Текст книги "Германт"

– Что вы, мадам, – воскликнула она, – Монсерфейль не пользуется никаким доверием у нового правительства, он ничего не может сделать. Это был бы напрасно потраченный труд.

– Мне кажется, он может нас услышать, – прошептала принцесса, приглашая герцогиню говорить тише.

– Не беспокойтесь, ваше высочество, он глух как пень, – сказала, не понижая голоса, герцогиня, которую генерал прекрасно слышал.

– Дело в том, что господин де Сен-Лу, по-моему, несет довольно опасную службу, – сказала принцесса.

– Что поделаешь, – отвечала герцогиня, – он находится в положении любого из своих товарищей, с той только разницей, что сам туда напросился. К тому же это вовсе не опасно; иначе, поверьте, я бы за него похлопотала. Я бы поговорила о нем за обедом с Сен-Жозефом. Он гораздо более влиятелен и какой работяга! К сожалению, он уже ушел. Притом же это было бы менее щекотливо, чем обращаться к Монсерфейлю, у которого три сына в Марокко и он не пожелал просить об их переводе; он может привести это в качестве возражения. Так как ваше высочество изволили очень настаивать, то я поговорю с Сен-Жозефом… если увижу его, или с Ботрейи. Но если я их не увижу, не очень жалейте Робера. На днях мне рассказывали об условиях тамошней службы. Я думаю, что лучшего места ему не найти.

– Какой красивый цветок! Я никогда такого не видела. Только у вас, Ориана, можно найти такие чудеса! – сказала принцесса Пармская, которая из боязни, чтобы генерал де Монсерфейль не услышал слов герцогини, пыталась переменить разговор. Я узнал цветок, похожий на те, которые писал при мне Эльстир.

– Я в восторге, что он вам понравился. О, это восхитительные цветы, посмотрите, какой у них лиловый бархатный ошейник, – но только, как это иногда случается с хорошенькими и изящно одетыми женщинами, у них ужасное имя, и они дурно пахнут. Несмотря на это, я их очень люблю. Немножко печально лишь то, что они скоро погибнут.

– Но ведь они в горшке, они не срезаны, – сказала принцесса.

– Нет, – отвечала герцогиня, – но это одно и то же, так как это дамы. Они из того рода растений, у которых дамы и мужчины сидят на разных стеблях. Все равно как если бы у меня была одна только кошечка. Мне нужно мужа для моих цветов. Без этого у них не будет детей!

– Как это любопытно. Значит, в природе…

– Да-да. Существуют насекомые, которые берутся устраивать свадьбы, как для монархов, по доверенности, без предварительной встречи жениха и невесты. Вот почему, клянусь вам, я приказываю моему лакею как можно чаще выставлять эти цветы на окно, то со стороны двора, то со стороны сада, в надежде, что прилетит нужное насекомое. Но на это так мало шансов. Подумайте, нужно, чтобы насекомое раньше увидело цветок того же вида, но другого пола, и чтобы ему пришла в голову мысль занести в наш дом карточку. До сих пор оно не прилетало, и я думаю, что мое растение навсегда останется девственным, но, признаюсь, я бы предпочла, чтобы оно было чуточку беспутнее. Оно вроде того красивого дерева, что растет во дворе и умрет бездетным, так как это очень редкий вид в наших краях. Брачный союз ему должен устроить ветер, но ему мешает слишком высокая стена.

– Действительно, – сказал г-н де Бреоте, – вам бы ее следовало понизить хотя бы только на несколько сантиметров. Операции эти надо производить умеючи. Запах ванили в превосходном мороженом, которым вы нас только что угощали, герцогиня, происходит от растения, называемого ванильным. На нем есть цветы как мужские, так и женские, но помещающаяся между ними плотная перегородка препятствует всякому сообщению. Вот почему от него никак не могли добиться плодов, пока один молодой негр, уроженец острова Реюниона, что, в скобках замечу, довольно комично для чернокожего, так как значит «белый», не додумался привести в соприкосновение разделенные органы при помощи маленького шипа.

– Бабал, вы божественны, вы все знаете, – воскликнула герцогиня.

