Текст книги "Грот Дайомы"

Глава 9
Замок и остров, тундра и капище

Пятеро обитали в мире, и каждый имел в нем свою цель и свое назначение. Но было и нечто общее, объединявшее столь различных существ: игра. Они играли; играли в любовь и власть, в счастье и горе, играли в могущество, в страх, в чистосердечие и обман, играли в желание и равнодушие. Воистину, мир лишь место для игр, которыми развлекаются и люди, и боги!

Случалось, Аррак размышлял о причинах своего изгнания из Предвечного Мира. Это случилось так давно, что Он не помнил ни повода для совершившейся казни, ни срока искупления, ни условий, при которых Он мог бы получить свободу и вернуться в сумрачные межзвездные просторы.

Но, так или иначе, Его казнили. Именно казнили, ибо плен в человеческом теле был для Древнего Духа подобен казни, а не на заключению. Какую же цель преследовал этот приговор? Измучить Его пребыванием в жалкой плоти, нескончаемыми переселениями из тело в тело, а потом – уничтожить? Поманить Его надеждой на пощаду, сохранив часть прежнего могущества, и потом даровать ее или отнять навсегда? И за какое преступление Его карали – за мелкую шалость или серьезный проступок?

Во всяком случае, если Он и испытывал когда-то душевные муки, то теперь позабыл о тех временах. История Его падения и казни представляла лишь тему для раздумий; еще один способ развлечься, избавиться от скуки.

Наблюдая мир земной и питаясь отрывочными воспоминаниями о Мире Предвечном, Он пришел к выводу, что и тут, и там царила Игра. Различались только ее масштабы; людские цели и цели богов были несоизмеримы в физическом плане, однако страсти, бушевавшие вокруг них, выглядели весьма похоже. Взять хотя бы нынешнего Избранника, возжелавшего женщину – одну из многих мириадов женщин; его чувства были такими же неистовыми, как у божества, стремившегося овладеть некой звездой, объявив ее своей собственностью.

Итак, все играли; играл и Он, Аррак, Дух Изменчивости. Играл сейчас, пребывая в человеческом теле – а значит, играл и прежде, когда мог свободно парить среди светил и огней Небесных Градов. Но у всякой игры есть свои правила, обязательные для всех игроков, иначе игра становится неинтересной. Их устанавливают сильнейшие и блюдут по собственной воле и желанию; слабейшие же исполняют из страха перед сильнейшими; отказ от правил в игре карается согласно другим правилам, принадлежащим новой игре – в преступление и наказание.

Значило ли это, что Он нарушил какие-то законы Великой Игры, служившей развлечением Древним Демонам и Богам?

Скорее всего, так. И Он догадывался, в чем дело. Игра – любая игра! – возможна лишь в месте, созданном для игр, и при условии, что место это будет сохраняться неизменным, неразрушимым и не подлежащим запретному вмешательству. Таким местом являлась вся бесконечная Вселенная; как полагал Аррак, ее и создали специально для всяческих игр и развлечений, альтернативой коим являлись только скука, тоска, забвение и смерть. Вселенной же правил закон Великого Равновесия, соблюдавшийся всеми Силами – и добрыми, и злыми, и даже нейтральными, которые тоже участвовали в игре, пусть и не на первых ролях. Равновесие между жаром и холодом, между материальной субстанцией и пустотой, между богами и людьми, между звездами и планетами, между светом и тьмой, между добром и злом… Оно не являлось застывшим; Весы Миров слегка раскачивались, отклонялись то в одну сторону, то в другую, но их колебания не должны были ввергнуть Вселенную в хаос.

Вот главное правило игры! – размышлял Аррак, подозревая, что именно его Он и нарушил. Вполне логичное заключение; Дух Изменчивости; всегда стремился разрушать, а не создавать и не хранить уже созданное. И кара, которой Его подвергли, была соизмерима с преступлением и вполне отвечала Его сущности: Ему полагалось скитаться из тела в тело, вечно меняясь и, в то же время, сохраняя наложенные на него оковы плоти. У этой игры тоже были свои правила: например, то, что Он мог покинуть Избранника лишь вместе с человеческой душой, отлетающей на Серые Равнины.

