Текст книги "Когда мама – это ты"

Что называется свободой? Именно это. Не идти строем, не делать так, как кем-то когда-то заведено, потому что гадость и мерзость. Иметь возможность отказаться от массовых развлечений в любом виде. Свобода – это счастье одиночества и тишины. Свобода – право сказать «нет». Свобода – иметь право выбора, собственное мнение и независимость.

Здесь, в этих местах, свободы нет и не будет. Технологички на кухнях пережили наше поколение, переживут и поколение наших детей. Я не удивлюсь, если моя дочь, не дай бог, конечно, повторит мой путь. Приедет в места, где была в своем детстве, и привезет туда своих детей. И вспомнит про разносы-подносы, запеканку из макарон и морковки. Будет забирать плюшки-ватрушки и ходить по той же дороге, по которой ходила я, – раздолбанной, с выбоинами, ямами. Так и не отремонтированной. Если за пятьдесят лет не сподобились, так и не соберутся. Потому что дорога – государственная собственность, деньги на ремонт были выделены, ответственного, точнее, уже трех, посадили. Теперь ждут, что будет дальше. А дальше ничего не будет. Ни частные собственники дорогу не отремонтируют, ни государство больше не выделит. А если и выделит, опять разворуют.

Да, уборщицы теперь называются горничными. А какой смысл, если ничего не меняется – как елозили грязной тряпкой посередине комнаты, так и елозят. Могут пошуршать ершиком в унитазе и оставить грязной раковину. Требовать, скандалить? Призывать к сознательности – они же не бесплатно убирают, а за зарплату? Сами ведь постоянно жалуются, что работу сложно найти, так почему не делать ее хорошо? Бесполезно. У них такой опыт скандалов, что никому и не снилось. Жаловаться в администрацию? Тоже бессмысленно. Потому что Анжелка хоть и елозит, зато всегда трезвая и не ворует, не то что предыдущая. Еле скандал замяли, когда та обнесла номер.

Я молча забрала у горничной швабру и ведро. Вылила грязную воду, налила чистую, плеснула средство. Она стояла, онемев от такой наглости. А еще от неожиданности. Я отмыла номер, отдраила раковину и унитаз. Перестелила белье так, как мне надо. Поменяла простынь в застарелых пятнах на другую, взяв из стопки. Намотала тряпку на швабру и протерла верх шкафов, сметя толстый слой пыли.

– Ты чего это? – наконец подала голос Анжелка.

– Ничего. Если еще раз дверью шваркнете во время тихого часа, когда дети спят, убью, – ответила я, возвращая ей ведра и тряпки.

Да, после этого у меня убирали лучше, чем у всех. Анжела про меня всем насплетничала – мол, чокнутая какая-то. Забрала швабру и сама убрала номер. Анжела употребила глагол «отпидорасила», что, в принципе, соответствовало действительности. Мне было наплевать. Зато двери все стали закрывать тихо и убирали наш корпус утром.

Любое человеческое присутствие здесь пугает – оно всегда неожиданно. В месте, где не должно ничего находиться, вдруг обнаруживается сарай с покосившейся и стертой вывеской «Шалаш». А в сарае каждый вечер проходит дискотека. Сарай проглядывает сквозь заросли светомузыкой из прошлого века. На деревянном танцполе скачут малыши. Редкие гуляющие снимают на телефон сквозь решетку забора видео – как аттракцион, достопримечательность, забавность. Кому принадлежит этот «Шалаш» – неизвестно. Как туда попадают – тоже. Ни калитки в сетке забора, ни дырки. Со стороны улицы – непролазный бурьян. А дети скачут. Нарядные. В платьях. Надо же хоть куда-то выгулять. Даром, что ли, везли… Я будто попала в фильм ужасов. Обошла по периметру сетку, надеясь найти хоть какой-то лаз, тропку, известную только местным. Как-то туда эти дети попадают? Не с неба же падают. Но кажется, с неба. Нет поблизости ни пансионата, ни жилого комплекса – ничего. А дети есть, в платьях. Каждый вечер. И светомузыка мигает. Стивен Кинг, одним словом.

