лифте.

– Я тоже на это рассчитываю, – подхватила я, поднимаясь за Меркурьевым и не отрывая взгляда от великолепного чугунного литья перил.

– Если не починят, обязательно позвони.

– Зачем?

– Я примчусь и снесу вас с Грабом на первый этаж на руках.

– Обязательно позвоню, – улыбнулась я, и на душе вдруг сделалось так хорошо!

Сергей оказался на редкость уютным и таким надежным, что я вдруг впервые за долгое время ощутила себя спокойно. Это был тот самый душевный комфорт, которого я достигала только с помощью таблеток. И я с надеждой подумала, что я, возможно, смогла бы заснуть рядом с ним, как засыпала раньше, со сновидениями, и проснуться отдохнувшей и посвежевшей…

– Вот мы и пришли, – отпирая дверь, проговорил Сергей, возвращая меня к действительности.

Крикнул в глубину квартиры:

– Викентий Палыч, это я!

И пропустил меня в прихожую, захлопнув за собой входную дверь.

Квартира оказалась просторной и темной. Пахло кофе, старыми книгами и достатком. Книги высились на стеллажах вдоль всего коридора от пола до потолка, плавно перетекая в огромную комнату с распахнутой двустворчатой дверью, из которой выглядывал крохотный, похожий на Санта-Клауса старичок. Поблескивающие очки-велосипеды в железной оправе, алые щечки-яблочки, белоснежные усы, окладистая, кругом подстриженная борода и, чтобы сходство было абсолютным, синий бархатный домашний халат, плотно перетянутый белым поясом. Не хватало только колпака.

– Сережа? Ты не один? – забеспокоился старик, близоруко щурясь сквозь круглые стекла очков-велосипедов. – Не пойму, кто с тобой? Твоя Веденеева?

– Ну что вы, Викентий Палыч, как вы могли такое подумать! Это Соня Кораблина, из «Миллениума», работает под началом Олежки Полонского, – опуская пакеты с провиантом на кожаную банкетку, откликнулся Сергей. – Соня была так любезна, что согласилась помочь в качестве секретаря, ну и вообще, по хозяйству. Она поедет с вами в Бежецк.

– Вот как? – расстроился академик. – Ну что же, этого и следовало ожидать. Не может молодой перспективный мужчина всю оставшуюся жизнь торчать рядом с больным стариком.

– Да нет, ну что вы, Викентий Палыч! – баритон Меркурьева звучал на редкость убедительно. – Я покину вас ненадолго, только на время вашей поездки. А потом снова буду с вами.

– Как скажешь, Сережа, как скажешь, – порывисто вздохнул «Санта-Клаус». – Мне, конечно, очень хочется покапризничать, однако понимаю, что это ни к чему не приведет. Выбирать не приходится. Если ты решил отправить меня в Бежецк с посторонней девицей, значит, так тому и быть. В любом случае одному мне не доехать.

– Простите великодушно, Викентий Палыч, я вынужден идти, – с сожалением проронил Сергей. – Вот, Сонечка, продукты, отнеси на кухню. А вы, Викентий Палыч, напрасно беспокоитесь, Соня справится не хуже меня. Отдаю ключи от вашей квартиры, чтобы не возникло затруднений.

Сергей вложил мне в руку связку массивных ключей, подмигнул, чмокнул в щеку и вышел на лестничную площадку, затворив за собою дверь. Он сделал это так естественно, что я впала в ступор. Пока я стояла в совершеннейшей прострации, переживая странный поступок нового знакомого, старик подошел и, недовольно сопя, оглядел меня с головы до ног. Пригладил бороду, поправил очки и миролюбиво осведомился:

– Как этот сукин сын вас назвал, простите, я не расслышал?

– Соня Кораблина, Викентий Палыч.

– А по отчеству вас как величать?

– Софья Михайловна.

– Ну, Софья Михайловна, раз уж вам меня сбагрили, отнесите продукты на кухню и приходите в кабинет, побеседуем.

Я подхватила сумки и двинулась следом за академиком. Он шел по коридору и сопел, как старый еж.

– Вы пьете кофе? – не оборачиваясь, спросил старик.

– С огромным удовольствием.