Теперь, после многих тысяч лет заключения, Он понимал необходимость правил: без них игра теряла интерес, превращаясь в предвестник хаоса. И Он готов был соблюдать законы – не из страха перед неизбежным наказанием, но уверившись в их нужности и полезности.

Значило ли это, что срок Его казни подходит к концу? И каким будет сей конец?

Он надеялся, что выяснит это в ближайшую тысячу лет.

* * *

Конан, Зийна и Тампоата, молодой пикт, пробирались по оттаявшей равнине, сырой и неприютной, как преддверие Нижнего Мира. Лето в Ванахейме уже началось, а это значило, что морские воды вскоре освободятся от льда, а здесь, на твердой земле, появятся мхи и травы; однако не раньше, чем через восемь-десять дней. Пока же равнина являла собой унылое зрелище, которое не скрашивалось даже яркими солнечными лучами. Но глаз Митры хоть и светил, но не грел, и путникам приходилось кутаться в пиктские плащи из волчьего меха, выделенные им Никатхой. Нелишними были и теплые сапоги на прочной подошве из шкуры лесных быков, покрытые кабаньим жиром, предохранявшим от влаги; бесформенные и огромные, они пришлись впору Конану, а Зийна напихала в носок сухой травы и двигалась теперь, переставляя ноги как две большие колоды.

Впрочем, погода постепенно улучшалась, хоть и не так быстро, как желали бы странники. На востоке Ванахейма, в предгорьях, на границе с Киммерией и Асгардом, росли сосновые леса, и там, как знал Конан, снег сошел раньше и земля уже просохла. Но здесь, на продуваемом морскими ветрами берегу, наступление лета ощущалось лишь в полдень, когда можно было снять плащи и немного погреться на солнце. Теплый период в Ванахейме был короток, как цепь мятежного раба; с одной ее стороны леденел ошейник вьюг, с другой свисали снежные кандалы. Но, сколь бы кратким не являлось это время, прибрежные ваны успевали выйти в море на своих длинных ладьях и всласть пограбить купцов из южных земель.

Хотя тянувшаяся вдоль изрезанного берега равнина и выглядела мрачной, тут попадалось немало живности. Болотистые места облюбовали северные гуси, пока еще тощие, но вполне годившиеся на вертел; нередко встречались лисы и стаи волков, промышлявших оленей. Волки Ванахейма отличались от хищников пиктских лесов – они были крупнее, и серый их мех отливал серебром. Дальше к северу обитали полярные медведи с теплой желтовато-белой шкурой; этих олени не интересовали, поскольку им хватало рыбы, гулявшей под морским льдом в любое время года. Огромные медвежьи когти и мощные лапы самым Митрой были приспособлены выцарапывать лунки во льду – а может, не Митрой, а великаном Имиром, властвовавшим в этих холодных краях. Правда, Имир являлся владыкой суровым и не любил ни людей, ни животных; более всего ему по нраву была заснеженная пустыня, над которой кружатся метели да ветры.

Но даже этот жестокий властелин Севера не мог заморозить сирюнчей, пушистых короткохвостых полузайцев-полухомяков, на которых охотились лисы и полярные совы. Зимой сирюнчи впадали в спячку в своих глубоких норах, а в середине весны вылезали на поверхность, поедая прошлогодний мох, сухую траву и червей – все, до чего могли добраться в скудной тундре. Они были неприхотливыми зверьками и достаточно любопытными, чтобы не прятаться под землю при первом же признаке опасности. Конану сирюнчи нравились – и на вид, и на вкус. Хоть мясо их нельзя было сравнить с нежной печенью оленя, оно неизмеримо превосходило волчатину. Тампоата и Зийна придерживались того же мнения.

Впрочем, иногда пикт начинал возмущаться.

– Люди, – сказал он как-то раз, – должны обитать в лесу. Настоящие люди, а не те жалкие глупцы, что селятся на бесплодных равнинах вроде этой или в каменных норах городов. Лес – обитель богов; лес подпирает небеса, красит землю, кормит и защищает… Лес – это вечная красота! Что может сравниться с его сверкающей зеленью и шелестом тысяч ветвей?