– Но вы сами, Ориана, сообщили мне вещи, о которых я не подозревала, – сказала принцесса.

– Доложу вашему высочеству, что мне всегда много говорил о ботанике Сван. Подчас, когда нам очень уж тошно было идти куда-нибудь пить чай или на «утро», мы отправлялись за город, и он мне показывал удивительные браки цветов, что гораздо занятнее, чем браки у людей, без ленча и без записей в церковных книгах. Нам никогда не хватало времени забраться очень далеко. Теперь, когда завелись автомобили, это было бы прелестно. К несчастью, он тем временем сам вступил в еще более диковинный брак, который все это очень затруднил. Ах, мадам, жизнь ужасная вещь: проводишь время, занимаясь делами, от которых вам тошно, а когда невзначай знакомишься с человеком, который мог бы вам показать столько интересного, надо, чтобы он женился, как Сван. Поставленная между отказом от ботанических прогулок и необходимостью бывать у опозорившей себя особы, я выбрала первое из этих двух бедствий. Впрочем, в сущности, и не надо было уезжать так далеко. По-видимому, даже в моем садике среди бела дня происходит больше непристойностей, чем ночью… в Булонском лесу! Только никто этого не замечает, потому что между цветами это делается очень просто: мы видим только оранжевый дождик или же густо покрытую пылью мушку, только что обчистившую свои лапки или взявшую душ, перед тем как забраться в цветок. И дело обделано!

– Комод, на котором стоит растение, тоже великолепен. Это ампир, не правда ли? – сказала принцесса, которая, не будучи знакома с трудами Дарвина и его последователей, плохо понимала значение шуток герцогини.

– Да, он красив. Я в восторге, что он вам нравится, мадам, – отвечала герцогиня. – Вещь замечательная. Признаться, я всегда обожала стиль ампир, даже в то время, когда он был не в моде. Помню, в Германте я привела в негодование мою свекровь, приказав спустить с чердака роскошную мебель ампир, доставшуюся Базену по наследству от Монтескью; я обставила ею флигель, в котором жила.

Герцог улыбнулся. Он не мог не помнить, что дело происходило совсем иначе. Но так как подшучивание принцессы де Лом над дурным вкусом свекрови вошло у нее в привычку в течение краткого периода, когда принц был влюблен в свою жену, то от этой угасшей любви у него и до сих пор уцелело некоторое презрение к умственным способностям матери, презрение, сочетавшееся, впрочем, с большой к ней почтительностью и привязанностью.

– У князей Йенских есть такое же кресло с инкрустациями Веджвуда[160]160
  Веджвуд, Джозайя (1730–1795) – известный английский керамист, основатель фабрики керамических изделий.


[Закрыть], оно красивое, но я предпочитаю мое, – сказала герцогиня с таким бесстрастным видом, как если бы ни одно из этих кресел не было ее собственностью. – Я, впрочем, не отрицаю, что у них есть чудесные вещи, которых я не имею.

Принцесса Пармская промолчала.

– Ах, простите, ваше высочество, вы не знаете их коллекции. О, вам надо непременно побывать у них разок со мной! Это живой музей.

Так как это предположение было одной из самых дерзких ее выходок в германтском вкусе, ибо князья Йенские были для принцессы Пармской чистейшими узурпаторами (их сын, как и ее собственный, носил титул герцога Гвастальского), то герцогиня, сделав его, не удержалась (настолько любовь к собственной оригинальности была в ней сильнее почтения к принцессе Пармской) и окинула своих гостей лукаво улыбающимся взглядом. Они тоже напряженно улыбались, испуганные, изумленные и в то же время восхищенные мыслью, что являются свидетелями «последней выходки» Орианы, которую они смогут разнести по городу еще «совсем тепленькой». Впрочем, они были отчасти подготовлены, зная, с каким искусством герцогиня умеет пренебрегать всеми предрассудками Курвуазье ради какой-нибудь пикантной и приятной затеи. Разве не примирила она в эти последние годы принцессу Матильду с герцогом Омальским, который написал родному брату принцессы знаменитое письмо: «У нас в семье все мужчины храбры и все женщины целомудренны»? Однако принцы остаются принцами даже в ту минуту, когда они как будто хотят об этом забыть, – герцог Омальский и принцесса Матильда так понравились друг другу у герцогини Германтской, что стали после этого посещать друг друга, обнаружив ту способность забывать прошлое, которую проявил Людовик XVIII, когда назначил министром Фуше[161]161
  Фуше, Жозеф (1759–1820) – французский политический деятель.


