Текст книги "Двойное испытание"

Продемонстрировав все эти вещицы баронессе, великанши в симметричном порядке раскладывают их на скамьях амфитеатра, устроенного в зале для пиршеств; приближается рыцарь в черных доспехах и преклоняет колено перед Дольсе, с мольбой принять дары, уверяя ее, что таковы законы войны, и что он и сам потребовал бы таких подношений от своего неприятеля, если бы ему улыбнулась удача, и победителем бы стал он. Дольсе заливается краской… делает попытку отказаться; смотрит на своего шевалье, смущаясь и трепеща от любви… Селькур сжимает руки очаровательной женщины, покрывая их слезами и поцелуями; он умоляет ее не огорчать его отказом от безделиц столь малозначащих; невольные слезы текут из прекрасных ее глаз, при виде которых пламя в груди Селькура разгорается все сильнее. У баронессы недостает сил произнести «да», но лицо ее светится благодарностью, и ей подносят подарки.

Скамьи амфитеатра, напротив тех, на которых разложены подарки, тотчас заполняются побежденными великанами. Качукрикакамбос от их имени просит у баронессы разрешения исполнить несколько музыкальных пьес.

– Возвышенное сие искусство здесь, в наших лесах, вряд ли достигнет благозвучия, к коему вы привыкли в своих блистательных городах; едва наши исполнители наскучат вам, сделайте им знак, и они тотчас умолкнут.

В тот же миг слышится увертюра к «Ифигении», исполненная столь безупречно, что, казалось, здешние музыканты исполняют ее и в оперном театре Парижа.

Под звуки этой восхитительной музыки присутствующие рассаживаются за стол, попеременно звучат отрывки из произведений крупнейших композиторов Европы. На трапезу допущены только рыцари-победители и несколько дам из свиты баронессы, прислуживают за столом черные карлики и великанши. Обязанности по устройству пира возложены на Качукрикакамбоса, и он справляется с ними великолепно – перемены блюд невиданно изысканны и изобильны.

По окончании пиршества благородный великан спрашивает у баронессы, не доставит ли ей приятность охота у него в лесу. Вовлекаясь то в одно удовольствие, то в другое, она ощущает себя в новом неведомом мире и с радостью принимает очередное приглашение; победители присоединяются к побежденным, даму Солнца сажают на трон из цветов, воздвигнутый на пригорке, с высоты которого просматриваются все лесные дороги, примыкающие к замку из черного мрамора.

Едва она оказывается на троне, как шестьдесят белых ланей, украшенных большими розовыми бантами, садятся перед ней на задние ноги – после преследования воображаемыми охотниками, доезжачие подводят их к ней на поводьях, сплетенных из фиалок.

Вечереет… трубы возвещают об отъезде; все рыцари – друзья и недруги – возвращаются с охоты и ожидают указаний повелителя. Селькур подает руку своей даме, помогая ей подняться в великолепную коляску, на которой она сюда приехала. В тот же миг шумно распахиваются ворота черного замка, и оттуда выезжает огромная колесница, запряженная двенадцатью великолепными лошадьми; это нечто вроде передвижной сцены, украшенной дарами, преподнесенными даме Солнца; четыре самые красивые пленницы-великанши прикованы к четырем углам колесницы гирляндами из роз; это грандиозное творение следует впереди.

По дороге Селькур предлагает баронессе еще раз взглянуть на дворец великана, недавно устроившего для нее пир… Она оглядывается: здание охвачено огнем; наверху, в окнах и на эспланадах башен мечутся среди языков пламени толпы негритят, прислуживавших за столом; они зовут на помощь, их пронзительные крики сливаются в едином вихре с хрустом изъеденных пожаром обломков – зрелище воистину впечатляющее и величественное. Баронесса встревожена; ее добрая отзывчивая душа не в силах смириться со страданиями ближних; поклонник убеждает ее, что все увиденное – лишь фейерверк и декорации… Она успокаивается; наконец, все сооружение обращено в пепел, и они отправляются в замок.

Там все подготовлено к балу. Открывают бал Селькур и Дольсе, танцы продолжаются, звучит упоительная музыка, исполняемая на самых разнообразных инструментах.