– Блеск золота и звон монет, – с усмешкой ответил Конан.

– Приятные звуки, не спорю, но в них не слышно гласа богов!

– Боги говорят с людьми по-всякому. Кром грохочет из-за туч, Сет шипит змеем, Ормазд дает знамения гулом огня, Имир, хозяин здешних мест, воет вьюгой. А в звоне золота и серебра слышен шепот Бела.

– Бела? Клянусь волчьими ребрами, никогда не слышал о таком! Что это за бог и в каких землях поклоняются ему?

– В Заморе, – пояснил Конан. – Белу подвластны грабители и воры, и во всем свете не сыщешь таких воровских городов, как Шадизар и Аренджун. Я жил там, я знаю.

Глаза Тампоаты удивленно округлились.

– Ты жил там и воровал? Ты, воин, унизился до воровства?

– А разве пикты не воруют? К примеру, когда отправляются в набег на Киммерию, Аквилонию или Зингару и тащат все, что плохо лежит?

– То не воровство, то грабеж, – ответил пикт. – Честное и славное занятие, – добавил он с глубоким убеждением, – подобающее воину и вождю!

– Чем же грабеж отличается от воровства?

– Воровство – когда берут незаметно и трусливо, грабеж – когда отнимают в открытом бою, полагаясь на силу и воинскую удачу. Разве можно их сравнивать?

– Берут незаметно или отнимают силой… – с насмешкой протянул Конан. – Ты думаешь, для твоей матери-киммерийки было так уж важно, украл ли ее Никатха тайком или отнял силой у родителей или мужа?

В любом случае она сделалась рабыней и породила такого олуха, как ты! Мохнатую лесную крысу, а не бесстрашного воина с гор Киммерии!

– И все же я наполовину киммериец, – оскалился Тампоата. – Оскорбляя меня, ты оскорбляешь и свое воровское племя!

– В том и дело, что наполовину… Знал бы я, какая половина твоей печени киммерийская, а какая – пиктская, давно бы отхватил клинком ненужную часть.

Молодой пикт, обладавший острым языком, не искал ответа за пазухой. Вытянув сильные руки, он задумчиво посмотрел на них и произнес:

– Знал бы я, какая рука киммерийская, а какая – пиктская, давно бы снес тебе голову. Пиктской рукой, конечно, чтобы другая не осквернилась кровью родича.

Пустые угрозы да похвальба, не более того. Они уже подружились, хоть каждый и не хотел этого показать. Тампоата, раскрыв рот, слушал рассказы Конана о похождениях на суше и на море, а киммериец проникся симпатией к недавнему врагу уже по одной той причине, что пикт был живым человеком, а не магическим истуканом вроде Идрайна. Странно, но и Зийна не дичилась нового их спутника, который временами с откровенностью варвара пялился на красивую девушку. Впрочем, то было днем; ночами Тампоата жег отдельный костер шагах в пятидесяти от ложа Конана и Зийны. Он обладал врожденным тактом и свято подчинялся пиктской заповеди: не совать носа в чужую постель. Вождь Деканаватха и мудрые друиды этого не одобряли, и нарушивший традицию отступник обычно кончал жизнь в местах, подобных Сирандолу.

Но до того, как путники устраивались спать, они долго сидели у общего костра, то перебрасываясь едким словом, то шуткой, то обмениваясь занимательными историями. Однажды, прикончив тушку жирного сирюнча, пикт произнес:

– Живот мой тоскует по настоящему мясу. Хорошо бы подстрелить оленя… Не то я, как предок наш Семитха, перегрызу кому-нибудь горло – тебе, киммериец, или твоей женщине, которая на вид гораздо вкуснее.

– Разве в твоем племени пожирают людей? – Конан удивленно воззрился на Тампоату.

– Нет, сейчас нет… Но старики говорили, что так было не всегда. Прежде ели… в память о Семитхе и его брате Кулриксе.

Зийна, вздрогнув, прижалась к Конану, но не сказала ни слова. Ей нравились страшные истории, а то, о чем обычно толковали у вечернего костра пикт и киммериец, было страшным – таким страшным, что от рассказов этих завяли бы все цветы, засохли бы все щедрые виноградники Пуантена.

