Текст книги "Германт"

Отвернувшаяся голова барона погружена была в тень, и я не мог разглядеть, льются ли из глаз его слезы, которые слышались в голосе.

– Я вам говорил, что сделал сотню шагов вам навстречу, и следствием было лишь то, что вы сделали двести шагов прочь от меня. Теперь моя очередь уйти от вас, и мы больше не будем знакомы. Я не сохраню в памяти вашего имени, а только историю с вами, чтобы в дни, когда у меня явится соблазн подумать, будто у людей есть сердце, деликатность или даже просто настолько ума, чтобы не упускать подвернувшегося им беспримерно счастливого случая, – чтобы помнить в эти дни, что так думать о людях – значит, иметь о них слишком высокое представление. Нет, если вы сказали, что со мной знакомы, когда это была правда – ибо вскоре это перестанет быть правдой, – то я нахожу это вполне естественным и считаю данью уважения, иными словами – это для меня приятно. К несчастью, в другом месте и при других обстоятельствах вы говорили нечто совсем иное.

– Месье, клянусь вам, что я никогда не говорил ничего такого, что могло бы вас оскорбить.

– Откуда вы взяли, что я оскорблен? – в бешенстве воскликнул барон, порывисто вскочив с дивана, на котором до сих пор лежал неподвижно, и в то время как на мертвенно-бледном лице его судорожно извивались пенистые змеи, голос его переходил от самых высоких до самых низких нот подобно неистово бушующей буре.

Он и вообще говорил так громко, что прохожие оборачивались на улице, теперь же сила его голоса удесятерилась, подобно forte, взятому не на рояле, а в оркестре, да еще переходящему в fortissimo. Г-н де Шарлюс ревел.

– Неужели вы думаете, будто в состоянии меня оскорбить? Да знаете ли вы, с кем говорите? Поверьте, что отравленная слюна пяти сотен глупеньких ваших приятелей, взобравшихся друг на друга, замарала бы разве только пальцы моих царственных ног.

Желание убедить г-на де Шарлюса в том, что я никогда не говорил и не слышал о нем ничего дурного, сменилось во мне бешенством при этих словах, продиктованных, по-моему, единственно его не знавшей меры гордостью. Впрочем, может быть, они действительно были, по крайней мере отчасти, следствием этой гордости. Но, кроме того, в основе их было чувство, которого я еще не знал, и не виноват был в том, что не учел долю его влияния. Однако, даже и не зная о существовании этого чувства, я мог бы, если бы вспомнил слова герцогини Германтской, присоединить к гордости некоторую дозу безумия. Но в ту минуту мысль о сумасшествии даже не пришла мне на ум. В бароне, по-моему, была только гордость, во мне же – только бешенство. Бешенство это (в тот момент, когда г-н де Шарлюс, перестав вопить, величественно заговорил о пальцах своих царственных ног, сопровождая слова свои гримасой отвращения по адресу безвестных своих хулителей) прорвалось наружу. В безотчетном порыве я хотел что-нибудь сокрушить, и так как остаток здравого смысла еще сохранил во мне уважение к человеку, который был в несколько раз старше меня, и даже к стоявшим возле него статуэткам из немецкого фарфора по причине их художественной ценности, то я накинулся на новенький цилиндр барона, с остервенением швырнул его на пол, растоптал, раскромсал, содрал с него подкладку, разорвал пополам корону под неумолкавшие вопли г-на де Шарлюса и, бросившись вон из комнаты, распахнул дверь. К моему неописуемому изумлению, стоявшие по обеим ее сторонам два лакея медленно удалились с таким видом, будто оказались там случайно, проходя по своим делам. (Потом я узнал их имена: Бюрнье и Шармель.) Меня ни на секунду не провела эта беззаботная походка. Заключенное в ней объяснение было неправдоподобно; не столь неправдоподобными показались мне три других напрашивавшихся объяснения. Первое – что барон принимал иногда гостей, против которых могла бы потребоваться помощь (но почему?), и считал поэтому необходимым держать поблизости своих людей. Второе – что привлеченные любопытством лакеи подслушивали у дверей, не ожидая, что я так скоро выйду. Третье – что вся эта сцена была заранее подготовлена и намеренно разыграна г-ном де Шарлюсом и он сам пригласил лакеев послушать, из любви к зрелищу, соединенной, может быть, со своего рода «nunc erudimini»[185]185
  «Et nunc, reges, intelligite: erudimini, qui juridicus terrain!» («Итак вразумитесь, цари; научитесь, судьи земли!» – Пс. 2, 10).


