Текст книги "Ночной поезд"

Изменение данных

Сегодня встречаюсь с Трейдером.

Заранее раскопала протокол допроса, который я ему устроила в тесном кабинете полицейского управления. Мои усилия были напрасными. Но собственное упорство до сих пор впечатляет. Перечитываю:

У меня есть свидетельские показания, что вы появились из подъезда в семь тридцать пять. В ярости. «Сердитый». Взвинченный. Припоминаете себя, Трейдер?

Да. Время указано правильно. Настроение – тоже.

Тогда я не придала этому значения. Сегодня надо будет уточнить. В ярости от чего?

Перед уходом полчаса вожусь с маскировочным карандашом. С пудрой и помадой. И со щипчиками, Господи прости. С вечера вымыла голову, спать легла рано. Думаю, женщине не вредно иногда проделывать такие манипуляции – для себя, чтобы не тушеваться рядом с мужчиной. Но, может быть, истинная причина заключается в том, что я запала на Трейдера. Ну и что? Это ничего не значит. Скажем так: если потребуется его утешить, я это сделаю. Тоуб провожает меня подозрительным взглядом. Вообще-то, он не скандальный мужик. Беззлобный великан. Совсем не такой, как Денисс, Шон, Джон, Дювейн.

Давным-давно я поняла, что стоящие парни – не для меня.

Сама-то я – не последнего десятка, а прибивается ко мне черт знает кто. Прибиваются никчемные.

Стоящие парни – не для меня.

Ко мне прибиваются никчемные.

* * *

Вечер оказался долгим и складывался неровно.

Трейдер въехал обратно в квартиру. Место смерти уничтожено: полным ходом идет ремонт. Стул в спальне – тот самый? – укутан белой простыней. В углу стремянка. Трейдер говорит, что пока спит не здесь, а на диване в гостиной. На сон грядущий смотрит телевизор.

– Ага, телевизор. Наконец-то приобщились к внешнему миру, – говорю я. Простые слова даются мне с трудом. – Как вам здесь живется?

– Лучше жить здесь, чем не жить здесь.

Еще раз: в общем и целом Дженнифер Рокуэлл не согласилась бы с таким мнением.

Я стояла посреди кухни, пока он наливал мне содовую. Резал лимон, колол лед. У Трейдера всегда были замедленные движения. А в этот вечер на его лицо вдобавок легла тень задумчивости. Если не знать, что он математик и еще Бог весть кто, можно было подумать, что это никудышный актер в дневном спектакле. Выведен на сцену, чтобы олицетворять грусть. Но время от времени в его карих глазах вспыхивал блеск мысли. Я пыталась вспомнить, была ли ему и прежде свойственна меланхолия. Или эта тень омрачила его лицо месяц назад, четвертого марта? В день рождения скорби. На протяжении всей нашей встречи Трейдер много пил. Виски «Джек Дэниелс». Со льдом.

Подняв стакан, он поворачивался ко мне и говорил:

– Ну, Майк?

И ни разу не спросил: «Как продвигается расследование? Что удалось выяснить?» Мне очень хотелось знать, что ему известно. А вот его абсолютно не интересовало, что известно мне.

* * *

Временами наш разговор становился – как бы поточнее выразиться – вполне связным.

Может, это из-за ребенка, Трейдер? Наверно, я по-прежнему ищу стрессовый фактор, который перевешивает все остальное. Ее мучил вопрос материнства?

На нее никто не давил. Я был бы не против, чтобы она родила, но не считал себя вправе требовать. Не хочешь ребенка – не надо. Хочешь десятерых – пожалуйста. Рожать или делать аборт – это решение женщины.

Уже ближе к цели: а как она относилась к абортам?

Это был единственный из злободневных вопросов, который ее волновал. Она относилась к абортам либерально, однако весьма неоднозначно. Как и я. Именно поэтому я не берусь выносить решения и предоставляю это женщинам.

* * *

А временами нить утрачивалась. То есть разговор становился менее связным.

– Вот, полюбуйтесь.