– Семитха и Кулрикс считались великими вождями, – начал Тампоата, – и правили они в те давние времена, когда наше племя обитало не на Большой Земле, а на далеких островах в Западном океане…

– Значит, до Великого Потопа? – шепнула Зийна.

– Да, до Потопа… Говорят, на тех островах было много места, много долин и лесов, и вересковых пустошей, и скал с пещерами, и деревьев, и всякого зверья, подходящего в пищу лесным людям. Только в один из дней по божьему соизволению все звери куда-то подевались, и среди пиктов начался голод. Страшный голод, от которого люди перемерли; остались лишь вожди, Семитха и Кулрикс, потому что были они лучшими из охотников и пока что ухитрялись находить пищу своим женам. А ведь каждый кормил десятерых женщин, не считая их малолетних детей!

Когда же все прочие пикты сгинули, стало Семитхе и Кулриксу ясно, что лишь от их чресел произойдет новое племя, и суждено им сделаться родоначальниками бессчетных будущих поколений. Так, видать, желали боги: хотели уничтожить всех слабых и продлить род сильных. Но, чтобы продлить, нужна пища, а зверя и рыбы по-прежнему не было; ни оленей и кабанов в лесу, ни щук и сазанов в озерах. И поняли Семитха и Кулрикс, что выживет только один из них – если выживет вообще. Видно, богам хотелось произвести новое племя от самого крепкого корня.

Но к тому времени братья ослабли и не могли искать добычу, а жены их и вовсе не держались на ногах. Что же касается детей, то все они перемерли; как водится, в голодные годы малолетние да старики погибают первыми. И, видя такое бедствие, сказал Кулрикс: «Если б мне съесть кусок мяса, то сила моя вернулась бы, и я непременно промыслил жирного кабана». Семитха же решил испытать божественную волю и ответил так: «Отрежу я, брат, свою левую ногу, вот и будет мясо. Приготовь его и съешь, а потом иди в лес. И пусть боги пошлют тебе добычу».

Так они и сделали. Кулрикс насытился, взял лук со стрелами и пошел на охоту. Весь день бродил он по лесам и полянам, глядел в реки да озера, но не высмотрел ничего, кроме пустоты; а на закате вернулся и сказал Семитхе, что не удалось ему добыть ни зверя, ни рыбы. «Что ж, – ответил ему брат, – у меня осталась еще одна нога. Съешь ее, и завтра снова испытаем твою удачу».

Но удачи Кулриксу не было. Опять пробродил он целый день и вернулся в хижину к Семитхе угрюмый и мрачный, сбросил плащ, швырнул в угол оружие и завалился спать. Спал же он на спине, запрокинув голову, так что шея выгнулась дугой и на горле была видна каждая косточка.

Поглядел на брата Семитха и понял, что не желают боги даровать Кулриксу милость и удачу. Сам же он едва двигался, ослабев от голода и потери крови, и пальцы его не могли ни тетивы натянуть, ни стиснуть рукоятку ножа. И понял он, что умрет на следующий день, не испытав своего счастья, а вместе с ним умрет и племя пиктов, ибо Кулриксу боги явно не благоволили. Кто может разобраться в их намерениях? Никто! Боги повелевают, а люди выполняют…

С этой мыслью Семитха подполз к брату и перекусил ему горло. Напился он крови и ощутил, что силы прибыло; съел мяса и увидел, что раны его зарубцевались. Тогда поднял он лук, выполз из хижины и тут же столкнулся нос к носу с огромной дикой свиньей. Пристрелил ее Семитха, и начал кормить своих женщин мясом, и кормил до тех пор, пока не встали они на ноги и не обрели прежнюю резвость. Тем временем звери приходили прямо к хижине Семитхи, и он стрелял на выбор кабанов и оленей, медведей и лосей – а это значило, что взор богов покоится на нем, коль он, безногий, может промыслить добычу для себя и двадцати женщин. Вернулась к Семитхе телесная мощь, и понял он, в чем заключается его предназначение…

– В чем? – тихонько спросила Зийна, не спуская с рассказчика потемневших глаз.

