Текст книги "7 лучших историй для мальчиков"

– Хорошо, мы узнаем, кто заставляет людей закрыть уши. Брат, – прибавил вождь, обращая свой взор на гурона, – делавары слушают.

Призванный этими прямыми словами объяснить свои намерения, гурон встал и с решительным, величественным видом вошел в самый центр круга и остановился перед пленниками в позе оратора, приготовившись говорить. Но прежде чем открыть рот, он обвел взглядом кольцо напряженных лиц, как бы обдумывая выражения, понятные его слушателям. Он бросил на разведчика взгляд, полный враждебности, смешанной с уважением; на Дункана взглянул с чувством непримиримой ненависти; еле удостоил вниманием дрожавшую фигуру Алисы; но когда взор его упал на непреклонную, величавую и в то же время красивую фигуру Коры, он остановился на ней с выражением, определить которое было бы очень трудно. Потом, исполненный своих темных замыслов, он заговорил на языке, употребляемом в Канаде, так как знал, что он понятен большинству его слушателей.

– Дух, создавший людей, дал им различную окраску, – начал хитрый гурон. – Некоторые из них чернее неповоротливого медведя. Эти должны быть рабами, и он велел им работать всегда, подобно бобру. Вы можете слышать их стоны, когда дует южный ветер, стоны более громкие, чем рев бизонов; они раздаются вдоль берегов большого Соленого Озера, куда за ними приходят большие лодки и увозят их толпами. Некоторых он создал с лицами бледнее лесного горностая: этим он приказал быть торговцами, слугами своих женщин и волками для своих рабов. Он дал этому народу крылья голубя – крылья, которые никогда не устают летать, – детенышей больше, чем листьев на деревьях, и алчность, готовую поглотить всю Вселенную. Он дал им голос, похожий на крик дикой кошки, сердце, похожее на заячье, хитрость свиньи – но не лисицы – и руки длиннее ног оленя. Своим языком белый человек затыкает уши индейцам; сердце бледнолицего учит его нанимать за плату воинов, чтобы они сражались за белых людей; хитрость помогает ему собирать блага земли, а руки его захватывают всю землю от берегов соленой воды до островов Великого Озера. Великий Дух дал ему достаточно, а он хочет иметь все. Таковы бледнолицые. Других людей Великий Дух сотворил с кожей более блестящей и красной, чем это солнце, – продолжал Магуа, выразительно указывая вверх, на огненное светило, лучи которого пробивались сквозь туман на горизонте. – Он отдал им эту землю такой, какой сотворил ее: поросшей лесом, наполненной дичью. Краснокожие дети Великого Духа жили привольно. Солнце и дождь растили для них плоды, ветры освежали их летом. Если они сражались между собой, то лишь затем, чтобы доказать, что они мужчины. Они были храбры, справедливы, они были счастливы…

Тут оратор остановился, снова глядя вокруг, чтобы узнать, возбудила ли его речь сочувствие слушателей. Всюду он встречал глаза, жадно впивавшиеся в его глаза, высоко поднятые головы, раздувавшиеся ноздри.

– Если Великий Дух дал разные языки своим краснокожим, – продолжал он тихим, печальным голосом, – то для того, чтобы все животные могли понимать их. Некоторых он поместил среди снегов вместе с их двоюродным братом медведем. Других – вблизи заходящего солнца по дороге к счастливым полям охоты, иных – на землях вокруг пресных вод, но самым великим, самым любимым он дал пески Соленого Озера. Знают ли мои братья имя этого счастливого народа?

– Это были ленапы! – поспешно крикнуло голосов двадцать.

– Это были ленни-ленапы, – сказал Магуа, склоняя голову с притворным благоговением перед их былым величием. – Это были племена ленапов! Солнце вставало из соленой воды и садилось в пресную воду, никогда не скрываясь с их глаз. Но к чему мне, гурону лесов, рассказывать мудрому народу его предания? Зачем напоминать ему о нанесенных им оскорблениях, о его былом величии, о подвигах, славе, счастье, о его потерях, поражениях, бедах? Разве среди этого народа нет того, кто видел все это и знает, что это правда?.. Я все сказал. Мой язык молчит, потому что свинец давит мне сердце. Я слушаю.

