Текст книги "Тайна индийских офицеров"

XII. Затворник

В это самое лето некто Джозеф Слогуд каждое воскресенье читал проповеди прихожанам, собиравшимся в небольшой часовне, выстроенной в отдаленном углу Ольд-Кент-Рида. Эта часовня прежде служила мастерской какому-то архитектору, затем ее использовали как помещение для летнего театра, тир и посудную лавку, пока, наконец, ее владелец не потерял терпение. Он усердно принялся за ее перестройку, пилил, рубил и не давал себе отдыха, пока из-под его рук не появилась часовня, которую он оштукатурил и назвал «Литль Бела».

Но прежде чем обустроить часовню внутри и украсить ее кафедрой, прежде чем разделить ее на маленькие четырехугольники, симметрично расставленными дубовыми скамейками, строитель позаботился найти таких прихожан, на кошельки которых он мог рассчитывать: надо же было брать с них хоть что-нибудь за их право сидеть на жестких скамейках и тем вознаградить себя за труды. По зрелым мышлениям, он пришел к убеждению, что важнее всего отыскать проповедника, способного привлечь к себе публику; поиски не замедлили увенчаться успехом: три недели спустя после открытия часовни жившие вблизи граждане были разбужены мощным голосом, раздававшимся с полированной кафедры. Любопытство понудило их прийти послушать проповедника. Некоторые удалились, недовольные его поучениями, кто-то осмелился даже говорить, что в словах проповедника присутствует резкость, несовместимая с духом смирения и любви.

С другой стороны, несколько человек из местного купечества провозгласили проповедника великим человеком и лучезарным светилом.

В окрестностях «Литль Бела» начали ходить самые разнообразные слухи относительно того, где владелец часовни отыскал проповедника. Одни утверждали, что он нашел его в торговой лавке; другие – что он встретил его исполняющим трудную обязанность статиста в театре; третьи – что он стал свидетелем его оживленной беседы с двумя-тремя товарищами и был поражен его громадным басом. Но что бы ни говорили, вскоре все убедились, что мистер Джозеф Слогуд прочно стоит на своем месте, и деньги, взимаемые с прихожан за скамейки, посыпались в сундуки хозяина часовни.

Через две недели после смерти капитана Вальдзингама, в жаркое знойное воскресенье мистер Слогуд произнес длинное поучение. Со своей привычной резкой нетерпимостью он сыпал обвинениями, призывая кару на головы торговцев и на кокетливые праздничные наряды присутствовавших женщин; он громил своих слушателей, часто противоречил самому себе, но говорил уверенно и энергично. Слогуд был высокого роста, широкоплечий, чуть сутуловатый, с бледным смуглым лицом, черными бровями, очень светлыми волосами и зеленовато-желтыми глазами, которые на солнце менялись, как у кошки. Читатель, вероятно, тотчас узнал его по кошачьим глазам. Он, впрочем, изменился, был одет поприличнее, но руки его были грязными, как в то время, когда он курил трубку у лисльвудской сторожки; и хотя манеры его стали менее грубыми, но все же сохранили свою прежнюю резкость. В конце проповеди он услышал шум неожиданно открывшейся двери и увидел вошедшего. Собрание повернулось, чтобы взглянуть на смельчака, дерзнувшего появиться здесь в подобную минуту. Вновь прибывший оставался подле самого входа, как будто ожидал окончания проповеди. Свет падал на его светло-русые волосы, золотую цепочку с множеством брелоков, светлый костюм и лаковые сапоги. Он стал несколько старше и пополнел с тех пор, как мы видели его в последний раз, но не потерял ни изысканности, ни привлекательности.

Мистер Слогуд скомкал свое поучение, уместив последние шестнадцать пунктов менее чем в шестнадцати фразах, и удалился с кафедры. Он подошел к обладателю светло-русых усов и с почтительным видом последовал за ним к выходу из часовни.

– Вот как вы развлекаетесь, мистер… – обратился к нему изящный господин.

– Слогуд, милостивый государь! – произнес оратор.

– Слогуд. Хорошо. Новое имя и новое занятие. Вы недаром читали в Лисльвуде книги духовнонравственного содержания. Ваша проповедь была весьма интересной… Много ли вам платят?