Неожиданно празднество нарушается. Около десяти часов вечера появляется некий рыцарь, он обеспокоенно сообщает, что Качукрикакамбос готов мстить за то, как с ним обошлись, за наложенные на него выплаты, за сожжение своего дворца и прибывает во главе большого войска, дабы уничтожить рыцаря в черных доспехах, даму его сердца и его владения.

– Смелее, сударыня! – восклицает Селькур, подавая руку Дольсе. – Прежде чем пугаться, пойдем разузнаем, в чем дело…

Публика в суматохе покидает бал, столпившись у подножия амфитеатра, и тут вдалеке появляются пятьдесят огненных повозок, запряженных сверкающими животными самых невиданных очертаний. Удивительный этот легион величаво движется навстречу… В ста шагах от зрителей каждая волшебная колесница испускает множество фейерверочных ракет, они сгорают в полете, разбрызгиваясь по воздуху дождем из лучистого колчедана, ниспадая в виде вензелей Селькура и Дольсе.

– Какой галантный враг, – произносит баронесса, – я его больше не боюсь.

Выстрелы продолжаются; ракеты и снопы искр беспрестанно сменяют друг друга; пламя зависает в воздухе. В этот миг, сверху, в середину легиона из колесниц, спускается Раздор; он разделяет колесницы своими огненными языками; те разъединяются… разбегаются – возникает величественное зрелище: карусель из огненных повозок; незаметно повозки смешиваются, совмещаются, обмениваются между собой осветительными снарядами; одни – сталкиваются, переворачиваются, разбиваются, другие – их около тридцати – взметаются в небеса на крыльях гигантских грифонов и орлов, где взрываются, сверкая на расстоянии пятисот туазов; из их блистающих осколков вырываются сто стаек Амуров, держащих гирлянды из звездочек; они едва уловимо опускаются к террасе, где находится баронесса, и около десяти минут парят у нее над головой, наполняя весь парк, до краев, ослепительным светом, затмевающим по яркости любое небесное светило; слышатся звуки сладчайшей на свете музыки, величественный фейерверк, поддержанный чарами гармонии, пленяет воображение, невольно представляешь себя то ли в Элизиуме, то ли в раю, полном неги, который нам посулил Магомет.

Ослепительные огни гаснут, их сменяет полная темнота; пора возвращаться. Селькур считает, что настало время для первой части испытания, уготованного для возлюбленной, и потихоньку увлекает ее под сень цветущей рощицы, где их поджидают удобные сиденья, устроенные на газоне.

– Ну как, прекрасная Дольсе, – начинает он, – удалось ли мне хоть на миг рассеять вас, должно ли мне опасаться, что вы жалеете о милостивом согласии своем целых два дня проскучать в деревне?

– А должно ли мне счесть вопрос ваш не иначе, как насмешкой, – говорит Дольсе, – и досадовать на вас за то, что в разговоре со мной вы употребляете тон такой неискренний? Вы наделали кучу сумасбродств, и вас следовало бы за это пожурить.

– Если единственное в мире создание, которое я люблю, насладилось минутой радости, то стоит ли оценивать поступки мои в подобных выражениях?

– Галантности утонченнее и представить невозможно, однако чрезмерное обилие щедрот мне претит.

– И чувство, вдохновившее меня на них, равно вызывает в вас досаду?

– Вы желаете разгадать мое сердце?

– Я желал бы куда боле – царить в нем.

– По крайней мере, будьте уверены – никому другому не предоставлено на это больших прав.

– Воспламенить надежду, и наряду с ней – неопределенность, значит разрушить чары одной невыносимыми пытками другой.

– Не сделаюсь ли я несчастнейшей из женщин, если поверю в истинность чувства, которое вы стараетесь изобразить?

– А я – самым обездоленным из мужчин, если мне не удастся вам его внушить?

– О Селькур, вы хотите заставить меня всю жизнь сожалеть о коротком счастье узнать вас!