Когда голос оратора умолк, лица повернулись в сторону Таменунда. С той минуты, как он сел на свое место, и до этого мгновения патриарх не открывал рта. Согбенный от слабости и, по-видимому, не сознавая, где находится, он безмолвно сидел во время всей этой суеты. Однако при звуках приятного, размеренного голоса гурона он обнаружил некоторые признаки сознания и поднял раза два голову, как будто прислушиваясь к его словам. Но когда хитрый Магуа назвал имя его народа, старик взглянул на толпу пустым, ничего не выражающим взгядом, словно призрак. Он сделал усилие, чтобы подняться, и, поддерживаемый вождями, встал на ноги, приняв величественную позу, несмотря на то что шатался от слабости.

– Кто вспоминает о детях ленапов? – сказал он глубоким гортанным голосом, прозвучавшим со страшной силой благодаря гробовой тишине, царившей в толпе. – Кто говорит о том, что прошло? Разве из яйца не выходит червь, из червя – муха, чтобы погибнуть? Зачем говорить делаварам о хорошем прошлом? Лучше возблагодарить Маниту за то, что осталось.

– Это говорит вейандот, – сказал Магуа, подходя ближе к тому месту, на котором стоял старик, – друг Таменунда.

– «Друг»! – повторил мудрец, мрачно нахмурившись; в глазах его появился суровый блеск, делавший их когда-то такими грозными. – Разве минг управляет землей? Что привело сюда гурона?

– Жажда справедливости. Его пленники здесь, у его братьев, и он пришел за тем, что принадлежит ему.

Старец обернулся к одному из поддерживавших его вождей и выслушал его краткое объяснение. Потом он взглянул на просителя, некоторое время рассматривал его с глубоким вниманием и наконец проговорил тихо и сдержанно:

– Правосудие – закон великого Маниту. Дети мои, накормите чужеземца… А потом, гурон, возьми свое и уходи.

Объявив это торжественное решение, патриарх сел и снова закрыл глаза, словно больше радуясь видениям своего богатого прошлого, чем событиям и людям реального мира. Не нашлось ни одного делавара, достаточно смелого, чтобы возроптать против этого приговора. Едва Таменунд произнес свое решение, четверо или пятеро молодых воинов встали позади Хейворда и разведчика и ловко и быстро опутали им руки ремнями. Магуа обвел присутствующих торжествующим взглядом. Видя, что его пленники-мужчины не в состоянии противиться ему, он перевел свои глаза на ту, которой дорожил больше всех. Кора встретила его взгляд таким спокойным, твердым взглядом, что решимость его поколебалась. Припомнив свою прежнюю уловку, он взял Алису из рук воина, на которого она опиралась, и, сделав знак Хейворду, чтобы тот следовал за ним, двинулся в толпу, расступившуюся перед ним. Но Кора, вместо того чтобы повиноваться ему, как он ожидал, бросилась к ногам патриарха и громко воскликнула:

– Справедливый, почтенный делавар, мы взываем к твоему милосердию, полагаясь на твою мудрость и могущество! Останься глухим к словам этого коварного, безжалостного чудовища! Он отравляет твой слух ложью, чтобы насытить свою жажду крови. Ты, который жил долго и видел много зла, должен знать, как смягчить бедствия несчастных!

Глаза старика тяжело раскрылись, и он снова взглянул на толпу. Когда голос просительницы достиг его ушей, он медленно перевел глаза в ее сторону и наконец остановил их на девушке. Кора стояла на коленях; прижав руки к груди, она оставалась в этом положении и с благоговением смотрела на поблекшие, но все еще величественные черты патриарха. Лицо Таменунда постепенно изменялось: восхищение показалось на нем, и черты его озарились умом, который за сто лет перед тем умел заражать своим юношеским пылом многочисленные племена делаваров. Он встал без поддержки, по-видимому, без усилия, и спросил голосом, поразившим своей твердостью слушателей:

– Кто ты?

– Женщина из ненавистного тебе племени ингизов, но она никогда не причиняла зла ни тебе, ни твоему народу. Она просит твоей помощи.