– Довольно мало, милостивый государь, но вместе с небольшим вспомоществованием, которое…

– …вы получаете от вашего брата, не так ли, мистер Слогуд? Будьте же так добры, запомните: я не хочу знать ничего относительно ваших доходов и доходов: получаете ли вы тридцать тысяч фунтов стерлингов или тридцать шиллингов, меня это не касается.

– Вы довольно суровы к людям, господин майор, – проворчал Слогуд, глядя в устремленные на него проницательные голубые глаза.

– Я суров к людям, мой добрый Слогуд, – повторил майор. – Да ведь мне нет до вас ни малейшего дела!.. Я даже не знаком с вами. Если вы завтра сядете на скамью свидетелей, что вы можете рассказать обо мне? Ничего, мистер Джозеф… то есть мистер Слогуд… Я еще никогда не изменял своим принципам. Все мои связи с прошлым ограничиваются вопросом, который я задаю себе мысленно: «Что может рассказать обо мне этот человек, если он попадет на скамью свидетелей? Ничего! Ну так мне и бояться нечего!» А теперь, мой достойный друг, мне бы очень хотелось видеть вашего сына. Мой камердинер Соломон уверяет меня, что он прелестный мальчик. Идемте все к нему!

– Вы хотите… – нерешительно произнес мистер Слогуд и с тревогой взглянул на майора.

– Да, хочу его видеть… Не придавайте такого значения самым простым словам!.. Повторяю вам только: покажите мне сына!

Мистер Слогуд поклонился и, войдя в маленький домик, стоявший в этом же переулке, провел майора в гостиную. Белокурая женщина с истомленным лицом готовила чай на столе у окна.

– Он наверху, майор, – сказал Слогуд. – Я держу его в совершенном удалении от света согласно приказаниям, полученным от вас.

– Не моих, прошу вас помнить это, я тут совершенно ни при чем.

Мистер Слогуд промолчал, но пока оба они поднимались по лестнице, его кошачьи глаза смотрели на майора с самым свирепым выражением.

У окна, за столиком сидел молодой человек. Он держал в руках какую-то газету и рассеянно смотрел через нее на двор, где веселились дети. На столе валялись окурки папирос и груда объявлений, порванных и засаленных. На камине лежала колода карт, коробка с домино, несколько помятых театральных афиш и пара когда-то белых лайковых перчаток. Молодой человек даже не пошевелился, увидев мистера Слогуда, и лишь в досадой произнес:

– Это вы? Вы сами пришли теперь сюда и, конечно, позволите мне выйти из этой клетки, где просто задыхаешься от пыли и жары!

Мистер Слогуд хотел сказать что-то в ответ, но майор опередил его.

– Милый мой молодой друг, – быстро сказал он, – здесь с вами обращаются чрезвычайно дурно.

Милый молодой друг проворно вскочил с места. Его бледное болезненное лицо оживилось.

– Наконец-то вы явились! – воскликнул он радостно. – Мне опротивело сидеть в этой тюрьме! Мне опостылели и эти уловки, и эта таинственность… Кто я или что я? Что за разница между мною и другими людьми?

Щеки его покрылись болезненным румянцем, зрачки расширились, а бледные тонкие губы нервно подергивались. Майор Варней смотрел на него улыбаясь и думал: «Соломон – человек глубоко проницательный… Альфред Соломон – великий человек!»

– Ну что? – продолжал юноша. – Не можете ли вы наконец объяснить, кто я такой и что скрывается за всей этой таинственностью?

– Садитесь, милый мой! – мягко сказал майор.

Молодой человек сел рядом с ним. Мистер Слогуд, неподвижно стоявший у двери, смотрел на них с полным недоумением.

– Вы спрашиваете меня, – начал майор Варней, дружелюбно взяв в свои ладони руки молодого затворника, – вы спрашиваете: кто вы, что вы и что все это значит? Милое дитя, эти вопросы чрезвычайно важны, и я еще не в состоянии ответить вам на них; но я всеми силами ищу возможность скорее удовлетворить ваше любопытство. Солнце блеснет не скоро, но заря уже занимается! Да, мой молодой друг, мне кажется, что она занимается!

– К черту зарю, – с досадой проговорил молодой человек. – Почему вы не даете мне прямых объяснений? Почему мне не хотят ответить ни на один мой вопрос? Этот, – он указал на Слогуда, – никогда ничего мне не говорит. К чему играть словами, к чему увертки и мистификация? Если мне иной раз вздумается спросить что-нибудь у того жида, что появляется у нас довольно часто (а я люблю его; это хороший малый), то и он отвечает так же уклончиво; вы все точно сговорились держать меня во мраке полнейшего неведения… Все! – повторил он в бешенстве.