– Тогда сварите. На кухне стоит кофемашина, там выставлен нужный режим. Мне без сахара, двойной. Себе – какой захотите, только учтите, молока у меня нет, так что капучино не получится.

– Я не люблю капучино.

– Не лгите. Все девочки любят капучино, особенно такие простушки, как вы.

Он величаво удалился в кабинет, я отправилась искать кухню, пропустив «простушку» мимо ушей. Старый человек, стоит ли на него обижаться?

Кухня оказалась в самом конце квартиры и имела черный ход, наглухо заколоченный грубыми досками. Должно быть, из предосторожности заколотили после попытки ограбления, ибо у старика и в самом деле было чем поживиться. Развешанные на стенах картины, много малых голландцев, насколько могу судить, подлинники. Расставленная повсюду антикварная бронза – я узнала несколько скульптур работы Лансере. Мебель старинная, резная, каким-то чудом пережившая революцию и блокаду и в очень хорошем состоянии. Что, конечно же, казалось удивительным, ибо в блокаду жители осажденного города мебелью топили печи-буржуйки в надежде согреться и, уж конечно, не следили за сохранностью стульев и шкафов. И паркет был в квартире аутентичный. Отличный наборный паркет с орнаментом в стиле модерн, такого теперь не делают.

Да и бытовая техника оказалась самая что ни на есть современная. Дорогая. Класса люкс. Нажав кнопку включения на сияющей хромом кофемашине, я достала из резного дубового серванта, украшенного сценами псовой охоты на оленя, тонкую фарфоровую чашку с нежным рисунком в китайском стиле и поставила на поддон. Пока аппарат гудел, продувая сопла и перемалывая зерна, я уложила ресторанную еду в стерильный холодильник, туда же отправив пакет кефира. Приготовила вторую чашку и стала ждать, пока сварится первая.

Дождавшись, поставила дымящиеся чашки на блюдца, блюдца на поднос и двинулась в кабинет. По пути заметила еще три двери, предположила, что одна из них ведет в спальню, вторая, скорее всего, в гостиную, а вот третья, должно быть, комната прислуги, в которой мне предложат переночевать. И я, конечно же, откажусь. Не потому, что обиделась на «простушку», просто не люблю спать в чужих постелях.

Академик Граб ждал меня в кресле, листая толстый немецкий журнал. Я пристроила поднос на низкий столик по правую руку от хозяина и, подхватив свою чашку, села на диван. Пригубила обжигающий напиток и с любопытством взглянула на старика. И только теперь заметила, что он не смотрит в журнал, а наблюдает за мной поверх очков. Чтобы скрыть охватившую меня неловкость, я огляделась по сторонам, скользнула глазами по развешанным на стенах картинам и, заметив портрет темнокожего красавца благородной наружности, улыбнулась:

– Сколько у вас интересного! Викентий Павлович, вы бывали в Африке?

– По первому образованию я африканист, по второму – лингвист, – надменно сообщил Викентий Павлович. – По приглашению Британского института я работал в Аксуме в семьдесят третьем году в составе восточноафриканской экспедиции, ибо в совершенстве владею арабским и коптским языками. Не покривлю душой, если скажу, что специалист такого уровня, как я, даже для британцев – большая редкость. Мы частично откопали тогда могилы царей Аксума. Это было еще в то время, когда Хайле Селласие, – академик указал на портрет красавца, – последний «лев колена иудейского» и признанный двести двадцать пятый потомок царя Соломона, еще сидел на троне.

Старик ждал, что я как-то отреагирую на произнесенное имя, но я продолжала благостно потягивать кофе, и Викентий Павлович с легким раздражением заметил:

– Его еще называли рас Тэфэри Мэконнын. Что-нибудь слышали о нем?

– Очень смутно, – честно призналась я.

Академик сердито брякнул чашку на столик, расплескав остатки кофе, и с негодованием произнес:

– Ну и молодежь пошла! Ну, хотя бы про растафарианство вам что-нибудь известно? Вы знаете, кто такие растаманы?

– Ну как же, – оживилась я. – Чернокожие парни, которые курят марихуану, распевают регги, наплевательски относятся к жизни и заплетают волосы в неопрятные дреды.

– А дреды убирают в большие вязаные шапки, окрашенные в цвета эфиопского флага, – обиженно добавил старик.