[Закрыть], голосовавшего за казнь его брата. Герцогиня замышляла план такого же сближения принцессы Мюрат с королевой Неаполитанской. Между тем принцесса Пармская, по-видимому, пришла в такое же замешательство, какое могли бы почувствовать наследники голландского и бельгийского престола, то есть принц Оранский и герцог Брабантский, если бы им пожелали представить г-на де Майи Неля, принца Оранского, и г-на де Шарлюса, герцога Брабантского. Герцогиня же, которой Сван и г-н де Шарлюс (хотя последний решительно отказывался знаться с князьями Йенскими) с большим трудом привили вкус к стилю ампир, воскликнула:

– Уверяю вас, мадам, вы найдете это неописуемо прекрасным! Призна́юсь, стиль ампир всегда производил на меня сильное впечатление. Но у князей Йенских обстановка ампир прямо сказочная. Этот, как бы вам сказать… этот вал, поднятый египетской экспедицией, этот прилив античности, наводняющий наши дома, сфинксы, располагающиеся на ножках кресел, змеи, обвивающиеся вокруг канделябров, огромная муза, протягивающая вам маленький подсвечник для игры в буйот[162]162
  Буйот – старинная карточная игра.


[Закрыть] или же спокойно взобравшаяся на ваш камин и облокотившаяся на ваши часы, затем все эти помпейские светильники, кроватки в форме лодок, как будто найденные на Ниле, из которых вот-вот покажется Моисей, эти античные квадриги, скачущие по ночным столикам…

– На мебели ампир не очень удобно сидеть, – отважилась заметить принцесса.

– Это верно, – отвечала герцогиня с улыбкой, – но я люблю испытывать неудобства, сидя на этих креслах красного дерева, обитых гранатовым бархатом или зеленым шелком. Я люблю эти неудобные седалища воинов, признававших только курульные кресла и посреди парадного зала скрещивавших пучки прутьев с секирой и складывавших лавры. Уверяю вас, что у князей Йенских вы ни минуты не думаете о том, удобно ли вам сидеть, когда видите перед собой огромную Победу, написанную фреской на стене. Супруг мой найдет меня очень плохой роялисткой, но вы знаете, я женщина весьма неблагонамеренная; уверяю вас, что у них в доме начинают нравиться все эти Н, все эти пчелы. Боже мой, под властью королей Франция давненько не была избалована славой, так что в этих войнах, принесших столько венцов, что они облепили ими даже ручки кресел, право же, есть известный шик! Вашему высочеству непременно нужно сходить к ним.

– Боже мой, если вы так думаете… – сказала принцесса. – Но мне кажется, это будет нелегко.

– Вы увидите, мадам, что все отлично устроится. Это очень хорошие и неглупые люди. Мы к ним привели госпожу де Шеврез, – прибавила герцогиня, зная могущественное действие примера, – она осталась в восторге. Даже сын очень приятен… То, что я собираюсь рассказать, не очень прилично, – продолжала герцогиня, – у них есть одна комната и особенно кровать в ней, на которой так хочется поспать… без него! А еще менее прилично то, что мне раз довелось увидеть его, когда он был болен и лежал в постели. Рядом с ним, на краю кровати, можно было видеть восхитительно изваянную вытянувшуюся сирену с перламутровым хвостом, у которой в руке что-то вроде лотосов. Уверяю вас, – прибавила герцогиня, замедляя речь, чтобы рельефнее выделить слова, которые она как будто лепила сложенными в гримаску красивыми губами, и щегольнуть формой своих длинных выразительных рук, причем ее ласковый, пристальный и глубокий взгляд оставался прикованным к принцессе, – уверяю вас, что вместе с пальмовыми листьями и золотым венком все это создавало волнующую картину: точь-в-точь «Юноша и смерть» Густава Моро (вашему высочеству, наверное, известен этот шедевр).