– Скажите мне, дети мои, – продолжал патриарх хриплым голосом, обращаясь к окружающим, но не отрывая глаз от коленопреклоненной Коры, – где стоят теперь лагерем делавары?

– В горах ирокезов, за прозрачными источниками Хорикэна.

– Много раз приходило и уходило знойное лето, с тех пор как я пил воду моей родной реки, – продолжал мудрец. – Белые жители Хорикэна – самые справедливые из белых людей, но их одолела жажда, и они взяли себе реку. Неужели они хотят преследовать нас и здесь, в нашем лагере?

– Мы никого не преследуем, ничего не домогаемся, – ответила Кора. – Мы приведены к вам как пленники и просим только позволения отправиться мирно к нашим родным. Разве ты не Таменунд, отец, судья, я бы сказала – пророк своего народа?

– Я Таменунд, удрученный годами.

– Семь лет назад один из твоих воинов попал в руки белого вождя на границе этих владений. Он утверждал свою принадлежность к роду доброго и справедливого Таменунда. «Ступай, – сказал белый вождь, – ты свободен, потому что происходишь из рода Таменунда». Помнишь ли ты имя этого английского воина?

– Помню, когда я был веселым мальчиком, – сказал патриарх с обычной для глубокой старости ясностью воспоминаний, – я стоял на песках морского берега и видел большую лодку с крыльями белее, чем у лебедя, и шире, чем у орла, она шла от восходящего солнца.

– Нет-нет, я говорю не о таком отдаленном времени, а о милости, оказанной недавно одним из моих родственников воину из твоего рода.

– Может быть, это было тогда, когда ингизы и голландцы сражались из-за охотничьих полей делаваров? Тогда Таменунд был вождем и в первый раз оставил лук для молнии бледнолицых…

– Нет, не тогда, – прервала его Кора, – гораздо позже. Я говорю о том, что случилось совсем недавно, можно сказать – вчера. Нет, ты не мог этого забыть!

– Только вчера, – сказал старик с трогательным пафосом, – дети ленапов были владыками мира! Рыбы Соленого Озера, птицы и лесные звери признавали их своими сагаморами!

Кора безнадежно опустила голову и в продолжение минуты боролась с охватившем ее отчаянием. Потом, подняв свое красивое лицо с блестящими глазами, она продолжала:

– Скажи мне, есть ли у тебя дети?

Старик взглянул на нее со своего возвышения с добродушной улыбкой на истощенном лице, потом медленно обвел глазами присутствующих и ответил:

– Я отец целого народа.

– Для себя я ничего не прошу, я готова нести кару за грехи моих предков. Но та, что стоит рядом со мной, до сих пор не испытывала тяжести небесного гнева. Она дочь старого человека, дни которого близятся к концу. Многие, очень многие любят ее! Она слишком добра, слишком дорога для многих, чтобы стать жертвой этого негодяя!

– Я знаю, что бледнолицые – гордое, алчное племя. Я знаю, они не только заявляют права на землю, но считают, что самый недостойный человек их цвета выше краснокожих сагаморов. Собаки и вороны их племени, – продолжал старик, – стали бы лаять и каркать, если бы они взяли в свои вигвамы женщину, цвет кожи которой не был бы белее снега. Но пусть они не слишком похваляются перед лицом Маниту! Они пришли на эту землю со стороны восходящего солнца и могут уйти в сторону заходящего. Я часто видел, как саранча объедала листья деревьев, но время цветения снова наступало для них.

– Это так, – сказала Кора с глубоким вздохом, как будто выходя из оцепенения. – Но тут есть еще один человек из твоего собственного племени, которого не привели к тебе. Выслушай его, прежде чем позволить гурону с торжеством удалиться отсюда.

Заметив, что Таменунд с недоумением оглядывается вокруг, один из сопровождавших его сказал:

– Это змея, краснокожий наемник ингизов. Мы оставили его, чтобы пытать.

– Пусть он придет, – сказал мудрец.

Он снова сел на свое место, и, пока воины ходили, чтобы исполнить его приказание, стояла такая тишина, что ясно был слышен шелест листьев в соседнем лесу.