Я опять вспомнила ту девочку, Вику, дочь большого северного начальника, отправленную в пионерский лагерь. Помню, как она сама предложила мне надеть на дискотеку ее белую юбку. Это было счастье, да, та юбка. И то, что Вика мне ее сама предложила. Сейчас я не понимаю, зачем ее отправили в тот лагерь. Для чего? Чтобы почувствовала на себе, как живут обычные дети? Или родители просто захотели отправить дочь на море, в лагерь, где есть сверстники? Чтобы ей было весело, чтобы она завела новых друзей. Неужели ее родители, у которых Вика была единственной дочерью, не понимали, что не заведет, не подружится, а будет страдать каждый божий день? Наверное, ее отцу, который получил путевку по первому требованию, обещали, что его дочь будет жить в вип-номере, как сказали бы сейчас, а не с нами в общей палате на двенадцать мест. Но никакого вип-номера, конечно, не имелось. И питание не особенное, что гарантировалось Викиному папе, а самое стандартное: щи со вкусом позавчерашнего борща. Макароны с подливой от оставшихся фаршированных перцев. Вика не могла есть молочную кашу ни в каких видах, ей становилось по-настоящему плохо, до тошноты и рвоты, а на завтрак баба Таня готовила именно кашу. Перловку, пшенку. Перловку повариха любила особенно, запихивая ее и в мясное рагу на ужин, и в виде гарнира на обед. А пшенку смешивала с геркулесом – получалась каша «Дружба». Если каша подгорала, что у бабы Тани случалось каждый божий день, она бабахала в кастрюлю дикое количество сахара. Кашу есть не могли даже злостные сладкоежки. Вкус горелого не уходил.

И здесь, сейчас, то же самое. У бабы Кати подгорела молочная лапша. Запах стоял на всю столовую. Она точно так же, как ее коллега больше тридцати лет назад, бахнула в лапшу сахар. Вот тогда меня накрыл настоящий ужас – все повторяется. Запах, вкус. Баба Катя не вылила этот чан с молочной лапшой сама, а спокойно смотрела, как отдыхающие относят полные тарелки обратно. И посудомойка равнодушно выливает содержимое в помойный бак. Дети ели хлеб. Родители покупали булочки, оставшиеся с вечера. Накануне они полагались на полдник, еще горячие, только из духовки и бесплатно, а утром – уже за тридцать рублей. Подсохшие и заветренные. Логику искать бесполезно.

* * *

Дискотека. Я в Викиной белой юбке. Боюсь присесть, чтобы не испачкать такую красоту. Сама Вика не нарядная, в обычных шортах, тоже стоит в стороне.

В лазарет мы с ней попали вместе, выпив что-то из пластиковой бутылки. Все пили, тайно передавая друг другу бутылку, и ничего. А мы отравились всерьез. Вика впервые в жизни танцевала медленный танец с мальчиком. С Серегой. Или не с Серегой? А потом вдруг потеряла сознание. Я добрела до лазарета самостоятельно и отключилась уже на пороге. Викиному папе, естественно, решили не сообщать. Да и как сообщить? Телеграммой? Звонком из кабинета директора лагеря? Что у его дочери алкогольная интоксикация из-за паленой водки? Чтобы всех сразу на хрен уволили?

С Викой мы подружились сразу же. Когда меня хотели выписать, сочтя относительно здоровой, что было не так, она пригрозила старшей пионервожатой сообщить папе о том, что выписывают больного ребенка, ее подругу. Вика впервые стала жесткой и требовательной, согласно своему статусу. И ей это понравилось. Я помню тот момент, когда она ощутила власть и силу. Когда Старшуха подчинилась, разрешив нам не ездить на пляж и на экскурсии, если не хочется. Ходить в библиотеку, когда потребуется новая книга. Гулять не по расписанию.

Наверное, тогда я поняла, что нужно или иметь папу, которого все боятся, или стать такой, как Викин папа. Или считаться сумасшедшим, как Ленька Поленов, который убегал на дикий пляж и писал пейзажи. Его поначалу искали, потом плюнули – он сам возвращался в лагерь. Показывал в блокноте какую-то размазню. Проще было разрешить, чтобы не получить еще одного пациента в лазарет – Ленька начинал трястись всем телом, требуя, чтобы его немедленно выпустили. Закат. Ему нужен закат. Немедленно. Через пятнадцать минут будет поздно. Надо идти сейчас, и ни секундой позже. Вика тогда объявила, что тоже хочет ходить и смотреть на закаты, и сопровождала Леньку на пленэрах. Я увязывалась следом.