– Мне хотелось бы заставить вас дорожить им, чтобы миг, о котором вы говорите, стал для вас столь же бесценен, как и любовь, навек приковавшая меня к вам…

На глазах Дольсе выступают слезы:

– Вы не знаете, сколь я впечатлительна, Селькур… еще не знаете… Ах, не тщитесь помутить мой разум, если не уверены, что достойны занять место в моем сердце… вы не понимаете, во что мне обойдется неверность… Рассмотрим то, что произошло, как обычные, пустые слова… как развлечения… Честь и хвала вашему вкусу и вашей деликатности, я бесконечно благодарна вам за все, на этом и остановимся… Для спокойствия своего предпочитаю видеть в вашем лице любезнейшего из кавалеров, так гораздо лучше, нежели однажды получить основания винить вас за жестокость; я дорожу своей свободой, мне еще не доводилось оплакивать ее потерю, и если вы – не более чем обольститель, мне предстоит пролить немало горьких слез.

– Как вы несправедливы, Дольсе, как огорчительно мне наблюдать ваши тревоги, мне, делающему все, дабы их истребить! Ах, чувствую, уловками этими меня извещают о моей судьбе… От меня требуют, чтобы я отступился, не переносил в вашу душу из собственной своей души огонь, ее пожирающий… требуют, чтобы я нашел несчастье всей своей жизни там, где чаял я обрести блаженство… И жестокой разрушительницей сладости дней моих будете именно вы!

Темнота не позволяла Селькуру разглядеть, что творилось с его возлюбленной, – она в слезах… ее душат рыдания… Она силится подняться и уйти из рощи; Селькур удерживает ее, принуждая сесть на место.

– Нет, нет, вы не спасетесь бегством, пока я не узнаю, как мне быть… Скажите же, на что мне надеяться; либо верните меня к жизни, либо тотчас вонзите мне в грудь кинжал… Удостоюсь ли я когда-нибудь вашего ответного чувства, Дольсе… или умру от отчаяния из-за невозможности вас тронуть?

– Оставьте меня, оставьте, умоляю, не вырывайте признания, которое, ничуть не прибавив счастья вам, совершенно расстроит благополучие мое.

– О небо праведное! Таково ваше обращение со мной? Слушаю вас, сударыня… ну же, огласите мой приговор… проясните весь ужас моего жребия… Извольте! Готов покинуть вас… избавить от отвращения находиться долее в обществе человека, которого вы ненавидите.

Произнося это, Селькур встает.

– Мне ненавидеть вас! – вскрикивает Дольсе, в свою очередь удерживая его. – Ах! Вам ли не знать, напротив… Вы хотите услышать… что ж, да… я вас люблю… Вот оно и высказано, то самое слово, ах, чего мне это стоило… Но если вы злоупотребите им, чтобы мучить меня, если когда-нибудь полюбите другую… вы сведете меня в могилу.

– Несравненный, сладчайший миг! – восклицает Селькур, покрывая поцелуями руки своей любезной. – Вот я и услышал то ласковое слово, что будет отрадою жизни моей… – Он берет ее руки в свои и прижимает их к своему сердцу. – О, вас я буду обожать до последнего моего вздоха, – продолжает он с горячностью, – если мне на самом деле посчастливилось внушить вам нечто… отчего вы колеблетесь и не убеждаете меня в этом… зачем нам откладывать возможность сделаться счастливыми?.. Уединенное место… полная тишина кругом… страсть, от которой мы оба сгораем… О Дольсе! Нам дарован миг насладиться друг другом, не станем его упускать.

После речи, преисполненной самого страстного пыла, Селькур с силой сжимает в объятиях предмет своего обожания… Но баронесса высвобождается.

– Опасный человек, – негодует она, – так я и знала, тебе хотелось просто обмануть меня… Пусти, я уйду… не терплю вероломства… Ах! Ты больше не достоин меня… – И продолжает в неистовстве: – Вот оно, обещание любви и уважения, вот награда за признание, которое ты у меня вырвал… Ты счел меня достойной тебя, чтобы удовлетворять желание! Бессердечный! Как ты меня оскорбил! Выходит, мне следовало ожидать, что Селькур отведет мне роль столь презренную?.. Иди и ищи женщин низменных, им от тебя не нужно ничего, кроме утех, а мне предоставь пожалеть, что в непомерной своей гордыне я возомнила себя властительницей твоего сердца.