Глава XXX

Откажете – позор законам вашим!

Тогда в Венеции бессильно право.

Так отвечайте: будет он моим?

Шекспир. «Венецианский купец»

Тревожное молчание длилось несколько минут. Потом толпа заколыхалась, расступилась и снова сомкнулась. В ее живом кругу стоял Ункас. Глаза, до сих пор с любопытством изучавшие черты старца, теперь устремились с тайным восхищением на стройную, гибкую фигуру пленника. Ни присутствие всеми почитаемого старца, ни исключительное внимание, возбуждаемое им, не лишили молодого могиканина самообладания. Лицо Ункаса не утратило своего выражения спокойного внимания и детской любознательности и тогда, когда, обведя глазами присутствующих, он встретил враждебные взгляды вождей. Но когда взгляд его упал на фигуру Таменунда, юноша медленными, неслышными шагами прошел к тому месту, где сидел мудрец, и остановился прямо перед ним. Тут он стоял, зорко наблюдая за всем происходящим вокруг него, пока один из делаварских вождей не сказал Таменунду о его присутствии.

– На каком языке говорит пленник с Маниту? – спросил патриарх, не открывая глаз.

– Как и его отцы, на языке делаваров, – ответил Ункас.

При этом внезапном и неожиданном известии среди толпы пробежал тихий яростный гул, который можно было бы сравнить с рычанием льва. Действие этих слов на мудреца было так же сильно, но выразилось иначе. Он прикрыл рукой глаза, как будто для того, чтобы лишить себя возможности видеть постыдное зрелище, и повторял тихим гортанным голосом только что слышанные слова.

– Делавар! Я дожил до того, что видел племена ленапов изгнанными из мест, где издавна горели их костры совета, и рассеянными среди гор ирокезов, словно стада оленей! Я видел, как топоры чужого народа вырубали наши леса, которым не причинили вреда даже небесные ветры; я видел, как в вигвамах людей жили звери, бегающие по лесам, и птицы, летающие над деревьями; но никогда еще не встречал делавара, настолько низкого, чтобы вползти, подобно ядовитой змее, в лагерь своего народа!

– Лживые птицы открыли свои клювы, – возразил Ункас самыми мягкими нотами своего музыкального голоса, – и Таменунд услышал их песни.

Мудрец вздрогнул и склонил голову набок, как будто стараясь уловить замирающие звуки далекой мелодии.

– Не спит ли Таменунд? – воскликнул он. – Что за голос раздается в его ушах? Неужели зимы отодвинулись назад? Неужели к детям ленапов снова возвращается лето?

За потоком несвязных слов, вырвавшихся из уст Таменунда, последовало торжественное, почтительное безмолвие. Его народ легко принял эти непонятные слова за одну из тех таинственных бесед, которые старец, как полагали присутствующие, вел с Великим Духом, и все в страхе ожидали откровений. После долгой, терпеливой паузы один из его старых товарищей заметил, что мудрец забыл о занимавшем всех вопросе, и решился напомнить ему о стоявшем перед ним пленнике.

– Лживый делавар дрожит, опасаясь услышать слова Таменунда, – сказал он. – Эта собака воет, когда ингизы указывают ему след.

– А вы, – сказал Ункас, оглядываясь кругом, – собаки, которые визжат от радости, когда какой-нибудь француз бросает вам объедки своего оленя.

Ножей двадцать сверкнуло в воздухе, и столько же воинов вскочили на ноги при этом язвительном и, может быть, заслуженном ответе; но жест одного из вождей остановил взрыв их негодования. В это время Таменунд сделал знак, что вновь собирается говорить.

– Делавар, – сказал он, – ты мало достоин своего имени. Мой народ не видит яркого солнца в продолжение многих зим; а воин, покидающий свое племя, когда тучи нависли над ним, – изменник вдвойне. Закон Маниту справедлив. Так должно быть. Пока текут реки и стоят горы, пока цветы на деревьях появляются и исчезают, так должно быть… Он ваш, дети мои! Поступите с ним по закону.