Он сидел в кресле, в рабочем кресле, у круглого стола, заваленного стопками книг и фотографиями в рамках. Под настольной лампой поблескивал стакан. Трейдер извлек на свет какую-то потрепанную книжицу в мягкой обложке и сказал:

– Была засунута в глубь стеллажа, переплетом к стене. Не укладывается в голове, что Дженнифер могла это читать.

– А что здесь такого?

– Бездарная писанина.

Никому не известное издательство. Заглавие – «Осмысление самоубийства». Автор – врач. Имя, фамилия, а между ними еще инициалы. Я пролистала несколько страниц. Не похоже на расплодившиеся в последнее время опусы. Написано скорее всего в помощь психологу, ведущему прием в кризисном центре: как помочь, как убедить.

– Она делала карандашные пометки, – сказала я.

– Да. По привычке. Дженнифер всегда читала с карандашом в руке. Не знаю, когда она купила эту макулатуру. В последние десять лет – точнее сказать не могу.

– Книжка надписана ее фамилией.

– Но даты покупки нет. Подпись легко узнаваема – у нее рано сформировался почерк. Почему бы вам не заняться датировкой, Майк? В вашем распоряжении весь арсенал судебной экспертизы. Бор-активационный анализ. Так это называется?

Я откинулась на спинку кресла. Мне нужно было пробить брешь в отчужденности.

– Это все из-за полковника Тома, Трейдер. Он был близок к помешательству. Мне пришлось это сделать ради полковника Тома.

– Тогда подкину вам одну идею. Это дело рук Тома.

– Что именно?

– Самоубийство Дженнифер. Убийство Дженнифер.

– Повторите?

– Против него нет никаких улик. Значит, он и есть преступник. Это же азбучная истина. Все, что от вас требуется, – чуть-чуть отступить от заведенного порядка. Как при ремонте этой спальни: одно и то же можно сделать сотней разных способов. Предположим, Дженнифер убила Мириам. Или Бэкс Дензигер. Или вы. Но сейчас мы обсуждаем Тома. Итак, это сделал он. Дождался, пока я уйду. Незамеченным проник в дом и сделал свое черное дело.

– Допустим. Тогда зачем он ворошит эту историю? Зачем вовлекает меня! Зачем, по-вашему, я здесь сижу?

– Для отвода глаз. Это уловка. Чтобы ни один здравомыслящий человек не догадался об истинной причине.

– И какова же истинная причина?

– Это ясно как день. Допустим, Дженнифер не могла забыть некую страшную тайну своего детства. Она пыталась подавить эти воспоминания. При помощи наркотиков.

– При помощи наркотиков?

– В детстве она спросила отца… зачем он прокрадывается к ней в комнату. Зачем делает всякие гадости. Зачем принуждает… Нет… не могу… простите, Майк.

– Ничего. Но продолжать не стоит. Дженнифер сама себя убила.

– Дженнифер сама себя убила. Неужели? Тогда почему все кому не лень суются в это дело? Почему все лезут… черт их раздери.

* * *

Потом – как откровение:

Вы разговаривали с профессором Дензигером?

Да, мы с Бэксом недавно виделись.

Он вам рассказал, как…

Рассказал. Он себе места не находит. Но мне показалось, что в ее поступке просматривается некая закономерность. Речь не о допущенной ошибке – это как раз было нетипично. Речь о том, каким образом она загубила работу. Изменила величины. Изменила все данные.

А что в этом нетипичного?

Ну, понимаете, если бы при ней зашел разговор, к примеру, о том, кто победит на следующих выборах, – она бы заскучала. В силу заданности величин. Всех параметров. Всего хода событий. Она давным-давно перестала интересоваться такими вещами.

Дензигер упомянул, что ее ошибка выглядела умышленной?

По-моему, так ошибиться можно только под воздействием навязчивой идеи. Вспомните, как Сэндедж начал донимать всех своими открытиями квазаров. Но в действительности на его результаты повлияли коричневые карлики, которые сходны с квазарами. И в теннисе бывает то же самое: когда все мысли о том, чтобы выиграть сет, ты явственно видишь, как мяч попал в площадку, хотя на самом деле он ушел в аут. Это известная схема.

Вы же сами сказали, что она старалась отходить от заданных схем.

Но психическое заболевание неизбежно загоняет человека в определенную схему. Причем в совершенно стандартную. У нее появились и другие отклонения. Например, страсть к покупкам.