– Ангел ьское создание! – восклицает Селькур, падая к ногам этой небесной женщины. – Нет, вы ничуть не пожалеете о том, что владеете сердцем, которым соблаговолили хоть сколько-нибудь дорожить! Оно ваше… ваше навеки… вы будете править им деспотически. Простите миг помрачения ума, тому виной неукротимая сила моей страсти… но преступление сие – ваше, Дольсе, оно – результат действия ваших чар, и было бы чудовищной несправедливостью винить в нем меня одного. Забудьте… забудьте об этом, сударыня… как возлюбленный ваш, заклинаю вас.

– Вернемся, Селькур. Вы дали мне почувствовать, сколь я неосмотрительна… Не полагала, что рядом с вами меня подстерегает опасность. Вы правы, это моя вина…

Она снова делает попытку выйти из рощицы:

– Желаете видеть, как я умру у ваших ног? – говорит Селькур. – Нет, не встану с колен, пока вы меня не простите.

– Сударь, могу ли я извинить вам поступок, более всех иных свидетельствующий о вашем равнодушии?

– Поступок сей совершен от избытка любви.

– То, что любят, не обесценивают.

– Простите исступление чувств.

– Поднимайтесь, Селькур, случись, что меня вынудят перестать любить вас, наказана я буду тяжелее, чем вы… Хорошо, я вас прощаю, только впредь не оскорбляйте меня, не унижайте женщину, с которой, по вашим словам, связываете надежды на высшее счастье. Возможно ли, будучи столь щедро одаренным тонкостью ума, быть лишенным деликатности сердечной?.. Если бы вы действительно любили меня так, как люблю вас я, неужели вам бы вздумалось принести меня в жертву минутной фантазии? Как смотрели бы вы на меня сейчас, утоли я ваши желания, и как презирала бы я себя сама, опустись душа моя до подобной слабости!

– Но я ведь не внушаю вам отвращение, Дольсе, за то, что пленился вашими чарами?.. Вы не возненавидите меня за то, что я всего лишь на миг внял голосу любви… опьяненный ее пылом? Ах, как жажду я услышать, что получил прощение.

– Пойдемте, пойдемте, Селькур, – говорит баронесса, увлекая возлюбленного в замок, – да, я прощаю вас… но от чистого сердца произнесу я это, лишь когда оба мы окажемся вне опасности и уклонимся от новых, гибельных ее последствий; виноваты мы оба… вы – в том, что познали любовь недостаточно, а я – в том, что слишком ее переоценила, ускользнем же раз и навсегда от всего, что благоприятствовало бы новому промаху и умножило бы число наших ошибок.

Они вдвоем возвращаются на бал; у входа в зал Дольсе берет Селькура за руку.

– Дорогой мой друг, – говорит она, – теперь вы прощены совершенно искренне… не стоит обвинять меня ни в показной добродетели, ни в излишней суровости, я желаю владеть вашим сердцем подлинно, и слабость с моей стороны повлекла бы за собою его потерю… Принадлежит ли еще оно мне безраздельно?

– О Дольсе! Никогда не встречал женщины мудрее… тактичнее, более достойной поклонения.

Бал вступает в свои права… Селькур в восторге от проведенной им операции и мысленно оценивает результаты: «Вот эта женщина мне подходит, именно она предназначена составить мое счастье; душевна настолько, что подвергать ее второму этапу испытания представляется почти излишним; не найдется на всей земле ни одной добродетели, которая не нашла бы прибежища в сердце моей Дольсе… возвышенном и чистом, как само небо. Тем не менее, не будем ослепляться, – рассуждал он, – ведь я дал себе слово исключить всякую пристрастность… Графиня де Нельмур чуть ветрена, но жива и весела, она привлекательна ничуть не менее Дольсе, и кто знает, может, душа ее столь же прекрасна… Попробуем».