Нам было хорошо на этих пленэрах. Я молча смотрела на закат, Ленька делал наброски в блокноте, Вика читала стихи, которые знала наизусть километрами. Все сложилось. Вика любила поэзию, Ленька любил рисовать, а я любила молчание, но мне нравилось слушать стихи в исполнении Вики. Я не умела запоминать вот так, страницами. Могла пересказать прочитанный роман или повесть. Иногда, под настроение, пересказывала. Вика плакала. Ленька выдавливал на палитру краску и делал оттенки гуще, сочнее.

Тогда действовал принцип – а ну-ка забацай. Учишься в языковой школе, а скажи что-нибудь. Занимаешся музыкой? Тогда сыграй что-нибудь. Не, современное давай. «Модерн токинг». Как не можешь? Моцарта только? На гимнастику ходишь? А сделай сальто? Не можешь? Танцуешь? А ну, покажи.

Как объяснить, что для танца нужны костюм, партнер, музыка. Для любого «забацай» требуются годы тренировок, занятий. Предметы, специальные ковры, оборудование, инструмент и тому подобное. Все профессиональное уничтожалось, принижалось. Не можешь, так и не хвастайся. Я сама, отплясавшая всю детскую жизнь в ансамбле танца, так ни разу и не вышла на сцену в лагере на заключительном концерте. Мне нужен был партнер, который знает кавказские национальные танцы и отличает осетинский от грузинского, а армянский от дагестанского. Другой рисунок, другие движения, взаимодействие с партнером. Платье в пол, чтобы не было видно, как я перебираю ногами, будто плыву, – для осетинских танцев. Или, наоборот, трико, чтобы станцевать грузинскую лезгинку. Мне позволительна сольная партия или я должна оттенять партнера? Это не просто важно – на этом строится весь танец. Если делать номер, то настоящий. Именно тогда я решила, что никогда ничего не буду делать на «забацай».

* * *

– Мам, а это кто? – спросила меня дочь, увидев отряд. Раньше сказали бы «пионеров». Сейчас даже не знаю, как они называются. Лагерные дети? Отдыхающие? Впереди шел мальчик, который вяло держал флаг. Дети топали по лужам. Я знала, что эти шлепки грязи останутся до конца смены. Никто не соберет одежду для стирки, как обещали. Хорошо, если ноги разрешат вымыть. И спать дети будут до конца смены в песке. Белье положено менять раз в неделю. А сколько до этого на простыне окажется раздавленных комаров и мух, следов крови от разбитых коленок – никого не волнует.

Дети вдруг рванули к лотку с дешевыми сувенирами, пристроившемуся в хлебном месте – по дороге на пляж. Девочка покупала для мамы набор косметики с лавандой. Больше она ничего не смогла бы купить, даже на мороженое не хватило бы. Потратила все карманные деньги. Но радовалась и спрашивала у вожатой:

– Маме понравится, как вы думаете?

Вожатая отвечала:

– Да, конечно, обязательно.

Я знала, что мама засунет этот набор в нижний ящик под раковину и благополучно о нем забудет. Или передарит. Хорошо, если бабушке. Та, конечно, будет восхищаться подарком и нюхать мыло, пахнущее уже не лавандой, а вообще ничем. Просто детское мыло, которое уложили в коробку, проложили давно засохшей веткой лаванды, добавили просроченный пять лет назад гель для душа, крем от всего и сразу, на самом деле самый дешевый, с глицерином.