Никто не шевельнулся, все затаили дыхание и молчали, пока последнее слово приговора не вылетело из уст Таменунда. Тогда раздался громкий крик, объединивший всех присутствующих в одном чувстве мести, страшный крик, возвещавший об их жестоких намерениях. Среди этих продолжительных диких криков один из вождей объявил громким голосом, что пленник присуждается к пытке огнем.

Круг распался, и восторженные восклицания слились с шумом и суматохой приготовлений к пытке. Хейворд бешено вырывался из рук державших его людей. Соколиный Глаз оглядывался вокруг с нескрываемой тревогой в глазах, а Кора снова бросилась к ногам патриарха, моля его о милосердии.

Однако Ункас сохранял ясное спокойствие в эти ужасные минуты. Равнодушным взглядом смотрел он на приготовления и, когда к нему подошли мучители, встретил их твердым, непоколебимым взглядом. Один из них, разъяренный больше других, схватил молодого воина за ворот рубашки и разорвал ее. Затем с воплем дикой ярости подскочил к своей жертве. Но внезапно он остановился, словно какая-то сверхъестественная сила вмешалась, чтобы спасти Ункаса. Глаза делавара, казалось, выкатились из орбит, рот открылся, и вся фигура как будто окаменела от изумления. Медленным движением он поднял руку и показал пальцем на грудь пленника. Товарищи его столпились вокруг и уставились на прекрасное, вытатуированное голубой краской изображение маленькой черепахи на груди пленника.

Одно мгновение Ункас наслаждался своим триумфом, глядя со спокойной улыбкой на эту сцену. Затем он отстранил толпу гордым, высокомерным движением руки, вышел на середину с царственным видом и возвысил голос, перекрывший шепот изумления, пробегавший в толпе.

– Люди ленни-ленапов! – сказал он. – Мой род поддерживает Вселенную! Ваше слабое племя стоит на моей броне! Разве огонь, зажженный делаваром, может сжечь сына моих отцов? – прибавил он, гордо указывая на простой знак у себя на груди. – Кровь, происходящая от такой породы, потушила бы ваше пламя. Мой род – родоначальник всех племен!

– Кто ты? – спросил Таменунд, вставая на ноги скорее от поразивших его звуков этого голоса, чем от слов пленника.

– Ункас, сын Чингачгука, – скромно ответил пленник, отворачиваясь от толпы и склоняя голову из уважения к личности и годам старика, – один из сыновей Унамис – Великой Черепахи.

– Последний час Таменунда близок! – воскликнул мудрец. – День наконец близится к ночи! Благодарю Маниту за то, что здесь есть тот, кто заменит меня у костра совета! Ункас, внук Ункаса, наконец найден! Дайте глазам умирающего орла взглянуть на восходящее солнце!

Юноша легко, но с гордым видом взбежал на возвышение, откуда был виден всей волнующейся, изумленной толпе. Таменунд не мог насмотреться на него, видимо, вспоминая былые дни счастья.

– Не стал ли я юношей? – наконец проговорил пораженный старец. – Неужели я видел во сне все эти зимы? Видел народ мой, рассеянный, как песок, гонимый ветром, видел ингизов, более многочисленных, чем листья на деревьях? Ныне стрела моя не испугала бы лани; рука моя высохла, как ветвь мертвого дуба; улитка перегнала бы меня в беге, а между тем передо мной стоит юный Ункас, такой же, как в былые дни, когда мы вместе сражались с бледнолицыми! Ункас, барс своего племени, старший сын ленапов, мудрейший сагамор могикан! Скажите мне, делавары, неужели Таменунд проспал сто зим?

Глубокое молчание, последовавшее за этими словами, достаточно ясно выражало благоговейный трепет, с которым народ принял слова патриарха. Никто не смел отвечать – все ожидали затаив дыхание, что произойдет дальше. Ункас, все время смотревший в лицо старика с любовью и глубоким почтением, решился заговорить.

– Четыре воина из рода Ункаса жили и умерли, с тех пор как друг Таменунда водил свой народ на войну, – сказал он. – Кровь Черепахи текла в жилах многих вождей, но все они вернулись в землю, из которой пришли, кроме Чингачгука и его сына.