Сразу после бала Селькур сам довез баронессу до границ своих владений на коляске, запряженной шестью лошадьми, по дороге он снова и снова испрашивал прощения и тысячу раз клялся в вечном обожании, расстался он с этой обворожительной женщиной, удостоверившись в ее любви, в ее добродетели и в ее мягкосердечии.

Подарки, полученные баронессой от рыцаря в черных доспехах, были отправлены заранее, без ее ведома; войдя к себе, она обнаружила, что они уже украшают ее дом.

– Увы! – грустно вздохнула она при виде этих даров. – Какую радость буду я испытывать всякий раз, глядя на них, если он любит меня искренне, и как хочется в это верить! И сколь роковыми станут эти дары, как больно ранят мое сердце, если явятся лишь привычным для галантного кавалера выражением легкомыслия в очередном любовном приключении.

По приезде в Париж первой заботой Селькура было поскорее нанести визит графине де Нельмур; он не знал, известно ли ей о празднике, устроенном им для Дольсе, если графиня была о нем осведомлена, крайне любопытно было увидеть, какое впечатление это произведет на такую горделивицу.

Графине только что обо всем сообщили. Селькур принят с холодностью; его спрашивают, как мог он так скоро покинуть деревню, где наслаждался столь изысканными удовольствиями. Селькур отвечает, что не представляет, отчего светский пустяк… букетик, преподнесенный приятельнице, наделал столько шуму.

– Смею уверить вас, прекрасная графиня, – продолжает он, – если бы мне, по вашему утверждению, взбрело в голову повеселиться, то я решился бы на это только ради вас.

– Случись так, вы бы, по крайней мере, не выставили себя в смешном виде, как вы это сделали недавно, избрав на роль дамы, поглотившей ваши помыслы, какую-то маленькую недотрогу, которая нигде не показывается, впрочем, мнимое ее уединение, несомненно, служит прикрытием для тайных романтических отношений со своим ненаглядным шевалье.

– Вы правы, признаю свои ошибки, – отвечает Селькур, – но, к несчастью, знаю один только способ их исправить.

– Какой же?

– Правда, нужно, чтобы вы поддались на уговоры… а вы ни за что не согласитесь.

– И что же мне надлежит делать, скажите на милость?

– Прежде, чем сердиться, выслушайте. Букетик для баронессы де Дольсе – смешно и нелепо, согласен, загладить вину может только праздник, устроенный в честь графини де Нельмур.

– Мне становиться подражательницей этой дамочки… позволить швырять себе цветы в лицо, выставляться напоказ!.. О, вот вы и сознались – вам есть что заглаживать! Исправляя ваши ошибки, я тем самым переложу их на себя, а у меня нет никакого желания разделять ваши безрассудства, как, впрочем, и намерения покрывать вашу необдуманность, подвергая себя насмешкам.

– Дарить женщине цветы – вряд ли стоит признавать это верхом нелепости и безрассудства.

– Значит, вы ею обладаете, этой женщиной?.. Примите мои поздравления, поистине премиленькая парочка… Надеюсь, вы мне откроетесь… вы должны… разве вы не знаете, как я пекусь о вашем благе? Кто бы подумал каких-нибудь полгода назад, что вы заинтересуетесь этой малюткой… с ее кукольной внешностью… глазки красивые, вполне, но невыразительные… с ее целомудренным видом… будь я мужчиной, это раздражало бы меня до безумия… и с ее развитием – будто только что из монастыря. Дамочка эта прочла несколько романов и теперь воображает, что у нее философский склад ума, и она угонится за такими, как мы. Ах! Как занятно… не мешайте мне, умоляю, дайте насмеяться всласть… Но отчего вы мне не рассказываете, скольких трудов это вам стоило… Бьюсь об заклад, хватило одних суток… Ах, Селькур! Отменная история! Ужасно хочется позабавить ею весь Париж, полагаю, в свете с восхищением отнесутся и к вашему выбору, и к вашему пристрастию устраивать праздники… Кстати, если серьезно, говорят, выглядело это весьма утонченно… Словом, вы делаете милость, обращая свои взоры на меня, как на преемницу славной сей героини?.. Крайне польщена…

– Прекрасная графиня, – говорит Селькур, сохраняя хладнокровие, – когда поток иронических ваших замечаний иссякнет, поговорим дельно… если это возможно.