Что же она скупала? Лимузины? Рояли?

Нет, картины. Причем немыслимое барахло. Она не особенно разбиралась в живописи – как, впрочем, и я. Скупала банальные штамповки. Я только и успевал отправлять заказы обратно. Владельцы галерей не возражали. Они понимали, что клиент не в себе. Им к такому не привыкать.

На каждом чеке проставлена дата.

…Да. В пятницу было две доставки. Два чека датированы первым апреля.

День дураков.

День дураков.

* * *

Потом еще одно откровение:

Он только что стрельнул у меня сигарету. Первую за весь вечер. Я к тому времени уже выкурила полторы пачки. Говорю ему:

– Может, вы удивитесь, но я этому не верю. Ведь было вскрытие. Токсикология? Подозреваю, Том рассказал вам о результатах экспертизы.

– Мне рассказала Мириам. Она все мне рассказывает. Литий? Я разыграл удивление. На самом деле я уже знал.

– Вы знали, что Дженнифер глотает литий?

– Пока она была жива – нет. – Он тяжело вздохнул и продолжил: – Майк, вот скажите… Эта книжка… «Осмысление самоубийства». Она ведь не помогает осмыслить самоубийство. В ней вообще крайне мало смысла. А уж в том, что касается предсмертных записок, там и вовсе сплошной туман. Часто ли самоубийцы оставляют записки?

В этой области статистике верить нельзя. Так я ему и ответила.

– А какую роль играет записка?

Сама по себе – никакой, ответила я. Важно, кто ее оставил и что в ней сказано. В ней может содержаться как извинение, так и обвинение.

– Она оставила записку. Оставила. Послала ее мне по почте. Через неделю я вышел на работу и нашел этот конверт среди прочей корреспонденции. Вот, можете ознакомиться. А я тем временем поступлю так, как она поступила в субботу утром, отправив это письмо. Пройдусь вокруг квартала.

Дождавшись, пока захлопнется входная дверь, я склонилась над магнитофоном. Постаралась говорить не шепотом, а хоть чуть-чуть громче – и не смогла. Пришлось поставить рычажок громкости на максимум, потому что моя внутренняя громкость отказала.

«Дорогой мой, – шептала я, – ты сейчас занят работой, и это к лучшему. Ты самый добрый человек на планете и поэтому рано или поздно простишь меня за то, что я сделала.

Ты знал меня как никто другой, и все же я не такая, какой виделась тебе. Год назад у меня возникло ощущение, что я теряю власть над своими мыслями. Только так можно описать это состояние. Мои мысли начали жить собственной жизнью, они занимались собственными делами и проходили мимо меня. Я не рискнула обратиться к Талкингорну – ведь он тут же побежал бы докладывать отцу. Надеялась, что справлюсь сама, – скорее всего просто пыталась себя обмануть. Начала изучать специальную литературу. Ты думал, что по понедельникам я посещаю библиотеку, а в действительности я ходила на Рейнбоу-плаза, где в обеденное время на лужайке собираются наркоторговцы. Там можно раздобыть любое зелье. Начиная с мая прошлого года я постоянно принимала различные дозы психотропных средств. Серзон, депекот, тег-ретол – словно заклинание, правда? Они прочищают голову. Но вскоре и эти штуки перестали помогать.

Мне страшно. Не покидает ощущение, что я способна выкинуть что-нибудь такое, до чего еще никто не додумался. Что-то совершенно нечеловеческое. Может быть, сейчас именно это я и делаю? Милый, я буду с тобой до завтрашнего вечера. Ты относился ко мне безупречно. Знай, что от тебя ничего не зависело.

Поддержи маму. Поддержи отца. Поддержи отца. Прости прости прости прости прости прости прости прости прости…»

И так далее, до самого конца страницы: прости.

* * *

Через некоторое время я опять стояла посреди кухни, опять пила содовую. Опять наблюдала за его движениями. У него раскраснелись щеки. И не только от вечерней прохлады. Жесты стали резкими, походка – тяжелой. Он с шумом втягивал воздух. Я поставила чистую кассету. Покурила. Хотела перебороть первый шок, но потрясение не проходило. Наоборот, оно тоже стало резким и тяжелым – холодным, злым.