– Конечно, породить новое племя, – пояснил Тампоата. – То был священный долг Семитхи, выполненный им с честью, клянусь Гуллом!

– Кром! Как же он, безногий, справлялся с двадцатью женщинами? – поразился Конан. Он слушал рассказ Тампоаты не без интереса, размышляя о том, что и пикты вроде бы являются людьми: хоть они носят волчьи шкуры и поклоняются какому-то ничтожному Гуллу, но так же любят забавные истории, как жители цивилизованных стран. Это было почти открытием.

– Что с того, что безногий! – молвил Тампоата, усмехаясь. – Детей делают не ногами… Ходить он не мог, но в остальном, как говорится в преданиях, был мужем хоть куда! Все мы, нынешние пикты, его потомки. Только южные произошли от десяти жен Кулрикса, а северные – от женщин Семитхи.

– Что же сталось с Кулриксом, братом его? – вновь задала вопрос Зийна.

– Останки, что не доел Семитха, женщины подвесили в дубовой роще, пожертвовав богам. С тех пор и родился обычай привязывать к ветвям дуба тех, кто погиб достойной смертью. Раньше боги Леса, Неба и Луны принимали в жертву только пиктов, но со временем нрав их сделался мягче, и теперь они не брезгуют людьми других племен.

– Не знаю, можно ли назвать достойной смерть этого Кулрикса, которому брат перегрыз горло, – заявил Конан. – По мне, так все это детские сказки и одно вранье. К примеру, ты говорил, что Семитха охотился с луком, но ваши пикты не знали такого оружия, пока не перебрались на туранский материк. У них были пращи, да копья, да каменные топоры, вот и все! Клянусь Кромом, про это мне доподлинно известно!

– От кого же? – вскинулся Тампоата.

– От того, кто видел твоих предков тысячи лет назад и потрошил их, словно куропаток!

– Ха! И ты называешь мои истории враньем? А сам… сам-то… – Тампоата хлопнул ладонями по земле, подняв тучу пепла, и зашелся хохотом. – Кто мог видеть моих предков тысячи лет назад и дожить до наших времен? Кто мог поведать об увиденном глупому киммерийцу? Хотелось бы мне познакомиться с этим человеком!

– С чего ты взял, что он – человек? Он был духом, и остался духом… Рана Риорда, Небесная Секира – слышал о такой? Священный топор атлантов, который сшиб больше пиктских голов, чем встретилось тебе за всю жизнь!

Внезапно лицо Тампоаты стало серьезным; брови мрачно сдвинулись, а в серых глазах промелькнули тревожные огоньки.

– Да, я слышал об этом колдовском оружии от наших стариков, – пробормотал он. – Но ведь оно исчезло… пропало так давно, что мудрые друиды потеряли его кровавый след… Или?… – Он вскинул опасливый взгляд на Конана.

– Или! Пропавшее всегда можно разыскать, или оно разыщет тебя само, – с усмешкой произнес киммериец. – Я был знаком с Рана Риордой, духом Секиры, и выслушал много историй о давних временах, когда у Призрака не мутилось в голове. Но в остальное время… – Лицо Конана перекосила гримаса отвращения.

– А что в остальное время? – спросила Зийна, трепеща от ужаса и любопытства.

– В остальное время он требовал крови. Крр-роовь, крр-роовь! – проскрежетал Конан, явно передразнивая кого-то, и добавил: – Особенно он домогался крови пиктов и стигийцев. Стигийцы держали его в заточении, а пиктов он всегда ненавидел. Теперь же Рана Риорда… – тут киммерийцу показалось, что Тампоата будто помертвел лицом, и он, расхохотавшись, похлопал пикта по плечу: – Не падай духом, лесная крыса! Теперь призрак, вместе с Секирой, покоится столь далеко, что до ваших смрадных джунглей и гнилых пустошей ему вовек не добраться! Он на краю земного диска, на южном материке My, ржавеет там в густых туманах!

Тампоата с облегчением перевел дух; видно, пиктские сказки о Небесной Секире атлантов были не страшнее преданий о прародителе Семитхе и его незадачливом брате Кулриксе. Пытливо уставившись на Конана, юноша спросил:

– А откуда тебе известно, что Секира на южном материке? Кто сказал об этом? И достоин ли тот человек веры?