– Что ж, говорите, говорите, я вас слушаю, доказывайте, что невиновны, если смеете.

– Доказывать мою невиновность?.. Для этого нужно обвинить меня в дурном отношении к вам, а это невозможно, вы ведь знаете, какие чувства я к вам питаю.

– Мне не известно ни о каком вашем чувстве ко мне, и я не испытала ни одного из его проявлений, будь оно истинно, вы, конечно, не устраивали бы праздник в честь Дольсе.

– Ах, сударыня, оставьте; какой-то бал и несколько цветочков для Дольсе – сущая безделица, не более того, настоящий праздник я устрою лишь в честь графини де Нельмур… дамы великосветской, которую я приметно отличаю от других.

– Вознамерившись устроить два праздника, могли бы, по крайней мере, начать с меня!

– Но помилуйте, загляните в календарь: святая Ирина на три недели опережает святую Генриетту – по моей ли то вине? Стоит ли придавать серьезное значение этой перестановке, если в сердце моем царит одна Генриетта, там ее не опередит никто?

– Об этом вы уже говорили и не раз, но как заставить меня вам поверить?

– Отважится наговорить самых колких дерзостей, как вы сегодня, только тот, кому недостает гордости и уверенности в себе,

– О, поосторожнее! Непоследовательно себя веду не я, а вы; самолюбие мое не ущемлено ни на йоту; я не ставлю себя ниже вашей богини и, сочтя возможным подтрунить над вами обоими, отнюдь не допускаю собственной приниженности.

– Оцените хотя бы раз по справедливости, кто чего стоит, и от этого все мы только выиграем.

– Будь я столь безрассудна, что пожелала бы заявить свое право на вашу привязанность… потребовалось бы нечто вроде залога одержанной мною победы, неудачу я переживала бы болезненно… Поклянитесь мне, что эта вялая апатичная кукла никогда не внушала вам никаких чувств.

– От того ли, кто всецело в вашей власти, требовать такую клятву? Не прощу вам самой мысли об этом… Задет за живое настолько, что готов прекратить дальнейшие наши встречи.

– Ах, я так и знала, этот лукавец принудит меня просить у него извинения.

– Не тратьте слова понапрасну, многое из того, что происходит вокруг нас, кажется неправдоподобным.

– Наша с вами история точно из невероятных.

– Раз вы это чувствуете, откуда такая смятенность?

– Мне хочется избавиться от всего, что способно отнять вас у меня.

– Кто и что в силах оттолкнуть меня от вас?

– Не знаю, разве вас, мужчин, поймешь?

– Не судите обо мне общей мерою.

– Мне совершенно ясно: вы бы предпочли получить от меня прощение.

– У вас нет другого выхода… Ну же, довольно ребячиться, поедемте ко мне в имение на два дня, там я сумею убедить вас куда вернее, чем в Париже, задумывал ли я устраивать праздник для иной женщины, кроме моей дорогой графини…

И ловкий ухажер хватает свою испытуемую за руку и кладет ее себе на грудь.

– Жестокая, – говорит он восторженно, – здесь, в моем сердце, образ ваш запечатлен навеки, должно ли вам помышлять о том, что найдется соперница, способная пошатнуть ваше господство?

– Довольно об этом… ну что, дать вам согласие на два дня…

– Очень на него рассчитываю.

– Сказать по правде, это чистое безумие.

– Вы его совершите.

– Придется. Трудно противиться вашему напору, вы всегда возьмете верх.

– Всегда ли?

– О, не надо обобщать, существуют некие границы, которые я не перейду никогда… стоит мне усмотреть в вашем предложении хоть малейшее посягательство на мое благоразумие – откажусь со всей определенностью.

– Нет, нет, к строгости ваших правил мы отнесемся почтительно… Зачем мне добиваться, чтобы вы потеряли рассудок, если мои виды на ваш счет никак не сочетаются с обольщением? Обманывают женщину, которой пренебрегают, от нее ждут минутных удовольствий и, вкусив их, не намерены уделять ей внимание впредь. Как разительно непохоже обхождение с той, от кого ожидают счастья жизни своей!