Майор нежно поглаживал его бледную руку.

– Исключая меня, исключая меня, дорогое дитя, – успокоил он юношу, – я никогда не принимал участия ни в каком заговоре. Разве это возможно для меня? Но, я не ошибаюсь, мы напали на след одного заговорщика, и я употреблю все усилия, чтобы уличить его.

Слогуд сделал движение, будто хотел что-то сказать в ответ, но майор устремил на него свои блестящие глаза с таким выражением, что слова замерли у него на губах.

– Посмотрите на этого человека, мой друг! – продолжал майор, указав на Слогуда. – Вообразите себе: некогда он совершил преступление, которое не только отразилось губительно на вашей бедной молодости, но омрачило счастье еще одной особы, которой вы были чрезвычайно дороги; далее представьте себе, что я из сострадания к упомянутой особе решил раскрыть заговор, невинной жертвой которого вы стали.

В течение этого монолога майор не выпускал руки бледного юноши и не сводил с мистера Слогуда глубокого и пристального взгляда. Лицо бывшего сторожа могло бы послужить интересным примером для физиономиста: на нем отображались, сменяя друг друга, страх, злоба, изумление и бешенство. Когда же Гранвиль Варней закончил свою речь, он воскликнул запальчиво:

– Не говорите больше ничего! Это недоразумение, я должен объясниться!

Однако майор в ту же минуту охладил эту вспышку выразительным жестом, при этом его прекрасно очерченные губы чуть слышно прошептали имя Джозефа Бирда. Мистер Слогуд ушел в другой конец комнаты и, сев на кровать, принялся читать Библию. Молодой человек наблюдал за всем этим, дрожа от нетерпения. Схватив руку Варнея, он порывисто воскликнул:

– Что это за заговор? Расскажите! Да отвечайте же!

– Нет, дитя, вы должны вооружиться терпением, – сказал ему майор. – Доверьтесь мне! Я ваш друг и спаситель. От меня зависит, получите ли вы имя и большое богатство, больше того: я могу вернуть вам даже любовь и ласки матери… Я сделаю все, что только мне по силам, чтобы открыть эту тайну. Если окажется, что надо подкупить этого человека, я подкуплю его! Я не буду скупиться. Я далек от мысли укорять кого бы то ни было; я хочу исключительно знать голую правду. Но для этого нужно терпение… Верите ли вы мне, дорогое дитя?

– Да! – в волнении сказал молодой человек.

– Вы признаете во мне друга и благодетеля, без которого вы могли бы умереть в этой ужасной комнате и с помощью которого вы сможете вернуть себе свою семью, свои права и свое богатство?

– Какие права и богатство?

– О, не все ли равно! Верите ли вы мне?

– Верю, верю, конечно!

– Хорошо. А теперь до скорого свидания! Ждите меня на днях. Ну-с, мистер Слогуд, проводите меня!

Молодой человек схватил руку майора и почтительно поднес ее к губам. Мистер Слогуд последовал за посетителем, но, спустившись по лестнице, грубо спросил его:

– Что это означает? Я вовсе не желаю, чтобы мною манипулировали таким нахальным образом. Что это за странные шутки?

– Это шутки, которые способны окончиться для вас чрезвычайно плачевно, если вы будете вмешиваться в чужие дела; если же вы будете следовать советам господина Соломона и помнить его уроки, они послужат исключительно для вашей выгоды… Вами никто не манипулирует, – продолжал майор с величайшим презрением, – хотя вы, разумеется, не более чем орудие. Вы с самого начала были только орудием – жалким, слепым орудием, тупоумным, невежественным, не способным помочь даже самому себе, не то что другим. Делайте, что вам велено, без всяких рассуждений; попробуйте вмешаться в дела умных людей, и вы тотчас услышите кое-что о Джозефе Бирде. Прощайте, мистер Слогуд!

Майор исчез в переулке. Соседи кинулись было к окнам, чтобы взглянуть на него, а дети проводили его до самого Ольд-Кент-Рида и видели, как он укатил в своем кабриолете.