– Да, точно! – подхватила я.

– Как вы думаете, отчего бы это?

– Понятия не имею.

– Оттого, что одним из воплощений бога Яхве – сокращенно Джа – стал для растаманов последний эфиопский негус рас Тэфэри Мэконнын. Тот самый, портрет которого вы видите перед собой. – Он посмотрел на меня долгим сверлящим взглядом и не без брезгливости спросил: – Софья Михайловна, где вы учились?

– На киноведческом отделении ВГИКа.

– Отчего вдруг на киноведческом? – удивился он. – Чему там могут научить?

Я молчала и смотрела на академика. Не стану же я объяснять, что в моей семье кино – не просто один из способов проведения досуга, а атмосфера, в которой мы живем. Возвращаясь из командировок, отец привозил множество европейских и американских фильмов, которые никогда не шли в отечественном прокате. Каждый вечер папа ставил какой-нибудь новый, необычный фильм, и мы смотрели его на языке оригинала. После просмотра папа обычно самодовольно говорил, что языки необходимо изучать хотя бы для того, чтобы иметь возможность самому выносить суждение о задумке режиссера, а не полагаться на добросовестность переводчика. Я и на киноведение пошла только благодаря отцу. Но академику Грабу об этом знать совершенно не обязательно. Мое молчание вызвало неожиданно бурную реакцию.

– Глубина вашего незнания поражает! – сорвав с переносицы очки и с остервенением протирая стекла полой синего халата, закричал неугомонный Викентий Павлович.

Слышать это было неприятно, и я задиристо ответила:

– Между прочим, в институте я была отличницей. Надо понимать, что во ВГИКе из нас готовили совсем не африканистов. Полагаю, вы тоже не сможете объяснить, отчего министр пропаганды Йозеф Геббельс назвал Жана Ренуара «кинематографическим врагом номер один» и запретил его «Великую иллюзию». И вряд ли дадите оценку такому замечательному фильму, как «Диллинджер мертв». Кстати, не напомните, кто и в каком году его снял?

– Не помню такого фильма, – раздраженно буркнул Граб.

– Я вам напомню. В этой захватывающей драме главный герой в исполнении неподражаемого Мишеля Пикколи примерно час чистит пистолет, еще через десять минут ложится с ним в постель, но не к жене, которую играет ослепительная Анита Палленберг, а к горничной в исполнении Анни Жирардо. И на последней минуте фильма пистолет действительно выстреливает. Может быть, Викентий Павлович, обсудим, что хотел сказать в нетипичной для притчи манере автор фильма Марко Феррери? Не спорю, по тематике, на первый взгляд, картина схожа с культовой «Теоремой» Пазолини, снятой все в том же шестьдесят восьмом году, но, несомненно, гораздо глубже, вы не находите?

– Довольно, Софья Михайловна! – сердито оборвал академик. – Покуражились, и будет. Я не киновед и подобного мусора не признаю. Вот «Летят журавли» – это действительно шедевр на все времена. А все ваши Антониони и Пазолини для меня темный лес. А что касается истории Эфиопии – стыдно не знать такие вещи. Слушайте и просвещайтесь, отличница с отделения киноведения, – возвращая очки на нос, с патетическими нотками провозгласил он. – И благодарите судьбу, которая свела вас с академиком Грабом! Лучше вам никто про Эфиопию не расскажет. Люди приезжали слушать мои лекции не только из других городов, но и из других стран! Люди платили за это большие деньги, а вам, Софья Михайловна, все подают на блюдечке. Мне предлагали выпустить курс лекций на аудиодисках, но я отказался. Ни один диск не может заменить живого общения с преподавателем! Вам понятно, Софья Михайловна? Я, академик Граб, лично беседую с вами, недоучкой с отделения киноведения, и вы должны это ценить!

Он вдруг замолчал и кинул на меня подозрительный взгляд.

– Должно быть, Сергей вам станет платить? – предположил он. И тут же снова с негодованием затряс бородой: – Не смейте брать денег! Слышите? Не смейте! Это вы должны платить Сергею за общение со мной!

– Так что там с расом Тэфэри Мэконныном? – перебила я, понимая, что мы все дальше и дальше уходим от первоначальной темы беседы.