– Достоин. Ибо я сам отнес Рана Риорду в те далекие земли и своими руками положил на древний алтарь из белого камня на высокой скале.

– Давно ли это было? – с недоверием прищурился пикт.

– Недавно.

– И ты успел вернуться с края света, поплавать в Западном океане и постранствовать в наших лесах? Каким же образом, а?

– То, – промолвил Конан, – совсем другая история. И если ты, любопытный крысеныш, сбережешь свою печень и уши, а заодно и голову, я как-нибудь ее расскажу.

* * *

Дайома, Владычица Острова Снов, пребывала в тревогах и печалях.

Ее возлюбленный вновь остался без защиты и присмотра! И повинен в том был ничтожный пиктский Колдун, недоучка, вызубривший едва ли пару сотен заклинаний! Не будь этот Зартрикс столь далек, она обратила бы его в ящерицу! В безногую змею, обреченную пресмыкаться во прахе!

Мерзкий старик!

И все же у него хватило сил, чтобы наложить на голема сонные чары… Чары снов, коими повелевала она, Владычица Дайома! Это казалось самым нестерпимым и оскорбительным.

Но то, что создано, может быть и разрушено. Тем более, когда смертный маг пытается противодействовать ей, почти богине! Прекраснейшей из женщин, которую некогда почтил своим вниманием сам Ормазд!

Не мешкая, Дайома начала собирать все необходимое для ритуала пробуждения, но отвлеклась, заглянув в свое волшебное зеркало – ее снедало желание увидеть возлюбленного.

Он шел по мрачной сырой равнине, освещенной косыми лучами заходящего солнца. Он был грязен и одет в вонючие волчьи шкуры; серый капюшон прикрывал его лицо, кожа обветрилась, щеки запали, но в глазах по-прежнему пылал неукротимый синий огонь. Он выглядел усталым и голодным, но шаг его был тверд, а могучая рука покоилась на рукояти волшебного кинжала. Он казался воплощением отваги, упорства и мужской силы; и сердце Владычицы сладко замерло, будто плечи ее вдруг ощутили тяжесть ладоней киммерийца.

За возлюбленным шагали еще двое: девушка-пуантенка и пикт, оба – одного роста, почти неразличимые в бесформенных меховых плащах. Дайома подарила им пренебрежительную усмешку. Иного они не заслуживали: ничтожная смертная женщина, считавшая себя равной Владычице Снов, и дикарь-пикт, ничтожный смертный мужчина, возжелавший заменить несокрушимого Идрайна.

Конечно, возлюбленный тоже являлся смертным, но он был великим героем, для которого открывалась дорога к бессмертию. Подобные избранники судьбы не должны умирать! Так считала Дайома, и она надеялась, что благостный Митра, светлый Ормазд и Изида, покровительница любящих, подарят ей возлюбленного киммерийца на долгие годы – или хотя бы на три-четыре столетия. Лишь бы он вернулся! Тут, на Острове Снов, смерть не властна над ним!

Вздохнув, она отложила зеркало и принялась доставать из ларца магические предметы: жезл, чашу, браслет, нож и кусок бархата. Все эти вещи имели разный цвет, как и полагалось для задуманного ею колдовства; жезл был выточен из красного дерева, чаша сверкала полированными малахитовыми боками, золотой браслет символизировал желтое, нож из обсидиана казался лезвием тьмы, а синий бархат – клочком вечернего неба.

Владычица кликнула служанок – Голубку, Белочку, Лисичку и остальных. Каждой она поручила нести один из колдовских амулетов, сама же взяла в руки зеркало; на лбу ее сверкал лунный камень. Неторопливо, торжественно, они миновали залу для пиршеств и подземный сад, потом поднялись по лестнице. Воины с лицами тигров и львов сопровождали их; один нес маленький резной столик из благовонного сандала.