[Закрыть], из которого каждый извлек бы для себя пользу.

Гнев мой не унял гнева барона, мой уход причинил ему, по-видимому, живое огорчение. Он звал меня вернуться, велел меня остановить и, наконец, позабыв, что минуту назад, говоря о «пальцах своих царственных ног», он вздумал сделать меня свидетелем обоготворения собственной своей персоны, побежал со всех ног, догнал меня в вестибюле и загородил передо мною двери.

– Полно, – сказал он, – не ребячьтесь, вернитесь на минутку; кто любит, тот и наказует, и если я вас наказал, то потому что я вас люблю.

Гнев мой прошел, я пропустил мимо ушей слово «наказал» и последовал за бароном, который, кликнув лакея, без всякого конфуза велел убрать лоскутья разорванного цилиндра и заменить его другим.

– Не будете ли вы любезны, месье, сказать, кто так предательски оклеветал меня, – обратился я к г-ну де Шарлюсу. – Мне хочется узнать имя, чтобы пристыдить лжеца.

– Кто? Разве вы не знаете? Не помните того, что говорите? Неужели вы думаете, что лица, оказывающие мне этого рода услугу, не начинают с требования не называть их имен? Неужели вы думаете, что я способен поступить неучтиво с человеком, которому дал слово?

– Месье, вы не можете сказать мне, кто это? – спросил я, сделав последнюю безуспешную попытку припомнить, кому мог говорить о г-не де Шарлюсе.

– Разве вы не слышали, что я дал слово моему осведомителю не называть его? – отвечал барон срывающимся голосом. – Вижу, что наряду с пристрастием к гнусному злословию вы питаете еще пристрастие к бесплодным допросам. Вы бы лучше воспользовались последней нашей беседой, чтобы сказать что-нибудь содержательное, а не просто сотрясать воздух звуками.

– Месье, – отвечал я, направляясь к дверям, – вы меня оскорбляете, я безоружен, потому что вы в несколько раз старше меня, партия не равная. С другой стороны, я не в состоянии вас убедить, хотя и поклялся, что ничего не говорил.

– Значит, я лгу! – громовым голосом закричал он и одним прыжком очутился в двух шагах от меня.

– Вас обманули.

Тогда, переменив тон на ласковый, сердечный, меланхолический, как иногда в исполняемых без перерыва симфониях за раскатами грома первой части следует милое, грациозное, идиллическое скерцо, он сказал:

– Вполне возможно. Вообще чужие речи редко передаются правильно. Вы сами виноваты, что не воспользовались предоставленными вам мною случаями видеть меня и не дали мне в чистосердечных ежедневных беседах, которые создают доверие, единственного действительного средства против речей, изображавших мне вас предателем. Во всяком случае, правда они или ложь, речи эти сделали свое дело. Я уже не в силах отрешиться от впечатления, которое они на меня произвели. Я даже не могу сказать: кто любит, тот и наказует, потому что хотя я вас и наказал, но больше вас не люблю. – Говоря это, он насильно усадил меня и позвонил. Вошел новый лакей.

– Принесите пить и велите закладывать карету.

Я сказал, что не чувствую жажды, что уже очень поздно и что у меня есть экипаж.

– Вероятно, с ним расплатились и отослали его, – сказал барон, – не думайте о нем. Я велел закладывать, чтобы отвезти вас домой… Если вы боитесь, что слишком поздно… я мог бы предоставить вам комнату здесь…

Я сказал, что моя мать будет беспокоиться.

– Да, правда это или ложь, а дело сделано. Моя несколько преждевременная симпатия зацвела слишком рано; подобно тем яблоням, о которых вы поэтически говорили в Бальбеке, она не могла вынести первого мороза.

Однако де Шарлюс не мог бы действовать иначе и в том случае, если бы симпатия его уцелела, ибо, все время повторяя, что мы поссорились, он оставлял меня у себя, угощал, предлагал ночлег и собирался отвезти домой. Его как будто даже страшила минута, когда он меня покинет и останется один, я замечал в нем нечто похожее на тот немного нервный страх, которым, как мне показалось, охвачены были его кузина и невестка час назад, когда она пожелала заставить меня остаться еще немного, почувствовав такую же мимолетную симпатию ко мне и проявив такое же усилие продлить минуту возбуждения.