* * *

Тутовник, шелковица. Размазанные по асфальту чернильные пятна, над которыми кружат навозные мухи. Отвратительный запах гнили. У бабушки в селе тутовник не падал на асфальт. И мухи над ягодами не роились. Мы забирались на дерево и ели ягоды. Запах был другой. Кто-то скажет, что тутовник не пахнет. Просто запах невозможно описать. Тутовник пахнет листьями, деревом, солнцем. Если набрать в ладонь несколько ягод и понюхать, можно уловить аромат. Мне казалось, что ягоды на самом деле волшебные – каждый чувствует то, что кажется ему самым вкусным, самым приятным и притягательным. Для меня тутовник пах пирогами, вишней, кизилом и совсем слегка дорожной пылью. Моя подружка Фатимка утверждала, что тутовник пахнет розами, свежим хлебом и ромашкой. А белый тутовник, как мне казалось, пропитан запахом чистого постельного белья, которое сушилось во дворе на солнцепеке.

Я не удержалась и сорвала одну ягоду. Не тот вкус совсем. Точнее, вообще нет вкуса. Что-то пресное и противное, будто жуешь картон. Настоящий тутовник должен быть как шелк на языке – нежный. И вкус – едва-едва ощутимый. Не яркий, не приторный. Лишь слегка сладкий. Это я изменилась так, что больше не чувствую запахов и вкусов? Или тут место такое, что даже тутовое дерево стало никому не нужным? Только мухам. Ягоды падают, оставляя черные пятна. Их, как и рытвины на дороге, не высушивает солнце. Рядом – раздавленные улитки, которые развелись в диком количестве. Они бросаются через дорогу на верную гибель – под ноги отдыхающих, идущих на пляж. Хруст под ногами никого не смущает. Дети прыгают на улиток специально, стараясь уничтожить «домик» в один «прыг».

На пляж лучше идти рано утром, часов в шесть, в шесть тридцать. Тогда стоит тишина. Море чистое, даже прозрачное. Бодрящее, если не сказать ледяное. Вечером – мутная теплая жижа, а с утра – раздолье для моржей. Средней, комфортной, температуры для плавания не бывает никогда. Невозможно, как в Средиземноморье, зайти и плавать час, полтора, пока хватает сил. Черное море не ласкает волнами, не дает полежать «звездочкой» на поверхности. Даже в море требуется что-то преодолевать. Ледяные течения под ногами. Медуз, которых нужно отгребать, чтобы доплыть до чистой полосы. Водоросли, которые не дают пройти глубже, обматывая ноги. Если пляж галечный, сначала придется сделать усилие – дойти до воды. Если галька, смешанная с песком, – постараться не наступить на ракушку, острый край вопьется в ногу до крови. Уже в воде – непременно долбанешься ногой об камень. Без этого никак. Это как обряд посвящения. Удариться до раны, которая будет долго заживать. Здесь даже царапины не затягиваются – саднят, вдруг начинают кровоточить.

Комары – изверги-мутанты. Вечером вдоль моря лучше не гулять. Или идти в длинных штанах и рубашке с рукавами. Дети появляются на пляже с красными шишками по всему телу от комариных укусов. Я вставила два фумитокса с разными видами пластин, не зная, какая подействует на комаров. Но ночь закрывала окно и включала кондиционер.

– Кондиционер – это же так вредно, – заметила одна из женщин-отдыхающих. Ее двухлетний сын раздирал саднящую от укуса ногу. – Иди ко мне, – позвала женщина. Она обильно послюнявила палец и потерла место укуса. Да, и это никуда не делось. Мать берет упавшую соску, сует в рот и после этого затыкает ею рот ребенка. Помазать слюной место укуса. Хоть подорожник не прикладывают, и то ладно. Его просто нет. Не растет вдоль дороги.

В местном магазинчике – батарея из всех видов спреев от комаров.

– Не бери, выброшенные деньги, – говорит продавщица Жанна, увидев, как я смотрю на спрей, которым нужно брызгать на одежду. – Комарье у нас принюхавшееся. Им это – что мне шампусика выдуть. Газики шибают, голова болит, а толку никакого.

* * *

Дерево алычи. Все дети, те, что из современных пионеров, кинулись рвать с голодухи. Вожатая не отставала. Недозрелые плоды. Алыча должна быть ярко-желтая, а не едва. Тот случай, когда сладость и кислый вкус смешиваются в одной ягоде. Алычу нужно знать и понимать – сорвешь на сутки раньше, считай, все пропало. Не появится та самая сладость. На сутки позже – получишь приторность. Алыча как бисквит, поставленный в духовку, – каждая минута имеет значение. Передержишь – получишь засохший кусок. Недодержишь – непропеченное мокрое тесто. Если собрать алычу в правильное время – получится идеальное варенье. Так же себя ведет айва – она должна быть не жесткой, но и не мягкой. Только тогда она отдаст свой вкус мясу или превратится в густой джем. Как определить нужное время? Никак. По ощущениям. По запахам. Нужно потрогать плод, понюхать, почувствовать.