XIII. Объявление

На четвертый день после этих событий майор сидел с женой за завтраком в столовой дома в Кенсингтон-Горе. Щеки миссис Варней заметно поблекли со времени ее отъезда из Лисльвуда, после которого прошло уже четырнадцать лет, но прекрасные волосы лежали на плечах все теми же роскошными волнами. Она была чем-то расстроена и ничего не ела, довольствуясь тем, что быстро крушила блюдо превосходного паштета. На лице ее в эту минуту отражалась почти дикая радость, а стальной ножик в нервно дрожащей ручке, сильно смахивал на кинжал. Должно быть, миссис Варней тоже пришло в голову это сравнение: она начала с особым вниманием следить за сверкающей сталью и вдруг сказала:

– Как досадно, что я не могу убить кого-нибудь перед началом завтрака! Это бы возбудило аппетит сильнее рейнвейна и сельтерской воды… Гранвиль Варней, мне страшно опротивел подобный образ жизни… Мне бы хотелось снова превратиться в актрису и жить опять в Саутгэмптоне, вызывая восторг тупоумной, полупьяной толпы, хотелось бы вернуть свою молодость и…

– Невинность! – закончил майор, подкрутил свои усы и положил сахар в стакан.

– Повторяю, мне опротивела жизнь, которую я веду; мне надоела эта вечная борьба, это стремление слыть богатыми людьми, эти постоянные уловки!.. Мы начинаем стареть, пора остепениться и довольствоваться тем, что у нас есть.

– Это разумно, Ада. Вы выражаетесь, как мудрец и философ, и скоро мы в самом деле начнем другую жизнь.

– Гранвиль, вы забыли, что у вас нет ничего, кроме жалованья?

– Да, в данную минуту нет, но через месяц будет все. Мне надоела служба, я больше не вернусь в Индию, Ада! Я хотел бы удалиться куда-нибудь в деревню, чтобы провести там с вами, кумир моей души, остаток своих дней… Да, великое счастье, не признавать себя виновным в низких делах! Спокойно живет только тот, кто не замешан ни в каких злых делах!.. Знаешь ли, что мы можем рассчитывать на гостеприимство сэра Руперта Лисля?

В черных глазах миссис Варней отразилось глубочайшее изумление.

– Сэра… Руперта?.. – произнесла она.

– Лисля, – добавил майор. – Этот молодой человек, так много страдавший, должен благодарить меня за то, что я верну ему имя и богатство… Несчастный милый мальчик! Он стал жертвой самой недостойной интриги.

– Но не хотите же вы…

– Позволить ему оставаться вдали от нежной матери, без имени и звания? Нет, Ада, не хочу! – произнес майор, крутя свои усы с видом негодования и благородной гордости.

– Варней, перестаньте разыгрывать комедию, – сказала она с заметным нетерпением.

– Разыгрывать комедию? Разве я это делаю? Ведь у меня на совести нет преступления, которое я должен бы скрывать перед вами, моя милая… Я узнал, что один молодой человек с самого детства был жертвой чужой подлости, – и что же я предпринимаю? Я немедленно стараюсь разузнать все подробности этого преступления. Когда я решу эту задачу, то выведу всех на чистую воду. Нечего и говорить: этот милый мальчик должен будет питать ко мне вечную благодарность; ну а я, разумеется, постараюсь извлечь из подобного чувства всю возможную выгоду.

– Люди не всегда бывают благодарны! – сказала миссис Варней.

– Это правда, не все помнят чужую преданность; вообще неблагодарность очень развита в людях; но от Руперта Лисля я жду только хорошего.

– Вы воображаете, что он лучше других? – спросила миссис Варней с презрительной улыбкой.

– Повторяю вам, Ада, что не жду от него ничего, кроме добра, и не скажу вам более ни единого слова… Он может быть и лучшим и худшим из людей, я не боюсь ни того, ни другого. А если он окажется настоящим чудовищем, то я буду бояться его еще меньше!

– Послушайте, Варней, у меня нет ни малейшего желания разгадывать ваши ребусы.

– Милая моя, да у вас не хватит мозгов для такой работы. Вы, кажется, вообще никогда не ломали свою очаровательно красивую головку над таинственными загадками? Вы созданы единственно для того, чтобы блистать своей чудной прелестью, петь и тратить деньги. И вы это исполнили: вы были хороши, истратили много песен и спели немало денег… Виноват! Я ошибся: вы спели много песен и потратили много денег. Вы выполнили свое предназначение, и вам уже не к чему стремиться… Вот где творческий процесс! – заключил майор, ударив себя по лбу серебряной ложечкой.