Принцесса Пармская, не знавшая даже имени художника, усиленно закивала головой и улыбнулась, чтобы показать таким образом свое восхищение этой картиной. Но энергичная ее мимика не способна была заменить огонька, который отсутствует в наших глазах, когда мы не понимаем обращенных к нам слов.

– Что же он, красив? – спросила она.

– Нет, он похож на тапира. Глаза немного напоминают глаза королевы Гортензии, как ее рисуют на абажурах. Но он, вероятно, решил, что для мужчины было бы немного смешно развивать такое сходство, и оно теряется в навощенных щеках, которые придают ему вид мамелюка. Чувствуется, что каждое утро у него бывает полотер. Сван, – продолжала она, возвращаясь к кровати молодого герцога, – поражен был сходством сирены со «Смертью» Густава Моро. Но, впрочем, – заключила герцогиня в более быстром темпе, однако же серьезным тоном, чтобы усилить комическое впечатление, – нам нечего тревожиться, потому что у него был обыкновенный насморк, и молодой человек здоров как дуб.

– Говорят, он сноб? – спросил г-н де Бреоте возбужденным и недоброжелательным тоном, ожидая столь же точного ответа, как если бы он сказал:

– Мне говорили, что у него только четыре пальца на правой руке, это правда?

– Боже м… мой, боже м… мой, – отвечала герцогиня с мягкой снисходительной улыбкой. – Пожалуй, с виду чуточку сноб, ведь он совсем еще младенец. Но меня бы удивило, если бы он оказался снобом в действительности, так как он неглуп, – прибавила она, точно считая снобизм совершенно несовместимым с умом. – Он не лишен остроумия и иногда бывает уморителен, – продолжала она смеясь, с видом гастронома и знатока, как если бы, находя кого-нибудь уморительным, мы непременно должны выражать веселость или как если бы ей пришли на ум в эту минуту смешные выходки герцога Гвастальского. – Впрочем, его ведь нигде не принимают, так что этому снобизму не на чем проявиться, – заключила она, не подумав, что слова ее служат плохим поощрением для принцессы Пармской.

– Интересно, что скажет принц Германтский, который называет хозяйку этого дома госпожа Иена, если узнает, что я пошла к ней.

– Помилуйте, – воскликнула с необыкновенной живостью герцогиня, – разве вы не знаете, что мы уступили Жильберу (теперь она горько раскаивалась в этом!) целый зал ампир, доставшийся нам от Кью-Кью, это такая роскошь! Здесь не было места, где бы она пришлась так впору, как у него. Прекраснейшие вещи, полуэтрусские, полуегипетские…

– Египетские? – спросила принцесса, которой слово «этрусский» мало что говорило.

– Боже мой, отчасти египетские, отчасти этрусские, Сван нам говорил это, он мне все объяснил, только, вы знаете, я круглая невежда. К тому же, мадам, надо вам сказать, что Египет стиля ампир не имеет ничего общего с настоящим Египтом, а также их римляне – с древними римлянами, или их Этрурия…

– Вы правы, – сказала принцесса.

– Нет, это похоже на то, что называли костюмом Людовика XV при Второй империи, в эпоху молодости Анны де Монши или матери милейшего Бригода. Базен только что говорил вам о Бетховене. На днях нам играли одну его вещь, немного холодную, но прекрасную, в которой есть русская тема. Как трогательно, что он считал ее русской! Точно так же китайские художники воображали, что они копируют Беллини. Впрочем, даже в одной и той же стране, если кто-нибудь смотрит на вещи с несколько необычной точки зрения, то почти никто из его современников ровнешенько ничего не видит в том, что он им показывает. Надо по крайней мере сорок лет, чтобы они научились это различать.

– Сорок лет! – воскликнула испуганная принцесса.