Виноградные листья. Когда их срывать для долмы? Да, есть правило – потрогать ножку. Если она мягкая, можно срывать. Но как объяснить степень мягкости? Никак. Тоже только тактильно. Перетрогать миллион листочков, ножек, чтобы научиться определять идеальный.

Мы с дочерью на пляж вышли поздно. Отдыхающие наступали на улиток. Сима чуть не плакала. Она взяла под опеку одну улитку, большую и прекрасную, и решила перевести ее через дорогу. Улитка сопротивлялась и идти отказывалась.

– Иди, пожалуйста, иначе тебя раздавят, – со слезами умоляла ее Сима.

Я стояла рядом и молчала. Знала, что пока улитка не переползет дорогу, моя дочь ее не бросит. Пока эта улитка соображала, Сима успела спасти еще нескольких медленных пешеходов, заграждая их своим телом. Я рассказывала ей про тутовник, алычу и айву, чтобы развлечь и отвлечь. Сима понимала, что не все улитки останутся в живых.

Но тут случилось настоящее чудо. Симе на шорты приполз богомол. Богомолов здесь было так же много, как комаров и улиток. Они покорно сидели на полотенцах, ожидая, когда их прихлопнут ладонью. Но этот богомол был другим – с крыльями бабочки.

– Мам, он съел бабочку? – ахнула дочь.

– Я не знаю. Никогда такого не видела, – призналась честно я.

Знаю, что останется в памяти моей дочери – улитка, которая все же переползла через дорогу. И этот богомол с крыльями бабочки, которого она пересадила на листочек дерева. Повыше. И проследила, чтобы листочек был широким и крепким.

– Может, у него мама была бабочка, а папа – богомол, вот он такой и родился, – сказала я первое, что пришло в голову.

– Он такой красивый, – восхитилась дочь.

* * *

На рынке около магазина ничего не меняется. Лежат специи в пакетах, коробках – для туристов. Специи не могут лежать на прилавке на жаре. Даже в тени.

– Что купить? – спросила меня женщина из нашего отеля.

– Ничего. Вам же не дадут понюхать, – ответила я, рассказав про условия хранения специй.

Женщина обиделась.

– Вот, свежая лаванда и дыня хорошая, специально привез, только больше не говори, лучше молчи, – сказал мне продавец.

– Про сладкий лаваш тоже молчать? – спросила я.

– Бери что хочешь, только уйди, – ответил продавец.

Тут было многое из того, что я знала из своего детства, проведенного у бабушки в селе, но все другое, будто поддельное, фейк, не настоящее. Начиная с пастилы, сладкого лаваша, как говорили у нас, – из яблок и вишни, красиво скрученной в рулон. Пастила такой ровной не бывает. И она не в рулонах, а как лаваш – пластами. Эта – дешевая подделка. Резкая – чрезмерно кислая, или слишком сладкая, слишком идеальная. Как можно замотать в рулон то, что сушится на противнях или просто листах железа на крыше дома? Никто не покупает, пока не попробует. На рынке, пока найдешь нужный вкус, уже наешься до отвала. Обижаются, если не попробуешь. Здесь не разрешают. Специи в пластиковых контейнерах. Сколько они пролежали на жаре? Их нужно хранить в темном прохладном месте. Лаванда… Моя дочь восхитилась лавандовыми запахами и цветами. Я искала пучки, настоящие, не высушенные не пойми когда, а свежие. Да, сейчас должны быть именно свежие. Как раз время цветения. Нашла, оббегав весь поселок, спрашивая всех продавщиц, заодно узнавая, где они работали до этого и почему ушли. Что брать у конкурентов, а что – не стоит. Если ищешь что-то уникальное, всегда узнаешь больше, чем нужно.