– К несчастью, – продолжал барон, – я не обладаю даром оживлять увядшее чувство. Моя симпатия к вам умерла. Ничто не может ее воскресить. Я не нахожу ничего унизительного, признаваясь, что я об этом жалею. Я всегда чувствую себя немного похожим на Вооза Виктора Гюго: «Я вдов, я одинок, и на меня надвигается вечер»[186]186
  Цитата из стихотворения Виктора Гюго «Спящий Вооз» (сб. «Легенда веков»).


[Закрыть].

Я снова оказался с бароном в большом зеленоватом салоне. Я сказал наудачу, что нахожу его очень красивым.

– Не правда ли? – отвечал он. – Всегда надо любить что-нибудь. Панели работы Багара[187]187
  Багар, Сезар (1639–1709) – французский скульптор.


[Закрыть]. Особенно мило, видите ли, то, что они были сделаны в расчете на мебель Бове и консоли. Вы замечаете: они повторяют тот же декоративный мотив. Существует только две постройки с таким сочетанием: Лувр и дом господина д’Эннисдаля. Но, разумеется, когда я пожелал поселиться на этой улице, нашелся старый особняк Шиме, которого никто не видел, потому что он явился сюда только для меня. В общем, это хорошо. Могло бы быть и лучше, но в конце концов и так неплохо. Не правда ли, здесь есть красивые вещи: портрет моих дядей, короля польского и короля английского, работы Миньяра[188]188
  Миньяр, Пьер (1612–1695) – французский художник-портретист.


[Закрыть]. Но к чему я вам это говорю? Вы знаете все не хуже меня, ведь вы сидели в этом салоне. Нет? Вас, вероятно, провели в голубой салон, – сказал он, либо издеваясь над моей нелюбознательностью, либо из высокомерия не удостоив спросить, в каком салоне я его ждал. – Вот в этом шкафу хранятся все шляпы мадемуазель Елизаветы[189]189
  Елизавета (1764–1794) – сестра Людовика XVI.


[Закрыть], принцессы де Ламбаль[190]190
  Принцесса де Ламбаль, Мария-Тереза Луиза Савойская-Кареньян (1749–1792) – французская аристократка.


[Закрыть] и королевы. Это вас не интересует, вы как будто не видите. Может быть у вас поражен зрительный нерв? А если вы предпочитаете этот род красоты, вот вам радуга Тернера[191]191
  Тёрнер, Уильям (1775–1851) – английский художник-пейзажист.


[Закрыть], загоревшаяся между двумя Рембрандтами в знак нашего примирения. Вы слышите: Бетховен присоединяется к ней.

Действительно, раздались первые аккорды третьей части пасторальной симфонии «Веселье после грозы» где-то поблизости – должно быть, на другом этаже играл оркестр. Я наивно спросил, по какому случаю эта музыка и кто исполнители.

– Не знаю. Ничего не знаю. Это музыка невидимая. Хорошо, не правда ли? – сказал он довольно грубо, хотя в голосе его чувствовалось влияние и интонация Свана. – Но вам на это начхать, это вам все равно что яблоко для рыбы. Вы хотите ехать домой, вам нет дела ни до Бетховена ни до меня. Вы выносите себе обвинительный приговор, – прибавил он сердечным и печальным тоном, когда наступила минута отъезда. – Извините, что я не буду провожать вас, как того требуют правила вежливости. Так как я не желаю больше вас видеть, то какое имеют значение лишних пять минут, проведенных с вами. К тому же я устал, и у меня много дела. – И вдруг, заметив, что погода хорошая, сказал: – Ну ладно, я поеду с вами. Какая роскошная луна! Проводив вас, я прокачусь любоваться ею в Булонский лес. Как, вы не умеете бриться, даже в день, когда вас пригласили на званый обед, у вас осталось несколько волосков, – проговорил барон, беря меня за подбородок двумя словно намагниченными пальцами, которые, минуточку поколебавшись, поднялись до моих ушей, точно пальцы парикмахера. – Ах как было бы приятно полюбоваться «голубым светом луны» в Булонском лесу с кем-нибудь вроде вас, – сказал он с неожиданной и будто невольной нежностью и продолжил с печальным видом: – Ведь вы все-таки милый, вы могли бы быть милее всех, – прибавил он, отечески кладя мне руку на плечо. – Прежде я, признаться, находил вас довольно незначительным.