Его красивая собеседница нетерпеливо пожала плечами и взяла «Таймс», уже прочитанный майором.

– Просмотрите список рожденных, умерших и соединившихся браком…

– О! Что это такое? – воскликнула миссис Варней, когда взгляд ее упал на объявление, помещенное в начале газеты.

– Читайте вслух, Ада, я разъясню, что вам не понятно.

– «Если эти строчки дойдут до сведения майора Гранвиля Варнея, Г. Е. И. К. С. или кого-либо другого, знающего настоящее местопребывание этого джентльмена, их просят немедленно пожаловать к господам Сельбурн и Сельбурн, стряпчим, в Гроз-Ин‑Плас…» Что это такое, Гранвиль?

– Сказать вам, как я намерен на это ответить? – спросил майор.

– Да.

Гранвиль Варней встал и, усевшись к прекрасному дубовому бюро, быстро написал несколько строк и передал их жене, пока сам он надписывал конверт. Его ответ был следующим:

«14, Кенсингтон-Гор, 30 июня 18…

Миссис Вальдзингам!

Вспомнив, что господа Сельбурн и Селъбурн, что в Гроз-Ине – поверенные вашего семейства, мне пришло в голову, что объявление, помещенное в сегодняшнем номере „Таймс“, исходит от вас. Если моя догадка верна, если я могу быть вам полезным в том или ином вопросе, распоряжайтесь мною, как вам будет угодно; в противном случае прошу извинить меня за беспокойство. Я чувствую такую непреодолимую антипатию к адвокатам, что скорее решусь вызвать ваше неудовольствие, чем войти в сношения с подобными людьми.

Честь имею Ваш,

милостивая государыня,

покорнейший слуга Гранвиль Варней».

– Почему вы думаете, что это объявление миссис Вальдзингам? – спросила миссис Варней, возвращая письмо мужу.

– Потому что я ждал этого каждый день с самой смерти Вальдзингама. Я твердо убежден, что перед кончиной он открыл своей жене одну важную тайну. Если он сделал это, то я очень рад – потому что миссис Вальдзингам будет вынуждена обратиться ко мне, а я уже подготовился к разговору с ней. Если же он умер, не сказав ей ни слова, мне необходимо принять на себя инициативу в этом деле и обратиться к миссис Вальдзингам. Это объявление, которого я ждал с великим нетерпением, убеждает меня, что мой бедный Артур не унес тайну с собою в могилу. Мой дорогой друг не мог поступить иначе: он всегда был верен себе, а мне – очень полезен. О Ада, жизнь моя! К чему грешить самим, когда знаешь, как без труда извлечь пользу из чужих прегрешений?!

Майору не пришлось томиться в ожидании: на другой же день утром перед квартирой майора остановился экипаж, и через несколько минут Соломон подал своему господину визитную карточку Клэрибелль Вальдзингам.

Майор приказал ему отвести посетительницу в библиотеку; это была небольшая комнатка, выходившая окнами в сад, в котором красовался бассейн с золотыми рыбками. Прежде чем выйти к миссис Вальдзингам, майор вынул из кармана зеркальце и начал машинально расчесывать усы.

«Следовало бы побриться, – подумал он, – но усы белокурого цвета придают лицу чрезвычайно кроткий и добродушный вид».

Он нашел миссис Вальдзингам стоящей у окна. Она была бледна, но казалась спокойной, как и в прежнее время.

– Миссис Вальдзингам, – проговорил майор, подавая ей руку, – так это вы напечатали объявление в «Таймс»? И вы пожаловали ко мне, чтобы воспользоваться моими услугами? Это очень похвально с вашей стороны. Я приехал из Индии недавно и день назад, лишь вчера, узнал, что мой несчастный незабвенный друг…

Но миссис Вальдзингам, не в силах скрывать волнение, перебила его:

– Майор Варней! – воскликнула она. – Я приехала к вам по серьезному делу; я разыскала бы вас гораздо раньше, но горе и печаль, вызванные потерей…

Она замялась, и на ее бледных щеках внезапно выступил яркий румянец.