– Приятно видеть, вы не лишены мудрости… Коль вы так настаиваете, я к вам поеду… но никакой показной роскоши – пусть хотя бы по этому признаку будет явлено различие между мною и соперницей моей; хочу, чтобы говорили, что с той дамочкой вы действовали парадно, с помпой, как с женщиной, к которой относятся церемонно, а со мной держались как с самой искренней и сердечной своей подругой.

– Поверьте, – говорит Селькур на прощание, – руководством к действию для меня станут одни ваши желания… устраивая праздник, на котором вы любезно позволяете вас чествовать, я немного тружусь и для себя, и несложно представить, что и сам я не успокоюсь, пока не пробужу в этих прелестных глазах выражение счастливой уверенности в своем всевластии, свойственное предмету любви и поклонения.

Селькур занялся подготовкой к празднику; за это время он два или три раза увиделся с графиней, чтобы не расхолаживать ее, пока она настроена решительно; так же не преминул он нанести два тайных визита к Дольсе, продолжая уверять ее в пылкости своих чувств; сейчас ему было яснее, чем прежде, сколь ранима эта чувствительная женщина, и сколь болезненно восприняла бы она известие о том, что ее вводят в заблуждение. Он проявил особенную тщательность, скрывая от нее все, что касалось праздника в честь Нельмур, а в остальном – всецело положился на волю судьбы и обстоятельств. Когда мы намерены принять решение, и побуждают нас мотивы силы непреодолимой, нужно, прежде всего, постараться их не разглашать, после чего без боязни поддаться неизбежным последствиям замысла своего – чрезмерные предосторожности могут расстроить его исполнение, и тем самым помешать нам добиться цели.

Утром двадцатого июля, в канун своих именин, очаровательная госпожа де Нельмур отправляется во дворец; к полудню она прибывает к въезду на проспекты; карету встречают два посланника и просят графиню задержаться на миг.

– Сегодня, сударыня, вас не ждали во владениях короля Оромазиса, – начинает один из них. – Спасаясь от пожирающей его страсти, он укрылся здесь, в глуши, дабы свободно предаться своим страданиям; ему так хотелось безлюдья, что он повелел разворотить все подступы, ведущие в его королевство.

Графиня вгляделась в открывшийся перед ней широкий проспект, и взору ее действительно предстали голые бесплодные деревья, лишенные листвы, разбитая дорога, на каждом шагу испещренная ямами и лощинами, пустынность… На какое-то мгновение она засомневалась и чуть было не попалась на эту удочку…

– О, так я и знала, у него в голове только одно – как бы выставить меня на посмешище! В ответ на такой прием, освобождаю его от дальнейшего ухаживания и возвращаюсь обратно.

– Постойте, сударыня, – удерживает ее один из посланников, – известно ли вам, что одного слова короля достаточно, чтобы изменить лик земли: потрудитесь подождать, пока его уведомят о том, что вы здесь, и он тотчас прикажет создать благоприятные условия для вашего проезда к нему.

– А что будет со мной во время этого ожидания?

– О, сударыня, неужели для того, чтобы уведомить короля, потребуется целое столетие?

Посланник взмахивает волшебной палочкой, и из-за дерева вылетает сильф, вздымается к небу, исчезает, возвращается с тем же проворством. Подлетает к карете графини, чтобы объявить, что она вольна выходить. Сильф стремительно носится по воздуху, повторное его кружение знаменует большие перемены. Пустынная полуразрушенная сельская улица, где не видно было ни души, внезапно заполняется трехтысячной толпой, взорам графини предстает великолепная ярмарка, на каждой стороне аллеи расположены яркие лавочки, ломящиеся от украшений и модных вещиц. Торгуют в лавочках очаровательные девушки в живописных костюмах, они наперебой расхваливают свой товар. Ветви деревьев, еще минуту назад высохшие и бесплодные, теперь изнемогают под тяжестью цветочных гирлянд и фруктов, а дорога, недавно казавшаяся непроходимой, теперь устлана зеленью, вокруг благоухают кусты роз, сирени и жасмина.