Б гроте, открытом морю и небу, царила тишина; лишь ласково шуршали волны, набегая на золотистый песок, да где-то вдали, за прибрежными скалами, раздавался птичий щебет. Повинуясь жесту Дайомы, воин опустил столик из сандала и шагнул обратно к дворцовым вратам – туда, где замер строй фигур в доспехах из черепашьих панцирей, украшенных перламутром. Блестящие секиры и трезубцы лежали на плечах стражей, знак луны сиял на их щитах.

Владычица кивнула служанкам, и хоровод разноцветных одежд медленно закружился вокруг сандалового столика. Первая девушка расстелила на нем бархатную ткань; вторая поставила чашу, третья положила нож, четвертая – жезл, пятая – браслет. Закончив этот подготовительный ритуал, они отступили, и Владычица, сняв лунный камень на золотой цепочке, коснулась им поочередно чаши, ножа, жезла и браслета. Талисманы вспыхнули и засияли, каждый своим цветом, еще неярким, но готовым разгореться по первому же велению. Теперь Дайома разжала пальцы, и ее лунный камень скользнул в объятия синего бархата.

Она простерла руки к столу и чуть слышно зашептала:

 
Алый жезл,
Черный нож,
Зеленая чаша,
Синий бархат.
Белый камень,
Желтый браслет!
Слейтесь воедино!
Слейтесь, соединитесь,
Породите то, что я велю!
Вспыхни, мост меж берегами!
Вспыхни и соедини, потом – исчезни!
 

Слова были просты, но в звуках их, и в их чередовании, и в голосе Дайомы таилась магическая сила – не та, что сотрясает землю и горы, но иная, производящая воздействия хрупкие, тонкие и невесомые, едва колеблющие мировой эфир. Ибо что может быть более тонким, более хрупким и невесомым, чем радуга?

Красный луч протянулся от жезла и, частью смешавшись с черным, породил оранжевый цвет; чистые световые колонны, желтая и зеленая, вознеслись от браслета и чаши; испущенный же бархатом сияющий столб расщепился натрое: один луч был синим, а два других, соединившихся с белым и черным, блистали небесной голубизной и фиолетовыми гранями аметиста. Теперь над столом трепетал радужный стебель; он вытягивался вверх, в вечернее небо, все сильней и сильней изгибался к востоку, превращаясь в многоцветную высокую арку бесплотного моста.

Дайома быстро подошла к столу, склонилась над ним; ее лицо окутывали яркие световые блики. Красный и оранжевый, желтый и зеленый, голубой, синий, фиолетовый… Иллюзорная радуга простиралась над островом и морем, летела к далекому берегу, к мрачной долине меж скалистых стен, к капищу, отмеченному пятью черными камнями, к груде посеревших костяков, к могучему телу, скованному необоримым сном…

Ощутив ее присутствие и ее могущество, крысоподобные демоны, дремавшие в куче костей, с паническим писком ринулись вниз, в свои смрадные подземные норы. Брезгливая гримаса исказила прекрасные черты Дайомы: Эти твари были так омерзительны! Но, преодолевая отвращение, она продолжала искать – пока ее бесплотная мысль не коснулась разума спящего исполина.

Она вздохнула с облегчением; как и ожидалось, пиктский друид не сумел обратить Идрайна в камень. Искра жизни все еще тлела в груди голема – слабая искра, но вполне достаточная, чтобы распалить животворный костер. Он даже видел сны – странные сны, наполовину человеческие, наполовину такие, что снятся скалам и утесам, вознесенным над морской гладью.

Довольно улыбнувшись, Дайома пробудила голема. Он встал, сжимая свою секиру, отряхивая с плеч обломки истлевших костей Сирандола; губы его шевельнулись, произнося слова почтения и покорности госпоже. Но Владычица Острова Снов нетерпеливо прервала Идрайна, напомнив, что он должен торопиться. Железный обруч на голове возлюбленного покажет направление; спеши же, спеши, верный слуга! Спеши, и помни о награде!

Огромные ступни голема давили кости и черепа, обращая их в серую пыль. Он преодолел магическую защиту пяти камней, сунул за пояс секиру и зашагал на север. С каждым мигом его движения становились все уверенней, походка – тверже; на лице, обычно бесстрастном, появилось выражение озабоченности.

Быстрей, поторопила его Дайома; спеши и помни о награде!