Ухожу по вечерам гулять в ту сторону, где все заброшено, включая пляжи. А больше некуда – или направо, или налево. В этой части находится только одно чудом выжившее и выстоявшее здание пансионата «для детей и родителей с детьми». Да, и такое было. Я застыла, не веря своим глазам. Неужели сохранилось? Мама никак не могла достать путевку в такой пансионат, чтобы мы жили вместе. А достала в тот, где можно было «заселяться» без детей. Восемнадцать плюс, как сказали бы сейчас. Детей размещали рядом, на снятых квартирах, в коридорах и сараях, – в округе сдавался каждый угол. Чем ближе к пансионату, тем дороже койко-место. Снятый угол, кстати, стоил почти столько же, сколько путевка. Кто придумал такую извращенную форму отдыха, не знаю. Человек, который или не имел детей, или ненавидел их. Я спрашивала у мамы, почему не могу жить с ней. Она отвечала, что в этот пансионат с детьми не заселяют, а в тот, где заселяют, путевку не достать.

– Почему тогда ты не можешь жить со мной? – отказывалась понимать я. – Сняли бы квартиру и жили вместе.

Мама не отвечала. Ей отчаянно хотелось пансионата, готового питания трижды в день, а не добывания пропитания и стояния у плиты. Хотелось и развлечений в виде дискотеки, коллективных игр на пляже. Хотелось, наконец, попасть в такой пансионат. Хоть раз в жизни. Мама была еще молодой женщиной, не замужем. Конечно, ей хотелось внимания, развлечений и свободы.

Я жила в коридоре, где стояли две раскладушки. Помимо меня в этой квартирке у предприимчивой тети Наташи жили и другие дети. Квартира и была приспособлена для детей, чьи родители отдыхали в пансионате. По три кровати в каждой из трех комнатушек. Плюс две раскладушки в коридоре и раскладывающееся кресло-кровать на кухне. Туалет во дворе, на пригорке. Там же – летний душ за драной занавеской. Рукомойник с пимпочкой. Туалет нужно было обязательно закрывать на ключ и сдавать его тете Наташе, которая жила в доме по соседству. Отчего она так за туалет переживала, не знаю. Каждый раз выдавала ключ, будто не от туалета, а от сейфа. Двери же дома вообще никогда не закрывались, даже на ночь. К нам могла ввалиться пьяная загулявшая компания, перепутавшая дворы и калитки. Или родная мать по дороге из ресторана заскочить «поцеловать на ночь». Мог завалиться неизвестный мужик и притащить здоровенный арбуз. Да, ночью. До двух-то вообще не считается – это еще вечер. Многие уезжали из пансионата ночными поездами и заезжали тоже в ночное время.

Естественно, мы не спали, давая возможность вытащить или затащить чемоданы. Я вообще не спала по ночам, мучаясь то от звуков, то от комаров, которые слетались стаями, – никаких фумигаторов в те годы не существовало. Только липкая лента на кухне, усеянная трупами мух и мошкары. Влажная духота, крики с улицы, заезды, отъезды – тетя Наташа старалась, чтобы койко-место даже дня не простаивало. Оно и не простаивало. Наша хозяйка нюхала постельное белье. Если считала его не очень грязным, то и не меняла перед следующим заезжающим ребенком. Из-за этого предпочитала заселять маленьких детей – до двенадцати лет. Те еще не пахнут подростковым потом. Пахнут цветами, а не грязью.

Особенно тетя Наташа не любила девочек-подростков. Нюхала головы. Объясняла, что девочки в возрасте двенадцати-тринадцати лет пахнут головой, а не подмышками. И именно от головы исходит неприятный запах. Не знаю, почему тетя Наташа так считала. Я нюхаю сейчас голову своей дочери-подростка, и она все еще пахнет цветами.

Квартирка тети Наташи пользовалась популярностью. Любое материнское сердце, если оно и имелось у наших родителей, тут же успокаивалось, когда взору представали спящие в комнатах дети. Раз детей много, значит, все хорошо. Другие же живут – и ничего. Не жалуются.

– Как вам здесь? Хорошо? – спрашивала какая-нибудь мамочка, решившая пожить отдельно от любимого чада.

– Хорошо, – дружным хором отвечали мы.