Не оборачиваясь, он спросил:

– Майк, разве это дерьмо не вызывает никаких симптомов? Физических?

– Обычно вызывает, – ответила я.

– Должна ведь появляться отечность, волосы начинают выпадать…

– Бывает и такое. Раз – и вместо шевелюры голый череп.

– Майк, хотите верьте, хотите нет, но… Раньше я считал себя более наблюдательным. Я целый год жил с наркоманкой, близкой к суициду, – и ничего не замечал. Допустим, если бы она облысела, я бы и этого не заметил. Но как я мог не почувствовать ничего странного, когда мы занимались любовью? Объясните мне.

– Физические симптомы проявляются не у всех. У наркомана не обязательно должны быть остекленевшие глаза или дурной запах изо рта. Дженнифер… Дженнифер очень повезло с физиологией.

– В этом-то и весь ужас. В этом-то и весь ужас.

* * *

Ее сияние выветривается из комнат. Из комнат выветривается любовь Дженнифер к порядку. В них постепенно проникает мужская энтропия – но видимых изменений пока нет. Синяя шкатулка все так же стоит на своем месте, у окна. Секретер открыт – сказалась предсмертная спешка. На столе, в вазе под лампой, выдыхается набор душистых трав.

– Боже праведный, – говорю я. – Может, она и грибы употребляла?

Трейдер подается вперед:

– Кто, Дженнифер?

Окончание колледжа: на фотографии три девушки. Они стоят, согнувшись от смеха, одетые в мантии и академические шапочки. Дженнифер хохочет во весь рот. Глаза сузились, как щелки. Примерно так же выглядят обе ее подруги. Но на фото видна и четвертая девушка – в углу, у самой кромки. Ей чуждо общее веселье. Ей, по-видимому, вообще чуждо веселье.

– Нет, – говорит Трейдер. – Дженнифер? Нет. Понимаете, здесь-то я и натыкаюсь на стену.

Он умолк – и на его лицо опять легла все та же хмурая тень.

– На стену? – переспросила я. – На какую стену?

– Ей претило искусственное взбадривание. Ну, в студенческие годы она, конечно, кое-что себе позволяла, как и все мы. Но после окончания колледжа поставила на этом крест. Один бокал вина – не более. У нее перед глазами был отрицательный пример. В первый год, когда мы стали встречаться, ее ненормальная соседка по комнате…

– Филлида, – подсказала я и опять заметила эту тень.

– Филлида. Глотала цинк, марганец, сталь и хром. И Дженнифер как-то сказала: «Она каждый Божий день съедает танк. Что с нее возьмешь? Она уже никто». К чему я веду? Иногда вечером мне хочется выпить, порой тянет покурить травку, и Дженнифер никогда не возражала. Но чтобы составить мне компанию? Она даже снотворное никогда не принимала. Таблетку аспирина – и то в самом крайнем случае.

– Дженнифер поддерживала отношения с этой Филлидой?

– Слава Богу, нет. Так, написала пару писем, и все. Эту малохольную отправили на ферму к мачехе. Потом они обе переселились в Канаду. Убрались с глаз долой.

Помолчав, я спросила:

– Не возражаете, если я задам вопрос личного свойства?

– Будьте проще, Майк. Какие уж тут церемонии?

* * *

Как складывалась ваша интимная жизнь?

Спасибо, неплохо.

Меня интересует последний год. Может, появился некий холодок?

Пожалуй, что да. Да, возможно, некий холодок я ощутил.

Это почти всегда верный признак. Итак, как часто вы занимались любовью?

Трудно сказать. В течение последнего года – раз или два в сутки.

В сутки? Или в неделю?

Раз или два в сутки. По выходным – чаще.

По чьей инициативе?

Что-что?

Инициатива всегда исходила от вас? Послушайте. Можете послать меня подальше, и я заткнусь, но некоторые женщины, которых природа наделила такой совершенной внешностью, на поверку оказываются абсолютными ледышками. Не тают, что бы ты ни делал. Какова она была в постели?