Здраво рассуждая, я бы должен был прийти к заключению, что он находит меня таким и теперь. Для этого мне стоило только припомнить, с каким бешенством он со мной разговаривал всего полчаса назад. И все-таки у меня было впечатление, что в эту минуту барон говорит искренно, что его доброе сердце одерживает верх над тем, что я считал почти бредовым состоянием обидчивости и гордости. Экипаж был подан, а он все еще продолжал разговор.

– Ну, садитесь, – сказал он вдруг. – Через пять минут мы будем у вас. И я вам скажу «прощайте», которое навсегда положит конец нашим отношениям. Если мы должны расстаться, то лучше это сделать, как в музыке, на совершенном аккорде.

Несмотря на эти торжественные уверения в разлуке навеки, я готов был поклясться, что г-н де Шарлюс, раздосадованный своей несдержанностью и боясь, чтобы я не унес чувства обиды на него, был бы не прочь еще раз увидеться со мной. Я не ошибся, так как через мгновение он сказал:

– Ну вот подите же, я забыл самое главное. На память о вашей покойной бабушке я отдал для вас в переплет одно любопытное издание госпожи де Севинье. Оно, увы, помешает тому, чтобы это наше свидание было последним. Приходится утешаться тем, что сложные дела редко удается покончить в один день. Вспомните, сколько времени продолжался Венский конгресс.

– Но ведь я мог бы прислать за этим изданием, не беспокоя вас, – предупредительно сказал я.

– Извольте замолчать, дурачок, – с гневом сказал барон, – и не смешите меня, делая вид, будто вы не придаете значения чести быть, вероятно (я не говорю «наверное», так как, может быть, книги вручит вам камердинер), принятым мной. – Он спохватился: – Я не хочу расставаться с вами на этих словах. Никакого диссонанса перед вечной тишиной совершенного аккорда.

По-видимому, щадя свои нервы, барон страшился возвращаться домой сразу после резкой размолвки.

– Вы не хотели прокатиться в Булонский лес, – сказал он скорее утвердительным, чем вопросительным тоном, и, как мне показалось, не потому, что он не желал предложить мне эту прогулку, но потому, что боялся, что его самолюбие не вынесет отказа. – А теперь как раз минута, – продолжал он, – когда, как говорит Уистлер[192]192
  Речь идет о психологическом этюде Уистлера «Десять часов» (1888).


[Закрыть], буржуа возвращаются домой (может быть, он хотел задеть мое самолюбие) и когда так хорошо начать любоваться природой. Но вы не знаете даже, кто такой Уистлер.

Я переменил разговор, спросив, умна ли княгиня Йенская. Г-н де Шарлюс остановил меня и сказал самым презрительным тоном, какой я когда-нибудь слышал:

– Ах, месье, вы намекаете на какую-то номенклатуру, в которой я ничего не смыслю. Аристократия есть, может быть, и у таитян, но я, признаюсь, о ней не слышал. Однако, как это ни странно, произнесенное вами имя прозвучало в моих ушах несколько дней назад. Меня спрашивали, соблаговолю ли я допустить, чтобы мне представлен был молодой герцог Гвастальский. Просьба меня удивила, ведь герцог Гвастальский вовсе не нуждается в том, чтобы его мне представляли, по той причине, что он мой кузен и знаком со мной давным-давно; он сын принцессы Пармской и, как хорошо воспитанный юноша, неуклонно приходит в Новый год засвидетельствовать мне свое почтение. Но, по наведенным справкам, речь шла вовсе не о моем родственнике, а о сыне интересующей вас особы. Так как княгини Йенской не существует, то я предположил, что речь идет о какой-нибудь нищей, ночующей под Йенским мостом, которая приняла живописный титул княгини Йенской, как другие называют себя батиньольской пантерой[193]193
  Батиньольская пантера – название клуба анархистов, созданного в 1880 г. и располагавшегося в парижском квартале Батиньоль.


[Закрыть] или стальным королем[194]194
  Стальной король – возможно, имеется в виду Эндрю Карнеги (1835–1919), американский промышленник, господствовавший на мировом рынке сталелитейной промышленности.