Тетю Наташу мы не боялись. Этим «хорошо» убеждали сами себя в том, что да, все хорошо. Ну скажешь, что все плохо, и что изменится? Ничего. Все равно останешься жить у тети Наташи, пока у родителей не кончится срок путевки. Да, мы боялись не тетю Наташу, а собственных матерей.

– Веди себя хорошо, иначе нам придется уехать, – убеждала очередного плачущего ребенка мать, доставшая вожделенную путевку. – Я не смогу вернуть деньги, а ты знаешь, что я год на эту путевку собирала.

Мы боялись, что родители потеряют из-за нас деньги и не смогут отдохнуть. Поэтому терпели и тетю Наташу, и житье в коридоре на продавленных раскладушках. Лишь бы нашим родителям было хорошо. Они же «убиваются на работе ради нас». Детское самопожертвование – самое ужасное, что могла изобрести природа. Наше поколение жертвовало собой ради родителей, а не наоборот.

– За кормежку я не отвечаю! – предупреждала каждого родителя, чаще родительницу, наша хозяйка.

Питание у нас было странное. Естественно, общее. Некоторые мамы приносили из пансионата кашу прямо в тарелках, стоявших одна на другой. Чай в термосе. Некоторые вдруг заносили вечером шашлыки из ресторана или недоеденные пироги, овощи. Будили всех хохотом, криками, запахами. И бежали туда, в свободную жизнь. Опять же, вдруг появлялись арбузы или дыни, на которые мы уже смотреть не могли. Отчего-то у наших родителей отказывали инстинкты – они считали, что арбузу мы будем рады, хотя мы хотели просто нормальной еды.

Тетя Наташа заходила с проверкой каждый день. Ей было наплевать на незастеленные кровати или песок по всему дому. Но к кухне хозяйка относилась трепетно.

– Господи, вы же дети, а не свиньи все-таки, – восклицала она, зайдя на кухню и увидев засохшие куски мяса на шампурах, пирог, над которым кружили мухи, очередной разрезанный арбуз. – Предупреждала же, что за кормежку не отвечаю. Неужели в столовку нельзя вас сводить? Рядом тут нормальная столовка.

Тетя Наташа, вздыхая и охая, отправлялась к себе в домик и жарила на трех сковородах яичницу с колбасой. И приносила нам. Мы заглатывали ее, не жуя. Точно так же до последней макаронины доедали куриный суп, который тетя Наташа варила в здоровенной кастрюле-бадье.

– Господи, дети, у меня ж сейчас сердце разорвется, – причитала хозяйка.

Но сердце не разрывалось. Мы знали, что тетя Наташа возьмет с наших мам плату и за яйца, и за курицу на суп. Но нам было все равно. Яичница тети Наташи позволяла выжить в те дни, когда загулявшие родители вовсе забывали принести поесть.

Родители должны были приходить утром, забирать детей на весь день и оставлять только на ночь. Но по сути… Я тогда застудилась – все время бегала в туалет. Просила у тети Наташи ключ. Потом ей это надоело, и она сунула мне между ног бутылку с горячей водой. Мама не появлялась. Я лежала с бутылкой. Тетя Наташа довела меня до местной больницы и предъявила Лариске – местному врачу-гинекологу. Потом мы потащились в аптеку. Тетя Наташа причитала, что только я ей не сдалась для полного счастья. Мама забежала – нарядная, красивая, душно и резко пахнущая духами. Выложила на стол купюру и убежала. Тетя Наташа на купюру плюнула, после чего убрала в кошелек, который всегда носила в трусах. Купюра, насколько я понимала замутненным больным сознанием, компенсировала и лекарство, и визит к врачу, и уход.

– Сука, – прошептала тетя Наташа вслед моей убегающей маме. Но, дравшая с других беспощадно, нагло, по-хамски, тройную цену за раскладушку в коридоре, меня тетя Наташа выхаживала, можно считать, даром. Отвезла к другому врачу, ворвавшись без очереди. Усаживала в таз с ромашкой, заставляла принимать таблетки, от которых меня тошнило. Варила бульон. Выпаивала с ложки. Мама ей даже спасибо не сказала. Знала, что не вернется. Тогда редко кто возвращался каждый год в одно и то же место. Искали квартиры получше или похуже – в зависимости от заработка. Жизнь тоже другую. Будто в соседнем поселке другое море или другие люди. Точно такие же. И такая же тетя Наташа – скандальная – в каждом поселке, городке находилась. Утюг нужен? Бери. За деньги, конечно. Вас много, все наглаживаются, а утюг один. Если сгорит, на какие шиши новый покупать? Машинка стиральная? Есть, конечно. Плати и хоть устирывайся. Белье поменять? Так пожалуйста. За деньги-то – что не поменять?