– Это правда… Это правда… – заметил старец; луч воспоминаний рассеял его забытье. – Но мудрецы часто говорили, что два воина древнего рода живут еще в горах ингизов. Почему же так долго пустовали их места у костра совета делаваров?

При этих словах молодой человек поднял голову, все время склоненную в знак уважения к Таменунду; возвысив голос так, чтобы его слышала вся толпа, и как будто желая раз и навсегда объяснить образ действия своего рода, он заговорил:

– Некогда мы спали там, где можно слышать гневный ропот Соленого Озера. Тогда мы были правителями и сагаморами всей страны. Но когда у каждого ручья стали попадаться бледнолицые, мы пошли вслед за оленями, назад, к нашей родной реке. Делаваров не стало. Лишь немногие воины остались пить воду любимой реки. Тогда предки мои сказали: «Здесь мы будем охотиться. Воды этой реки бегут в Соленое Озеро. Если мы пойдем в сторону заходящего солнца, то найдем потоки, которые бегут в великие озера сладкой воды; могиканин умрет там, как умирают морские рыбы в прозрачных источниках. Когда Маниту будет готов, то скажет: «Идите», – и мы пойдем по реке к морю и вернем себе свое». Вот, делавары, во что верят дети Черепахи! Наши глаза устремлены к восходящему солнцу, а не к заходящему. Мы знаем, откуда оно приходит, но не знаем, куда уходит. Я все сказал!

Потомки ленапов слушали слова Ункаса с тем уважением, которое внушает суеверный страх, и тайно наслаждались тем образным языком, на котором говорил юный сагамор. Ункас внимательно следил своими умными глазами за слушателями и, убедившись, что его слова произвели выгодное впечатление, постепенно отбросил властный тон. Окинув взглядом безмолвную толпу, окружавшую возвышение, на котором сидел Таменунд, он впервые увидел связанного разведчика. Ункас пробрался сквозь толпу к своему другу, быстрым, гневным взмахом ножа перерезал связывающие его тело ремни и дал знак толпе расступиться.

Индейцы повиновались молча и снова сомкнулись в круг, как до появления Ункаса. Он взял разведчика за руку и подвел его к патриарху.

– Отец, – сказал он, – взгляни на этого бледнолицего: это справедливый человек, друг делаваров и гроза макуасов.

– Какое имя заслужил он своими подвигами?

– Мы называем его Соколиным Глазом, – ответил Ункас, называя разведчика его делаварским прозвищем, – потому что зрение никогда не изменяет ему. Мингам он известен своим верным ружьем, и они называют его Длинным Карабином.

– Длинный Карабин! – воскликнул Таменунд, открыв глаза и сурово глядя на разведчика. – Моему сыну не следовало бы называть его другом.

– Я называю другом того, кто доказывает дружбу делом, – ответил молодой вождь спокойно и твердо. – Если делавары приветствуют Ункаса, то и Соколиный Глаз находится среди друзей.

– Бледнолицый убил многих моих воинов. Его имя славится ударами, которые он нанес ленапам.

– Если какой-нибудь минг нашептал это на ухо делава-рам, то этим только доказал, что он лживая птица, – сказал разведчик.

Он решил, что для него наступило время снять с себя оскорбительное обвинение.

– То, что я убивал макуасов, я не стал бы отрицать даже у их собственного костра. Но никогда моя рука не принесла вреда делавару, так как я дружески отношусь к ним и ко всем, кто принадлежит к их племени.

Легкий одобрительный шепот пробежал среди воинов; они переглянулись между собой с видом людей, начинающих сознавать свое заблуждение.

– Где гурон? – спросил Таменунд.

Магуа смело выступил и встал перед патриархом.

– Справедливый Таменунд не будет удерживать то, что гурон дал ему на время, – заявил он.

– Скажи мне, сын моего брата, – проговорил мудрец, отворачиваясь от мрачного лица Хитрой Лисицы и с радостью устремляя взор на открытое лицо Ункаса, – имеет ли гурон над тобой право победителя?

– Нет. Барс может иногда попадаться в ловушки, расставленные женщинами, но он силен и знает, как выпрыгнуть из них.