…Восхитительна. Вы не волнуйтесь. Я наконец-то смогу выговориться. Смешно, я понимаю. Но письмо, которое я вам показал, – чуть ли не единственное, которое почти не содержит интимных подробностей. Она сама не раз посмеивалась: «Кто бы поверил, что мы с тобой вытворяем? А еще научные работники». Когда мы с ней ездили отдыхать на юг, все знакомые потом удивлялись, почему это мы совершенно не загорели.

Значит, секс играл в вашей жизни важную роль.

Там все играло важную роль.

…А вы не замечали в ней какой-нибудь неудовлетворенности? Ведь вы сошлись с Дженнифер, когда она была еще очень молода. Не мучила ли ее мысль, что она что-то пропустила, чего-то не увидела?

Да откуда мне знать. Слушайте, что я вам скажу, Майк. У нас было так. Ни ее, ни меня не тянуло на сторону. Даже странно. Мы встречались с друзьями, с родственниками, часто навещали Тома и Мириам, ходили на вечеринки, у нас была постоянная компания. Но больше всего мы любили оставаться наедине. Не могли наговориться, смеялись, тащили друг друга в постель, работали. Мы считали, что приятно проведенный вечер – это вечер, проведенный дома. Не верите? Мы думали, что со временем успокоимся, но этого не произошло. Я не имел над ней власти. Не рассчитывал, что она всегда будет принадлежать только мне. Когда возникает такая уверенность, самое прекрасное уходит. Я знал, что она не раскрывается передо мной до конца. Что-то она держала в себе. Но эта сдержанность проистекала от ее интеллекта. Ей были совершенно не свойственны перепады настроения. Думаю, она могла бы сказать то же самое обо мне. Наши чувства были взаимными. Разве не к этому надо стремиться?

* * *

Я все собиралась уйти – и не могла. Уже держа в руках сумку, сказала:

– Это письмо. Оно ведь уже лежало в вашем бумажнике, когда я выдернула вас в полицейское управление? – Он молча кивнул; я продолжила: – Оно могло бы выбить почву у меня из-под ног.

– Майк, у вас под ногами и не было никакой почвы. Вы себя обманывали.

– Я надеялась помочь полковнику Тому, вот и все. А письмо могло бы ускорить события.

– Вот именно. А мне меньше всего хотелось что-то ускорять. Наоборот, мне хотелось все замедлить.

– Четвертого марта. Вы говорите, она была в хорошем настроении. Весь день. «Жизнерадостна, как всегда».

– Совершенно верно. Видите ли, Дженнифер считала, что человек просто обязан радоваться жизни. Не напоказ, а искренне.

– А вы, дорогой мой? Вы не отрицали, что уходили от нее «в ярости». Почему?

Сначала он как будто не отреагировал на вопрос. Но потом лицо его вдруг исказилось в некоем отчаянном унижении – которое мелькнуло и пропало. Он закрыл глаза и подпер голову рукой.

– В другой раз. – Вставая, он повторил: – Про это поговорим в другой раз.

В прихожей, когда он подавал мне куртку, я ощутила его прикосновение. Он высвободил мне волосы из-под воротника. Провел ладонью по спине. Я смутилась. Повернулась к нему и сказала:

– Когда люди на такое решаются… Когда люди делают то, что сделала Дженнифер, это обычно происходит по-другому. Человек обрубает все концы, выходит из игры. Для него все кончено. Но он тем или иным способом переводит стрелку на своих близких.

Где-то с секунду он пристально смотрел мне в глаза.

– Я этого не почувствовал, – наконец сказал он.

– Вам здесь тяжело, дружок?

Мне хотелось показать ему всю теплоту, на которую я способна. Но я не решилась. Положа руку на сердце, имела ли я право намекать, что хочу отвлечь его мысли от Дженнифер, мало того, готова ее заменить? Думаю, мой взгляд был недостаточно теплым. Да, наверно, мне не дано согревать взглядом.

– Еще как. А у вас какое ощущение, Майк? Эта квартира… – Он огляделся. – Теперь я понимаю… Вы когда-нибудь жили с человеком, который хорош собой? Физически безупречен?

– Никогда, – ответила я, как отрезала. Мне даже не пришлось вспоминать ни Денисса, ни Дювейна, ни Шона, ни Джона.