– Не только неграмотна, но и дурно воспитана, – сердито зыркнул на меня старик.

Я застенчиво улыбнулась, зная, что чаще всего это работает. И тихо произнесла:

– Мне правда интересно.

Сработало и на этот раз.

– Ну, раз интересно, слушайте, малограмотная вы моя, – все еще воинственно проговорил Викентий Павлович, обмахиваясь журналом. И уже через секунду другим, поставленным голосом профессионального лектора принялся вещать:

– Чтобы было понятно, о чем пойдет речь, следует заглянуть в глубь веков. Сабейское царство располагалось в южной Аравии, на территории современного Йемена. Это была цветущая цивилизация с развитым сельским хозяйством и сложной социальной жизнью. Правителями Сабеи являлись «муккарибы» – цари-жрецы, власть которых передавалась по наследству. Самой знаменитой правительницей Сабеи стала царица Савская, в детстве прозывавшаяся Македой. О ней упоминается в Ветхом и Новом Завете, в Коране она носит имя Билькис.

Родилась Македа примерно в тысяча двадцатом году до нашей эры в легендарной стране Офир, простиравшейся через все восточное побережье Африки, Аравийский полуостров и Мадагаскар. Македа получила образование у лучших ученых, философов и жрецов своей огромной страны. В возрасте пятнадцати лет она отправляется царствовать в южную Аравию, в Сабейское царство, и с того момента становится царицей Савской. Правила царица сорок лет, и про нее рассказывали, что правит она сердцем женщины, но головой и руками мужчины.

Македа очень гордилась своими разнообразными познаниями и всю жизнь пыталась получить тайные эзотерические знания, известные мудрецам древности. Она имела почетный титул Верховной жрицы Планетарной Соборности и регулярно устраивала у себя во дворце «Соборы Мудрости», на которые собирались посвященные мужи всех континентов. Владела она и единственным в мире камнем астериксом, упавшим прямо с неба. Услышав про Македу, могущественный царь Соломон пожелал с ней познакомиться и пригласил к себе.

Стоит заметить, путешествие выдалось не из легких. В свите царицы были черные карлики, в гвардии – светлокожие рослые гиганты. Караван царицы состоял из семисот девяноста семи верблюдов, не считая мулов и ослов, нагруженных провизией и подарками. И, судя по тому, что один верблюд может поднять груз до ста пятидесяти килограммов, подарков – золота, драгоценных камней, пряностей и благовоний – было немало. Сама царица путешествовала на редком белом верблюде. Голову ее украшал венец со страусовым пером, пристегнутым крупным фрагментом камня астерикса. Малый фрагмент астерикса был вставлен в сверкавшее на ее пальце кольцо.

Старик перестал обмахиваться журналом и недовольно взглянул на меня.

– Послушайте, Софья Михайловна! Разве вы не чувствуете, что в комнате нечем дышать? Откройте же, наконец, окно!

Я встала с дивана, подошла к высокому, с арочным верхним пролетом, окну, отдернула плотную занавеску и открыла среднюю створку. В кабинет тут же хлынул прохладный воздух с реки – август в этом году выдался нежаркий. Викентий Павлович втянул речной бриз полной грудью и, отложив за ненадобностью журнал, с воодушевлением продолжал:

– Кольцо с астериксом царица Савская и подарила Соломону, когда поняла, что зачала от него ребенка. Эфиопская «Кебра Нагаст» – «Книга О Славе Царей» – подробно повествует о том, как Македа вернулась домой, родила сына Менелика, что означает «сын мудреца». Когда юноша вырос, мать отправила его к царю Соломону. Соломон сына признал, но притязания на трон отверг, и обиженный Менелик похитил у царя кольцо Македы, а также Ковчег Завета, хранившийся в храме Соломона, после чего вернулся домой. Менелик стал первым эфиопским негусом и не снимал кольцо отца вплоть до самой своей смерти, а перед кончиной передал реликвию наследнику. Ковчег Завета же Македа и Менелик спрятали в безопасное место, в подполе одного из эфиопских храмов. Из большего фрагмента камня астерикса умелый резчик изготовил гемму. На отполированной поверхности он изобразил сам храм, а также сделал подпись на языке геэз[16]16
  Геэз – древнеэфиопский язык, распространенный в Аксумском царстве.