[Закрыть]. Но нет, речь шла об одной богатой особе, чьей прекрасной мебелью я восхищался на выставке, – мебелью, имеющей то преимущество над титулом своей хозяйки, что она не поддельная. Что же касается так называемого герцога Гвастальского, то я думал, что это биржевой маклер моего секретаря: за деньги чего не добудешь, – но нет, оказывается, император позабавился дать этим людям титул, которым он не имел права распоряжаться. Не знаю, свидетельствует ли это о могуществе, о невежестве или о желании зло подшутить, но нахожу, что вернее всего последнее, что он сыграл очень злую шутку с этими узурпаторами поневоле. Все же я не могу вам дать разъяснений на этот счет: моя компетенция ограничивается пределами Сен-Жерменского предместья, куда входят все Курвуазье и Галлардоны и где вы найдете, если вам удастся отыскать знающего руководителя, старых злюк, извлеченных прямо из Бальзака, которые вас позабавят. Понятно, все это не имеет ничего общего с обаянием принцессы Германтской, но без меня и моего сезама жилище ее недоступно.

– Значит, у принцессы Германтской действительно очень хорошо?

– Очень хорошо! Лучше этого нет ничего за исключением самой принцессы.

– Принцесса Германтская выше герцогини Германтской?

– О, между ними нет ничего общего.

(Примечательно, что светские люди обладают хотя бы некоторым воображением, то они венчают или низлагают по прихоти своих симпатий или ссор людей с самым солидным и укрепившимся положением.)

– Герцогиня Германтская (не называя ее Орианой, де Шарлюс, может быть, хотел раздвинуть расстояние между нею и мной) прелестна, она значительно возвышается над тем, что вы можете предположить. Однако она несоизмерима со своей кузиной. Последняя в точности похожа на то, чем была в воображении торговок с центрального рынка княгиня Меттерних[195]195
  Полина Сандос (1836–1921), жена князя Меттерниха, австрийского посла в Париже.


[Закрыть], но Меттерних считала, что она ввела в моду Вагнера, так как была знакома с Виктором Морелем[196]196
  Морель, Виктор (1848–1923) – знаменитый французский баритон.


[Закрыть]. Принцесса Германтская, или, вернее, ее мать, знала самого Вагнера. А это обаяние, не говоря о невероятной красоте этой женщины. А чего стоят одни только сады Эсфири!

– Нельзя ли их посетить?

– Нет, надо получить приглашение, но туда никого не приглашают без моего посредничества.

Но мигом убрав эту приманку, едва только она была заброшена, де Шарлюс подал мне руку, потому что мы подъехали к моему дому.

– Роль моя кончена, месье; прибавлю только несколько слов. Со временем, может быть, кто-нибудь другой проявит к вам симпатию, как это сделал я. Пусть нынешний случай послужит вам уроком. Не пренебрегайте им. Симпатия всегда драгоценна. Чего мы не можем сделать в жизни одни, потому что есть вещи, которые нельзя ни спрашивать, ни сделать, ни хотеть, ни узнать самостоятельно, то мы можем с помощью других, и для этого вовсе не требуется ни число «тринадцать», как в романе Бальзака, ни число «четыре», как в «Трех мушкетерах». Прощайте.

Должно быть, он устал и отказался от мысли ехать любоваться лунным светом, потому что попросил меня сказать кучеру, чтобы отвез его домой. Вдруг барон сделал порывистое движение, как бы передумав, но я уже передал его приказание и, чтобы не терять времени, подошел к воротам позвонить, забыв, что мне хотелось передать г-ну де Шарлюсу рассказы о германском императоре и генерале Боте; еще недавно они всецело занимали мое внимание, но после неожиданного гневного приема барона бесследно улетучились.

Вернувшись домой, я увидел забытое на моем столе письмо помощника Франсуазы какому-то своему приятелю. После отъезда моей матери он сделался крайне бесцеремонным; я проявил еще большую бесцеремонность, прочитав его незапечатанное и разложенное на виду письмо, которое – в этом было мое единственное оправдание – как будто само мне напрашивалось.

«Дорогой родственник и друг!