– Ну да, – подтвердила герцогиня, все больше и больше подчеркивая слова (которые были почти буквальным повторением моих слов, так как незадолго перед этим я развивал перед ней аналогичную мысль) при помощи особенного произношения, равнозначного курсиву в печатном тексте, – это нечто вроде первого обособленного экземпляра еще не существующего вида, который впоследствии быстро размножится, экземпляра, наделенного своего рода чувством, которого недостает его современникам. Я не могу сослаться на себя, потому что мне, напротив, всегда с самого начала нравились все интересные произведения, как бы они ни были необычны. На днях я была с великой княгиней в Лувре, мы остановились возле «Олимпии» Мане. Теперь эта картина никого уже не поражает. Кажется, что она принадлежит кисти Энгра. Однако сколько мне пришлось сломать из-за нее копий, так как это, несомненно, произведение значительное, хотя я ее вовсе не люблю. Мне кажется, ее место совсем не в Лувре.

– Как себя чувствует великая княгиня? – спросила принцесса Пармская, для которой тетка царя была существом бесконечно более близким, чем «натура» Мане. – Да, мы говорили о вас. В сущности, – продолжала герцогиня, возвращаясь к своей мысли, – истина в том, что, как говорит мой деверь Паламед, вы отделены от каждого человека стеной чужого языка. Я думаю, что ни к кому это не приложимо в такой степени, как к Жильберу. Если вам любопытно пойти к князьям Йенским, то вы ведь слишком умны, чтобы ставить ваши поступки в зависимость от того, что может подумать этот несчастный человек, который очень мил и простодушен, но держится чересчур уж несовременных понятий. Я чувствую себя более близкой, более родной моему кучеру и моим лошадям, чем этому человеку, который все время сообразуется с тем, что подумали бы при Филиппе Смелом или Людовике Толстом. Вы можете себе представить: когда он выходит прогуляться по деревне, то с добродушным видом отодвигает тросточкой крестьян, говоря: «Посторонитесь, мужичье!» Когда он со мной разговаривает, я испытываю, в сущности, такое же удивление, как если бы со мной заговорили скульптурные изображения покойников, лежащие на готических гробницах. Даром, что этот живой камень мой родственник, – он меня пугает, и я только и думаю о том, как бы его оставить в дорогом ему Средневековье. Если с этим не считаться, то я согласна, что он никогда никого не зарезал.

– Я только что с ним обедал у госпожи де Вильпаризи, – сказал генерал без улыбки и не поддерживая шуток герцогини.

– Был у нее господин де Норпуа? – спросил князь Фон, все еще думавший об Академии наук.

– Да, – сказал генерал. – Он даже говорил о вашем императоре.

– Император Вильгельм, по-видимому, человек очень умный, но он не любит живопись Эльстира. Впрочем, я говорю это не в осуждение его, – ответила герцогиня, – я разделяю его манеру видеть. Хотя Эльстир прекрасно написал мой портрет. Ах, вы его не знаете! Вышло непохоже, но очень занятно. Он очень любопытен во время сеансов. Он меня сделал старухой. Вроде «Попечительниц богадельни» Гальса. Вы, вероятно, знаете эти шедевры, по излюбленному выражению моего племянника, – обратилась ко мне герцогиня, слегка покачивая веером из черных перьев.

Она сидела, выпрямившись и благородно откинув назад голову, так как хоть и была в действительности великосветской дамой, но еще чуть-чуть играла роль великосветской дамы. Я сказал, что ездил когда-то в Амстердам и Гаагу, но, чтобы не мешать впечатлений, так как времени у меня было мало, воздержался от посещения Гаарлема.

– Ах, Гаага! Какой музей! – воскликнул герцог Германтский.

Я сказал, что он, наверное, восхищался там «Видом Дельфта» Вермеера, но в герцоге было больше спеси, чем знаний, поэтому он ограничился тем, что ответил с самодовольным видом, как делал это каждый раз, когда ему говорили о каком-нибудь музейном или выставленном в Салоне произведении, которого он не помнил:

– Если это надо видеть, то я видел!