– Теперь я понимаю, какая это невероятная роскошь. Этот дом… наверное, он по-прежнему несет в себе очарование. А мне видится здесь упадок. Запустение. Холодная ночлежка.

* * *

Таким образом, из этой встречи я вынесла только «Осмысление самоубийства».

Впрочем, вопреки ожиданиям, на страницах этой книжечки (Трейдер был прав: бездарная писанина, безнадежно устаревшая, сплошное ханжество и лицемерие) мне предстояло найти то, что я так долго искала.

Поиск по горячим следам не состоялся. От следов уже веяло ледяным холодом. Но по телу пробежала дрожь: так бывает, когда постепенно начинаешь согреваться.

Больше нет ничего

Я вернулась домой около полуночи.

Войдя в спальню, долго-долго стояла над Тоубом. Что человек творит со своим организмом. Наибольшее, на что он способен, – это часами просиживать перед «ящиком» с банкой пива в потной руке. Даже во сне он мучается. Этакая гора. У него смещение позвоночных дисков – как сдвиг тектонических плит. Хрящи защемило между корой и мантией.

После ухода из убойного отдела некоторое время я занималась только тем, что привыкала к трезвому образу жизни. Тогда-то у меня и появилась привычка дожидаться ночного поезда. Невзирая на поздний час. Потом можно было выспаться. Ночной поезд… Кастрюли и тарелки в страхе дрожат при его приближении. Пол ходит ходуном.

Вот чем я сейчас займусь. Буду дожидаться ночного поезда. Невзирая на поздний час.

* * *

«Моя Майк Хулигэн прибудет на место и во всем разберется».

Я отправилась на место. И раскрыла убийство в девяносто девятом квартале.

Это было кошмарное убийство – потому что от бедности. Но о таком расследовании полиция может только мечтать: оно так и просится на первые полосы газет. Тут тебе и душераздирающие подробности, и политическая злободневность. И раскрыто преступление по горячим следам – за счет чутья и наблюдательности.

В городском парке неподалеку от Оксвилла обнаружили сумку-холодильник с тельцем годовалого мальчика. Розыскные мероприятия привели детективов в убогий домишко в районе Мак-Леллана. Когда я прибыла туда по распоряжению полковника Тома, вся улица была запружена народом. На подходах к дому теснились фургоны с киноаппаратурой, а над головой, прямо как во Вьетнаме, кружили вертолеты телевизионщиков.

В допросе участвовали пятеро детективов, двое старших офицеров и заместитель комиссара районного управления. Все их мысли были о том, чтобы не допустить волнений среди населения. Допросу подверглись женщина двадцати восьми лет, Ла Донна, и ее сожитель, Де Леон. Десять лет назад – да какое там, даже месяц назад – я бы с ходу заявила, что она проститутка, а он – ее сутенер. Это чистая правда. Кстати сказать, действующие лица относились к цветным слоям населения. Тут же находились две девочки, младшие сестры Ла Донны, Софи и Нэнси, тринадцати и четырнадцати лет, которые молча сидели на кухонных табуретках и болтали ногами в белых носочках. Ла Донна опознала труп своего ребенка и подтвердила, что сумка-холодильник принадлежала ей.

История приключилась – если послушать – самая обычная, в Оксвилле такое не редкость. Как водится, всем семейством отправились в парк на пикник (самое время – дело было в январе), ребенок куда-то уполз (причем в одном подгузнике), его долго искали (на открытой лужайке), но безуспешно (и пошли себе домой). А сумку забыли. По мнению Ла Донны, все тут было ясно как Божий день. Малыш вернулся, залез в холодильник, опустил за собой крышку (защелкнул снаружи замок) и задохнулся. Между тем предварительное заключение криминалистов – и последующее вскрытие – показало, что младенец был задушен. После же допроса Де Леона всплыла одна немаловажная деталь, которая несколько усложнила дело. Понимаете ли, когда после безуспешных поисков семейство дружно выходило из парка, навстречу ему попалась банда бритоголовых. Расистов и наркоторговцев. Прикатили в фургоне – и прямиком на лужайку, туда, где потерялся малыш.