Надеюсь, что здоровье по-прежнему хорошо и что все у вас здоровы, особенно мой молоденький крестник Жозеф, которого я не имею еще удовольствия знать, но которого предпочитаю вам, так как он мой крестник; святыни сердца тоже прахом стали, и не пристало нам его топтать. Впрочем, дорогой родственник и друг, кто тебе поручится, что завтра ты и твоя дорогая жена, кузина моя Мари, не низринетесь оба в пучину морскую, как с мачты матрос, ведь жизнь наша лишь юдоль мрака. Дорогой друг, надо тебе сказать, что теперь, к твоему удивлению, я в этом уверен, мое главное занятие – поэзия, которой я упиваюсь, ведь надо же проводить время. Так что, дорогой друг, не очень удивляйся, если я еще не ответил на твое последнее письмо. Коль не можешь простить, постарайся забыть. Как ты знаешь, матушка барыни скончалась в невыразимых страданиях, которые ее очень изнурили, так как к ней ходили целых три доктора. День ее похорон был прекрасный день, все знакомые барина пришли толпой и вдобавок еще несколько министров. Было затрачено больше двух часов, чтобы дойти до кладбища, вы все, поди, в вашей деревне широко раскроете глаза. Я думаю, за тетушкой Мишю столько идти не придется. Так что жизнь моя будет отныне одним долгим рыданием. Я ужасно увлекаюсь мотоциклетом, на котором недавно научился ездить. Что бы вы сказали, дорогие мои друзья, если бы я во весь опор прикатил к вам в Экорс? Но об этом я говорить не устану, так как чувствую, что опьянение горем ей разум мутит. Я часто бываю у герцогини Германтской, у людей, даже имени которых ты не слышал в наших невежественных местах, вот почему с удовольствием пошлю книги Расина, Виктора Гюго, «Избранные страницы» Шенедоля[197]197
  Шендоле, Шарль-Жюльен, де (1769–1833) – французский поэт-романтик, ученик Шатобриана.


[Закрыть], Альфреда де Мюссе. Мне так хочется вылечить страну, которая дала мне жизнь, от невежества, фатально доводящего даже до преступления. Больше мне нечего тебе сказать, и посылаю тебе, как пеликан, утомленный долгим путешествием, мои добрые пожелания, так же как твоей жене, моему крестнику и твоей сестре Розе. Желаю, чтобы о ней нельзя было сказать: «И Роза увяла, как вянут все розы». Это сказал Виктор Гюго, сонет Арвера[198]198
  Арвер, Феликс (1806–1850) – французский поэт-романтик.


[Закрыть], Альфред де Мюссе, все эти великие гении, которых потому и умертвили в пламени костра, как Жанну д’Арк. Жду от тебя скорого послания, прими мои поцелуи как поцелуи брата.

Периго (Жозеф)».

Нас манит каждая жизнь, таящая в себе что-нибудь неведомое, манит последняя, еще не разрушенная иллюзия. Тем не менее таинственные слова г-на де Шарлюса, побудившие меня вообразить принцессу Германтскую как существо необыкновенное и отличное от всего, что я знал, не способны были объяснить моего остолбенения – вскоре сменившегося страхом, не явился ли я жертвой злой шутки, подстроенной каким-нибудь моим недругом, желавшим, чтобы меня вытолкнули за двери дома, в который я пришел бы без приглашения, – когда месяца через два после моего обеда у герцогини, во время ее поездки в Канн, вскрыв конверт, с виду не заключавший в себе ничего особенного, я прочитал следующие, напечатанные на визитной карточке слова: «Принцесса Германтская, урожденная герцогиня Баварская, будет дома в ***». Правда, получить приглашение к принцессе Германтской, может быть, и не было со светской точки зрения вещью более трудной, чем пообедать у герцогини, и мои слабые геральдические познания сообщали мне, что титул принца не выше титула герцога. Далее, я говорил себе, что ум светской женщины не может столь существенно отличаться от ума ей подобных, как это утверждал де Шарлюс, и даже от ума любой другой женщины. Но мое воображение, подобно Эльстиру, передающему какой-нибудь эффект перспективы, не считаясь с понятиями физики, хотя бы он ими и обладал, рисовало мне не то, что я знал, а то, что оно видело, – иными словами, то, что ему показывало имя. Между тем, даже когда я не был знаком с герцогиней, имя Германт, предваряемое титулом «принцесса», подобно ноте, краске или величине, которые коренным образом изменяются поставленным перед ними математическим или эстетическим «значком», всегда вызывало во мне совершенно иное представление. С этим титулом чаще всего встречаешься в мемуарах эпохи Людовика XIII и Людовика XIV, в мемуарах английского двора, шотландской королевы, герцогини Омальской; в моем воображении дворец принцессы Германтской часто посещался герцогиней Лонгвильской и великим Конде[199]199
  Великий Конде – имеется в виду Луи II Бурбон, четвертый принц Конде (1621–1686), брат герцогини Лонгвильской.


[Закрыть], присутствие которых делало очень маловероятным, что я когда-нибудь туда проникну.