– Как! Вы съездили в Голландию и не побывали в Гаарлеме, – воскликнула герцогиня. – Да будь даже в вашем распоряжении только четверть часа, все-таки вам бы следовало взглянуть на изумительных Гальсов. Я даже готова сказать, что если бы они были выставлены на улице и кому-нибудь довелось их увидеть только с империала трамвая на ходу, то и тогда следовало бы посмотреть на них во все глаза.

Слова эти меня неприятно поразили, ибо свидетельствовали о непонимании того, как в нас образуются художественные впечатления, и очевидно предполагали, что глаз наш является в этом случае лишь прибором, автоматически запечатлевающим моментальные фотоснимки.

Герцог Германтский, довольный тем, что жена его так компетентно говорит об интересующих меня предметах, смотрел на ее осанистую фигуру, слушал ее речи о Франце Гальсе и думал: «Она подкована на славу. Мой юный гость вправе сказать себе, что перед ним в полном смысле слова великосветская дама былых времен, и второй такой теперь не сыскать». Так видел я теперь их обоих оторванными от имени Германт, в котором некогда они вели для меня непостижимую жизнь; теперь они сделались похожими на других мужчин и на других женщин и лишь отставали немного от своих современников, но неодинаково, как это можно наблюдать в стольких семьях Сен-Жерменского предместья, где у жены достало искусства остановиться на «золотом веке» прошлого, а муж имел несчастье уйти в неблагодарную его эпоху, где жена осталась еще Людовиком XV, между тем как муж напыщенно играет роль Луи-Филиппа. То, что герцогиня Германтская оказалась похожа на других женщин, меня сначала разочаровало, но потом, в силу реакции, которой содействовало столько хороших вин, почти что привело в восхищение. Дон Хуан Австрийский[163]163
  Дон Хуан Австрийский (1547–1578) – побочный сын германского императора Карла V, известный полководец.


[Закрыть] или Изабелла д’Эсте[164]164
  Изабелла д’Эсте (1474–1539) – супруга маркграфа Мантуи, ценительница искусства и покровительница знаменитых художников, одна из известнейших женщин итальянского Ренессанса.


[Закрыть], помещенные нами в мире имен, имеют так же мало связи с подлинной историей, как сторона Мезеглиза со стороной Германта. Изабелла д’Эсте в действительности была, по-видимому, весьма захудалая принцесса, подобная тем, что при Людовике XIV не получали никакого придворного звания. Но, поскольку мы ее представляем существом единственным в своем роде и ни с чем не сравнимым, она в наших глазах обладает не меньшим величием, так что какой-нибудь ужин у Людовика XIV самое большее мог бы возбудить в нас некоторый интерес, тогда как, встретившись с Изабеллой д’Эсте, мы бы способны были воочию увидеть в ней сверхъестественную героиню романа. Когда же, терпеливо изучив биографию этой принцессы, пересадив ее из мира феерического в мир истории, мы убедились, что в ее жизни и образе мыслей нет и следа таинственного своеобразия, внушенного нам ее именем, когда это заблуждение рассеялось, мы бесконечно признательны этой принцессе за то, что ее познания о живописи Мантеньи[165]165
  Мантенья, Андреа (1431–1506) – итальянский живописец падуанской школы.


[Закрыть] почти равнялись познаниям г-на Лафенестра[166]166
  Лафенестр, Жорж Эдуард (1837–1919) – французский поэт, романист, художественный критик.


[Закрыть], к которым мы до тех пор относились с презрением и, как сказала бы Франсуаза, в грош их не ставили. Взобравшись на недосягаемые высоты имени Германт, а потом спустившись по внутреннему склону в личную жизнь герцогини и найдя там давно знакомые имена Виктора Гюго, Франца Гальса и, увы, Вибера, я испытывал изумление путешественника, который, вообразив на основании географической отдаленности и необычных названий экзотической флоры, будто где-нибудь в долине Центральной Америки или Северной Африки он найдет диковинные нравы, вдруг за густой зарослью гигантских алоэ или мансенилл обнаруживает туземцев, занятых (иногда даже перед развалинами римского театра или колонны, посвященной Венере) чтением «Меропы» или «Альзиры»[167]167
  «Меропа», «Альзира» – трагедии Вольтера.