– Признаться, король ваш – просто безумец, – говорит графиня сопровождающим ее посланникам. Но, произнося эти слова, она меняется в лице, нетрудно заметить, сколь она польщена, горделиво оценивая усилия, предпринятые ради того, чтобы поразить и заинтересовать ее. Она продолжает свой путь.

– Королева, – обращается к ней один из посланников, – все безделки и кружева, услаждающие лучезарные ваши глаза, преподнесены вам в подарок; смиренно просим, соблаговолите сделать выбор по вашему вкусу, то, к чему прикоснутся белоснежные ваши пальцы, сегодня вечером вы обнаружите в предназначенных вам апартаментах.

– Это очень любезно, – отвечает графиня. – Знаю, как будет огорчен здешний правитель, если я отвечу отказом на его учтивую просьбу, постараюсь держать себя с не меньшим тактом.

И она начинает обходить аллеи, то слева, то справа, бегло осматривая лавочки, кажущиеся ей наиболее изысканными; немногое из увиденного удостаивает она прикосновения, хотя, признаться, дотронуться хотелось бы до большего; за ней внимательно наблюдают, не упуская из виду ни одного из ее жестов и взглядов, с равной исправностью отмечается и то, на что она указывает, и то, что она втайне желает; наблюдают также и за тем, с каким удовольствием рассматривает она некоторых красоток, торгующих драгоценностями… Вскоре станет ясно, в какой манере исполнит Селькур малейшее ее желание.

В тридцати шагах от дворца нашу героиню встречает ее поклонник, он символизирует дух Воздуха, за ним следует свита из тридцати человек.

– Сударыня, – говорит Оромазис (под таким именем читатель без труда узнает Селькура), – я был далек от мысли, что вы соблаговолите оказать мне такую честь: если бы я смел предвидеть милостивое ваше согласие, то прилетел бы раньше вас. Позвольте мне, – продолжал он, свидетельствуя почтение, – поцеловать каждую пылинку, по которой ступали ваши ноги, и униженно склониться перед божеством, правящим на небесах и вершащим судьбами земными.

В подтверждение сказанному, и дух, и все его окружение падают ниц, прямо на песок, графиня подает им знак, повелевая встать: ее приказ исполняется. Процессия движется к дворцу.

У парадного входа графиню почтительно приветствует фея Всесильная, это покровительница владений Оромазиса: высокая сорокалетняя женщина редкой красоты, в величественном наряде. Ее благожелательный вид вызывает расположение.

– Сударыня, – говорит она богине сегодняшнего дня, – вы приехали погостить к моему брату; могущество духа Воздуха не столь безгранично, как мое, и для того, чтобы вы были приняты так, как вы этого заслуживаете, брату потребуется моя помощь. Для женщины куда легче довериться другой женщине, нежели мужчине; позвольте мне сопровождать вас и выполнять любые ваши приказы.

– Милая фея, – ответила графиня, – я очень рада вас видеть; готова поделиться с вами всеми своими мыслями; первым доказательством моего доверия станет просьба разрешить мне зайти на несколько минут в мои апартаменты: здесь очень жарко, я прошлась быстрым шагом, и мне бы хотелось переодеться.

Фея следует впереди, мужчины уходят, и госпожа де Нельмур прибывает в огромную залу, где глазам ее предстает новый знак внимания со стороны ее поклонника.

У этой женщины, элегантной во всем… даже в своих недостатках, была одна слабость, вполне простительная для такой красавицы. Ее парижская квартира была великолепна и хорошо распланирована, куда бы ей ни приходилось уезжать, она с сожалением покидала свое уютное гнездышко; она привыкла к своей кровати, к своей мебели, и всегда внутренне напрягалась, оказываясь в чужом доме. Селькур принял и это в расчет… Фея подходит и волшебной палочкой ударяет по одной из стен залы, где они находятся вдвоем; перегородка обрушивается, а за ней показывается точная копия парижской квартиры, о которой так скучает Нельмур. То же убранство, те же цвета… та же мебель… та же планировка.