Так вот, сидим мы все у них на кухне, выслушиваем, что они лепят. Все это время я не свожу глаз с девочек. Не свожу глаз с Софи и Нэнси. И в какой-то момент меня осенило. А понадобилось-то совсем немного: за стенкой раздался детский плач. Там проснулся ребенок. То ли проголодался, то ли запачкал пеленки, то ли просто требовал внимания. Ла Донна и бровью не повела – продолжала молоть языком. Зато Софи на мгновение привстала с табурета, а глаза Нэнси полыхнули злобой. Тут я и увидела все как на ладони.

Убитый мальчик не был сыном Ла Донны. Он приходился ей внуком.

Софи и Нэнси не были сестрами Ла Донны. Они были ее дочерьми.

Матерью проснувшегося ребенка была Софи. Матерью мертвого ребенка, обнаруженного в сумке, была Нэнси.

Убийство совершила Софи.

Вот и все. Даже мотив преступления выяснился: утром того рокового дня Нэнси стащила у Софи последний подгузник.

Меня показали в вечерних новостях на всю страну.

«Убийство произошло не на почве расовой неприязни, – убеждала я сто пятьдесят миллионов телезрителей. – Убийство произошло не на почве наркотиков. – Спите себе, не волнуйтесь. – Убийство произошло на почве кражи подгузника».

* * *

Есть три соображения, которые я не высказала Трейдеру Фолкнеру.

Я умолчала о том, что письмо Дженнифер, с моей точки зрения, никак не свидетельствует о стрессовом состоянии. Через мои руки прошли сотни предсмертных записок. В них есть нечто общее: отсутствие уверенности. Упадок сил. Безнадежность. «Серзон, депекот, тегретол – словно заклинание, правда?» Подходя к последней черте, почти все самоубийцы мысленно начинают заниматься самобичеванием. Независимо от того, обвиняют они близких или просят прощения, цепенеют от страха или храбрятся, в их предсмертных записках не бывает легкости.

Я умолчала о том, что аффективные, или эмоциональные, расстройства резко ослабляют половые функции. Не стала объяснять, что идеационные, или органические, нарушения практически полностью уничтожают половую жизнь. За исключением тех случаев, когда расстройство случается на сексуальной почве. Но такое заболевание скрыть невозможно.

Я умолчала о том, что существует Арн Дебс. Не потому, что побоялась его упомянуть. А потому, что Арна Дебса я не принимала в расчет. Ни на минуту не принимала в расчет.

Время 01:45.

* * *

Разрозненные мысли:

Убийство неизменно – меняются только карательные органы. Просто оно может по-разному соотноситься с действительностью. Но по сути остается неизменным. Убийство – это последняя грань, за которой ничего нет.

А самоубийство? Оно столь же неизменно?

Убийство несоразмерно действительности. В нынешних убийствах все больше и больше несоразмерности – это убийства с приставкой «не-».

Несоразмерность результата:

В пятидесятые годы один человек побил все рекорды по несоразмерности. Он подложил бомбу в авиалайнер и устроил взрыв. Чтобы отправить на тот свет свою жену.

Иными словами, человек запланировал – и, кажется, осуществил – катастрофу «Боинга-747». Чтобы отправить на тот свет свою жену.

Террорист стирает с лица земли целый город при помощи ядерного чемоданчика. Чтобы отправить на тот свет свою жену.

Президент развязывает глобальный термоядерный пожар. Чтобы отправить на тот свет свою жену.

Несоразмерность причины:

Любой коп в Америке подтвердит, что на Рождество происходит всплеск неслыханной бытовой жестокости. Семьи собираются дома в полном составе. И начинается кошмар… У нас такие убийства называются «елочными». Домочадцы не могут договориться, что водрузить на верхушку елки – шпиль или звезду. Или другой вариант: не могут договориться, как нарезать индейку, и режут друг друга.

Убийство из-за подгузника.

Дальше – убийство из-за булавки.

Убийство из-за молекулы кислого молока.

А ведь похожие убийства уже совершались, причем из-за меньшего. Несоразмерность причины стала обычным явлением, которое давно известно и подробно описано. Люди убивают просто так, без всякой причины. Им не лень выйти из дому, чтобы убить без всякой причины.