– Смерть капитана Вальдзингама отняла у меня самую способность думать, – продолжала она. – Мои советники очень протестовали против моих переговоров с вами… Они не понимают моего положения! Но я рискнула всем, чтобы задать вам один вопрос. Вы могли быть в прошлом моим злейшим врагом; вы можете им оставаться… Но я не в силах вынести тяжелых сомнений, которые досаждали мне последние три месяца! Майор Варней, умоляю вас именем вашей матери: ответить на мой вопрос с полной откровенностью!

Она кинулась на колени и с мольбой протянула к нему свои нежные руки.

– Скажите, ради Бога… мой сын… сэр Руперт Лисль… Жив или умер?

Майор так широко вытаращил глаза, что нужно могло возникнуть опасение, как бы они не остались такими навсегда. Он участливо поднял и посадил в кресло взволнованную женщину.

– Успокойтесь, мадам! – сказал он приветливо. – Вы ввели меня в затруднение… Чем вызвана подобная странная мысль?

– Нет, это не бред воспаленного мозга! – отвергала она. – Капитан Вальдзингам хотел открыть мне эту тайну за несколько минут до удара, который свел его в могилу!

– Хотел открыть тайну? – поспешно спросил майор.

– Да, но он, к сожалению, смог только произнести несколько несвязных слов, которых, однако, было вполне достаточно для того, чтобы понять, что мой сын жив и что вам, майор, известна эта тайна.

– Мадам, все это невероятно. Со времени исчезновения вашего сына я жил в Индии и вернулся сюда только месяц назад… Можно лишь предполагать, что мозг моего бедного друга был не совсем в порядке, так как нет никаких доказательств того, чтобы ваш сын не умер! Какие причины могли побудить капитана Вальдзингама скрывать это от вас, если сэр Руперт жив? И что мог он выиграть, участвуя в таком ужасном преступлении?

– Ничего, ничего! Его благосостояние должно было погибнуть вместе с моим ребенком! – сказала Клэрибелль.

– Ну так что же могло заставить и его, и кого бы то ни было держать в тайне тот факт, что ваш сын жив? Многоуважаемая миссис Вальдзингам, все это странно и непонятно!.. Я едва осмеливаюсь сказать вам, насколько ваш вопрос меня озадачил!

Последние слова майор произнес со смущением, которое проглядывало и в его взгляде.

– Вы едва осмеливаетесь сказать мне… Объясните мне, что значит эта фраза! – сказала Клэрибелль. – Я глубоко убеждена, что вам известно то, о чем вы не хотите говорить.

– Нет, нет. – Он принялся ходить взад и вперед по комнате, словно погрузившись в глубокое раздумье. – Все это так странно и так невероятно, и, по правде сказать, просто невозможно…

– Сжальтесь надо мной… – перебила его гостья. – Если вам известна участь моего сына… если вы поможете мне вернуть ему имя и богатство, то половина этого громадного богатства перейдет к вам.

Майор вздрогнул, как если бы что-то ударило его по голове. Он выпрямился и, обратив взгляд на миссис Вальдзингам, проговорил величественно:

– Милостивая государыня, советую искренне вам никогда не пытаться подкупать офицера индийской армии; советую вам также не раздавать налево и направо богатства, принадлежащие вашему сыну. Если только он жив, то скоро, как вы знаете сами, будет совершеннолетним и, верно, не захочет никому уступить свои права.

– Простите меня, майор, я безумная женщина! Простите и расскажите мне все, что вам известно о моем бедном Руперте!

Майор не ответил, он продолжал ходить по комнате, как будто все еще был погружен в глубокое раздумье.

– Скажите, миссис Вальдзингам, есть ли у вас портрет сэра Руперта Лисля? – спросил он неожиданно.

Она распахнула шаль и, сняв с шеи золотую цепочку с медальоном, молча подала ее майору. Открыв медальон, он увидел миниатюрный портрет сэра Руперта Лисля, написанный на слоновой кости незадолго до страшной катастрофы.

Майор долго рассматривал его и даже, чтобы лучше видеть, подошел поближе к окну.

– Мадам, – сказал он с видимым волнением, – мне страшно произнести хоть слово, которое могло бы ввести вас в заблуждение… но я думаю, что ваш сын жив!

Лицо миссис Вальдзингам покрылось страшной бледностью, и она без чувств упала на ковер.