[Закрыть] о месте нахождения Ковчега. Итак, это предыстория. Сама же история такова… Кстати, – встрепенулся академик, – Софья Михайловна, вы не голодны?

– Нет, спасибо, – вежливо откликнулась я. И тут же уточнила: – А вы, Викентий Павлович? Может, подогреть обед?

– И даже не думайте! – замахал руками старик. – Ну его, этот обед. Я лучше бы выпил еще кофе. И знаете что? – Он принял хитрый вид и заговорщицки подмигнул поверх очков: – Плесните туда коньячку.

Пока я была на кухне, академик Граб выложил на письменный стол альбом с яркими иллюстрациями и, стоило мне только вернуться, тут же вручил мне со словами:

– Вы листайте, а я продолжу. Так вот. Все, о чем я вам только что рассказал, приключилось три тысячи лет назад в Эфиопии – единственной христианской стране Черного континента. Атрибуты императорской власти – кольцо Соломона и гемма царицы Савской – все три тысячи лет неизменно переходили от предшествующего правителя к его наследнику. Кольцо император носил на руке, по хранящейся среди царских сокровищ гемме отыскивал Ковчег Завета и, когда просила душа, беседовал с Богом.

Старик отставил пустую чашку и зябко повел плечами, кутаясь в халат.

– Софья Михайловна, вы не чувствуете, что очень холодно и сыро? Закройте же, наконец, окно!

Поднявшись с дивана, я беспрекословно исполнила приказание, с шумом захлопнув фрамугу.

– Теперь другое дело, – одобрил академик. И, словно и не прерывал повествования, продолжал: – Последний император Эфиопии Хайле Селласие Первый известен не только благодаря внутренним реформам. Он стал Богом. А случилось это так. Одним из первых о Хайле Селласие как о воплощении Иеговы заговорил уроженец Ямайки Маркус Гарви. Гарви являлся основателем и лидером довольно влиятельной Всемирной ассоциации негритянского развития, которая боролась за равноправие чернокожих. На деле же Гарви проповедовал расовую чистоту негров. Эдакий расизм наоборот. И потому, являясь католиком, Гарви способствовал распространению среди своих адептов идеи о том, что Иисуса Христа следует изображать чернокожим. После того как в Эфиопии состоялась торжественная коронация Хайле Селассие – к слову сказать, имя его переводится с языка геэз как «Мощь Триединства», сторонники идеи негритянского превосходства уверовали в предсказания Гарви и приняли императора как Мессию. В тысяча девятьсот тридцатом году Хайле Селассие короновали в Эфиопии, а на Ямайке в тот же самый момент началось развитие растафарианского движения. Я не сторонник конспирологии, но меня не покидает чувство, что с божественной сущностью раса Тэфэри перестарались англичане, ставленником которых последний император и был.

Старик хитро прищурился и усмехнулся:

– Думаю, это британцы подбили Гарви пустить сей нелепый слушок, дабы упрочить позиции своего протеже. Хайле Селласие правил долго, почти шестьдесят лет, если быть точным – пятьдесят восемь. Однако народ им не был доволен – должно быть, негусу недоставало божественной мудрости – сказывалось отсутствие общения с Ковчегом Завета, ибо гемма царицы Савской пропала еще до того, как Хайле Селласие взошел на трон.

– И что же, гемму так и не нашли?

– Позвольте мне закончить, – оборвал меня старик. – Конец последнего эфиопского императора был печален. Путем переворота его место занял Менгисту Хайле Мариам, прозванный Красный Негус. Красный в двух значениях сразу – «кровавый» и «коммунистический». Говорят, наша страна помогала Менгисту прибрать власть к рукам, ибо рас Тэфэри не хотел идти социалистическим путем, предпочитая дружить с Америкой. Как бы то ни было, во время военного переворота императора заключили под стражу, и вскоре Хайле Селласие обнаружили придушенным подушкой, при этом никогда не снимаемое кольцо Соломона на нем отсутствовало. Зато звездный камень вскоре увидели на пальце Красного Негуса, взявшего в стране такую власть, что Эфиопия захлебнулась в крови.