Кроме того, сейчас расплодились подражатели: подражают крутым парням, которых видели по ящику, подражают приятелям, которые насмотрелись боевиков. Думаю, подражатели существовали еще в эпоху Гомера, а то и в эпоху первобытного человека, который собственным дерьмом малевал истории в картинках на стене пещеры. Подражатели были во все времена. Среди первых хранителей огня. Среди тех, кто еще не научился высекать огонь.

Подражатели есть и среди самоубийц. Да, черт побери. Это явление назвали «эффектом Вертера». В честь печального романа восемнадцатого века, который одно время был запрещен, потому что вызвал целую волну самоубийств по всей Европе. Да что далеко ходить: какой-нибудь кретин, бас-гитарист, повесился на шнуре от своей гитары (или поджарился на усилителе) – и на город обрушивается шквал самоубийств.

Каждое поколение начинает бить тревогу по поводу эпидемии самоубийств среди молодежи. Кажется, спасения нет. Потом страсти утихают. Так или иначе, подражательство более опасно, нежели объективная причина. Оно дает выход тому, что рано или поздно должно было случиться.

А самоубийство не изменилось. Или все-таки изменилось? Убийство перестало задаваться вопросом «почему?». Убийство становится беспричинным. Но самоубийство…

* * *

Сейчас 02:30. Звонит телефон. Для большинства людей такой звонок – предвестник несчастья. Но мне не привыкать.

– Слушаю.

– Майк, вы не спите? Хочу еще кое-что рассказать.

– Конечно не сплю, Трейдер. Займемся «яростью»?

– Будем считать это преамбулой к «ярости». Хочу кое-что вам рассказать. Готовы?

Нет, язык у него не заплетается – просто он говорит в замедленном темпе, как пластинка, поставленная не на те обороты.

– Минутку. Теперь готова.

В одном Богом забытом городке служил почтальоном старый вдовец. И вот настало время ему подумать о пенсии. Как-то раз ворочался он без сна с боку на бок и сочинил трогательное обращение ко всем горожанам: я, мол, приходил к вам в дождь и снег, в грозу и зной, когда сверкала молния, когда сияла радуга… Наутро он это распечатал и в предпоследний день своей беспорочной службы опустил такой листок в каждый почтовый ящик.

На другой день погода выдалась сумрачная и холодная. Но отклик на его послание оказался удивительно теплым. В одном доме старику предложили чашку кофе, в другом – дали кусок пирога. Кое-кто пытался всучить ему доллар-другой, но почтальон гордо отказывался. Пожимал хозяевам руки и двигался дальше. Тихо сокрушался, что никто не оценил… изящество слога. Высокий стиль, так сказать.

А в самом последнем доме жил отставной голливудский адвокат с девятнадцатилетней женушкой. Подцепил ее в ночном клубе, где она подвизалась гардеробщицей. Все при ней. Бюст. Глазки. Почтальон звонит в дверь. Она спрашивает: «Это вы сочинили про гром и молнию, сэр? Заходите, прошу вас».

Старик заходит и видит: стол ломится от деликатесов и тонких вин. Хозяйка говорит: муж улетел во Флориду играть в гольф. Не желаете ли перекусить? А после десерта берет она его за руку, подводит к белоснежному ковру перед камином и три часа без передышки ублажает всеми возможными способами. При янтарном свете ночника, Майк. Почтальон и не догадывался, что такое бывает. Надо же, думает, как подействовало мое послание! Что же ее так растрогало? Не иначе как радуга. Ну, думает, теперь дамочка моя навеки.

Одевается. Все как в тумане. Молоденькая хозяйка в прозрачном пеньюаре провожает его до дверей. На пороге сует ему бумажку в пять долларов.

Он недоумевает: за что?

А хозяйка отвечает: «Прочла я вчера мужу ваше письмо. Про дождь, и снег, и зной. И спрашиваю: „Какого хрена этот старый дурак от нас хочет?" Муж подумал-подумал и говорит: „Дать бы ему как следует… Ты, когда он будет уходить, сунь ему пять баксов, чтоб мозги себе вправил". Ну а покушать – это я сама придумала».

Я через силу выдавила смешок.