Многое из сказанного г-ном де Шарлюсом дало могучий толчок моему воображению и, изгладив из моей памяти разочарование, постигшее его у герцогини Германтской (с именами людей дело обстоит так же, как и с именами местностей), устремило его к кузине Орианы. Впрочем, если г-ну де Шарлюсу удалось на время обмануть меня относительно воображаемых ценности и разнообразия светских людей, то лишь потому, что сам он пребывал в заблуждении. Да и могло ли быть иначе, если он ничего не делал, не писал, не рисовал и даже ничего не читал сколько-нибудь серьезно и вдумчиво? Но он значительно возвышался над светскими людьми, и если они давали ему богатый материал для разговора, то отсюда не следует, чтобы они его понимали. Обладая даром художественной речи, г-н де Шарлюс мог самое большее раскрыть призрачное очарование светских людей. Но раскрыть только для художников, у которых он мог бы играть ту роль, какую северный олень играет у эскимосов; это драгоценное животное вырывает на пустынных скалах лишаи и мох, которые сами его хозяева не сумели бы ни открыть, ни употребить в дело; напротив, переваренные оленем, растения эти представляют для жителей Крайнего Севера хорошо усвояемую пищу.

Прибавлю к этому, что картины света, нарисованные мне г-ном де Шарлюсом, чрезвычайно оживлялись ярко выраженными симпатиями и антипатиями, которыми он их окрашивал. Ненавидел он главным образом молодых людей, а лишь некоторых женщин восторженно обожал.

Хотя среди последних принцесса Германтская возводилась г-ном де Шарлюсом на самый высокий трон, все же таинственных его слов насчет «недоступного дворца Аладдина», в котором жила его родственница, было недостаточно, чтобы объяснить мое остолбенение.

В наших искусственных преувеличениях многое обусловлено различными субъективными точками зрения, о которых я еще буду говорить; тем не менее все эти существа обладают в какой-то мере объективной реальностью и, следовательно, отличаются друг от друга.

Да и как бы могло быть иначе? Люди, у которых мы бываем, так мало похожие на наши мечты, – это те самые люди, описание которых мы находим в мемуарах и письмах и с которыми мы желали познакомиться. Самый заурядный старик, в обществе которого мы обедаем, – тот самый человек, гордое письмо которого принцу Фридриху-Карлу мы с волнением прочли в книге, посвященной войне семидесятого года. Мы скучаем за обедом, потому что воображение наше отсутствует, а книга нас развлекает, потому что при чтении ее оно деятельно работает. Но мы имеем дело с одними и теми же лицами. Нам бы очень хотелось быть знакомыми с г-жой де Помпадур[200]200
  Помпадур, Жанна-Антуанетта Пуассон, маркиза де (1721–1764) – фаворитка Людовика XV, покровительница изящных искусств.


[Закрыть], покровительствовавшей искусствам, но мы скучали бы с ней не меньше, чем с нынешними Эгериями[201]201
  Эгерия – в древнеримской мифологии нимфа-прорицательница.