* * *

Иду, стараясь смотреть под ноги. Но взгляд все равно цепляется за покосившиеся, выцветшие таблички. «Арго» – на заброшенном здании, из которого отчаянно несет мочой. Наверное, в прошлом был дорогой ресторан. Пансионат «Буревестник», пляж «Прибой», пляж «Альбатрос».

Кусок мертвой земли, и вдруг вдалеке снова жизнь. Надо только перелезть через камни. Идешь и не понимаешь, где оказался. Чистое море без всяких буйков. Молодежь толпами позирует, фотографируется для «Инстаграма». Наконец-то нашли место и вид, который не стыдно выложить. Ведь если не выложил в «Инстаграм», считай, что и не было этого в твоей жизни. Не считается. Одуряющий, бьющий в глаза закат – ненормальное солнце, слишком яркое для закатного, чрезмерное, огромное. Качели прямо на пляже. Голая девушка в закатных лучах – не фотографируется, выходит из моря, и это настолько прекрасно, что никаким фильтрам не снилось. Нет, все как всегда здесь – девушка пьяная в хлам. Шла красиво, но уже почти на берегу упала лицом в воду.

– Витек! Вите-е-е-ек! – заорала. Витек появился нехотя, смотрел, как она ползет. Ржал. Она тоже.

– Я щас описаюсь, – сообщила она громко.

– Так ссы в море! – разгоготался Витек.

Семья с детьми, родители пьяные вдрабадан. Матерятся. Точнее, разговаривают матом. Трехлетний ребенок толкает двухлетнюю сестру:

– Сука, задрала уже!

Взрослые гогочут.

Это реальность, кажущаяся дурным вымыслом. Или дурная фантазия, претворившаяся в реальность. Мы едем в автобусе, и я разглядываю вывески. Магазин «Халявушка», торговый центр отчего-то вдруг «Невский». Раздолбанный «жигуленок» с кривой надписью на картонке «Жилье-люкс». Мотель, именно мотель, «Будуар». Бодрые названия улиц – аллея Дружбы, аллея Дружбы народов, аллея Славы КПСС. Сплошные аллеи, в реальности – развороченные ухабы. Улицы тоже есть, как без них – Олега Кошевого, Зои Космодемьянской, Марата Казея и других пионеров-героев. Так и не переименовали, хотя вроде собирались. А смысл? Все равно будут называть по-старому. И местные, и отдыхающие. По навигатору ехали и заблудились? Можно подумать, вы первые. Навигатор здесь – язык. Впрочем, и указания местных жителей не то что до Киева – вообще никуда не доведут. Один показывает направо, другой яростно спорит – налево, конечно.

– Не слушайте их, женщина, вон туда, по диагональке, вам надо, – бросает проходящая мимо дамочка.

– Девочки, кукурузку горяченькую берем! – вздрагиваю я от окрика. Оглядываюсь – кроме меня никого. Да и меня девочкой назвать сложно. Одинокая палатка, застрявшая в бурьяне. Рядом с давно заброшенным пляжем.

– Вам тут не страшно? – спрашиваю я продавщицу.

– Пусть меня боятся, – грустно отвечает она. – Своих я всех знаю, а приезжие сюда не доходят. Только бегуны изредка. Да и вот такие, неприкаянные, как ты.

– Я прикаянная. Давайте вашу кукурузку, – улыбнулась я.

– Не дам. Она у меня уже три дня тут отмокает.

На пляже без кукурузки никуда. Носит молчаливая женщина. Не зазывала какая. Несет и себя, и здоровенные сумищи с достоинством. Я все ждала, когда будет пахлава. Как же без пахлавы на пляже? Липкой, противной, слишком сладкой.