– А Длинный Карабин?

– Смеется над мингом. Ступай, гурон, спроси у своих женщин, каков из себя медведь.

– А чужеземец и белая девушка, которые вместе пришли в мой лагерь?

– Должны идти свободно по какому угодно пути.

– А женщина, которую гурон оставил у моих воинов?

Ункас не ответил.

– А женщина, которую минг привел в мой лагерь? – строго повторил Таменунд.

– Она моя! – крикнул Магуа, торжествующе погрозив рукой Ункасу. – Могиканин, ты знаешь, что она моя!

– Мой сын молчит, – сказал Таменунд, стараясь прочесть ответ на лице юноши.

– Это правда, – тихо ответил Ункас.

Последовала короткая, но красноречивая пауза, во время которой ясно было, как неохотно толпа признавала справедливость требования минга. Наконец патриарх, которому принадлежало право решения, сказал твердым голосом:

– Уходи, гурон.

– А как он уйдет, справедливый Таменунд, – спросил коварный Магуа, – с пленницей или без нее? Вигвам Хитрой Лисицы пуст. Поддержи его, отдав то, что ему принадлежит.

Старец сидел некоторое время, погруженный в глубокое раздумье; потом он наклонил голову к одному из своих почтенных товарищей и спросил:

– Этот минг – один из вождей своего племени?

– Первый среди своих соплеменников.

– Чего же ты еще хочешь, девушка? Великий воин берет тебя в жены. Иди, твой род не угаснет.

– Пусть он лучше тысячу раз угаснет, – воскликнула с ужасом Кора, – чем подвергнуться такому унижению!

– Гурон, ее душа – в палатках ее отцов. Девушка, которая идет замуж поневоле, приносит несчастье в вигвам.

– Она говорит языком своего народа, – возразил Магуа, взирая с горькой иронией на свою жертву. – Она из рода торгашей и торгуется из-за ласкового взгляда. Пусть Таменунд скажет что следует.

– Возьми за нее выкуп, а от нас – пожелание тебе счастья.

– Я не возьму ничего, кроме того, что принес сюда!

– Ну так уходи с тем, что принадлежит тебе! Великий Маниту запрещает делавару быть несправедливым.

Магуа подскочил к своей пленнице и с силой схватил ее за руку. Делавары отступили в полном молчании, и Кора, как бы сознавая, что всякие мольбы напрасны, приготовилась беспрекословно подчиниться своей участи.

– Погоди, остановись! – крикнул Хейворд, выскакивая вперед. – Сжалься, гурон! За нее дадут такой выкуп, что ты станешь первым богачом в своем племени.

– Магуа – краснокожий, он не нуждается в побрякушках бледнолицых.

– Золото, серебро, порох, свинец – все, что нужно воину, будет в твоем вигваме, все, что необходимо великому вождю!

– Хитрая Лисица очень силен! – крикнул Магуа, бешено потрясая рукой, в которой держал руку беспомощной Коры. – Он отомстил!

– Боже всемогущий, – сказал Хейворд, в отчаянии сжав руки, – неужели ты допустишь это? Тебя, справедливый Таменунд, молю о пощаде!

– Слова делавара сказаны, – ответил старик, закрывая глаза и опускаясь на свое место. – Мужчины не говорят дважды.

– Великий вождь поступает мудро и благоразумно, не теряя времени на повторение того, что уже сказано, – проговорил Соколиный Глаз, делая Хейворду знак, чтобы он замолчал, – но каждый воин должен, в свою очередь, хорошенько обдумать решение, прежде чем всадить томагавк в голову пленника… Гурон, я не люблю тебя и вообще не могу сказать, чтобы кто-нибудь из мингов видел снисхождение с моей стороны. Можно смело предположить, что война закончится не скоро и много еще ваших воинов встретится со мной в лесу. Вот и рассуди, кого ты предпочитаешь привести пленником в свой лагерь: эту женщину или такого человека, как я?

– Неужели Длинный Карабин отдаст свою жизнь за женщину? – заколебался Магуа, который уже собрался уходить из лагеря со своей жертвой.