[Закрыть], настолько бесцветными, что мы не решаемся посетить их вторично. Тем не менее между ними есть различия. Люди никогда не бывают совершенно похожи друг на друга, их манера держать себя с нами, хотя бы мы относились к ним одинаково, выдает различия, которые в конечном счете уравновешиваются. Когда я познакомился с г-жой де Монморанси, она любила говорить мне неприятные вещи, но если я нуждался в услуге, она, не задумываясь, пускала в ход все свое влияние, чтобы прийти мне на помощь. Между тем герцогиня Германтская никогда бы не пожелала меня огорчить, говорила лишь вещи, способные доставить мне удовольствие, осыпала всяческими любезностями, составлявшими необходимую принадлежность моральной жизни Германтов, но если бы я попросил у нее какой-нибудь пустяк сверх этого, не сделала бы ни шагу, чтобы исполнить мое желание, как в тех замках, где в ваше распоряжение предоставляются автомобиль и камердинер, но где невозможно получить стакан сидра, не предусмотренный распорядком торжеств. Которая же из них была мне настоящим другом: г-жа де Монморанси, с удовольствием меня задевавшая и всегда готовая услужить, или герцогиня Германтская, страдавшая от малейшего неудовольствия, которое мне причиняли, и не способная на самое ничтожное усилие, чтобы быть мне полезной? С другой стороны, от многих можно было услышать, что герцогиня Германтская говорит только пустяки, а ее кузина, значительно ей уступающая по уму, – вещи всегда интересные. Формы ума так разнообразны, так противоположны не только в литературе, но и в светском обществе, что не только Бодлер и Мериме имеют право презирать друг друга. Особенности эти образуют у каждого светского человека настолько связную и деспотическую систему взглядов, речей и поступков, что, когда мы находимся в его присутствии, он нам кажется выше всех прочих. Слова герцогини Германтской, выведенные, точно теорема, из особенного склада ее ума, представлялись мне единственно уместными в ее устах. И я, в сущности, был согласен с ней, когда она говорила, что г-жа де Монморанси глупа, что ум ее всегда открыт для вещей, которых она не понимает, или когда, узнав о какой-нибудь ее злобной выходке, герцогиня замечала: «Вот вам особа, которую вы называете доброй, а я называю извергом». Но эта тирания находящейся перед нами действительности, эта очевидность света лампы, перед которым далекая уже заря меркнет как простое воспоминание, исчезали, когда я бывал вдали от герцогини Германтской и какая-нибудь другая дама говорила, ставя себя на одну доску со мной и свысока смотря на герцогиню: «Ориана, в сущности, ничем и никем не интересуется», – и даже (чего в присутствии герцогини невозможно было, казалось, даже подумать, так усердно провозглашала она обратное): «Ориана – снобка». Так как никакая математика не позволяла обратить г-жу д’Арпажон и г-жу де Монпансье в величины однородные, то я не мог бы ответить на вопрос, которая из них выше в моих глазах.

Среди специфических особенностей салона принцессы Германтской чаще всего называли некоторую замкнутость, обусловленную отчасти королевским происхождением принцессы, но главным образом почти допотопным ригоризмом принца по части аристократических предрассудков, над которыми, впрочем, герцог и герцогиня не упускали случая посмеяться; естественно, что ригоризм этот побуждал меня отнестись с крайним недоверием к приглашению человека, считавшегося только с высочествами да герцогами и на каждом обеде устраивавшего сцену, потому что за столом ему не отводили места, на которое он имел бы право при Людовике XIV и которое он один только знал благодаря своей исключительной эрудиции в области истории и родословных. По этой причине многие светские люди высказывались в пользу герцога и герцогини, когда речь заходила о различиях между родственниками: «Герцог и герцогиня – люди гораздо более современные, гораздо более интеллигентные; в отличие от других они занимаются не только счетом поколений знатных предков, салон их на триста лет впереди салона их родственников» Это были обычные фразы, и, вспоминая их теперь, я трепетал, когда взгляд мой падал на пригласительный билет, который – я почти в этом не сомневался – прислан мне был каким-нибудь мистификатором.

Не находись сейчас герцог и герцогиня в Канне, я бы, может быть, постарался выяснить через них, насколько подлинно полученное мной приглашение. Мои сомнения не были даже, как я одно время ласкал себя, обусловлены чувством, которого светский человек не испытал бы и которое поэтому писатель, хотя бы он принадлежал к касте светских людей, должен воспроизвести в целях «объективности» и чтобы изобразить каждый класс по-разному. В самом деле: недавно я нашел в одном прелестном томике мемуаров описание неуверенности, похожей на ту, что охватила меня при виде пригласительного билета принцессы. «Жорж и я (или Эли и я, у меня нет под рукой книги, чтобы проверить) так страстно желали быть допущенными в салон г-жи Делессер[202]202
  Делессер, Валентина де Лаборд (1806–1894) – французская аристократка, в салоне которой собирались представители света и известные литераторы.


[Закрыть], что, получив от нее приглашение, мы сочли благоразумным проверить, каждый со своей стороны, не одурачены ли мы какой-нибудь апрельской шуткой». Между тем автор этих строк не кто иной, как граф д’Осонвиль[203]203
  Граф д’Осонвиль, Жозеф-Ортенен-Бернар де Клерон (1809–1884) – французский политик и историк, член Французской академии.


[Закрыть], (женившийся на дочери герцога де Бройля), а другим молодым человеком, который, «со своей стороны», собирался проверить, не сделался ли он жертвой мистификации, является – смотря по тому, зовут ли его Жоржем или Эли, – кто-нибудь из двух неразлучных друзей г-на д’Осонвиля: г-н д’Аркур[204]204
  Д’Аркур, Жорж Тревор Дуглас Бернар, маркиз (1808–1883) – французский дипломат, член палаты пэров.


[Закрыть] или принц де Шале.