[Закрыть]. Столь далекая и столь отстраненная от культуры знакомых мне образованных дам из буржуазии, столь над ней возвышающаяся, но, по существу, однородная культура герцогини Германтской, при помощи которой она старалась, бескорыстно и не подстрекаемая честолюбием, снизойти до уровня лиц, стоявших совершенно вне ее круга, обладала похвальными и почти трогательными (благодаря своей полной практической бесполезности) качествами эрудиции какого-нибудь врача или политического деятеля в области финикийских древностей.

– Я бы могла показать вам одну отличную картину Гальса, – любезно сказала мне герцогиня, – лучшую его картину, по утверждению некоторых знатоков. Она досталась мне по наследству от одного немецкого кузена. К несчастью, картина эта находится в «ленном» владении замка; вы не знаете этого выражения, я тоже, – прибавила она из склонности подшучивать (считая, что таким образом идет в ногу с современностью) над старинными установлениями, к которым в душе была крепко привязана. – Я довольна, что вы видели моих Эльстиров, но, призна́юсь, была бы еще более довольна, если бы могла угостить вас моим Гальсом, этой «ленной» картиной.

– Я ее знаю, – сказал князь Фон. – Она принадлежала великому герцогу Гессенскому.

– Совершенно верно, его брат женился на моей сестре, – сказал герцог Германтский, – и, кроме того, его мать была двоюродной сестрой матери Орианы.

– Но что касается господина Эльстира, – продолжал князь, – то позволю себе заметить, не высказывая суждения о его картинах, которых я не знаю, что ненависть к нему императора, по-моему, не следует разделять. Император – человек удивительного ума.

– Да, я дважды с ним обедала: один раз у тети Саган, другой раз у тети Радзивилл, – и должна сказать, нашла его любопытным. По-моему, он далеко не прост! В нем есть нечто занятное, нечто «выращенное», – сказала она, отчеканивая это слово, – вроде зеленой гвоздики, то есть вещь, которая меня удивляет и не слишком мне нравится. Просто удивительно, что этого можно было добиться, но я нахожу, что лучше было бы, пожалуй, не добиваться. Надеюсь, что я вас не шокирую.

– Император – человек неслыханного ума, – продолжал князь, – он страстно любит искусства; в отношении художественных произведений вкус его в некотором роде непогрешим; он никогда не ошибается; если вещь прекрасна, он сразу это видит, она ему становится ненавистна. Если он какой-нибудь вещи не терпит, то вещь эта, без сомнения, превосходна.

Все улыбнулись.

– Вы меня успокаиваете, – сказала герцогиня.

– Я сравнил бы императора, – продолжал князь, который, не умея произносить слова «археолог» (то есть так, как если бы было написано «археолог»), не упускал ни одного случая им пользоваться, – с одним старым берлинским аршеологом. При виде древних ассирийских памятников старый аршеолог плачет. Но если ему показывают современную подделку, а не подлинную древнюю вещь, он не плачет. И вот, когда хотят узнать, является ли какая-нибудь аршеологическая вещь действительно древней, ее приносят к старому аршеологу. Если он плачет, вещь покупают для музея. Если глаза его остаются сухими, вещь отсылают к торговцу и этого торговца привлекают к ответственности за подделку. Так вот, каждый раз, когда я обедаю в Потсдаме и император говорит мне: «Князь, надо, чтобы вы это посмотрели, гениальная вещь», – я записываю указанную вещь и остерегаюсь ее смотреть, а когда он мечет громы и молнии против какой-нибудь выставки, я при первой же возможности бегу на нее.

– Правда ли, что Норпуа – сторонник англо-французского сближения? – спросил герцог Германтский.