– Нет-нет, я этого не говорил! – ответил Соколиный Глаз, решив поторговаться при виде жадности, с которой Магуа слушал его предложение. – Это была бы слишком неравная мена: отдать воина в полном расцвете сил за девушку, даже лучшую на всей границе… Я мог бы отправиться на зимние квартиры теперь же, по крайней мере за шесть недель до того, как опадут все листья, с условием, что ты отпустишь девушку.

Магуа отрицательно покачал головой и сделал толпе знак расступиться.

– Ну, хорошо, – прибавил разведчик с видом человека, еще не пришедшего к окончательному решению, – я добавлю еще «оленебой». Поверь слову опытного охотника, это ружье не имеет себе равного.

Магуа ничего не ответил на это предложение и продолжал раздвигать толпу.

– Может быть… – сказал разведчик, теряя напускное хладнокровие, – может быть, если б я согласился научить твоих воинов, как владеть этим ружьем, ты бы изменил свое решение?

Магуа снова приказал расступиться делаварам, которые все еще окружали его непроницаемым кольцом в надежде, что он согласится на мирное предложение.

– Чему быть, того не миновать, – продолжал Соколиный Глаз, оборачиваясь к Ункасу с печальным, смиренным взглядом. – Негодяй знает свое преимущество и пользуется им! Да благословит тебя бог, мальчик! Ты нашел себе друзей среди своего родного племени; я надеюсь, они будут так же верны тебе, как я. Что касается меня, то рано или поздно я должен умереть, и большое счастье, что мало кто будет оплакивать меня. Этим чертям, по всей вероятности, все-таки удастся завладеть моим скальпом, а днем раньше, днем позже – это не имеет значения. Да благословит тебя бог! – повторил суровый житель лесов, опуская голову. Но тотчас же подняв ее и глядя печально на юношу, он прибавил: – Я люблю вас обоих – тебя и твоего отца, Ункас, хотя у меня с вами разный цвет кожи. Скажи сагамору, что в самые тревожные минуты я никогда не забывал о нем. Прошу тебя, думай иногда обо мне, когда будешь идти по счастливому пути. Ты найдешь мое ружье в том месте, где мы спрятали его. Возьми его и оставь себе на память. И слушай, мальчик: так как ваши обычаи не отрицают мести, не стесняйся пускать это ружье в дело против мингов. Это отвлечет тебя от мысли о моей смерти и успокоит твою душу… Гурон, я принимаю твое предложение: освободи эту женщину. Я – твой пленник.

При этих великодушных словах в толпе раздался тихий, но ясный шепот одобрения; даже самые свирепые делавары восхитились при виде такой мужественной решимости. Магуа остановился, и одно мгновение казалось, будто он колеблется. Но, взглянув на Кору глазами, в которых свирепость как-то странно сочеталась с восторженным удивлением, он принял окончательное решение.

Выразив свое презрение к предложению разведчика, он немедленно вскинул голову и сказал твердым, уверенным голосом:

– Хитрая Лисица – великий вождь, он не меняет своих решений… Пойдем, – обратился он к пленнице, властно кладя руку ей на плечо. – Гурон не пустой болтун: мы идем.

Девушка отшатнулась с гордым, полным женского достоинства видом; ее темные глаза вспыхнули, яркий румянец, похожий на прощальный луч заходящего солнца, разлился по лицу.

– Я твоя пленница, и, когда наступит время, я буду готова идти хотя бы на смерть, но сила здесь ни при чем, – холодно проговорила она и, обернувшись к Соколиному Глазу, прибавила: – От души благодарю вас, великодушный охотник! Ваше предложение бесполезно, я не могла бы принять его, но вы можете оказать мне услугу даже большую, чем та, которую вы так благородно предлагали. Взгляните на это несчастное, изнемогающее дитя! Не покидайте ее, пока она не доберется до места, где живут ее друзья! Я не стану говорить, – прибавила она, крепко пожимая жесткую руку разведчика, – что ее отец наградит вас, – люди, подобные вам, стоят выше наград, но он будет благодарить и благословлять вас. Боже мой, если б я могла услышать благословение из его уст в эту ужасную минуту!..