Голем вздрогнул и помчался плавными стремительными скачками. Подошвы его сапог оставляли глубокие вмятины в сырой почве.

Владычица Острова Снов со вздохом выпрямилась и отступила от стола; дело было сделано, сияющая радуга в небесах погасла. Она взглянула в свой магический кристалл, увидела возлюбленного, сидевшего у костра, и улыбнулась ему; затем повелительным жестом подозвала служанок.

* * *

Путь Конана отклонился к западу, к прибрежным утесам, за которыми бушевало море. Тут встречались сосновые рощицы и заросли разлапистых елей; тут, в укромных бухтах, прятались ванирские подворья – побольше, принадлежавшие вождям, и совсем маленькие, в которых обитала одна семья, какой-нибудь рыбак или охотник с женой и полудюжиной рыжеголовых отпрысков. Смутные мысли бродили у Конана в голове; он собирался заглянуть в подходящую ванирскую усадьбу и либо найти там дружину из крепких молодцов, готовых штурмовать хоть замок колдуна, хоть ворота мрачного царства Нергала, либо выведать, где можно разжиться сотней-другой воинов. Не исключалось, что такой визит мог закончиться дракой. Все зависело от обстоятельств: как его примут, куда посадят, какой кусок поднесут – или предложат, вместо мяса и пива, понюхать лезвие секиры.

Размышляя на сей счет и прислушиваясь к грохоту волн, упрямо таранивших берег, он хриплым голосом напевал:

Рубите мачты, ребята, И снасти рубите тоже! Атоллы на горизонте Сияют коралловой кожей!

Песня будила невеселые воспоминания – о кормчем Шуге, старом псе, об Одноухом, десятнике стрелков, о Карате, парусном мастере, о мошеннике Броде, Кривом Козле, Стимо с бычьим загривком, недоумке Рикозе и прочих головорезах, ходивших с ним на «Тигрице». Эх, были б барахтанцы тут, не пришлось бы сговариваться с ванами, искать у них людей! С другой стороны, если б его парни были, к чему тогда мстить Гор-Небсехту, этой склизкой стигийской гадюке? – думал Конан. Тогда он бы о колдуне и слыхом не слыхивал, как и о Дайоме, Владычице Острова Снов!

Но судьба сулила иначе, и теперь, подбираясь к замку Кро Ганбор, Конан мечтал, как справит тризну по своему экипажу – причем не багряным барахтанским вином, а кровью! Вот только воинов у него маловато: один пикт и одна пуантенка…

С ванирами можно было сговориться – с каким-нибудь вождем, готовым обокрасть мать родную, не то что богатый замок. Вождем у ванов считался всякий, кто мог снарядить боевое судно и два-три десятка воинов, но такой предводитель Конану не подходил; для штурма Кро Ганбора требовался отряд побольше. Иногда он сожалел, что люди Никатхи остались в своих вересковых пустошах и лесах. На худой конец он мог бы повести на север и это воинство, преодолев свою неприязнь к пиктам – вот только чем бы закончилось дело? Пикты сражались каменным оружием, а у ванирской дружины Гор-Небсехта наверняка были стальные клинки и копья, крепкие медные кольчуги да бронзовые рогатые шлемы. Нет, думал Конан, против ванов лучше нанять ванов, если не имеешь под рукой кого получше – скажем, киммерийцев.

План его был вполне реальным, ибо смертельной вражды между ванирами и киммерийцами не было. Они то ссорились, то мирились; иногда вместе воевали с асами, иногда ходили в набег на Гиперборею, а временами случалось и обратное: киммерийцы и асиры, вступив в союз, обрушивались на Ванахейм. Многое зависело от вождей, от их междоусобиц и счетов друг с другом. Бывало так, что ван ненавидел вана сильнее, чем асира или киммерийца, и охотно принимал помощь иноплеменников, чтобы пустить кровь сородичу. И потому Конан полагал, что сможет с кем-нибудь сговориться – тем более, что в этих северных краях имя его пользовалось известностью и даже почетом. Вот только бы пикт не сделался помехой… Если он заявится в ванирскую усадьбу с Тампоатой, может случиться что угодно… Ваниры любили пиктов не больше, чем киммерийцы.