– Какая вам от него польза? – с раздражением и не без лукавства спросил князь Фон, который терпеть не мог англичан. – Они такие ослы. Если они и могут вам помочь, то не как военные. Все же можно о них судить по глупости их генералов. Один из моих приятелей недавно беседовал с Ботой, бурским военачальником. Тот ему сказал: «Ужасно иметь такую армию. Я, впрочем, скорее люблю англичан, но все-таки я, простой мужик, колотил их во всех сражениях. И в последнем, когда изнемогал под натиском в двадцать раз сильнейшего неприятеля, уже совсем вынужденный сдаться, я все-таки ухитрился взять две тысячи человек в плен! Это случилось, потому что я был только предводителем мужицких отрядов, но если когда-нибудь этим болванам доведется померяться силами с регулярной европейской армией, то прямо дрожь берет при мысли, что их постигнет!» Достаточно, впрочем, того, что их король, которого вы знаете не хуже меня, считается в Англии великим человеком.

Я почти не слушал этих анекдотов, так похожих на анекдоты г-на де Норпуа, которые посол рассказывал моему отцу; они не давали никакой пищи любимым моим мечтам; впрочем, если бы даже они ее и давали, пища эта должна была бы отличаться гораздо большей остротой, чтобы пробудить мою внутреннюю жизнь в течение этих светских часов, когда я сосредоточен был на поверхности моей кожи, в тщательно причесанных волосах, в крахмальной груди рубашки, то есть когда я ровно ничего не мог почувствовать из того, что составляло удовольствие в моей жизни.

– Нет, я не разделяю вашего мнения, – сказала герцогиня Германтская, находившая немецкого князя бестактным. – По-моему, король Эдуард очарователен, у него столько простоты, и он гораздо тоньше, чем это думают. И королева, даже еще теперь, принадлежит к числу самых прекрасных женщин, каких я знаю.

– Однако, герцогиня, – сказал раздраженный князь, не замечая неприятного впечатления, произведенного его словами, – если бы принц Уэльский был простым смертным, то решительно все клубы исключили бы его из числа своих членов, и никто не согласился бы пожимать ему руку. Королева восхитительна: чрезвычайно ласкова и чрезвычайно ограниченна. Но в конце концов есть что-то шокирующее в этой королевской чете, которая буквально находится на содержании у своих подданных, которая заставляет крупных еврейских финансистов оплачивать все свои расходы и за это дает им титул баронета. Вроде того как князь болгарский…

– Это наш родич, – сказала герцогиня, – он неглуп.

– Он и мой родич, – продолжал князь, – но это не дает нам основания считать его порядочным человеком. Нет, вам бы следовало сблизиться с нами: это заветнейшее желание императора, – но он хочет, чтобы оно шло от сердца; он говорит: «Я хочу рукопожатия, а не шапочного поклона!» Тогда вы были бы непобедимы. Это было бы целесообразнее, чем англо-французское сближение, которое проповедует де Норпуа.

– Вы с ним знакомы, я знаю, – обратилась ко мне герцогиня Германтская, желая привлечь и меня к участию в разговоре.

Вспомнив, как де Норпуа рассказывал, что я имел намерение поцеловать ему руку, и подумав, что он едва ли умолчал об этом герцогине и во всяком случае мог сказать ей обо мне только плохое, если, несмотря на дружбу с моим отцом, не поколебался выставить меня в таком смешном виде, я, однако, не сделал того, что сделал бы на моем месте человек светский. Светский человек сказал бы, что терпеть не может г-на де Норпуа и дал бы ему это почувствовать; он сказал бы так, чтобы создать впечатление, будто он сам является причиной злобных сплетен посла, которые оказались бы после этого лишь отместкой задетого человека. Я же сказал, напротив, что, к моему большому сожалению, г-н де Норпуа, по-видимому, меня не любит.

– Вы глубоко заблуждаетесь, – ответила мне герцогиня. – Он вас очень любит. Можете спросить у Базена, если за мной создалась репутация женщины слишком любезной: он не может похвастать любезностью. Базен вам скажет, что ни о ком Норпуа так мило не отзывался, как о вас. Еще не так давно он хотел устроить вас в министерство на очень приличную должность, но, узнав, что вы нездоровы и не могли бы ее занять, был настолько деликатен, что ни слова не сказал о своем добром намерении вашему отцу, которого он очень высоко ценит.